Текст книги "Невольница гарема"

– Видишь, Лоти, – говорил Ахмет, – они все тепленькие! И это моих рук дело. Во всем Стамбуле ты не найдешь другого такого Ахмета. Я для тебя человек незаменимый.

Ситуация была сложной и комической; Ахмет излучал заразительную веселость; я уступил его настойчивым призывам показать акробатический номер и без лишних разговоров встал на руки и прошелся два раза на глазах у ошеломленного собрания.

Ахмет, восхищенный этим номером, тут же стал прочувствованно прощаться, вручая каждому гостю его башмаки, его шубу и фонарь. Прием закончился, никакого решения принято не было.

В результате я не попал в тюрьму и не заплатил штрафа. Мой хозяин привел в порядок дом, благодаря Аллаха за то, что тот сохранил половину его имущества, а я остался любимцем квартала.

Когда через два дня Азиаде вернулась в нашу квартиру, она нашла дом в прежнем состоянии, в отличном порядке и полным цветов.

Огонь, загоревшийся сам по себе внутри запертого дома, – явление, которое трудно объяснить, и причина пожара навсегда осталась тайной.

LIV

 
Главное в этом краю – забвение…
Кто бы ни погрузился в океан сердца,
Находил отдохновение в небытии.
Сердце обретает там одно: не быть…
 

Фаридуддин Аттар, персидский поэт

Иззуддин-Али-эфенди давал прием в центре Стамбула: благовония, курения, бубны и мужские голоса, которые, словно в забытьи, выводят причудливые мелодии Востока.

«Свидание». Художник Фабио Фабби

Эти вечера казались мне поначалу варварски странными, но постепенно я к ним привык и стал устраивать и у себя подобные вечера, на которых гости хмелели от ритма бубнов и запаха благовоний.

На приемы Иззуддина-Али-эфенди гости приходят вечером и разъезжаются лишь на следующее утро. Расстояния в Стамбуле большие, особенно большими кажутся они в снежные ночи, а Иззуддин славится гостеприимством.

Дом Иззуддина-Али, старый и ветхий снаружи, заключает в своих почерневших стенах сказочную роскошь Востока. Иззуддин-Али – большой любитель всего, что можно назвать «эски», всего, что напоминает о славном прошлом, что отмечено печатью былого.

Вы стучите в тяжелую окованную дверь; две маленькие невольницы-черкешенки бесшумно открывают вам.

Вы гасите свой фонарь и снимаете обувь – операция, которую неукоснительно требуют турецкие обычаи. На Востоке «в доме» никогда не бывает уличной грязи; грязь оставляют за порогом и по драгоценным коврам, которые внуки наследуют от предков, ходят лишь в бабушах или босиком.

Двум невольницам по восемь лет; они предназначены для продажи и знают это. Их сияющие, с правильными чертами мордашки очаровательны; их мягкие детские волосы зачесаны высоко на затылок и украшены цветами. Они почтительно берут вашу руку в свои и легонько касаются ею своего лба.

Азиаде, которая тоже была черкесской невольницей, сохранила эту манеру выражать мне свою преданность и любовь…

Вы поднимаетесь по старой темной лестнице, устланной роскошными персидскими коврами; инкрустированная перламутром дверь гарема приоткрывается, и за вами следят женские глаза.

В просторной комнате, устланной такими пушистыми коврами, что кажется, будто ступаешь по спине кашмирского барана, пятеро или шестеро молодых людей сидят, скрестив ноги, в позе, которая выражает счастливую беспечность и спокойную созерцательность. От большого сосуда из кованой меди, заполненного тлеющими угольями, распространяется по комнате приятное тепло, от которого тяжелеет голова и клонит ко сну С резного дубового потолка спускаются гроздья свечей, заключенные в опаловые плафоны в форме тюльпанов, которые пропускают неяркий розоватый свет.

Стулья, подобно женщинам, не допускаются на эти турецкие приемы. Обстановку составляют очень низкие диваны, покрытые роскошными азиатскими шелками, парчовые, атласные с золотым шитьем подушки, серебряные подносы, на которых лежат длинные чубуки из жасминового дерева; на низких восьмигранных столиках разложены кальяны с янтарными шарами на конце, инкрустированными золотом.

