Текст книги "Реабилитированный Есенин"

Но даже в таких и иных бытовых моментах он пытается выставить себя более известным, более способным, чем его друг. Характерными являются в этом смысле стоящие рядом два примера из «Романа без вранья». А заодно чистосердечные признания «образоносца» о своем непомерном честолюбии, в угоду которому он готов пожертвовать чем угодно, вплоть до того, что пойти на дружбу с бандитами.

Речь в книге идет о том, как Мариенгоф поздним вечером возвращался домой и своим щегольским видом привлек пятерых грабителей, которые решили отобрать у него пальто:

«Я пробовал шутить. Но было не очень весело. Пальто только что сшил. Хороший фасон и добротный английский драп.

Помятая физиономия смотрела на меня меланхолически.

И, когда с полной безнадежностью я уже вылезал из рукавов, на выручку мне пришла та самая, не имеющая пределов, любовь россиян к искусству.

Один из теплой компании, пристально вглядевшись в мое лицо, спросил:

– А как, гражданин, будет ваша фамилия?

– Мариенгоф.

– Анатолий Мариенгоф?

Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:

– Анатолий Мариенгоф!

– Автор “Магдалины”?

В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был отдать им делосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые ботинки, шелковые носки и носовой платок.

Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштаниках! Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! Пусть! Тысяча раз пусть! – но зато какая лакомая и обильная жратва для честолюбия – этого прожорливого Фальстафа, которого мы носим в своей душе!

Должен ли я говорить, что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что главарь, обнаруживший во мне “Мариенгофа”, рассыпался в извинениях, что они любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и приглашал в “Стойло Пегаса” послушать мои новые вещи.

А спустя два дня еще одно подтверждение тонкости российских натур.

Есенин зашел к сапожнику. Надо было положить новые подметки и каблуки.

Сапожник сказал божескую цену. Есенин, не торгуясь, оставляет адрес, куда доставить: “Богословский, 3, 46 – Есенину”.

Сапожник всплескивает руками:

– Есенину!

И в восторженном порыве сбавляет цену наполовину…»

Но что значит половина из копеечной стоимости ремонта есенинской обуви в сравнении с новым моднейшим делосовским пальто, в котором грабители приняли Мариенгофа за иностранца?! И какая разница в популярности двух имажинистов! Поэта из Рязани знают по фамилии, а пензенского – в лицо. Его узнают! И ему абсолютно безразлично – знают за «Сорокоуста» или за «Магдалину», за истинную поэзию или за отчаянный цинизм и кощунство.

Сцена с бандитами, несомненно, выдумана, как это делали тогда и другие третьеразрядные авторы для демонстрации своей популярности. Мариенгоф в этом не был первопроходцем. И ему все равно, какая будет у него известность. Пусть даже, как у чеховского героя – в связи с наездом телеги, но только чтобы была. Пусть знают его не настоящие ценители поэзии, а бандиты, готовые ограбить, а то и убить, но только чтобы знали лучше, чем других поэтов, лучше, чем Есенина, чтобы не просто всплескивали руками, а, взглянув в лицо, сами называли и имя, и твое произведение. И он за эту известность готов отдать все. О чем сам же и говорит.

Именно такой славы жаждал Мариенгоф, к ней сам и стремился. Интересные свидетельства на этот счет оставил позже, не раз упоминаемый нами имажинист Рюрик Ивнев. Дело было так. При подготовке литературного вечера в Политехническом музее импрессарио Долидзе в афише записал среди многочисленных выступающих имена Р. Ивнева и А. Мариенгофа, а предупредить их об этом забыл. В ответ Мариенгоф начал уговаривать Ивнева объявить официальный протест:

«Мы их проучим, – говорил Анатолий автору воспоминаний. – Явимся как ни в чем не бывало и, когда придет наша очередь выступать… вместо стихов прочтем такую отповедь…

Я захлопал в ладоши…

– Это идея.

– По рукам, – воскликнул Мариенгоф, – только никому ни слова.

