Текст книги "Странник"

Глава 96

Корнилов издал утробный булькающий звук, беспомощно оглянулся в пустой темной комнате, махом сбросил пиджак и распластался с ним на столе, укрывая пламя. Олег дернулся, дотянулся до запястья Корнилова, ухватил за рукав рубашки, резко потянул на себя; Корнилов неловко проехался грудью по столу, как только его лицо оказалось рядом, Олег выпустил рукав, резко и коротко ударил в основание носа, придержал сползающее тело за галстук, с замиранием прислушиваясь к звукам в соседней комнате. Прокашлялся, ухнул бодро:

– Хорошо пошло!

Усилием, от которого потемнело в глазах, забросил ставшее неподъемно тяжелым тело Корнилова на стол, нащупал в оперативной кобуре у пояса полимерный «глок», вытащил, определил, что пистолет взведен, снял оружие с предохранителя.

Корнилов глухо застонал, приходя в себя.

– Тихо, лишенец, – яростно зашептал ему на ухо Данилов. – Нож есть?

Тот замотал головой. Прохрипел:

– Нужно потушить! Это же – миллиарды!

– Бери больше, умник! Это твоя жизнь догорает!

– Затуши огонь! Если накроется процессор...

– ...то ты ничем не докажешь, что не скачал информацию. Так?

– Убьют всех! И меня, и Дарью, и...

– Что мне до них? – жестко перебил Олег, глянув на Корнилова с такой холодной, отрешенной яростью, что тот разом умолк. – Зачем тебе был нужен патрон в стволе, убогий? Застрелиться?

– Давай разойдемся по-хорошему, – горячо зашептал Корнилов, – ведь если услышит Кеша...

– Не гоношись, Корнилов! Знаешь старую военную поговорку? Лучшая защита от пуль – труп убитого товарища. А ты мне даже не товарищ. Да и живой – тоже условно. Распутывай узлы!

Корнилов окончательно сполз со стола, качнув его, от сотрясения стакан покатился и мягко упал на пол, но... следом скатилась коньячная бутылка и с громким хрустом раскололась о стакан.

Не думая больше ни о чем, Данилов ткнул умника рукоятью в переносицу, приставил ствол к ремню у запястья, спустил курок... То же проделал и с путами на ножках стула, дернулся, высвобождаясь из рассеченных пулями ремней, почувствовал в дверях движение, кувыркнулся спиной назад вместе со стулом, завершил кувырок и перекатом ушел в сторону. Два бесшумных выстрела почти слились, одна из пуль застряла в обшивке стула; в кабинете-кладовой было темно после комнаты: Кеша не сумел сосредоточиться для точного выстрела навскидку.

Олег кувыркнулся вперед, приподнялся, готовясь выстрелить, когда услышал истошный крик, больше похожий на визг:

– Я вышибу ей мозги!

Иннокентий прикрывался Дашей, обхватив полубеспамятную девушку поперек груди и вжав дуло пистолета ей в висок. Он мог выстрелить в любую секунду.

Видение, как морок, на мгновение затопило сознание Данилова: ночь, всполохи выстрелов, хлесткие плети пулеметных трасс, истошный крик немца, шея девчонки, пробитая пулей, ее горячая кровь, стекавшая по его груди...

– Оружие на пол! Медленно!

Олег словно исполнял ритуальный восточный танец. Затекшее тело не слушалось, пульсировало болью тысяч уколов, голова кружилась, рот пересох разом, а он медленно приседал на широко расставленных ногах, отодвигая руку с оружием все дальше от себя и приближая ее к полу. При этом он не сводил с противника немигающего взгляда.

Тот не выдержал. Одним движением повернул ствол в сторону Данилова, и Олег даже успел заметить выражение его лица – исполненное торжествующей ярости.

Голова дернулась от попадания крупнокалиберной специальной пули, и парень мешком сполз на пол.

Данилов без сил рухнул на четвереньки. Он был мокр насквозь. Выстрела он даже не почувствовал: спуск в «глоке» был отрегулирован очень мягко, «под клиента», но обеспечивал точный выстрел. Впрочем, Олег знал: попал он только чудом. Вернее, чудом не застрелил Дашу.