К Иззуддину-Али пускали не каждого, в гостях у него бывали лишь избранные; среди них не увидишь сыновей высокопоставленных сановников, пустоголовых хлыщей, фланирующих по парижским бульварам, зато здесь можно встретить детей старой Турции, получивших образование в Ялисе, где они укрывались от западных идей равенства. Здесь вокруг тебя лишь симпатичные физиономии, взгляды, полные молодого огня.

Эти гости расхаживают днем в европейских костюмах, но для приема переодеваются в неизменные шелковые рубахи и длинные кашемировые кафтаны, подбитые мехом. Серые сюртуки – лишь маскарадный костюм, надеваемый ненадолго; он плохо вяжется с азиатским обличьем.

…Душистый дым рисует в теплом воздухе причудливые, изменчивые кольца; все разговаривают вполголоса, чаще всего о войне, Игнатьеве и вызывающих тревогу «московитах», о тяжелой судьбе, которую Аллах уготовил для халифов и ислама. Множество чашечек с арабским кофе по многу раз наполняются и опустошаются; обитательницы гарема с любопытством приоткрывают дверь, чтобы подать и забрать серебряные подносы. При этом можно заметить лишь кончики их пальцев, изредка глаз или робко показавшуюся и тут же убранную руку; это все, в пять часов по-турецки (десять часов) дверь гарема закрывается, и красавиц больше не видно.

Белое вино из Измита, не запрещенное Кораном, подается согласно обычаю в круговой чаше, из которой каждый из гостей отпивает по очереди.

Пьют понемножку – и молодая девушка попросила бы добавить!

Однако же понемногу голова тяжелеет, и ты погружаешься в приятную истому.

Иззуддин-Али и Сулейман берут в руки по бубну и поют сомнамбулическими голосами старые мелодии, пришедшие из Азии. Поднимающийся кверху дым уже едва виден, глаза гаснут, блеск перламутра меркнет, богатое убранство тускнеет.

И потихоньку приходит опьянение, желанное забытье.

Слуги приносят тюфяки, гости вытягиваются на них и засыпают…

…Наступает утро; свет сочится сквозь ясеневые решетки, расписные шторы, шелковые занавески.

Гости Иззуддина-Али расходятся, чтобы заняться своим туалетом, каждый – в отдельное помещение из белого мрамора, где их ждут салфетки, так роскошно вышитые и раззолоченные, что в Англии едва ли кто-нибудь решился бы использовать их по назначению.

Затем, собравшись вокруг медной жаровни, они выкуривают по папироске и прощаются друг с другом.

Пробуждение не радует. Вы словно бы окунулись в одну из сказок «Тысячи и одной ночи», но наступает утро, и вы шлепаете по грязным улицам Стамбула, погружаясь в уличную суету.

LV

Все звуки константинопольских ночей остались в моей памяти, к ним примешивается ее голос, она что-то пытается мне объяснить.

Самый зловещий из звуков – крик ночного сторожа, возвещающий о пожаре, страшное «пожар!» – «янгын вар», протяжное, жуткое, повторяющееся во всех кварталах Стамбула, словно разрывающее ночную тишину.

О наступлении утра возвещает петушиная серенада, за которой следует молитва муэдзина – грустное пение, поскольку оно говорит о приходе дня, когда все снова будет висеть на волоске, все, даже сама жизнь!

В одну из первых ночей, которую Азиаде проводила в моем уединенном домике в Эюпе, я услышал шум на лестнице, который заставил нас обоих вздрогнуть. Нам показалось, что у дверей собралась компания джиннов или людей в тюрбанах, которые поднимаются ползком по трухлявым ступенькам, сжимая в руках кинжалы и обнаженные ятаганы. Когда мы с Азиаде наконец соединились, нас многое пугало, и было естественно, что мы боялись.

Шум повторился, более внятный, менее страшный и такой очевидный, что не оставлял места для сомнений.

Сычан! (Мыши!) – сказала Азиаде, смеясь, совершенно успокоенная… И действительно, старая лачуга была полна ими, и по ночам они устраивали настоящие сражения.

Чок сычан вар сенин евде, Лотим, – говорила она часто. (В твоем доме много мышей, Лоти.)

Вот почему в один прекрасный вечер она подарила мне юного Кеди-бея.

