Текст книги "Невольница гарема"

V. Азраил

I

20 мая 1877

…Все то же чистое небо и синее море Леванта. С одной стороны что-то начинает прорисовываться: горизонт обрамляют мечети и минареты; сердце мое бьется – это Стамбул!

Я сошел на берег. Сильнейшее волнение охватывает меня – я снова в этом краю…

Ахмет на этот раз не встречает меня, он не прискакал в Топхане на своей белой лошади. Галата выглядит мертвой; видно, что происходит что-то страшное, – похоже, идет война на уничтожение.

…Я переоделся в турецкую одежду и поспешил в Азар-Капу Здесь я нанял первую попавшуюся лодку. Лодочник узнал меня.

– Где Ахмет? – спросил я.

– Уехал, уехал на войну!

Я пошел к Эрикназ, его сестре.

– Да, его отправили на войну, – сказала она. – Он был в Батуме, и после сражения у нас нет от него никаких вестей.

Черные брови Эрикназ были словно траур по брату; она горько оплакивала Ахмета, которого люди отняли у нее, а маленькая Алемшах плакала, глядя на мать.

Я направился к дому Кадиджи, но старуха переехала, и никто не мог мне сказать, где она теперь живет.

II

Итак, я пошел один к мечети Мехмед-Фатиха, к дому Азиаде, не имея никакого ясного плана, не придумав даже, что мне делать дальше. Единственное, что мною двигало – было желание приблизиться к ней, увидеть ее…

Я перелезал через руины, огибал груды пепла, которые были когда-то роскошным Фанаром; от него осталось лишь пепелище, длинная череда закопченных улиц, заваленных черными, обугленными обломками. Таким стал тот самый Фанар, который я весело пересекал каждый вечер, направляясь в Эюп, где меня поджидала моя возлюбленная…

Обгоревшие улицы оглашались криками; группы плохо одетых людей, призванных на войну, лишь наполовину вооруженных, точили на камнях свои ятаганы и размахивали старыми зелеными знаменами с белыми надписями.

Я долго шел по безлюдным кварталам Старого Стамбула.

Я был уже почти у цели. Теперь я шел по мрачной улице, которая поднимается к Мехмед-Фатиху, – по улице, где жила она!..

Все, на чем останавливался мой взгляд, под лучами солнца казалось особенно угрюмым; сердце мое сжималось. На печальной улице ни души; тишину нарушали лишь звуки моих шагов…

На мостовой появилась старуха; она будто кралась, прижимаясь к стенам домов; из-под складок ее одеяния виднелись худые босые ноги цвета черного дерева; она семенила, опустив голову, и разговаривала сама с собой. Это была Кадиджа.

Кадиджа узнала меня. Она произнесла непереводимое «А!» с пронзительной интонацией негритянки или обезьяны и с нескрываемой насмешкой.

– Азиаде? – сказал я.

– Ёлюм! Ёлюм! – ответила она, с удовольствием произнося это странное басурманское слово, которое означает «смерть».

– Ёлюм! Ёльмуш! – кричала она, словно внушая это кому-то, кто ее не понимал.

И со злорадством, ненавистью и торжеством она безжалостно бросала мне в лицо эти зловещие слова:

– Умерла! Умерла!.. Она мертва!

Трудно осознать сразу подобное слово, неожиданное, как вспышка молнии; страданию нужно время, чтобы скрутить человека и поразить в самое сердце. Я шел и шел, ужасаясь собственному спокойствию, а старуха следовала за мной по пятам, как фурия, со своим кошмарным «Ёлюм! Ёлюм!».

Я чувствовал, что за мной идет ненависть этого ожесточившегося создания, обожавшего свою хозяйку, которую я погубил. Я боялся обернуться и увидеть ее, боялся ее расспрашивать, боялся доказательств ее правоты, и шел и шел, покачиваясь, словно пьяный…

III

Теперь я вижу себя у мраморного фонтана, рядом с домом, расписанным голубыми тюльпанами и желтыми бабочками, в котором жила Азиаде; я сижу, и у меня кружится голова; темные, покинутые дома танцуют у меня перед глазами страшный танец смерти; я бьюсь лицом о мрамор, орошая его кровью; черная старческая рука, дрожа от холодной воды, прикладывает примочки к моей голове… Наконец я осознаю, что рядом со мной старая Кадиджа; она плачет; я сжимаю ее сморщенные обезьяньи руки; она продолжает смачивать водой мой лоб…

Прохожие не обращают на нас внимания; они оживленно переговариваются, читая сообщения, которые продаются на улицах, о первом сражении при Карее. Идут тяжелые дни начала войны, а судьба ислама, кажется, уже решена.

IV

 
Я плачу, я забыл покой,
Мои бессонны ночи.
Под темной смертною плитой
Спят те газельи очи.
 