Из темного угла донесся какой-то то ли вскрик, то ли всхлип, и выстрел из гиганта «стечкина» грохнул в маленькой комнате, как из пушки. Пуля ударила в стену метрах в полутора; Олег прыжком одолел расстояние до обезумевшего от страха Корнилова, ударом выбил пистолет и другим – припечатал незадачливого стрелка к стенке. Искушение было велико, но Олег сдержал себя: перевернул бесчувственное тело несостоявшегося миллиардера на живот и крепко скрутил запястья его же галстуком. Впрочем, можно было и не торопиться: ударил Данилов со зла качественно, даром что не убил, так "что в себя этот Вильгельм Телль придет минут через сорок, не раньше.

Олег встал, покачиваясь, подошел к Даше, приподнял, девушка обняла его за шею:

– Я не знаю, что со мной... Хочу проснуться и никак не могу... А вокруг тина... Серая и скользкая... Не уходи, Олег, ладно? Побудь со мной. А то я умру.

Данилов подхватил Дашу на руки, ринулся в комнату. Быстро разыскал сумку, вынул из нее коробочку с ампулками, рассмотрел, выдохнул успокоенно: ничего страшного, верлидорм, обычное снотворное, правда, в тройной дозе, но для жизни это опасности не представляет. Он наклонился к Даше, приложил ухо к груди, послушал сердце, пощупал пульс. Все в порядке.

Ха. Порядок. Если это – порядок, то что же тогда бедлам? Ясное дело, что: монастырь в Англии, где сердобольные монахи держали умалишенных, а потом – распустили по скудости...

Олег вернулся в кабинет-кладовую. Там было почти совсем темно, экран монитора погас, пахло сгоревшей компьютерной проводкой, виноградным спиртом, пороховой гарью и еще чем-то непонятным. Комната освещена была лишь скупыми синими всполохами догоравшего спирта; часть его пролилась на ковровое покрытие пола и выжгла изрядную дыру. Олег накрыл синие язычки пиджаком, дождался, пока затухнут последние, собрал оружие поверженных противников, вернулся в комнату, закурил.

Жесткий диск остался цел, его можно вставить в любой подобный «лэптоп» и восстановить всю информацию. Это первое. Второе. Заказчики всего действа – люди с неограниченными возможностями. Знают ли они, куда пошел добывать умница Корнилов их сокровище, вернее даже – «тайну вкладов и Организации»? Это, последнее, стоит любых денег. Третье? А третьего-то как раз никакого не было.

Кому звонить? Куда бежать? Мысль замаячила, но была она глупа и бестолкова до полной умозрительности: взять полусгоревший чемоданчик-"лэптоп" и оттарабанить в ближайшее отделение милиции. Вместе с недвижным Иннокентием и связанным Корниловым. И пусть разбираются как хотят: на то они и власти.

Олег пошел на кухню, сварил крепчайший чифирь, подождал, пока чуть остынет, сделал несколько глотков. Ожидаемый эффект наступил быстро: Данилов рванул в санузел, где и предался «пуганию Ихтиандра». Умылся, прополоскал рот, голова слегка прояснилась, но тоска не оставляла. Хотя и причина ее была понятна – полная неясность ситуации и оттого – невозможность хоть как-то на нее воздействовать.

Данилов вернулся на кухню. Заварил крепкий кофе. Выпил две чашки. Выкурил сигарету. Усмехнулся своему отражению в никелированной австрийской кофеварке: на него смотрел похожий на мышонка субъект, с маленькими бусинками глаз и толстыми щеками, заросшими щетиной. Олег подмигнул изображению:

– Ну что, бурундук, жизнь, кажется, налаживается, а?

Из темной комнаты раздался стон связанного Корнилова.

– Судьба играет человеком, – вслух произнес Олег. Теперь дальнейшее представилось более-менее ясным. Так или иначе, заказчикам нужен товар. Труп Головина практик Корнилов им обеспечил, теперь, во имя сохранения жизни, обязан предоставить пусть и горелый, но исправный «винчестер». Дело за малым: вдумчиво потолковать с Корниловым об условиях его «условно-досрочного» освобождения и разойтись без грохота взрывов, лишних жертв пешек, офицеров, слонов и прочей деревянной гвардии деревянных королей.