Толя радовался, как мальчик. Ему рисовалась соблазнительная картина: переполненный зал Политехнического музея, шум, возбуждение. Он на эстраде, взволнованный, читает свой протест. Он отлично сознавал, при таком количестве выступающих (насчитал до сорока фамилий) легче обратить на себя внимание протестом, чем стихами, хотя бы и очень хорошими».

Однако Рюрик не согласился на провоцирование скандала. Он читал стихи и то же самое рекомендовал Анатолию, чем вызвал его крайнее неудовольствие. И вот как о дальнейшем писал Р. Ивнев:

«Я не знаю, что говорил Анатолий, зато услышал ответ аудитории: крик, свист, топанье ног, возгласы: Вон!.. Вон!.. Долой!..»

За кулисы вбежал Мариенгоф, веселый, возбужденный, торжествующий, точно он выступил с триумфом. Подойдя ко мне, примиренно сказал:

– Ну и отделал же я их, черт побери!

Глаза его сверкали молодым задором и чувствовалось, что никакой успех его так не обрадовал бы, как этот затеянный скандал».

Безусловно, Мариенгофа могли бы освистать и прогнать со сцены при чтении его кроваво-кощунственных стихов, как это случалось не раз. Но только в случае, если бы он читал их долго. И тогда слушатели могли бы говорить о его бездарности, если бы, конечно, запомнили среди других сорока авторов. В данном же случае, поскандалив из-за никчемной причины, он в глазах некоторой части публики мог прослыть смелым человеком, готовым постоять не только за свое достоинство, а и за интересы других. Опять же той самой Моськой-забиякой.

А сколько же подобных скандалов в 1919–1921 годах организовали «образоносцы» по инициативе своих бездарных «командоров», как они себя высокомерно именовали, сосчитать трудно. В том числе и с участием Сергея Есенина, который также поддавался стадному чувству загулявшей толпы. Это и расписывание похабными стихами стен Страстного монастыря, и переименование улиц, и суд над имажинистами, и многое другое.

Но когда Есенин узнал, что его «собратья по перу» повесили на грудь памятника Пушкину на Тверском бульваре табличку с надписью: «Я с имажинистами», он ужасно рассердился и потребовал немедленно снять ее. И этот факт также явился одной из причин наступавшего раскола в группе «образоносцев», отхода от них «поэта из Рязани».

Несомненно, всякий раз, участвуя в коллективных скандалах, Мариенгоф испытывал величайшее чувство удовлетворения содеянным, восторга и радости, подобные тем, что были во время его спровоцированной выходки в Политехническом музее, о чем поведал нам Рюрик Ивнев. Ведь все они были более громкими событиями, о которых судачили не только очевидцы, но и вся Москва и пресса. И везде рядом с именем Есенина, других имажинистов называлось имя Мариенгофа.

Что касается прессы, любое упоминание в ней имени будущего «романиста» производило на него какое-то буквально магическое влияние. Рюрик Ивнев живо изобразил в своей книге откровения А. Мариенгофа на эту тему таким образом:

«Хорошую книгу стихов не пропустит ни один знаток поэзии. Но славу делают не знатоки, а толпа, которая ни черта не понимает в искусстве. Какая подлость сидит в наших душах, если мы, зная цену ее похвалам, добиваемся ее одобрения…

– Никогда не думаю о толпе, – небрежно бросил я.

– Не лги, Рюрик, – тихо, но твердо сказал Мариенгоф, – не лги хотя бы самому себе… Это глупо, но… когда я вижу свое имя в газете, готов просверлить глазами бумагу… бывая почти счастлив. Хорошо это или плохо, глупо это или умно, но это так».

Ощущение счастья при виде своей фамилии в газете. Это, если хотите, причина. А следствие – скандал, чтобы попасть в газету. Любым путем. Ведь никто из журналистов не мог бы перечислить в заметке, о состоявшемся в Политехническом музее литературном вечере, имена всех выступавших там многих поэтов. А инициатора скандала назвать мог вполне.

