Текст книги "Странник"

Глава 99

Равнина была наполнена мутной мглистой дымкой; она вся была укрыта ею так, что нельзя было понять ни ее начала, ни ее конца. Небо не сливалось здесь с горизонтом, а тоже пропадало в этой дымке, и порой казалось, что его и нет вовсе.

Седобородый человек, закутанный в длинную одежду, сидел перед ветхим деревянным столиком на маленькой резной скамейке. Лицо его было коричнево и изборождено морщинами, а узловатые пальцы то и дело перебирали несколько истертых медяков.

– Плохи сегодня твои дела, меняла? – спросил странник. Он был молод и статен, но лицо его было сумрачно: под стать окутавшей все мгле.

– Дела не бывают хороши или плохи. Они идут своим чередом, как светила на небе и люди на земле. Ты ко мне, странник?

– Нет. Я сам по себе. Но сегодня я готов тебе кое-что предложить.

– Что ты можешь предложить? У тебя ничего нет. Даже дома.

– У меня есть ум и воля.

– Хороший товар. Но ты знаешь... Мне бы лучше...

– Нет. Это я продавать не буду.

– Зачем тебе это эфемерное тело? Душа то ли есть, то ли ее нет, никто не знает.

– Раз ты это покупаешь, значит, она есть.

– Пусть так. Я и цену дам хорошую. И от тебя не убудет. Людям ведь она, если разобраться, ни к чему. Вот здоровое сердце, печень, мужская сила, женское обаяние... А что душа? Звук пустой. – Меняла помолчал, позванивая медью, добавил вкрадчиво:

– И за эту безделицу ты получишь все, что пожелаешь.

– Зачем мертвому все? – ответил странник. Меняла помялся, поднял удивленно брови:

– Мертвому? Ты будешь жить.

– В странствиях я изучил древний язык. На нем «душа» и «жизнь» – единое слово.

Меняла поблудил глазами, предложил как бы нехотя:

– Ты меня поставил в трудное положение, странник. Я обязан что-то купить у тебя: таков порядок. Если хочешь – я куплю совесть. За пару медяков. Поверь, она ничего не стоит, и спроса на нее никакого. Многие даже забыли, что это такое, и у себя держать – накладно. Просто хочу тебе помочь. Да и для почина...

А то торговля совсем скверная. Совесть – тяжкая ноша. Освободись от нее и мнЪгого достигнешь. Раз у тебя есть ум и воля.

– Ты соблазняешь меня, меняла. Я знаю многих людей. Они потеряли душу, думая, что освободились лишь от совести.

– С тобой невозможно говорить! Ты рассердил меня! Ты умный и волевой? Чего тебе еще? Зачем тогда ты пришел ко мне? Для успеха в жизни этого вполне достаточно.

– Муторно мне.

– А ты хотел по-другому? С умом, волей и совестью?

– Я хотел по-другому.

– Смирись. Живи просто.

– Просто не могу.

– Да-а-а, без цели нельзя. Поставь ту, что попроще, и достигай.

– Простота – хуже воровства.

– А кто сказал, что воровство – плохо?

– Вор – это оборотная сторона рва.

– Разве?

– "Вор" наоборот будет «ров». Могила.

– Ну вот, а говоришь, у тебя ничего, кроме ума, нет. А дурь?

– Дурь не глупость. Порой она очень скрашивает жизнь.

– Не так мало.

– Скрашивает... – повторил мечтательно странник. – В этом есть нечто от красоты. А значит, от любви. Меняла поморщился:

– Ты говоришь об эфемерном.

– Я долго был в иных землях. И озяб душой.

– И что там такого, чего нет везде?

– Снег.

– Эка невидаль.

– Ты не понял, меняла. Везде после оттепели наступает весна, потом лето. А в тех краях – снова зима. Я хочу тепла.

– Возвращайся на круги своя. Это самое лучшее. Вот я сижу, торгую, и, кажется, с прибылью, а на круг что выходит? Эх.