Из кухни Данилов прошел в обширную прихожую. Он был невнимателен, дверь закрыл только на замок; визитеры оказались практичнее, задвинули засов. И ждут их на улице по крайней мере еще двое гавриков и, конечно, автомобиль: не пешком же сюда Корнилов прикандыбал. А впрочем, мог и пешком. Тень покойного хозяина возомнила себя сущим как раз потому, что по его соизволению слишком долго сшивалась самостоятельно.

Данилов остановился, рассматривая офорты Гойи. На одном усталый человек уронил голову на столешницу, и за его спиной плясали жутковатые нетопыри, призраки, овеществленные тайные пороки... На другом монстр с неестественно длинной головой и выпученными глазами пожирал замершего, будто солдат в строю, человечка...

«Сон разума рождает чудовищ...» А что есть разум бодрствующий?

Телеведущий, с улыбкой считывающий с суфлера сухой текст: о войнах, наводнениях, жертвах, о кукольном балагане политиков и успехах идолов толпы?..

Если тайные страхи Гойи раздевают, раздирают душу, то на мерцающем телемониторе вовсе нет живых. Только статистика.

Бодрствующий интеллект создан для того, чтобы складывать и вычитать.

Складывать деньги и вычитать души.

Глава 97

Данилов вернулся на кухню, подумал, выплеснул остатки кофе в чашку, глотнул. Теперь кофе горчил. А голова вдруг сделалась чугунно-неподъемной, сказывалось напряжение «милого» разговора с Корниловым и пережитый шок, когда Кеша вдавил дуло пистолета в висок Даше... А в душе закипала, будто грязная пена, злость: не к кому-то конкретно, вообще... Хотелось выйти на улицу, спросить первого же бродягу, почему без шляпы, и дать в ряшку!

Олег сгреб чашку и с силой метнул в стену. Чашка раскололась, по стене медленно сползало пятно гущи. Олег усмехнулся невесело. Когда-то, по ранней молодости, бывал он разгулен, а если мама уезжала в санаторий, квартира превращалась в питейно-запущенное заведение для ближних, дальних и сочувствующих... И он, бывало, просыпался рядом с незнакомой девицей, пил, засыпал снова... И метался во сне и наяву, наблюдая череду необязательных людей и необязательных отношений, пытаясь обрести в вине то тепло, какого ему так не хватало...

Оправдание, как многие, находил в лукавых строках Хайяма:

Я у вина – как ива у ручья, Поит мой корень пенная струя.

Так Бог судил. О чем-нибудь он думал?

И брось я пить – Его подвел бы я.

А еще, подражая Хайяму, бил посуду. После того как выпито вино, нужно расколоть чашу или кувшин, чтобы любовь и тепло девушки, с которой это вино было разделено, не иссякли никогда... Чаши кололись с сухим треском, вот только той, с кем Данилов хотел бы выпить кубок вдвоем, не было. Он пил один, отстранение наблюдал коловращение вокруг и продолжал превращать чаши в осколки, словно множа свое одиночество...

А потом был озноб. «Опять стекло оконное в дожде, опять туманом тянет и ознобом...» Даже от воспоминаний спине стало холодно и неуютно, и вроде даже потянуло сквознячком, и Данилов вдруг понял, что тянущий холодок – не плод размягченного воображения, он настоящий, но – опоздал. Сильные умелые руки прихватили запястья сзади и вывернули так, что он впечатался лицом в стол.

– Что с Дашей? – спросил требовательно густой встревоженный голос.

– Спит, – ответили ему. – Дышит ровно, судорог нет, зрачок реагирует нормально, пульс хорошего наполнения, – заговорил быстро кто-то. – Просто спит.

– Уверены?

– Мы можем сейчас же отправить ее...

– Не нужно. Она поедет со мной. – Человек уверенно прошел в кабинет-кладовую, пророкотал низким баритоном:

– Костры они тут жгли, что ли...

Затем оттуда послышалось сдавленное мычание Корнилова.

– А ты, Сережа, меня уже и похоронил, – произнес голос укоризненно, с едва заметной горчиной.

– Сашка... Петрович... Я...

– Якорь для буя. Вот ты кто. Гнида.

– Александр Петрович, мне...

