Текст книги "Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло"

8
«Неправильный сверхъестественный мир»

Возможно, Йейтс был готов обратиться к оккультным наукам именно потому, что движение в эту сторону уже началось. Вот что говорит об этом Ричард Эллманн: «По всей Европе и США молодые люди, подобно Йейтсу, но обычно не обладая его осторожностью, попадались в коварные сети полумистических систем… Поскольку христианство казалось уже чем-то устаревшим, а наука давала западному человеку мало чего, кроме доказательства его никчемности, популярность набирало новое учение, претендующее на древнее и неевропейское происхождение, которое создавала странная русская женщина. Новое движение называлось теософией, и оно предлагало «синтез науки, религии и философии», противопоставляя себя современным тенденциям развития во всех трех этих направлениях».[310]310
  Richard Ellmann, The Identity of Yeats, London: Macmillan, 1957, p. 58.


[Закрыть]

«Странная русская женщина», мадам Елена Блаватская, родилась в 1831 году в Екатеринославе. Она «уверенно» стояла за свои теории, согласно которым «человек никогда не был обезьяной», Герберт Спенсер стал жертвой фундаментального заблуждения, а современные христианские священники грешили материализмом. Нынешняя религия, утверждала Блаватская, была древней, но искаженной идеей, и чтобы понять ее первоначальный смысл, Блаватская обратилась к сравнительной мифологии, которую примерно с 1860 года излагали в своих трудах такие ученые, как Макс Мюллер, немец, преподававший в Оксфорде, и кульминацией которой стала «Золотая ветвь» Джеймса Джорджа Фрэйзера (1890).

В своей ранней работе мадам Блаватская указывала на сходство (как она его видела) в фундаментальных представлениях разных религий, что она объясняла «существованием тайной доктрины, которая была общим источником их всех». Она уверяла, что имеет доступ к устной традиции, поскольку, по ее словам, истинное учение было запрещено излагать письменно. «Ныне, – говорила она, – древнее братство хранит свою тайную мудрость на неприступных вершинах Тибета». Члены этого братства не стремятся распространять свои тайные знания, но если бы они это сделали, уверяла она, это «потрясло» бы мир. И они показали по крайней мере кое-что из своих знаний мадам Блаватской для дальнейшего распространения этой тайной доктрины через так называемое Теософское общество. «Поскольку такие тайны открываются постепенно, мир может плавно двигаться к большей духовности, как то было предсказано».[311]311
  Ellmann, Ibid., p. 60.


[Закрыть]

Одна из причин популярности движения – оно как магнит притягивало разочарованных образованных людей, говорит специалист по Йейтсу Маргарит Миллз Харпер, – по той причине, что одновременно и противостояло атеизму, и было антиклерикальным. Оно нападало на науку, но использовало научные концепции, подходящие к данному моменту, оно стояло за фатализм, но также выражало надежду на прогресс. «Духовная эволюция восстанавливала ту надежду, которую устранила эволюция естественная».

Именно «Тайная доктрина», важнейшая работа Блаватской, сделала Йейтса приверженцем теософии, первой из нескольких форм оккультизма, привлекавших его. Ее доктрина заключалась в трех важнейших идеях. Во-первых, есть «Вездесущий, Вечный, Бесконечный и Неизменный Принцип, о котором никакие рассуждения невозможны» – теософы уделяли немного внимания божеству. Во-вторых, мир по сути есть конфликт полярных противоположностей, противоречий, без которых он не существует. В-третьих, она учила о фундаментальном единстве всех душ с «Универсальной Сверхдушой», из чего следует, что при подходящих условиях каждая душа может обладать силой Сверхдуши, а это завораживающая возможность. У души есть семь элементов, или принципов, и они лежат в основе ее развития. Небо и Преисподняя – это скорее «состояния», чем реальные места.

В процессе духовной эволюции человечество переходит от более интуитивного мышления к более интеллектуальному, становится сознательнее. В настоящий момент мир находится на таком, четвертом, этапе развития. На трех последующих этапах интуиция, интеллект и сознание сольются и породят такую сильную духовную жизнь, о которой сегодня мы просто не имеем понятия. Когда это соответствовало их целям, теософы в подкрепление своих аргументов приводили примеры из восточных религий – так, например, они нередко обращались к идее нирваны.