– О каком круге ты говоришь, меняла?

– От него никуда не денешься, странник. Кругл. Хе-хе. Бесконечное множество бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности. Бред мироздания.

– Ты затосковал, меняла?

– Просто заскучал. Сижу здесь, сижу... И плата всегда одна, да и товар у меня тот же.

– Что спрашивают лучше, меняла?

– Славу. Богатство. Ласки женщин. Этого хотят все.

– А что самое дорогое?

– Что и всегда. Власть. – Он призадумался, лицо его стало лукавым. – Пожалуй, я даже смогу тебе обменять ее на ум и волю. Да. Точно, смогу.

– Я не хочу власти.

– Напрасно. К ней много чего прилагается. Просто не все знают.

– К ней прилагается любовь?

– Нет.

– Счастье?

– Нет.

– Зачем тогда власть?

– Какой ты скучный, странник. Ты бы хоть поторговался.

– Я не умею.

– Да и предмета для торга, если разобраться, нет.

– Ум и воля.

– Вот именно. И ты хочешь за них получить любовь и счастье?

– Да.

– А горе ты купить не хочешь?

– Горе нужно покупать?

– А как же! Разве без горя узнаешь счастье?

– Ты меня искушаешь, меняла. С тобой трудно спорить.

– Спорить со мной вообще не нужно. Здесь, – он обвел руками мглистое пространство вокруг, – я всегда прав.

– Да? И тебе не скучно?

– Нет. Это очень бодрит. Когда есть публика.

– А когда нет?

– O-xo-xo.

– Вот видишь.

– Не строй из себя умника, странник.

– Как это – «строить умника»?

– Это значит – делать вид, что понимаешь все и вся. А на самом деле...

Ха-ха.

– Почему ты говоришь «ха-ха», меняла? Тебе ведь вовсе не смешно.

– "Ха-ха" говорят, когда нечего сказать. Когда слова не нужны.

– Твое «ха-ха» выражает иронию.

– Во-от. И даже сарказм. Я же сказал, что ты умник.

– Я не умник. Я – умный. Учти, пожалуйста, эту разницу.

– Ну хорошо: ты умный. Но очень нудный. От тебя ломит зубы. Пора тебе в путь. Чего сидеть зря?

– Расскажи мне о счастье, меняла.

– Об этом я ничего не знаю.

– Скажи, и это будет истина. Ты же всегда прав!

– Но не всегда мудр.

– Жаль. «Счастье», «со-участие», «со-чувствие». Когда ты часть кого-то. И кто-то – часть тебя.

– А еще – это «счет». За все, что ты не сделал.

– Ты жесток, меняла.

– Я справедлив.

– Ты хоть сам в это веришь?

– А какая разница? Слова ничего не стоят.

– Ты лжешь.

– Хоть бы и так? Ты точно мне надоел, странник.

– Ты зеваешь слишком демонстративно.

– Угу. Я невоспитанный.

– Тебе не избавиться от меня так просто.

– Мне надоело разговаривать ни о чем.

– Разве счастье и любовь – ничто?

Меняла вздрогнул, выпустил из пальцев горсть монет, которую до того любовно перебирал. Поднял на странника испуганный взгляд:

– Ну зачем ты меня мучишь, странник? Не знаю, кем ты послан, но не мучь меня. Уходи. Ты ведь и сам знаешь... Любовь и счастье – это Дары. Их не бывает на торжище.

– Дары Господа нашего Иисуса Христа?

Меняла вздрогнул, выкрикнул жалобной скороговоркой:

– Не нужно называть имен! Это против правил! Не губи меня – я ведь только меняла. – Потом опустил глаза долу, попросил смиренно:

– Покинь меня, странник.

За это я скажу тебе что-то.

– Я этого не знаю?

– Нет. Ведь ты не пытался продать доблесть.

– А разве это можно продать?

– Можно. Но купить нельзя. У тебя она есть.