– Заткнись, Корнилов. Я ведь на Зубра грешил. А он мне еще когда-а-а идею кинул... Ладно. Пакуйте этого, ребята, с ним будем на дальней даче разбираться.

Вдумчиво и неспешно.

– Сашка...

Послышался хлесткий звук затрещины, треск материи, словно кого-то резко выдернули вверх за шиворот.

– Заткнись. Горько мне. Хоть и знаю: предают только свои, а горько. Было у меня трое своих. Наташа умерла. Дашка мала. Третьим был ты. Я тебя, гниду, берег. От многого берег. Все тебе дал, чтобы соблазна у тебя не было. Не хотел один оставаться. А ты – предал.

– Сашка...

– Рамзес, – отчеканил человек по складам. – Для тебя я теперь Рамзес. На весь остаток дней. – Добавил другим тоном:

– Пакуйте этого.

Человек вошел на кухню. Приказал:

– Отпустите.

Олегу высвободили руки. Перед ним стоял крупный, плотный мужчина, полуседой; подбородок был тяжел и квадратен, серые глаза смотрели сосредоточенно, а вместо губ была лишь плотно сжатая щель рта.

– Ты и есть Данила-мастер?

– Кому как.

– А мне как?

– Да как всем.

– Ладно, не скалься. Нечего нам с тобой делить, волк.

– Я не волк.

– Да хоть горшком обзовись, Олег Владимирович Данилов. Я кое-как в курсе твоих пробегов. Того, другого ты завалил?

– Кто знает? Темно было.

– Учился?

– Рефлексы.

– Слава богу, люди еще живут рефлексами. Живи мы разумом – давно поистребили бы друг друга.

– Да?

– Редкий выстрел. Будем считать: это была дуэль.

Выстрел действительно был редким; и на дуэль походило, вот только противник прикрывался Дашей. Говорить это Головину Олег не стал. Даже от воспоминания его прошиб холодный пот.

– Жарко? – насмешливо поддел Головин.

– Душно.

– Значит – душа тоскует. Не беспокойся. Жмура уже упаковали.

– Мне что за дело.

– Осторожный? Нет, Данилов, дело на тебя есть. Вернее, было. Мой бывший стряпчий стряпал. Костя, – позвал он.

Молодой человек неопределенной наружности подошел, вынул из черной кожаной папки картонную, мышиного цвета.

– Простенькое дело. О злостном хулиганстве, нанесении побоев, убийстве...

Гниль полная. О прочих твоих подвигах даже я – понаслышке. Ну да догадки, наслышки и досужие сплетни к делам не пришивают, факт. И этого тоже, считай, нету. Картон один остался. Рад?

– Счастлив просто.

– Ершист. Стреляешь быстро. Метко. Работать ко мне пойдешь? В службу безопасности? Или – ты умником себя числишь? Холдинг дам. Две газеты и журнале.

Забирай, директорствовать будешь.

– Нет.

– Гордый?

– Усталый.

– Отдохни. Потом решишь.

– Вряд ли.

– Ты что-то спросить хочешь? Спроси.

– Корнилов утверждал, что вы мертвы. И был в этом уверен.

– Уверенность помогает умным и губит дураков. Корнилов не дурак, но... Его мышление застряло на уровне школьной арифметики. Или чуть выше. Только там от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Во всех иных функциях действуют иные...

– ...алгоритмы.

– Именно. Был двойник. Я должен был срочно выезжать. Решение переменил в последнюю минуту. На встречу помчался он. И сгорел.

– Один?

– Еще водитель.

– Не жалко?

– Кого? – искренне не понял Головин.

– Водителя. Двойника.

– У меня много людей.

– Я не о том. Не куклы же.

– Что мне до них? – Головин замолчал. Пауза была долгой. Спросил наконец:

– Что у тебя с Дашей?

Теперь молчал Данилов. Что он мог сказать и – как? Можно было написать целый роман и даже не приблизиться...

– Роман, – ответил он просто.

Головин молчал с минуту, потом спросил:

– Ты мне помог. Что хочешь?

– Руку и сердце.

– Без шуток.

– Это не шутка.

– Отвлекись. Я серьезно. Что просишь?

– Прошу? Ничего.