Кеди-бею (господину коту), который стал позже громадным и важным животным, был тогда всего месяц; это был маленький рыжий комочек, с большими зелеными глазами, ужасно прожорливый.

Азиаде притащила его мне в качестве подарка в бархатной, расшитой золотом сумке. С такими сумками турецкие дети ходят в школу.

Эта сумка служила ей в то время, когда, босиком и не закрываясь вуалью, она бегала к старому учителю в тюрбане получать свое весьма скудное образование. Это происходило в деревне Канлыджа на азиатском берегу Босфора. Она извлекла не много пользы из уроков учителя и почти не умела писать; это, однако, не помешало мне отнестись с нежностью к бедной, выцветшей сумке, сопровождавшей Азиаде в раннем детстве…

В тот вечер, когда она преподнесла мне Кеди-бея, он был закутан в шелковую салфетку и со страху во время путешествия осрамился донельзя.

Азиаде, которая золотой нитью вышила для него ошейник, пришла в отчаяние, когда увидела своего питомца в таком плачевном состоянии. У него была очень забавная мордочка, а девушка была так огорчена, что мы с Ахметом расхохотались, когда котенок был извлечен из сумки.

Появление Кеди-бея оставило в моей памяти неизгладимое воспоминание.

LVI

Ля иляха илля-ллах ва Мухаммадун расулюллах. Нет никакого божества, кроме Аллаха, и Мухаммед – посланник Аллаха.

Каждый день, на протяжении веков, в один и тот же час, в одной и той же тональности, эта фраза с высоты минарета звучит над моим древним домом. Муэдзин скрипучим голосом бормочет ее, поворачиваясь на все четыре стороны света с автоматической монотонностью, в раз и навсегда заведенном порядке.

Те, кто давно превратились в прах, слышали ее на этом самом месте, как и мы, родившиеся вчера.

На протяжении трехсот лет, при неверном свете зимнего утра и при ярком солнечном свете летнего дня, сакраментальная фраза вливается в звучание утра, смешиваясь с пением петухов, с первыми шумами пробуждающейся жизни.

Скорбная Диана[58]58
  Диана – древнеримская богиня охоты.


[Закрыть], печальное наше пробуждение после светлых ночей, ночей любви.

И вот пора расставаться, торопливо прощаться, не зная, увидимся ли мы когда-нибудь еще, не зная, не оторвут ли нас завтра друг от друга внезапные разоблачения или месть старика, обманутого четырьмя женщинами; не зная, не разыграется ли завтра одна из жестоких драм гарема, где любое правосудие бессильно, любая помощь бесполезна.

Она уходит, моя дорогая малышка Азиаде, вырядившись простолюдинкой в грубое платье из серой шерсти, сшитое в моем доме, согнув тоненькую талию, опираясь на палку и пряча лицо под плотной чадрой.

Лодка увозит ее в оживленный торговый квартал, откуда она уже днем добирается в гарем своего хозяина, предварительно переодевшись у Кадиджи в обычный наряд. Возвращаясь домой после своей прогулки, она приносит, чтобы придать ей большее правдоподобие, какие-нибудь покупки – цветы или ленты…

LVII

Ахмет напустил на себя очень важный и торжественный вид.

Мы отправились с ним в экспедицию, окутанную тайной, при этом он выполнял инструкции Азиаде, а я поклялся им повиноваться.

У причала Эюпа Ахмет, поторговавшись, нанял лодку до Азар-Капу Когда сделка была заключена, он позвал меня в каик:

– Садись, Лоти.

И мы тронулись в путь.

В Азар-Капу я шел за Ахметом по бесчисленным грязным улочкам, темным и мрачным, где торговали дегтем, скобяным товаром и кроличьими шкурками.

Мы ходили от двери к двери, спрашивая некоего старика Димитраки, и наконец нашли его в глубине жуткой конуры.

Это был старый грек – в лохмотьях, с седой бородой, с физиономией бандита.

Ахмет показал ему лист бумаги, на котором каллиграфическим почерком было написано имя Азиаде, и произнес на языке Гомера длинную речь, которой я не понял.

Старик вытащил из грязного ларя нечто вроде ящика, полного маленьких стилетов, из которых он выбрал два самых наточенных, – не слишком успокаивающие приготовления!