– Не замечал.

– Это обычно. Ее не замечают, пока не придет срок. В соединении с любовью она принесет тебе счастье. – Помолчал, добавил еле слышно:

– Если на то будет Воля...

Странник кивнул. Повернулся и пошел прочь.

– Во мгле легко заблудиться. Ты не спросишь дорогу, странник? – Глаза менялы вспыхнули на мгновение затаенным злорадством.

– Нужно просто идти вперед и вверх. Всегда вперед и вверх.

Меняла остался позванивать медяками на шатком столе. Странник уже скрылся из вида, исчез в мглистой пелене, а меняла еще долго смотрел ему вослед, и было не понять, чего больше в этом взгляде: зависти или тоски.

Глава 100

Свет проникал сквозь сомкнутые веки, и сон был окрашен в спелые золотые тона. И еще – Олег видел птицу. Она легко парила в лазоревом просторе, не подчиняя себе неба, наоборот, подчиняясь ему, и это подчинение было сладостно... Восходящие потоки возносили ее в самое поднебесье, потом она неслась к земле, набирая скорость, и – снова уносилась к солнцу.

Олег так и проснулся, улыбаясь. За окном стояло теплое бабье лето, ветер шевелил занавески... Прежний сон – о мглистой равнине и о страннике – Данилов не вспомнил. Впереди был новый день. Ну а события истекших двух месяцев умещались в скупые, почти телеграфные строки.

...Головин, как сообщила пресса, погиб три дня спустя после событий, имевших место в его квартире. В сопровождении трех особо доверенных менеджеров он вылетел с военного аэродрома под Княжинском на собственном самолете. Место, куда он совершал вояж, как и цель его визита, так никто и не узнал. Самолет пропал с экранов радаров где-то над Атлантикой. Власти Княжинска предприняли шаги для выяснения судьбы воздушного судна; газеты судачили, что даже сам президент связывался с НАСА с просьбой предоставить информацию со спутников, способную пролить свет на подробности катастрофы... Как бы там ни было, мелкие обломки, предположительно относящиеся к пропавшему самолету, были обнаружены голландским исследовательским судном «Debber», оказавшимся неподалеку от предполагаемого места падения самолета. Возникший шторм заставил свернуть начавшееся расследование. Официально гибель Александра Петровича Головина была не установлена, и это породило массу юридических казусов как с правом наследования принадлежащего лично ему имущества, так и с пакетами акций и финансовыми потоками, находившимися в его управлении через доверенные банки.

Однако никакого скандала не возникло; результаты закрытого совещания, проведенного в министерстве по ценным бумагам новым вице-премьером Фокием Лукичом Бокуном, удовлетворили, по-видимому, всех. Настоящим предметом для обсуждения приглашенных стала управляющая секретариатом Фокия Лукича – Лилиана Николаевна Блудилина. Монументальные, мраморо-подобные формы новоиспеченной чиновницы министерства поражали воображение, но были восприняты благосклонно: вот она, настоящая стать нашего народа!

Александр Александрович Вагин возглавил агентство «Контекст».

Поговаривали, что агентство является личным теневым подразделением кого-то из силовиков, олигархов, а то и самого президента, но вскоре сплетни иссякли, и об агентстве «Контекст», кроме его работников и лиц, попадавших в круг его непосредственных интересов, не вспоминал уже никто.

Олега Данилова пригласили на работу экономическим обозревателем и в «Зерцало», и в холдинг Бокуна, возглавляемый теперь Алиной Ланевской. Алина четырежды звонила Данилову и слезно просила являться хотя бы за зарплатой.

Данилов посетовал на творческий кризис и испросил академический отпуск. Просьбу встретили с пониманием.

...Дашу он начал искать сразу же, как только выбрался из «избушки лесника». Сиречь из квартиры Головина, так полюбившего сумасбродные видения неистового испанского гения времен герцога Альбы и святейшей инквизиции. Но разговор с Зубровым, еще тот, из квартиры, был единственным удавшимся контактом с ее возможным окружением.