Теософия привлекла внимание нескольких товарищей Йейтса по учебе, от которых он и услышал об этом учении. Он встретился с самой Блаватской в Лондоне в 1887 году, и она убедила его вступить в ее «ложу». Его впечатлило то, что эта женщина была «в столь полной мере собой». Йейтс не до конца поверил в ее оккультные способности (он был сыном своего отца), но он отметил, что она «держит в голове фольклор всего мира и многое из его мудрости».[312]312
  Ibid., p. 65.


[Закрыть]

Блаватская предостерегала своих последователей от черной магии, но ее слушались не все, включая Йейтса, который водил свою подругу Кэтрин Тайнен на спиритический сеанс, «где сверхъестественные явления его настолько расстроили, что он утратил контроль над собой и бился головой об стол». Однако в те времена потребность в «магическом наставлении» росла, и Блаватская решила открыть «эзотерическую секцию» общества, посвященную этому, и Йейтс с энтузиазмом к ней присоединился. Он надеялся найти там доказательства реальности оккультных феноменов, убедительные даже для скептиков вроде его отца.[313]313
  Ibid., p. 66.


[Закрыть] Было проведено несколько экспериментов, которые показались бы сегодня смешными, но тогда воспринимались всерьез. Эзотерики пытались (неуспешно) вызвать духа цветка и индуцировать определенные сновидения, положив под подушку соответствующие символы. Мадам Блаватская не одобряла подобные опыты, так что Йейтса попросили покинуть круг теософов, что он и сделал.

Но теперь он познакомился с нужной теоретической системой – и с людьми, которые, подобно ему, не принимали научного материализма и верили в существование тайного древнего знания. Он надеялся, что его мудрость вберет в себя все народные сказки и фольклор его детства – потому что он видел в Ирландии мистическую страну. Кроме учения мадам Блаватской, Йейтс интересовался мыслями Якоба Беме и Эммануила Сведенборга, в частности их представлением о цикличности истории. Его привлекала необходимость «тайных» знаний и идея, что реальность «нелегко объяснить», опираясь на восприятие пяти чувств; он считал, что научный рационализм игнорирует или «легкомысленно сбрасывает со счетов» многие важные предметы.

За несколько месяцев до того как он расстался с теософами, Йейтс вступил в Герметический орден Золотой Зари, небольшую группу практически с теми же самыми представлениями, среди которых, однако, более важное место занимала европейская традиция каббалистической магии, чем мудрость Востока. Многие члены Золотой Зари стремились показать свою власть над материальной вселенной.

Франция была особенно склонна к подобным культам, и одна секта здесь посвящала в разные степени каббалы. Золотой Зарей управляли три основателя, один из которых был мужем сестры Анри Бергсона. Хотя внутри ордена существовали разногласия, Йейтс вступил в него 1890 году, потому что на него произвели впечатления магические трюки руководителей, причем некоторые из этих фокусов он мог воспроизвести сам. Так, однажды он поместил на лоб другого члена группы символ смерти, а тот, не зная, что у него на лбу, здесь же сказал, что видит образ похорон. Йейтс говорил, что эти способности сохранялись за ним по меньшей мере до тех пор, пока ему не исполнилось сорок лет.

Некоторые из его друзей опасались, что Йейтс «отходит далеко в сторону от жизни».

Первый его стихотворный сборник отражает интерес к оккультной сфере – и соответствующую веру. В письме к Флоренс Фарр (актрисе, любовнице Джорджа Бернарда Шоу, состоявшей в Золотой Заре) от 1901 года Йейтс говорит: «Все, что мы делаем с энтузиазмом, имеет своим источником скрытый мир».[314]314
  Ann Saddlemyer, Becoming George: The Life of Mrs W. B.Yeats, Oxford: Oxford University Press, 2002. See also: Ann Saddlemyer (ed.), W. B.Yeats and George Yeats: The Letters, Oxford and New York: Oxford University Press, 2011, pp. 400–401.


[Закрыть] Ему нравились ритуалы Золотой Зари и ключевой миф ордена – мистические смерть и воскресение адепта. По словам Эллманна, это было странной смесью язычества и христианства, а Йейтс, разочаровавшийся в себе самом, что вообще было ему свойственно на протяжении всей жизни, был рад «родиться снова».