Не тем ли самым болезненным чувством руководствовался и втянутый Мариенгофом в имажинизм международный террорист Яков Блюмкин, когда перед расстрелом за его связь с Троцким спрашивал у своих бывших коллег по террору о том, будет ли назавтра сообщение об этом в «Правде» или «Известиях»? Хоть ценой жизни он в последний раз старался привлечь внимание к своей никчемной персоне.

Ведь и после смерти Есенина, когда вся читающая Россия переживала большую национальную утрату, Мариенгоф единственный завистливо сказал, что таким образом его бывший друг «догнал славу». Она волновала «романиста» больше всего. И достичь славы он старался любым возможным для него, бесталанного, способом. Хитростью, обманом, наглостью, подлостью, как в подростковом возрасте в случае с Лидочкой Орнацкой, или иным путем. Все равно. Лишь бы о нем говорили.

Добившись посредством лести и связей определенного влияния на Есенина, как уже говорилось выше, Мариенгоф завладел и его кошельком. Сверхмодные наряды, рябчики и глухари, прислуга Эмилия, борзый пес Ирма и другие прелести привычного Анатолию с детства буржуазного быта требуют немалых расходов. И Мариенгоф щедро расплачивается за совместные расходы из общей кассы.

Однако не следует забывать о том, что к марту 1920 года Есенин имел в отличие от холостяка Мариенгофа не только законную жену, но и троих детей. Таню и Костю, которые с матерью Зинаидой Райх, проживали в Орле у ее родителей, и сына Юрия, родившегося в конце 1914 года у Анны Изрядновой. Сергею необходимо было заботиться о них. Но как, если всеми его средствами распоряжался Мариенгоф?

Зинаида Николаевна, в отличие от спокойной и безропотной Анны Романовны, была властной и эмоциональной женщиной и, конечно же, не хотела мириться с таким зависимым положением своего мужа. Притом, судя по обстановке, в которой он тогда жил, не совсем стесненного в средствах. В данный момент она, разумеется, имела все права на его поддержку. И крепкую. Не получая надлежащего, наверняка, неоднократно высказывала свое неудовольствие и мужу, и его «другу». А у «друга», на редкость наглого, зрело презрение к ней.

Если бы Зинаида Райх не оказалась убитой в 1939 году, когда уже составила план написания своих воспоминаний, можно предположить, что мы имели бы объективную картину той роли, которую сыграл Мариенгоф не только в ее судьбе, но и еще в большей степени в судьбе Есенина. Нелицеприятной и, на наш взгляд, подлой, роковой роли. Ведь не зря одну из глав книги она собиралась назвать словом «друг», взяв его в кавычки. Наверняка, во много раз труднее было бы современным реаниматорам Мариенгофа вытаскивать его на пьедестал, неизменно искажая при этом образ Есенина бесконечным цитированием лжи и грязного вранья своего подопечного, якобы до последнего дня дружившего с великим поэтом.

Поскольку осуществить задуманное Зинаиде Николаевне не дали, попытаемся путем сопоставления и анализа разных свидетельств современников смыть с ее честного имени ту грязь, которую вылил на нее этот «романист» и при ее жизни, а еще больше – после ее смерти.

Первым делом обратимся к словам дочери Сергея Есенина и Зинаиды Райх – Татьяны Есениной из ее воспоминаний о матери «Зинаида Николаевна Райх». Родилась она, как мы отмечали, в 1918 году и к моменту гибели матери уже была замужем. Нет сомнения, что дочь, хотя бы в общих чертах, была осведомлена о причине развода своих родителей. И вот что она писала: «Непосредственной причиной, видимо, было сближение Есенина с Мариенгофом, которого мать совершенно не переваривала. О том, как Мариенгоф относился к ней, да и вообще к большинству окружающих, можно судить по его книге «Роман без вранья» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. М., 1986. т. 2. С. 266).