Играть в «испорченный телефон» Данилов не стал. Разыскал особняк Головина, но дальше запретной зоны не продвинулся. К нему вышел порученец, передал письмо Зуброва, в котором тот сообщал, что уволился и отправился в Москву, а затем – куда-то дальше. Письмо бы только встревожило Олега, но Сашка Зубров сам позвонил ему из столицы следующим днем, объяснил, что с ним все в порядке, просто теперь «лыцарь не ко двору». Про Дашу не сказал ничего: не знал. Данилов с ним даже перезванивался пару раз, но разговоры ни о чем и кончались ничем: железный принцип охраны – об опекаемых «ни полслова» ни во время службы, ни потом – соблюдался свято. А говорить о погоде было обременительно.

Пытался он связаться с Дашей и позже. Но везде натыкался на несокрушимую стену порученцев и референтов. Со смертью Головина принцесса сделалась пусть и некоронованной, но сиятельной княжной и – одной из богатейших невест страны.

Олег видел ее по телевизору на раутах и приемах, а однажды пересекся даже с автомобильным кортежем, доставлявшим Дарью Александровну в аэропорт. Вполне возможно, Дашу плотно опекали, но... Во всякой, даже самой плотной опеке найдется лазейка, если персона не сидит в особняке за семью замками, а вполне радостно посещает показы мод, концерты, рауты. Даже при жесткой охране никто из окружающих не посмеет нарушить церемониал и грубо отобрать у принцессы сотовый, если она возьмет его у кого-то из гостей с тем, чтобы позвонить ему, Данилову, и сказать, что ей нужна помощь. Он даже вычислил ее сокурсников и подруг, просил в случае контакта с Дашей напомнить о Данилове и оставить для него информацию... И даже навещал этих сокурсников с регулярностью тихого, но упорного шизофреника, пока не глянул на все со стороны и не устыдился. Все просто. Как мудро высказал Папа Рамзес: «Мы едем в одном поезде, но в разных вагонах».

Взывать к голосу рассудка или разума Данилов не стал. Ибо, по Рамзесу, это могло привести если не к изживанию рода человеческого в данном конкретном случае, так к депрессии – точно. И Олег решил руководствоваться чем-то простым и надежным.

Жизнью Данилова теперь управляли рефлексы. И он был рад этому. Просыпался поздно, садился в автомобиль – купил он его честно и не видел причин им не пользоваться; уезжал на водохранилище, пышно именуемое Княжинским морем, проплывал с перерывами километров десять-двенадцать, в солнечную погоду – загорал, в пасмурную – бродил по леску и собирал редкие грибы, да и те оставлял какой-нибудь женщине из ларька, не забывая предупредить, что ядовитые от съедобных он не отличает.

Летние вечера в Княжинске случались теплые, порой даже жаркие; бандиты и бизнесмены, бухгалтеры и банковские клерки, удачливые игроки и горячие гости столицы – все выбирали злачные места по интересам; Олег же облюбовал недалеко от дома маленький частный ресторанчик, достаточно тихий и безазартный, чтобы туда стремились флибустьеры наживы, и достаточно дорогой, чтобы могли запросто зайти «люди с улицы». Там были живые цветы, живая музыка и хорошая кухня. Перед тем он неспешно прогуливался по Окладинскому бульвару и прилегающему парку, выпивая по чуть-чуть в том или ином заведеньице и присматриваясь... Здешние места облюбованы были студентками из ближайшего campus'a: «первой древнейшей» девчонки предавались не из крайней нужды и уж точно не из алчности; одни – из любопытства, другие – развеять скуку и нищету; кто-то хотел приодеться, кто-то – подрабатывал на учебу; Данилов, как представитель «второй древнейшей», чувствовал к ним даже некую корпоративную симпатию. С какой-нибудь из них уже шел в ресторан, потом – домой.