Наряду с этим Йейтс был националистом. Он, романтик, по большому счету – как многие другие романтики – игнорировал экономику, историю, политику и социологию, но стремился к героизму, видел в Ирландии «мистическую страну» и хотел участвовать в создании ирландской литературы, которая покажет, что есть Ирландия и к чему она должна стремиться, а одновременно станет эффективной пропагандой. Но оказалось, что эта задача сложнее, чем он думал, поскольку ирландский национализм был продуктом семи веков ненависти к оккупантам, и эту глубоко укорененную ненависть, как выразился Эллманн, было «нелегко обуздать».

Среди прочего Йейтса беспокоило то, что «утонченность ума» утрачивается в массовых движениях. Он видел перед собой поле сражений, но постепенно пришел к мысли, что его задача – устанавливать стандарты и поддерживать добрую репутацию интеллектуального содержания движения, не переставая превозносить патриотизм и героизм. Он даже признавал, что бывают «страстные истины, которые для разума предстоят ложью».

Ирландия будущего, о которой он мечтал, должна была стать воссозданной Ирландией прошлого. «Ирландия станет такой страной, где не просто будет справедливо распределяться богатство, но где будет культура воображения, позволяющая ценить те воображаемые и духовные вещи, что распределены между людьми. Мы желаем сохранить древний идеал жизни. Там, где ему следуют, можно найти народную песню, народную сказку, пословицу или обворожительные манеры древней культуры… Только в Ирландии из всех стран, что я знаю [Великобритания, Америка, Франция], можно найти на западном побережье под дырявыми крышами аристократов, живущих древними великими идеалами, когда мужчины прославляли героическую жизнь, держа в руках обнаженные мечи… Нам надо жить так, чтобы древний достойный образ жизни сохранял свое значение для нашего народа».

Йейтс обращался в своем искусстве и к оккультным, и к националистическим темам. Отец находил его интерес к оккультизму абсурдным, а его патриотизм – напрасной тратой сил, которые можно было бы лучше использовать в поэзии, и действительно, как отмечает Эллманн, все, написанное Йейтсом в тот период, было «нарочито ирландским и оккультным». Он даже устно отстаивал веру в эльфов, хотя, когда его прижали к стенке, сказал, что это «драматизация наших настроений». Он желал соединить друидов с Христом, как Золотая Заря совмещала веру розенкрейцеров с христианством, и утверждал, что «все любимые и любящие нас места переполнены невидимыми существами, с которыми можно общаться».[315]315
  Ellmann, op. cit., p. 107.


[Закрыть]

«Постепенно смутная мечта о культе Ирландии завладевала умом Йейтса», так что он начал думать о новых формах поклонения. И вот он нашел пустующий замок в Лох-Кей, на западе Ирландии, и попытался сделать это место центром нового культа. «Духовные истины будут распространяться отсюда среди материалистических народов. Это будут те же учения, что и у теософов или Золотой Зари, только тесно связанные с Ирландией. Они соединят “ключевые истины христианства с истинами древнего мира”. Этот “замок героев” будут посещать самые лучшие ирландцы, ищущие духовного вдохновения и наставления, и они уйдут отсюда, укрепленные сверхъестественной силой ирландской мистики, которая, по словам Флоренс Фарр, создает связи между “небесной и земной природами”».[316]316
  Ibid., p. 125.


[Закрыть]

Йейтс потратил немало времени на изучение нужных материалов для создания особого ритуала своего нового ордена и в итоге пришел к идее, что вступающие в орден должны пройти «испытания котлом, камнем, мечом и копьем», что символизирует четыре стихии и их духовные эквиваленты.[317]317
  Ibid., p. 129.


[Закрыть] А в то же время он говорил, что ирландский образ жизни должен опираться на такие убеждения, какие не могут дать существующие церкви.

Он также думал о создании мистического театра. История основания «Театра Аббатства» хорошо известна: группа драматургов и актеров, мечтавших создать театр маленькой нации, Ирландии, добилась невиданного успеха, так что их постановки стали пользоваться успехом по всему миру. Йейтс стремился показать, что Ирландия – священная страна, которую переполняют священные символы, «не в ортодоксальном церковном смысле, но в смысле поэтическом, который одновременно и мистический: только здесь во всей выродившейся Европе можно понять духовные реальности».[318]318
  Terence Brown, The Life of W. B. Yeats: A Critical Biography, Oxford: Blackwell, 1999, p. 134.