Такую же точку зрения высказал и ее брат Константин Есенин в беседе с писательницей Софьей Хентовой в декабре 1984 года, т. е. за полтора года до своей смерти: «Моя мать Зинаида Николаевна Райх вышла замуж за Сергея Есенина в 1917 году. Дочь родила в Орле, куда Есенин приезжал. Все это описано Анатолием Мариенгофом очень субъективно. Мать терпеть не могла Мариенгофа» (Разговор с сыном Есенина // Музыкальная жизнь. 1989. № 24. С. 10).

Напомним еще раз свидетельство на сей счет подруги Есенина Августы Миклашевской, актрисы Камерного театра, дружившей с женой Мариенгофа:

«Анатолий все сделал, чтобы поссорить меня с Райх (жена Есенина). Уводил меня из дому, постоянно твердил, что поэт не должен быть женат… Развел меня с Райх, а сам женился и оставил меня одного… – жаловался Сергей» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 2. С. 84).

А вот что писал по этому поводу имажинист Матвей Ройзман. Беседа его с Есениным состоялась осенью 1921 года:

«Извини, Сережа! Не понимаю, почему ты расстался с Зинаидой Николаевной и с детьми?

В глазах его вспыхнули синие огоньки, он откинулся на спинку стула и объяснил, что Мариенгоф невзлюбил Зинаиду, а она его: он, Сергей, был между двух огней. Вспыхнула ссора и Зинаида ушла от него.

Правильно ли говорил Есенин об отношении Мариенгофа к Зинаиде Райх? В своих неопубликованных воспоминаниях “Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги” (книга М. Ройзмана была выпущена в 1978 году, т. е. задолго до публикации «романиста». – П. Р.) Анатолий спустя чуть ли не полвека очень резко отзывался о Зинаиде Николаевне как о женщине и актрисе…»

Справедливости ради, надо отметить, что и в 1927 году о Зинаиде Райх Мариенгоф написал в «Романе без вранья» не по-джентльменски:

«Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?

– Чего болтаешь?

– А вот чего… не могу я с Зинаидой жить… вот тебе слово, не могу… говорил ей – понимать не хочет… не уйдет, и все… ни за что не уйдет… вбила себе в голову: “Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу…” Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина…

– Что ты, Сережа!..

– Эх, милой, из петли меня вынуть не хочешь… петля мне – ее любовь… Толюк, родной, я пойду похожу… по бульварам, к Москве-реке… а ты скажи – она непременно спросит – что я у женщины… с весны, мол, путаюсь и влюблен накрепко, а таить того не велел… Дай тебя поцелую…

Зинаида Николаевна на другой день уехала в Орел…»

Как видим, Мариенгоф показал здесь Зинаиду Райх навязчивой, лишенной всякой гордости и самоуважения женщиной, каковой она на самом деле не была.

Зато и сам себя этот мнимый барон, воспитанный с гувернанткой, видимо, по недопониманию показал настоящим подлецом, способным ради своей дружбы с Есениным и вытекающей из этого выгоды, разрушить семью, в которой двое малолетних детей.

Видимо, очень убедительные слова нашел он для Зинаиды Райх, что та назавтра укатила в Орел. Хотя и знал, что в то время у Сергея не было другой женщины, в которую он был бы серьезно влюблен.

Естественно, совсем не ангелом изображен здесь и Есенин, якобы подбивающий на такой шаг друга. Однако, на наш взгляд, вся эта сцена с инициативой Сергея выдумана Мариенгофом. Поэт был уже в могиле и опровергнуть написанное «другом» не мог. А Мариенгофу хотелось откреститься перед Зинаидой и друзьями от своей инициативы скандала, за которым последовал разрыв семейных отношений, и, выполняя «социальный заказ» властей, погуще очернить поэта.

И уж совсем не по-джентльменски, не по-баронски, не по-дворянски и вообще не по-мужски писал Мариенгоф о Зинаиде Райх десятилетия спустя, когда уже и ее, как и Есенина, не было в живых. Процитируем опус «Мой век, мои друзья и подруги» из так называемой «Бессмертной трилогии»:

«Не любя Зинаиду Райх, я обычно говорил о ней:

Эта дебелая еврейская дама. Щедрая природа одарила ее чувственными губами на круглом, как тарелка, лице и задом величиной с огромный ресторанный поднос, «при подаче на компанию». Кривоватые ее ноги ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку…»

И далее:

«Кого же любил Есенин?..