Он сказал Ахмету несколько слов, и мои воспоминания о классическом образовании помогли мне понять:

– Покажи мне место.

И Ахмет, расстегнув мою рубашку, ткнул пальцем мне в грудь с левой стороны, туда, где находится сердце…

«Отдых». Художник Франческо Баллецио

LVIII

Операция прошла достаточно безболезненно, и Ахмет вручил художнику банкноту в десять пиастров[59]59
  Пиастр – в данном случае: турецкая серебряная монета, чеканившаяся в XVII–XIX вв.


[Закрыть], ранее пребывавшую в кошельке Азиаде.

Старик Димитраки добился невероятных успехов, занимаясь татуировкой греческих моряков. У него была замечательно легкая рука и уверенный рисунок.

Я унес на своей груди маленький прямоугольник, воспаленный, покрасневший, изборожденный множеством уколов; впоследствии, зарубцевавшись, они составят выведенное по-турецки красивой синей краской имя Азиаде.

По мусульманскому поверью, эта татуировка, как и все другие приметы или дефекты моего земного тела, последует за мной в вечность.

LIX

ЛОТИ – ПЛАМКЕТТУ

Февраль 1877

О, какая это была ночь!.. Как красив был Стамбул!

В восемь часов я покинул «Дирхаунд».

Пройдя немалое расстояние, я добрался до Галаты и зашел к «мадам», чтобы прихватить по дороге Ахмета; вместе мы направились к Азар-Капу, двигаясь по лежащим на отшибе мусульманским кварталам.

Здесь, Пламкетт, каждый вечер нам предоставляется возможность выбрать одну из двух дорог, ведущих в Эюп.

Пройти по большому понтонному мосту, который ведет в Стамбул, затем кварталами Фанара, Балата, затем вдоль кладбища – дорога самая короткая и интересная, но ночью – самая опасная, и мы выбираем ее только тогда, когда с нами наш верный Самуил.

В этот вечер мы наняли у моста Кара-Кеуи каик, решив спокойно вернуться домой морем.

В воздухе ни ветерка, на воде – ни движения, ни звука. Стамбул укутан снежным саваном.

Это было внушительное зрелище, обычное для северных стран, однако его едва ли можно было ожидать в этом городе солнца и синего неба!..

Холмы, застроенные тысячами черных домов, проплывали в тишине перед глазами, сливаясь в однообразную и угрюмую белую панораму.

Над человеческим муравейником, погребенным под снегом, возвышались грандиозные сооружения серых мечетей и острые иглы минаретов.

Луна, затянутая туманом, заливала все мутным голубоватым светом.

Добравшись до Эюпа, мы увидели, как сквозь квадратики решетки через плотные занавески на наших окнах пробивается свет: она была там; она первая оказалась дома.

Пламкетт, в европейских домах, без особых усилий доступных вам и другим, вы не можете вообразить себе этого счастья возвращения, за которое не жаль заплатить никакой усталостью и никаким риском…

LX

Придет время, когда от любовных грез ничего не останется; когда все будет поглощено вместе с нами самими глубокой ночью; когда все, что было нами, исчезнет, включая наши имена, выбитые на могильном камне…

Есть на свете край, который я люблю и который я хотел бы увидеть: это Черкессия с ее сумрачными вершинами и густыми лесами. Этот край имеет над моим воображением власть, связанную с именем Азиаде: именно там началась ее жизнь.

Когда мимо проходят свирепые черкесы, полудикари, одетые в звериные шкуры, что-то притягивает меня к этим незнакомцам, потому что в их жилах течет кровь, подобная крови моей возлюбленной.

Азиаде вспоминает большое озеро, на берегу которого, она полагает, родилась, деревню, затерянную среди лесов, название которой забыла, поляну, где играла на воле с другими детьми горцев…

Мне хотелось бы вернуть прошлое моей любимой, увидеть ее лицо, каким оно было в детстве, лицо, меняющееся год от года, мне хотелось бы ласкать ту девочку и видеть, как она растет у меня на глазах, но чтобы при этом никто другой не ласкал ее, не любил, не дотрагивался до нее, не видел ее. Я ревную к прошлому, ревную ко всему, что до меня она дала другим; ревную к мельчайшим движениям ее души, к каждому слову, которое до меня слышали другие. Настоящего мне мало, мне нужно все ее прошлое и все будущее. Сейчас мы вместе, рука в руке; грудь касается груди, губы прижаты к губам, мы хотели бы прильнуть друг к другу всем телом сразу; испытывая неуловимо тонкие чувства, мы хотели бы стать единым существом, раствориться друг в друге.