Светленькие, темненькие, рыженькие, кареглазые, светлоокие... С одними дело ограничивалось горячечным сексом, с другими – еще и разговорами до утра, а иные – пели песни... Некоторые были не прочь оставить «стезю порока» и встречаться «по любви», но Данилов, как странствующий рыцарь, верный прекрасной даме, никогда не повторял приглашений, за что и получил от девчонок странное прозвище: Таинственный Монах. Что целомудренного было в его поведении, какое любой обыватель счел бы предельно разнузданным, – неведомо. Но, как известно, женщины, как и звезды, могут разглядеть в ночной тьме сокрытое и сокровенное.

А иными ночами он зависал в «паутине» Интернета и бродил там часами... И когда с тяжелой головой заваливался спать с рассветом, оставалось ощущение того, что мир беспределен, но ирреален. И снились ему похожие на стихи сны, где странник шествовал от дома к дому и все не находил своего...

И лишь иногда, когда полная луна особенно неистово проливала сквозь деревья магический свет, когда дожди шелестели по листьям ночи напролет, словно шепча слова любви или молитвы, и жизнь виделась сплошной цепью потерь, Олег скручивался клубком на жестком лежаке у стены, чувствуя, как тает горький комок в горле, вырывается с хрипом, как спина вздрагивает, словно от ледяного ветра, и океан, безбрежный и сонный, заливает лицо солоноватыми брызгами, сорванными с сияющих гребней волн.

Глава 101

А в этот день Данилов проснулся улыбаясь. Проснулся раньше обычного, и вместо привычного утром сока и чашки чая захотел омлет. Кошка Катька вернулась с ночного гулянья и ласково терлась о щиколотки.

А потом раздался звонок в дверь. На пороге стоял сияющий Ермолов. От него пахло свежепринятым коньячком, да и сам он был какой-то торжественный. В руках его было полотно на подрамнике, небрежно занавешенное дерюгой.

– Данилов! Ты ведь не откажешься разделить мой триумф?! – произнес он несколько патетично для раннего часа.

– Разделю. И Катька разделит, – кивнул он на кошку.

Катерина неодобрительно мявкнула и забилась в угол: может, ей не понравилась излишняя фамильярность художника, а может, она просто опасалась, что гость будет претендовать на персональный кусок сырокопченой, каковой ее баловал Олег.

– Я нашел ее!

– Кого?

– Женщину!

– Которая поет?

– Нет. Но она все чувствует, все понимает! Смотри!

Он сорвал дерюгу. На холсте искрились, переливались, жили краски: теплая охра дерева и прохладный ультрамарин неба, малиновые соцветия и рубиновые грани, глубина воды и жар солнца...

– Видишь?!

Данилов ответил не сразу. Картина была хороша. В довольно сумрачной, захламленной комнате словно стало светлее...

– Покупаю.

– Данилов... Ты меня хочешь обидеть?

– Прости, Кириллыч. Просто она так хороша, что я хочу видеть ее утром, как только проснусь.

Ермолов потеплел разом, расплылся в улыбке:

– Вот! Вот высшая награда художника! Возьми эти признанные авторитеты: их уродцев не каждый рискнет и в дом взять, а если картину какого-нибудь Маргала повесить в спальне, то гарантирую, там поселится столько тоски и уныния, что через неделю повесится сам хозяин! – Ермолов достал из кармана початую флягу коньяку, плеснул, по обыкновению, в две чашки, свою долю немедленно выпил, провозгласил:

– Я нашел цвет, ты понимаешь? Я снова нашел свой цвет! – Одним движением подал Олегу полотно, бросил коротко:

– Дарю.

– Погоди, Иван, это как-то... Вещь действительно стоящая, и я...