Больше всех он ненавидел Зинаиду Райх… Вот ее, эту женщину с лицом белым и круглым, как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, – ее – единственную он и любил.

Зинаида сказала ему, что он у нее первый. И соврала. Этого – по-мужицки, по темной крови, а не по мысли (курсив мой. – П. Р.) – Есенин никогда не мог простить ей. Трагически, обреченно не мог…

Годы отщелкивались, как костяшки на купечецких счетах. Пусто. Всякий раз, когда Есенин вспоминал Зинаиду, судорога сводила его лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки:

– Зачем соврала, гадина?!

…Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без зонтика в дождь и град».

Приводя эти цитаты в своей книге, Борис Большун пишет: «С такой издевкой Мариенгоф не вспоминал даже своих злейших литературных и личных врагов, не говоря уже о женщинах. Ведь ему Райх, по всей видимости, ничего дурного не сделала, да и сам он об этом нигде не упоминает. Чем же тогда вызвана эта ненависть и почему даже через тридцать лет после самоубийства Есенина и загадочного убийства Райх, чувства Мариенгофа к ней не изменились?»

Перебравши немалое количество всевозможных вариантов и ссылок, профессор так и не находит ответа на этот очень важный и основополагающий вопрос в понимании роли Мариенгофа в судьбе четы Есениных. И делает резюме: «Можно, конечно, предположить, что антипатия между Мариенгофом и Райх была чисто инстинктивной и никаких логических объяснений тут и быть не может».

В какой-то степени согласиться с Б. Большуном можно, если принять его предположение о поведении Мариенгофа, как паука в банке среди подобных, с его мощным инстинктом борьбы за выживание. Однако профессор, так старающийся реанимировать творчество «образоносца», не хочет говорить об этом и пытается увести других от «логических объяснений». Да, он допускает «случаи непреднамернного искажения фактов» «лучшим другом Есенина», но не хочет даже допустить мысли о том, что ответ на этот глобальный вопрос кроется не в привычном для «романиста» вранье, а в гнусной его клевете.

Явно оскандалившись перед Зинаидой Николаевной и всеми читателями «Романа без вранья» объяснением своей неприглядной роли в разрыве супружеских отношений четы Есениных, Мариенгоф после смерти З. Райх, чтобы оправдать себя, решает, что называется, пойти с козырного туза. Неважно, что этот туз вытянут из другой колоды. Ведь он стопроцентно уверен, что со смертью Сергея и Зинаиды никто не опровергнет его слова относительно тайны этих двух человек. А читатель свободно проглотит такую наживку, доверившись «лучшему другу» Есенина, которому тот вполне мог открыться.

Ход вроде бы беспроигрышный. Однако давно замечено, что клеветники подобны на кривое колесо, которое при вращении забрызгивает грязью не только все окружающее, а и само себя. Мариенгоф не учел того обстоятельства, что гениям свойственно предвидеть намного вперед ход развития событий и человеческих отношений. И потому они, как опытные первопроходцы, иногда делают на своем пути «зарубки», которые помогают тем, кто внимательно исследует этот путь, а заодно и подстраховывают их себя от всевозможной клеветы в будущем.

С подобными «зарубками» мы еще встретимся впереди, а теперь поговорим о тех, что были оставлены Есениным именно на этом отрезке его пути.

В книге известного есениноведа Николая Юсова «С добротой и щедротами духа» (Челябинск, 1996. С. 167) говорится о фотографии С. Есенина, сделанной в 1916 году, которую он подарил своей жене с такой надписью:

 
За то, что девочкой неловкой
предстала ты мне на
пути моем.
Сергей.
 

Дата дарения на фотографии не помечена. Однако наверняка можно сказать, что Есенин подарил ее Зинаиде Николаевне сразу по приезде их из совместного путешествия на Север, во время которого 4 августа 1917 года они обвенчались в Кирико-Иулиттовской церкви недалеко от Вологды.