– Все-таки гордый?

– Есть немного.

– "Немного" не бывает. У человека или, есть амбиция, или ее нет. У тебя – есть. Но – не правильная.

– Да?

– Много думаешь о людях. А они о тебе – не думают. И рано или поздно – вытрут ноги.

– В этом мудрость?

– Иронизируешь? Корнилов тоже ироничен. И умен. Что в итоге? Поговорю с ним, даже не по душам, а так, для порядку... И – в мешок. – Головин помолчал, закончил:

– Нет никакой мудрости. Есть лишь здравый смысл.

– И в чем смысл?

– Снова ерничаешь?

– Нет, – честно отозвался Олег. – Искренне пытаюсь понять.

– Жизнь – это поезд.

Глава 98

– Жизнь – это поезд, – повторил Головин, взгляд его остановился, и вспоминал он сейчас что-то совсем далекое и, наверное, так до конца и не сбывшееся. Но вскоре взгляд прояснился, стал прежним: прямым и цепким.

– Хорошее сравнение, – сказал Олег. – Главное – «свежее».

– Мне не до сравнений. Был я аспирант. Возвращался с юга с подругой, денег в обрез, но – заначка была.

– Почерк будущего миллиардера.

– Не перебивай. Был я романтик. Можно было ехать через Джанкой, весь жаркий день трястись в скверном вагоне, потом – штурмовать кассы или с проводником договариваться. А я купил спальный. Решил подарить себе день у моря. Себе и ей. Люблю море.

– Широкий жест.

– На эти деньги тогда в Москве можно было месяц жить. Но хотелось поплавать. И позагорать. День у моря был мне тогда нужен. Без него все три недели – как не были. Понимаешь?

– Да, – искренне кивнул Олег. – Это – понимаю.

– Люблю море. Оно было замечательным. Изумрудным. Теплым. Я нырял и нырял.

А потом мы с Наташей пили горячий крепкий чай в буфете водной станции. И немного вина.

А вечером стояли на перроне. Объявили о подаче поезда. Он вползал на посадку хвостом. Два последних вагона были тюремные. Мы стояли на вокзальном цоколе, все было видно, как на ладони. Клетки. В клетках люди – как звери. И тоска в глазах звериная. Поезд в тупике стоял, вагон нагрелся так, что на крыше картошку можно было печь. Они в этих клетках сидели весь день. И наверное, еще день. Потому что поезд ходил только по нечетным.

Потом пошли плацкарты. Народец ринулся к ним, загруженный дешевыми фруктами: порадовать домашних. Давка. Ругань. Спальный был один. Проводник стильный, в форме. Подсадку не взял – один «банабак» уж очень просился – не взял. Форс держал. Или – приятно ему было: все остальные провожалы – как в мыле, каждый – «деревянные стрижет», а он – будто лайнер. Весь в белом.

В таком купе я ехал тогда впервые. Проводник был по-особому вежлив и предупредителен. Мы пили хорошие марочные вина, работал кондиционер – тогда я впервые вообще увидел эту диковину! Постели были застелены накрахмаленным бельем и теплыми шерстяными пледами. На столике – лампа под абажуром; чай в мельхиоровых подстаканниках был индийским, высшего сорта, булочки к нему – свежими и мягкими.

За окном медленно проплывала выжженная крымская степь с редкими домиками несуразных строений. Солнце палило нещадно, но весь этот пейзаж воспринимался как красивое немое кино. Из другой жизни. Потому что эта жизнь, внутри вагона-салона, была умеренно прохладной, благоухала ароматами кагора и саперави, отменных фруктов, выдержанных коньяков, а по проходу медленно двигались хорошо одетые, уверенные в себе люди. И даже курили они тогда совсем недоступные остальным американские сигареты, лишь пара пожилых – папиросы, но и те не простые – ленинградской фабрики имени товарища Урицкого.

Нам было хорошо с Наташей. Спокойно. Но все же, все же... Я ни на миг не забывал, что в том же поезде, в самом хвосте – два вагона с людьми, вычеркнутыми из жизни. Размышляя философски, да еще в традициях извечной российской жалостливости к сидельцам, можно было представить, что не все там подонки, не все сволочи и есть кто-то и вовсе безвинный... Но все они были превращены в однородную звероподобную массу, и никто, ты слышишь, никто ни тогда, ни теперь не желает серьезно задумываться об этом. Неудачи, нищета, «хромая судьба» – заразны, как болезни.