Виктор Гюго. «Восточные мотивы»

Холодный предмет, который я сжимал в руке, был куском мрамора, вкопанным в землю.

Мрамор выкрашен в лазурно-голубой цвет, а в верхней его части выбиты золотые цветы. Я еще вижу эти цветы и выпуклые позолоченные буквы, которые я машинально читал.

Это был один из тех надгробных камней, какие в Турции ставят женщинам, я же сидел на земле, на большом кладбище Кассым-паши. Красноватая свежевскопанная земля лежала холмиком длиной с человеческое тело; растения с корнями, перерезанными заступом, покрывали холмик, корни их торчали в разные стороны; вокруг все поросло мхом, молодой травкой и пахучими полевыми цветами. Ни букетов, ни цветов на турецкие могилы приносить не принято.

Это кладбище не навевало ужаса, как наши европейские кладбища; его восточная печаль была более утонченной и в то же время более глубокой. Сумрачные просторы, бесплодные холмы, там и сям черные кипарисы; кое-где в тени этих громадных деревьев – кучи вывороченной накануне земли, древние надгробья, причудливые турецкие могилы, увенчанные фесками и тюрбанами.

Вдали, подо мной, Золотой Рог, привычный силуэт Стамбула и дальше… Эюп!

Был летний вечер; земля, сухая трава, все было теплым, кроме того куска мрамора, который я сжимал в руке; он был холоден, его основание уходило в землю и остывало от соприкосновения со смертью.

У всего вокруг был необычный вид, какой принимают вещи, когда судьбы людей или империй сотрясает глубокий кризис, когда то, что было предопределено, приходит к своему концу.

Издали слышались звуки фанфар войсковых частей, отправлявшихся на священную войну, этих странных турецких фанфар, издающих в унисон пронзительные звуки, незнакомые нашим европейским медным инструментам; эти звуки можно было бы счесть прощанием с исламом и Востоком, погребальной песней великой расе Чингиса.

Турецкий ятаган волочился у моей ноги, я был одет в форму юзбаши; того, кто стоял здесь, звали уже не Лоти, но Ариф, юзбаши Ариф-Уссам – я добился того, что меня отправили на передовую, и уезжал на следующий день…

Всепоглощающая печаль реяла над священной землей ислама; заходящее солнце золотило старый зеленоватый мрамор надгробий, бросало розовые отсветы на высокие кипарисы, на вековые стволы, на унылые серые ветви. Это кладбище было словно гигантский храм Аллаха; оно навевало мистическое спокойствие и располагало к молитве.

Я смотрел на него точно сквозь дымку, и вся прожитая мною жизнь кружилась в моей голове, в сумятице несбывшихся грез и желаний; все уголки мира, где я жил и любил, мои друзья, мой брат, женщины с различным цветом кожи, которыми я увлекался, и потом – увы! – добрый семейный очаг, тень родных лиц и моя старая матушка…

Ради той, кто покоится здесь, я забыл все!.. Она любила меня самой глубокой и чистой, но и самой смиренной любовью; и постепенно, изо дня в день, час за часом она умирала с горя в золоченой клетке гарема, но ни разу мне не пожаловалась. Я еще слышу, как ее тихий голосок говорит мне: «Я всего лишь черкесская рабыня… но ты, ты знаешь, Лоти; уезжай, если хочешь, поступай по своей воле!»

Фанфары снова звучали, звучали, как библейские трубы, призывающие на Страшный Суд; тысячи людей выкрикивали вместе грозное имя Аллаха; отдаленный гул доходил до меня и наполнял гигантское кладбище странным ропотом.

Солнце зашло за священный холм Эюпа, и прозрачная летняя ночь опустилась на наследие османов…

…То ужасное, что лежит там, внизу, так близко мне, что меня прохватывает дрожь; то ужасное, уже пожираемое землей и еще мной любимое… Неужели это все, Господи?.. Или остается что-то бесконечное, душа, которая витает в чистом вечернем воздухе и может видеть, как я плачу здесь, на этой земле?..

Господи, ради нее я готов молиться; и мое сердце, очерствевшее и замкнувшееся в комедии жизни, теперь открыто навстречу всем восхитительным заблуждениям человеческих религий, и мои слезы падают без горечи на эту голую землю.

Если не все кончается прахом и тленом, я, быть может, скоро об этом узнаю, я постараюсь умереть, чтобы узнать…

V

Эпилог

В стамбульской газете «Джеридеи Хавадис»[70]70
  «Джеридеи Хавадис»– первая неофициальная газета в Турции, издававшаяся с 1840 г.


[Закрыть] можно было прочесть:

«Среди убитых в последнем сражении при Карее было найдено тело молодого офицера английского флота, поступившего недавно на турецкую службу под именем Ариф-Уссам-эфенди. Он был погребен вместе с храбрыми защитниками ислама (под покровительством Мухаммеда!) у подножия Кызыл-Тепе, в горах Карадемира».