Вернувшись в Петроград, они некоторое время жили по своим прежним адресам, пока не сняли для себя квартиру в доме № 23 на Литейном проспекте.

Заметьте, что в приведенной надписи на фотографии муж говорит о жене не как о женщине, даже не о девушке, а о девочке, притом неловкой, какой она предстала перед ним. И, естественно, на «ты». А вот что писала в своих воспоминаниях их дочь Татьяна Сергеевна:

«Со дня знакомства до дня венчания прошло примерно три месяца. Все это время отношения были сдержанными, будущие супруги оставались на «вы», встречались на людях. Случайные эпизоды, о которых вспоминала мать, ничего не говорили о сближении…

Уже на обратном пути, в поезде, Сергей Александрович сделал матери предложение, сказав громким шепотом:

– Я хочу на вас жениться.

Ответ: “Дайте мне подумать” – его немного рассердил.

Решено было венчаться немедленно. Все четверо сошли в Вологде».

Эта цитата дочери свидетельствует о том, что фотография была подарена Есениным после того, как Сергей и Зинаида стали мужем и женой и в общении между собой перешли на «ты».

Итак, разве не является вышеприведенная надпись поэта на фотографии убедительнейшим аргументом в защиту его жены?

Как правило, ревнивые мужья, обманутые в своих ожиданиях, выгоняют оскандалившихся жен назавтра после первой брачной ночи. Но чета Есениных жила в первый год после венчания дружно и счастливо. И никто из петроградских друзей Есенина не замечал «судороги на его лице» и «сжатых кулаков», готовых избить супругу. Ничем таким не проявляла себя его «темная, мужицкая кровь». До тех пор пока на горизонте не появился его «лучший друг» с «голубой мнимобаронской кровью» Мариенгоф.

Зинаида Райх была хозяйственной и рьяно взялась вить семейное гнездо. Содействовал этому и ее муж. Он как-то вместе с женой явился на ее работу в редакции газеты «Дело народа», где, кстати, они познакомились, и сказал: «Больше она у вас работать не будет». Некоторое время спустя Зинаида Николаевна через газету заявила о своем выходе из партии эсеров.

Есенин о своей женитьбе сообщил всем знакомым. Желанными гостями стали у них поэты Владимир Чернявский, Петр Орешин, прозаик Алексей Чапыгин, художник Константин Соколов.

«Я, брат, жену люблю! Приходи к нам… Да вообще… так нельзя… в одиночку!» – говорил он Орешину (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 1. С. 268).

А Владимир Чернявский вспоминал:

«С ноября по март был я у них частым, а то и ежедневным гостем. Жили они без особенного комфорта (тогда было не до того), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами. По всей повадке они были настоящими «молодыми» (там же. С. 218).

Александр Блок после очередной встречи с Есениным сделал такую запись в своем дневнике: «Есенин теперь женат. Привыкает к собственности. Служить не хочет (мешает свободе)» (О Есенине. М., 1990. С. 24).

А вот снова цитата из воспоминаний дочери Есениных: «С переездом в Москву кончились лучшие месяцы их жизни. Впрочем, вскоре они на некоторое время расстались. Есенин отправился в Константиново, Зинаида Николаевна ждала ребенка и уехала к своим родителям в Орел…» (С. А. Есенин в воспоминаниях современников. т. 2. С. 266).

Возвращаясь снова к грязным словам Мариенгофа, скажем, что Есенин действительно был ревнивым мужем, ретиво заботящимся о своей репутации. Но, пожалуй, не при выборе своей половины. Ведь он отлично знал о прежних связях Айседоры Дункан и Софьи Толстой, что, однако, не являлось преградой для их совместного проживания. Кроме того, Сергей не мог не учитывать тот факт, что до знакомства с Зинаидой сам состоял в гражданском браке с Анной Изрядновой, которая родила от него сына.