– Азиаде, – говорю я, – расскажи мне что-нибудь о своем детстве, расскажи о старом учителе в школе Канлыджи.

Азиаде улыбается и ищет в памяти какую-нибудь новую историю, примешивая к ней недавние размышления и причудливые отступления. Самые любимые из этих историй – те, где колдуны играют главную роль; они же и самые старые, наполовину исчезнувшие из ее памяти.

– А теперь ты, Лоти, – говорит она, – продолжай; мы остановились на том, что тебе исполнилось шестнадцать лет…

Увы!.. Все, что я говорю ей на языке Чингиса, на других языках я говорил и другим! Все, что мне сказала она, другие говорили мне до нее! Все эти бессвязные слова, восхитительно безрассудные, чуть слышно произносимые, и до Азиаде повторяли мне другие!

Подчиняясь очарованию других молодых женщин, память о которых умерла в моем сердце, я любил другие страны, другие края, другие ландшафты, и все это прошло!

С другими я тоже тешил себя мечтой о бесконечной любви. Мы клялись друг другу, что, после того как мы предавались любви на Земле, мы и покинем ее вместе, пока в наших жилах еще будет биться жизнь, мы ляжем в одну могилу, чтобы наш прах смешался навеки. И все это прошло, стерлось, рассеялось!.. Я еще очень молод, но уже о многом забыл.

Если существует вечность, с кем начну я жить сначала? Будет ли это с ней, малышкой Азиаде?

Кто мог бы отделить в этом необъяснимом экстазе, в этом разрушительном опьянении то, что идет от страстей, и то, что идет от сердца? Возвышенное ли это стремление души к небу или слепая мощь природы хочет снова зарождаться и снова жить? Вечный вопрос, который ставили перед собой все, кто жил, хотя ставить его перед собой снова и снова – значит заниматься пустой болтовней.

Мы почти верим в нематериальный и вечный союз, потому что любим друг друга. Но сколько тысяч людей, которые верили на протяжении тысяч лет, поколение за поколением, сколько людей любили друг друга и, озаренные надеждой, уснули вечным сном, поддавшись обманчивому миражу смерти! Увы! Через двадцать лет, а может быть и через десять, где будем мы с тобой, бедняжка Азиаде? Будем ли мы покоиться в земле – неведомые останки бренной жизни? Сотни лье[60]60
  Лье – французская старинная мера длины, равная 4 км.


[Закрыть] будут разделять наши могилы – и кто вспомнит тогда, что мы любили друг друга?

Придет время, когда от любовных грез ничего не останется; придет время, когда мы оба затеряемся в глубокой ночи; когда все, что было нами, исчезнет; когда все сотрется, все, включая наши имена, выбитые на надгробьях.

Маленьких черкешенок и тогда будут красть и покупать для гаремов Константинополя. Заунывное пение муэдзина будет оглашать тишину январского утра – однако нас оно уже не разбудит!

LXI

Путешествие в Ангору[61]61
  Ангора – устар.: Анкара.


[Закрыть], кошачью столицу, было задумано давно.

Я получил от своих начальников разрешение на поездку, действительное в течение десяти дней, при условии, что я не ввяжусь ни в какую неблаговидную историю, которая потребовала бы участия посольства.

Компания была сколочена в Скутари в ясный день; дервиши Риза-эфенди, Махмуд-эфенди и многие наши друзья из Стамбула решили участвовать в экспедиции; в нее включились также несколько дам-турчанок и их слуги; с нами было много багажа.

Живописный караван двинулся по длинной кипарисовой аллее, пересекающей громадные кладбища Скутари. Местность эта отмечена мрачным величием; с холмов открывается несравненный вид на Стамбул.

LXII

По мере того как мы углубляемся в горы, снег все больше и больше затрудняет наше движение. Становится понятно, что меньше чем за две недели до Ангоры нам не добраться.