Мы все едем в одном поезде под названием «жизнь». Но – в разных вагонах. И во времени, и в пространстве. Великобритания – спальный вагон, Штаты – купе, Россия – общая плацкарта. И есть – вагонзаки. Там, оскалясь, сидят звероподобные, с точки зрения «просвещенного европейца», изгои. Их понемножку сживают со свету. И подкармливают гуманитарными чипсами. Это – как придавить мышку в «гуманной» мышеловке-душил-ке и положить ей кусочек сала под нос. Что она там так забавно пищит? Благодарит? Поет? Плачет? Кому до этого дело.

Так всегда было. Так всегда и будет. Подумай, где ты хочешь ехать.

– Из пункта "А" в пункт "Б".

– Именно. Только поставив себе четкую цель, можно к ней прийти. Все остальное – демагогия. Ты видел? – спросил он Данилова, кивнув на угасший экран монитора.

– Масштабно. И убийственно.

– Вот именно! Они послали Сереньку Корнилова за этим. Что он такое? Ничто!

Головин подошел, выдвинул ящик стола, взял отвертку, грубо ковырнул полусгоревший компьютер раз, другой, третий, извлек жесткий диск, положил на пол и двумя точными ударами рукояти превратил в груду металла.

– Рухлядь. – Головин улыбнулся самодовольно, постучал себя по лбу:

– Все, что мне нужно, здесь. И им придется с этим считаться. Согласен?

Данилов скроил на лице ироничное безразличие.

– Ум, целеустремленность и отвага – вот что их заставит. Я знаю, чего я хочу, и добьюсь этого. Ты знаешь, чего хочешь ты?

– Счастья.

– Как у Пушкина? «В мире счастья нет, а есть покой и воля...» Покой и воля. Покой – это для мудрых, познавших, постигших. Это – личное понимание Бога, когда стесненная миром душа находит отдых в убогом скиту, отрешившись от мирских соблазнов, отвергнув мирскую лесть и власть, и радость ее безмерна и бесконечна... А воля на Руси – это и высшая свобода, и высшее проявление силы.

Вот воля мне и нужна. И не бывает она в ладу с покоем. А счастье... Когда-то я думал, что оно есть. Может быть, кто-то и сейчас счастлив... Но не я. Как сказал другой поэт: «Увы, он счастия не ищет и не от счастия бежит».

– Все мы идем из дома домой.

– Да? Может быть, – безразлично отозвался Головин.

Данилов замолчал. Да и что он мог сказать? Каждый человек всю жизнь ударяется об один и тот же камень. Мир, сложившийся в его душе, подкрепленный опытом того мира, в котором он постоянно вращается, кажется ему универсальным для всех, именно кажется, а не осознается. Человеку представляется, что он действует вопреки всем канонам и установлениям, что еще рывок – и он будет наверху, потому что нашел правильный алгоритм... Но вот – камень срывается почти с вершины и летит к подножию «покоренной» горы, погребая под собою покорителя.

Данилов знал примеры. Все, что логично и стройно в политике или бизнесе – баланс, временные союзы, интриги, компромиссы, – на войне называется предательством и является губительным. Корнилов полагает, что с финансовым ареопагом он в состоянии игры, торга, но для них это – состояние войны.

В мире финансовых схем, как и в мире вообще, просчитать можно все, кроме людской души: люди мнительны, ретроградны, недоверчивы, порочны, алчны. А тем, кто ведает финансовыми схемами мира, более всего нужна незыблемость; они живут будто вне мира и не для него, на тех этажах существования, но не жизни, где царят спокойствие и стабильность. Все пророки и гении, даже финансовые, располагаются куда ниже И могут вести свои игры только с высочайшего соизволения. Поэтому Головин обречен: он отважен в своей гордыне, но перешел черту; никто не станет делать ему предложение, которое нельзя отклонить.

Решение уже принято.

– Если вас решили убить, Александр Петрович, вас убьют. Вам нужно скрыться. Исчезнуть. Навсегда.