Провидению было угодно, будто специально для этого случая, сохранить еще одну «зарубку» Есенина – всего лишь двустраничный фрагмент его неустановленного автобиографического произведения в прозе, которая еще с большей прямотой опровергает бесстыдную, подлую выдумку Мариенгофа относительно причины разлада поэта с Зинаидой Райх. Удивительно, но на этих страницах значатся номера «46» и «47». Потеряно многое. Однако процитируем три абзаца из оставшегося, которые недвусмысленно характеризуют отношение Есенина к выбору спутницы жизни:

«Обыкновенно в этом мире позволяется так. Первое: если ты мужчина и тебе 25 или 27 лет, то ты можешь жениться на женщине 20 или 22 лет. Если ты до супружества имел дело с такой-то и такой-то, то женщина твоя должна быть абсолютно “честной”, обладающая той плевой, которая называется “невинностью”.

Второе: если ты родился бедным, то работай в поле сохой или иди на фабрику. Если ты родился богатым, то расширяй свое дело и жми рабочих.

Этих человеческих законов можно привести без числа. Когда я был маленьким, эти законы меня очень удручали, а когда я вырос, я оскорбился и написал письмо всему человечеству. «М<илостивые> Г<осудари>, эти договоры вы писали без меня, моей подписи нет на вашей бумаге. Посылаю вас к черту» (Есенин С. ПСС. 2000. т. 7, кн. 2. С. 92).

Думается, если бы Есенин мог предположить такую клевету Мариенгофа, он послал бы его еще дальше. Именно по-мужицки. Но совсем не по своей «темной крови», как это подчеркивал мнимый барон, а по «праведной» (выражение М. Лермонтова). У Мариенгофа, соответственно, она оказалась не «голубой», а «черной». Ведь он извергал свои громы и молнии на могилы четы Есениных из абсолютно безоблачного неба. Притом, уже незадолго до своей смерти, по прошествии стольких-то лет!

Мы не ставили себе цель с образа Зинаиды Райх написать портрет идеальной жены для Есенина. Нет, она таковой не являлась. Как по властности своего характера, так и по темпераменту, о котором свидетельствовали некоторые современники. Но то, что Есенин любил ее больше, чем любую из жен и поклонниц, не отрицал даже озлобившийся на нее Мариенгоф. И она отвечала ему взаимностью. Не «прилипни» так подло к Есенину Мариенгоф, наверняка, смогла бы Зинаида Николаевна удержать мужа от тлетворного влияния имажинистов.

Однако, пытаясь как можно убедительнее оправдаться за свои неблаговидные действия в развале семьи Есениных, Мариенгоф на старости лет, когда о Есенине плохо говорить перестали, старался все больше лить грязь не на него, а на Зинаиду Николаевну. А заодно и на ее второго мужа, известного режиссера Всеволода Мейерхольда, репрессированного незадолго до убийства жены.

А если задаться вопросом: «за что иное так возненавидел “романист” эту, как он ее называл, “дебелую еврейскую даму”»? Она-то абсолютно ничего плохого ему не сделала, кроме как поругала (и, наверно, не раз!) за его тлетворное влияние на мужа. Быть может, и за использование на личные нужды есенинских денег.

Правда, какими словами, неизвестно. Но, видимо, покрепче, чем ругал его когда-то отец. Не зря же до самой старости злость на Зинаиду Николаевну не прошла. Или здесь Мариенгоф «работал» больше на публику, оправдывая себя?

Вот еще несколько выдержек из так называемой «Бессмертной трилогии» бывшего «образоносца»:

«Мелкой рысцой на доисторическом извозчике подъехал Мейерхольд к зданию на Большой Никитской. Рядом с ним гордо сидела Зинаида Райх. Брошенная Есениным, она стала женой Мейерхольда, который в спешном порядке делал из этой скромной совслужащей знаменитую актрису…»

«Райх актрисой не была – ни плохой, ни хорошей. Ее прошлое – советские канцелярии. В Петрограде, в Москве, у себя на родине в Орле (в военном комиссариате) и опять в Москве. А в канун романа с Мейерхольдом она уже заведовала каким-то отделом в каком-то учреждении и не без гордости передвигалась по городу на паре гнедых…»

«На следующий день после не отпразднованной свадьбы Мейерхольд спросил меня (мы еще были в приятельских отношениях):

– Как ты думаешь, Зиночка будет знаменитой актрисой?