Через три дня я принимаю решение распрощаться со своими компаньонами; вместе с Ахметом на двух лошадях мы сворачиваем на юг, чтобы посетить Никомедию (Измит) и Никею, древние христианские города.

От этой первой части нашего путешествия в памяти осталась мрачная и дикая природа, холодные родники, глубокие лощины, поросшие дубами, бересклетом и рододендроном. Все слегка припорошено снегом и освещено зимним солнцем.

Переночевали мы на безымянном постоялом дворе.

Постоялый двор в Мюдюрлю показался мне весьма примечательным. Мы прибыли туда ночью и поднялись на первый этаж в задымленное помещение, где уже спали цыгане и вожаки медведей. Это была громадная закопченная комната с таким низким потолком, что двигаться по ней можно было только пригнув голову. Сервировка стола состояла из большого котелка, где в густом соусе плавало нечто непонятное. Котелок ставится на пол, и все садятся вокруг него. Единственное полотенце длиной в несколько метров обходит по очереди всех гостей.

Ахмет заявил, что лучше погибнуть от холода на улице, чем спать в этом грязном притоне. Однако через час, продрогшие и изнуренные усталостью, мы легли и заснули глубоким сном.

Проснулись мы еще до рассвета и отправились к роднику, чтобы на пронизывающем ветру вымыться с ног до головы прозрачной родниковой водой.

LXIII

На следующий вечер, уже в темноте, мы прибыли в Измит. У нас не было паспортов, и нас задержали. Однако местный паша оказался так любезен, что выправил паспорта на месте, и после долгих переговоров нам удалось избежать ночевки в караульне. Наших лошадей, однако, увели на ночевку в специально отведенное место.

Измит – большой турецкий город, достаточно цивилизованный, расположившийся на берегу великолепного залива; торговые кварталы оживленны и живописны. Жителям запрещено показываться на улице после восьми часов вечера, даже с зажженным фонарем.

Я с удовольствием вспоминаю проведенное здесь утро, первое утро весны, когда солнце на ясном синем небе уже греет вовсю. Вкусный завтрак возвратил нам веселье и бодрость; наши бумаги в порядке, и мы поднимаемся к мечети Оркана по узким, поросшим травой улочкам, крутым, словно козьи тропы. Летают бабочки, жужжат насекомые, птицы воспевают весну, ветерок ласкает лицо… Старые деревянные дома, ветхие и покосившиеся, расписаны цветами и арабесками. Аисты устраивают на крышах свои гнезда, да так по-хозяйски, что их сооружения мешают обитателям этих домов открывать окна.

С высоты мечети Оркана взгляду открывается Из-митский залив с голубой водой, плодоносные горы Азии и Олимп, вздымающий вдали свою заснеженную вершину.

LXIV

Из Измита в Таушанджиль, из Таушанджиля в Кара-мусар – второй этап, на котором нас застал дождь.

Внутри Византийского Собора Святой Софии

Из Карамусара в Изник[62]62
  Изник – город в Малой Азии, на берегу одноименного озера, вблизи побережья Мраморного моря; основан в IV в. до н. э., греческое название – Никея.


[Закрыть] по мрачным горам ведет вьючная тропа.

Начался снегопад, зима вернулась. В дороге нас поджидали приключения; мы столкнулись с неким Измаилом, путешествующим в сопровождении трех охранников, вооруженных до зубов; они хотели нас ограбить. Все закончилось благополучно благодаря неожиданной встрече с башибузуками, и мы приехали в Изник, понеся урон лишь от дорожной грязи. Я уверенно предъявил свой паспорт оттоманского подданного, изготовленный пашой Измита.

Несмотря на мое весьма сомнительное произношение, четки и одеяние перевесили, и вот я в самом деле стал эфенди.

В Изнике – старые храмы первых веков христианства, Айя-София (Святая София), старшая сестра самых древних храмов Запада. Во время ночлега компанию нам опять составляли вожаки медведей.

Мы хотели вернуться через Бурсу и Муданью; однако наши деньги были на исходе, и мы поехали в Карамусар, где потратили на завтрак последние пиастры. Мы держали совет, в результате которого я отдал свою рубашку Ахмету, и он ее продал. Этих денег хватило на обратную дорогу, и мы погрузились на судно с легким сердцем и легким кошельком.