– Не спорь! Можешь дарить радость – дари! Не можешь – уйди в туман, не засти! Я – могу! Ты понял?! Могу! Мо-гу! – Ермолов улыбнулся, прикрыв глаза:

– Вот что я тебе скажу, Данилов. Жизнь подкидывает невыигрышные билеты только затем, чтобы человек перестал играть в чужую игру на чужом поле. И поискал свое. И там ждет его тот самый успех, которого он так горячо жаждет. А я слишком долго топтался как раз на чужом, – великие всходы развитого социализма приносили богатую деньгами жатву, но я же не комбайнер, вошь меня заешь!

Увидел на столе яблоко, подхватил, аппетитно хрумкнул.

– Бава-ва-ва-ваа-ва...

– Что?

– Когда-то во всех злачных местах, от Министерства культуры до Академии художеств, болталось ленинское изречение, которое казалось нам тогда тошным до оскомины: «Искусство должно быть понятно народу и должно быть понято им». Уж очень резало слух это «д о л ж н о». А с годами понимаешь: прав был Владимир Ильич, тысячу раз прав! Искусство только тогда становится таковым, когда вызывает музыку в душе – зрителя, читателя! Возьми книгу: писатель реализуется не тогда, когда ее создает, и даже не по выходе книги в свет, а когда ее читают! Именно в тот самый момент! Это и есть – момент музыки! Представь: у читателя другой опыт, другая жизнь, все другое, но мир – один, и земля – круглая, маленькая и беззащитная! И потому – он тебя понимает... Если, конечно, ты этого стоишь.

И даже если картины уже нет перед глазами, она остается в душе. Вспомни саврасовских «Грачей», вспомни «Ночь на Днепре» Куинджи, вспомни Рафаэлеву «Мадонну», «Голубых танцовщиц» Дега или «Виноградники» Ван Гога... Звучит музыка, хотя бегут века и уходят люди... И – будет звучать.

– Так уступаешь?

– Полотно? Да. И не нужны мне твои зеленые бумажки. Во-первых, ты же понимаешь, я себе нарисую таких сколько угодно! Я снова могу писать! А во-вторых, ты сам говорил, деньги эти подлые, их нужно пропить. Мы еще не все пропили?

– Нет.

– А старались. По крайней мере, в долг я у тебя набрал столько...

– Я не даю в долг.

– Значит – просто так набрал. И – пропил, ты не сомневайся! – Он, прищурившись, снова посмотрел на картину, резюмировал:

– Да. Хороша. А раму я тебе сам подберу, из английского багета, только нужен непременно светлый, ореховый. Пусть пока без рамы постоит.

– Пусть. – Данилов помялся, но потом все же спросил:

– Ты, пожалуй, Кириллыч, не обижайся, я вообще-то далек от искусства...

– Какой – далек! Ты его чувствуешь! И – умеешь видеть. Очень редкий дар.

Очень. Уж поверь мне.

– Нет, я к тому, что... Что здесь символизирует женщину?

Ермолов смеялся громко, раскатисто, откинувшись назад и похлопывая себя по колену. Он был все в тех же широченных штанах и сейчас очень походил на запорожца, придумавшего удачный оборот для письма известному султану. Кошка съежилась неодобрительно, фыркнула и прыгнула на диван, чтобы показать, кто в доме главный.

– Данилов, ты меня уморил. Это пейзаж. Несколько экстравагантный, но пейзаж. А я говорил о живой женщине. О живой. У меня появилась хозяйка. Считай – жена. Зовут Галина. Она меня понимает.

– Да? – Данилов был удивлен безмерно. – А почему я не знаю?

– Чем ты был занят последние три недели?

– Крайние?

– Ну крайние. Чем?

– Как бы тебе сказать, Кириллыч...

– Да никак не говори. Вон, даже кошка покраснела. А я познакомился с женщиной, молодая, тридцать девять годков, и я с ней рядом – орел! Да что орел – сокол!

– "Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю..." – затянул шутливо Олег, но Ермолов подхватил серьезно, во всю мощь легких:

– "...чому ж я нэ сокил, чому ж нэ лэтаю..." Но я – снова пишу! Ты понял?