Я вытаращил глаза.

– Почему актрисой, а не изобретателем электрической лампочки?

Тогда, по наивности, я еще воображал: для того чтобы стать знаменитой актрисой, надо иметь талант, страсть к сцене, где-то чему-то учиться, после чего года два говорить на сцене: «Кушать подано!»

Мейерхольд вздернул свой сиранодебержераковский нос:

– Ерунда!.. Надо иметь только…

И ткнул себя пальцем в грудь, что означало: “Надо иметь мужем меня – Мейерхольда!..”

…Хорошей актрисой Зинаида Райх, разумеется, не стала, но знаменитой – бесспорно. Свое черное дело быстро сделали: во-первых, гений Мейерхольда; во-вторых, ее собственный алчный зад; в-третьих – искусная портниха, резко разделившая этот зад на две могучие половинки; и, наконец, многочисленные ругательные статейки. Ведь славу-то не хвалебные создают!..»

Что и говорить – пошлость, равноценная содержанию романа Мариенгофа «Циники». Но в нем, хотя он и автобиографичный, герои названы вымышленными именами, обладают в некоторой степени собирательными чертами характеров.

Здесь же «романист» говорит о любимой жене человека, которого называл лучшим другом, на славе которого примкнул к литературе. Унижает женщину только затем, чтобы оправдаться и возвысить себя.

Притом Мариенгоф не называет ни одного конкретного факта, порочащего ее честь, а основывается, видимо, только на своей интуиции. Ведь даже для того, чтобы Райх, грубо говоря, отстала от Есенина, «образоносец» выдумывает версию побочной любви своего друга.

Бывшего имажиниста не убеждают слова Владимира Маяковского, которые тот произнес на одном из театральных диспутов: «Райх не потому играет главные роли, что она жена Мейерхольда, а Мейерхольд женился на ней потому, что она хорошая актриса».

Не прислушался он и к восторженной оценке Бориса Пастернака, который писал Мейерхольду и Райх: «Сегодня я весь день, как шалый, и ни за что взяться не могу. Это тоска о вчерашнем вечере… Не могу сказать Вам, как много мне дали Ваш “Ревизор” и “Горе…” Я преклоняюсь перед Вами обоими и пишу Вам обоим, и завидую Вам, что Вы работаете с человеком, которого любите».

А в стихотворении «Мейерхольдам» он употребил та– кие слова: «Из этих признаний – любое Вам обоим, а лучшее – ей…»

В марте 1927 года известный актер Михаил Чехов писал Зинаиде Райх:

«Я все еще хожу под впечатлением, полученным мною от «Ревизора»… может быть, это сотворчество с Всеволодом Эмильевичем, может быть, Ваш природный талант – не знаю, но результат поразителен. Поражает меня Ваша легкость в исполнении трудных заданий. А легкость – первый признак настоящего творчества…»

И, наконец, отзыв известного кинодраматурга Евгения Габриловича:

«Сколько ни повидал я на своем веку обожаний, но в любви Мейерхольда к Райх было нечто непостижимое… Из женщины умной, но никак не актрисы, Мастер силой своей любви иссек первоклассного художника сцены. Ее игра в его заключительных постановках была для меня просто чудом».

Однако Мариенгоф имел свое, отличное от всех мнение о людях, его окружающих. В том числе и о талантливом Мейерхольде, который также ничего плохого автору «Вранья» не сделал. Тем не менее, тот оскорбляет человеческие достоинства мужа Райх. Впрочем, у Мейерхольда нос был не такой величины, как у Сирано де Бержерака, о чем настойчиво твердил Мариенгоф. Ведь там несоответствие этой части лица ощутила даже обезьянка, в результате чего тут же поплатилась своей жизнью. Как и десятки или сотни подобных этому красавцу-имажинисту.