Стамбул мы увидели с радостью. Несколько дней изменили его облик; новые растения выросли на крыше моей лачуги; щенята, появившиеся на свет перед моим путешествием у порога моего дома, теперь уже умели тявкать и вилять хвостиками; их мамаша встретила нас с нескрываемой радостью.

LXV

Азиаде пришла в первый же вечер и рассказала мне, как она за меня беспокоилась и сколько раз молила Аллаха:

– Аллах! Селамет версии, Лоти! (Аллах! Оберегай Лоти!)

Она принесла мне что-то тяжелое, в маленькой коробочке, пахнущей, как и она сама, розовой водой. Она вся сияла, вручая мне этот таинственный маленький предмет, старательно запрятанный в ее платье.

– Держи, Лоти! Бу бенден сана хедие. (Это тебе подарок от меня.)

Подарком оказался тяжелый перстень из кованого золота, на котором было выгравировано ее имя.

Она уже давно мечтала подарить мне перстень, на котором я мог бы увезти ее имя в мою страну, но у бедняжки не было денег. Она жила в полном довольстве, даже в относительной роскоши; она могла принести мне куски вышитого шелка, подушки и всякие другие вещи, которыми могла распоряжаться, как своими. Однако деньги ей выдавались только маленькими суммами; все платежи проходили через руки Эмине, ее служанки, и Азиаде было трудно купить кольцо на деньги, что она сэкономила. Тогда она подумала о своих драгоценностях; однако ей было боязно выставить их на продажу или обменять; пришлось прибегнуть к крайнему средству. Ее собственные драгоценности тайком расплющил молотом один кузнец из Скутари, и она принесла их мне превращенными в массивный, неправильной формы, громадный перстень.

Я поклялся ей, что этот перстень будет со мной до конца жизни…

LXVI

Стояло сияющее зимнее утро – мягкое утро Леванта.

Азиаде, покинувшая Эюп за час до меня и спустившаяся к Золотому Рогу в сером платье, направлялась, теперь уже в розовом платье, в Мехмед-Фатих, в гарем своего господина. Из-под белой вуали виднелось ее весело смеющееся лицо. Рядом с ней была старая Кадиджа, и они обе удобно расположились на корме их удлиненного каика, нос которого был украшен жемчугом и позолотой.

Мы с Ахметом двигались по Золотому Рогу в противоположном направлении, вытянувшись на красных подушках, в каике с двумя гребцами.

Передо мной открывалось утреннее великолепие Константинополя; дворцы и мечети, розовые от лучей восходящего солнца, отражались в спокойных глубинах Золотого Рога.

Черные ныряльщики – целая ватага – прыгали и кувыркались вокруг рыбацких баркасов, ныряя головой вперед в ледяную воду.

Нечаянно или по капризу лодочников наши золоченые лодки прошли одна мимо другой так близко, что пришлось отталкиваться веслами. Лодочники обрушили обычные для таких случаев проклятия друг на друга: «Сука! Сукин сын! Сукин внук и правнук!» При этом Кадиджа исхитрилась послать нам улыбку, показав свои длинные белые зубы. Азиаде, наоборот, даже бровью не повела.

Она, казалось, была поглощена проделками ныряльщиков.

– Не шайтан хайван! – сказала она Кадидже. (Ну и чертенята!)

LXVII

 
«Кто знает, когда минует эта прекрасная пора,
кто из нас останется в живых?
Веселитесь, радуйтесь, ведь весна проходит быстро,
она не вечна. Вслушайтесь в песню соловья:
пора весны приближается.
В каждую рощу весна приносит колыбель радости.
Миндальное дерево осыпает свои серебряные цветы.
Веселитесь, радуйтесь, ведь пора весны проходит
быстро, она не вечна»[63]63
  Из древней восточной поэзии. – Примеч. авт.


[Закрыть].
 

…Еще одна весна, миндаль цветет, и я с ужасом вижу, что каждое время года все дальше уводит меня в ночь, каждый год приближает меня к пропасти… Куда я иду, Бог мой?.. Что будет дальше? И кто окажется возле меня, когда мне придется испить эту печальную чашу?..

Это пора радости и удовольствия: пришла весна.

«Не молись вместе со мной, священник; время для этого еще не пришло».