– Художник только что не пританцовывал на месте. Через секунду посерьезнел, сказал:

– Знаешь, в чем главная беда художника? В том, что его дар могут не принять или отвергнуть люди, которым он хотел подарить вот такое вот небо и такое солнце. Но это полбеды. Беда в том, что часто он одинок. Совсем одинок. И близкие, если они у него есть, нередко считают его пустым эгоистом, думающим только о себе... Но это не так, Данилов. Не так. Ермолов погрустнел:

– Внутренний мир художника требует заботы. Его заботы. Лучше и проще всего это – у Корнея Чуковского, помнишь: «Если я потону, если пойду я ко дну – что станется с ними, с моими зверями лесными...» Эта строчка пришла к нему в море, когда он заплыл слишком далеко. И он – испугался. Не за себя – за них. Ведь это только потом его Айболит или обезьянка стали живыми для всех; когда-то они жили только в нем, как ребенок в матери, и зависели от него совершенно! А ведь и в книгах, и в картинах, и в музыке – живут добрые и злые, и они, эти злые, могут победить, если художник не позаботится о добрых! И слово, и цвет, и звук – материальны абсолютно, и – как знать, насколько изменится мир, если дурные головы будут плодить в книгах, на экранах, в полотнах ущербных уродцев?.. Мне иногда страшно бывает от этого.

Внутренний мир художника требует его заботы обо всех живых. И в этом мире, мире внешнем, человек может казаться черствым, невнимательным, самовлюбленным... Чаще он еще и маску на себя примеряет для защиты всего нежного, что есть в нем, и его считают кто – высокомерным, кто – пьющим, кто – пустым, неловким и косноязычным. Жалко, что даже близкие порой его только терпят.

Ермолов опечалился было, но печаль его была мимолетной, он заговорил снова, чуть спокойнее:

– А знаешь, в чем беда всех людей, без исключения? Они все откладывают и откладывают на потом, откладывают и откладывают... А приходит «потом», и что?

Болезни, старость, безденежье и самое страшное – никакого будущего. И – ничего уже нельзя отложить, но и получить это – сил уже нет. А я – словно второе рождение обрел, ты понимаешь, Данилов? Мир снова играет красками, как в юности, но теперь у меня есть опыт показать и их глубину, и их ласку, и их непокорность, и – спокойную гармонию мудрости.

Ермолов прищурился, стал серьезен совершенно:

– Жизнь людей состоит из бесконечных одиночеств. И лишь на малый миг в жизни нам дается шанс любить... Мне повезло: я встретил женщину, которая меня жалеет. Жалеет... – повторил он раздумчиво. – Когда молод, думаешь, что жалость унизительна, а теперь... Сколько ласки в этом слове... Я уже совсем не молод, и я знаю, что говорю: нужно иметь доблесть любить, даже когда все, кажется, летит в тартарары. И мир снова обретает потерянные краски. Он словно складывается из малых частей и – образует с-частье. Счастье.

И в жизни человека происходит завершенность, свершение. – Ермолов задумался на миг. – Да. Аристотель называл это: «Единство действия и изменчивость судьбы». В изменчивости моей судьбы действие проходило лишь пунктиром, я начал правильно, а потом – путь сам собою и по моей жалкой, жадной до удовольствий воле – скривился, скурвился... Сейчас – ты же видишь по полотну, это так! – я снова обретаю единство с собою прежним. И обрету его в деле. Дай я обниму тебя, Данилов. Мне нужно идти писать.

Ермолов уже уходил, но, по обыкновению, обернулся на пороге:

– А на картину смотри. Она – теплая. В ней много солнца. А то... Глаза твои так и остались в зиме. Или – еще в зиме, или – опять. Не знаю. Помнишь у Сираха? «Признак сердца в счастии – лицо веселое, а изобретение притчей сопряжено с напряженным размышлением». Коньяк эту муку не растопит. Терпи и – пытайся согреться. Живи.