Рот Головина скривился брезгливо.

– Когда я хочу услышать чье-то мнение, я его спрашиваю. И – оплачиваю в соответствии с рангом и компетенцией, – отчеканил он. – Меня не интересует твое мнение, солдат. Как не интересует мнение моего шофера о том, куда я еду. Ему платят за то, чтобы следил за дорогой. – Уголки губ чуть приподнялись, изображая улыбку. – Если мне понадобится купить пистолет, может быть, я обращусь к тебе. Но скорее, поступлю проще и эффективнее: куплю роту таких вот солдат, и они будут стрелять туда, куда им укажут.

Головин развернулся, направляясь к выходу. Один из его подчиненных держал на руках сонную Дашу. Олег встал, попытался подойти, но двое людей Головина преградили путь; взгляды их были пусты и спокойны.

– Роман или повесть о Даше забудь, – вполголоса произнес Головин. – Для тебя она – Дарья Александровна Головина. Вы незнакомы. И это – не обсуждается.

Это первое. И второе. – Он заглянул в комнату-кабинет, вернулся с выдернутым ящиком письменного стола. Вытряхнул семь плотных пачек на столешницу, четыре забрал и рассовал по карманам, оставшиеся три бросил поверх серой папки с «делом» Данилова. – Тридцать штук. За службу. – Ухмыльнулся почти игриво:

– Неплохо за пару дней, а? Можешь остаться здесь, покутить. Бар в твоем распоряжении. Мало – закажи еще. Вызови девок. Ты хорошо поработал, солдат.

Отдыхай.

Данилов сидел уткнувшись взглядом в столешницу. Он хотел что-то сказать или даже сделать, но горький, как наждак, комок застрял в горле и мешал дышать.

– Что? Ошалел от счастья? Ну вот, а ты говорил – его не бывает.

Щелкнул входной замок.

Олег прошел в комнату и обессиленно упал на кушетку и прижался лицом к подушке. Она пахла Дашей. Так он лежал, наверное, с час. Потом встал, подошел к двери. Специалисты, что сняли дверь быстро и беззвучно, уже все установили на место. Дверь была заперта.

Вялое отупение овладело всем его существом. Он открыл бар, набрал разнокалиберных бутылок, сколько мог унести, вошел на кухню, сел за стол. Налил стакан чем-то до краев и выпил одним махом, не чувствуя ни запаха, ни вкуса.

Следом – другой.

Открыл картонное «дело», выдрал все листки, опустил в эмалированную кастрюлю, полил сверху спиртным... Прикурил, бросил горящую спичку. Листы занялись сразу, а Олег бездумно смотрел, как они сгорают. В голове крутилась и крутилась какая-то мелодия, но он все никак не мог ухватить ее, пока не пропел в голос:

Близится эра светлых годов – Клич пионера: «Всегда будь готов!»

Данилов поперхнулся дымом, закашлялся, налил еще стакан и снова выпил до дна. По телу разлилось усталое безразличное умиротворение.

Взгляд Олега упал на деньги. Он выудил из пачки сотенную, намочил в коньяке, прилепил себе на лоб, покачиваясь, прошел в комнату, кое-как набрал номер телефона. Ответили после третьего гудка.

– Сашка? Ты жив?

– Жив. Но пьян.

– Я тоже. Ты всегда готов?

– Всегда.

– И я всегда. Споем?

– Споем.

Будь готов всегда во всем, Будь готов ты и ночью и днем – Чем смелее идем к нашей цели, Тем скорее к победе придем, – прохрипели они нестройно в два голоса.

– Что ты хотел мне сказать, Данилов?

– Мир не изменился.

Олег опустился на кушетку, прилег, свернулся клубочком. Лежал и смотрел в одну точку. Ему было душно. «Значит, есть душа», – вспомнил он. И еще он вспомнил... Только любовь способна пробудить душу и научить ее летать.

Соленый комок в горле набух и растаял. Лицо почему-то стало мокрым, и спина вздрагивала, словно от ледяного ветра... А потом он понял, что спит. Это океан, безбрежный и непостижимый, вздымает вокруг тяжелые зеленые валы, лунно светящиеся на гребнях, и обдает лицо солоноватыми брызгами.