[Закрыть] В многих его ранних пьесах, таких как «Графиня Кэтлин» (1899), «Песочные часы: нравоучение» и «Там, где нет ничего» (обе пьесы 1902), оккультизм сплетается с национализмом.

Йейтс начал меняться снова в первые годы ХХ века: его письма к друзьям стали отражением его поэзии и пьес, его язык стал менее сложным, более «домашним», близким к просторечию. «В итоге любое искусство есть попытка выделить из исчезающего мира образ совершенства человека не только ради искусства, но ради его собственной ценности».[319]319
  Ellmann, op. cit., p. 189.


[Закрыть] За этим стоит его любимая идея маски: лик, который мы являем миру, и открывает нас, и скрывает. Здесь он все еще не расстается с идеей духовной борьбы, которая в итоге подводит к смыслу жизни, и помнит о том, что в нем самом, как и в других людях, есть разделение, препятствующее единству, – а именно к единству он изо всех сил стремился всю свою жизнь.

С 1909 года, что особенно усилилось после 1911, он стал серьезно интересоваться спиритуализмом: он посещал соответствующие сеансы, где, по его словам, надеялся обрести единство «ума, души и тела». По словам Эллманна, он был удивительно доверчивым, так что исследовал чудесные явления: возможность с помощью «автоматического [или «свободного»] письма» преодолеть границы своего ума и знаний, природу спиритов и загробной жизни.[320]320
  Ibid., p. 197.


[Закрыть] (А при том он интересовался «не столь формальными вещами», вроде ответа на вопрос, надо ли ему вступать в брак с Мод Гонн.) Осталось немало свидетельств о попытках Йейтса сотрудничать с людьми, которые занимались «автоматическим письмом», но при всем этом, как говорит Эллманн, он не считал себя «слишком суеверным». Скорее, «не будучи в состоянии полностью согласиться с доктринами исследования души, Йейтс все больше обращался к мифам и метафорам, которые позволяли обойти вопрос о вере в буквальном смысле слова».[321]321
  Ibid., p. 205.


[Закрыть]

«Мы поем посреди нашей неопределенности», – писал Йейтс в эссе «Per Amica Silentia Lunae», но Эллманн утверждает, что иногда он, притворяясь убежденным человеком, хитро избегает прямых вопросов, иными словами, он «отчаянно стремился преодолеть скептицизм и начать во что-то верить».[322]322
  Ibid. See also: Keith Alldritt, W. B.Yeats: The Man and the Milieu, London: John Murray, 1997, p. 177.


[Закрыть] То есть Йейтс, подобно многим другим людям, оказался как бы в ловушке: он ненавидел материализм, но не мог убедить себя в существовании иной реальности.

Этот конфликт подогревал его отец, который в переписке обсуждал со своим сыном вопросы эстетики, одновременно давая понять, с помощью психологических терминов, что, по его мнению, останется в будущем. Отец поэта был в каком-то смысле антитезой своего сына – более того, он, похоже, жил лучше, он был в мире с собой в большей мере. Йейтс в письмах к отцу (1914–1915) говорил, что хочет создать из своих мыслей «религиозную систему», а в своем дневнике отмечал, что «в новой Ирландии борьба с религией будет весомее, чем простой антиклерикализм». В то время он также открыл (с помощью Эзры Паунда, который был литературным агентом Эрнста Феннолозы, ученого, который много лет изучал в Японии театр но), что японские драмы полны духов и масок и что эти пьесы главным образом отражают отличие смертного от духа.

Йейтс стремился создать новую драматургию, приспособив японские идеи к европейскому контексту. Его первая пьеса, отражавшая это стремление, «Ястребиный источник», была сжатым и энергичным произведением о поиске мудрости (вода источника дает мудрость, но когда герой в итоге его находит, источник уже пересох). Похоже, эта пьеса отражала самые глубокие страхи Йейтса, направленные на самого себя.

В это время он повстречался с Джорджи Хайд-Лиз, знакомой Эзры Паунда. Ее интересовали исследования психики и теософия Рудольфа Штейнера, а Йейтс посодействовал ее вступлению в Золотую Зарю. После краткого периода помолвки в октябре 1917 года они поженились. Джорджи обладала способностью «автоматического письма», что очень занимало Йейтса. Он забросил спиритические сеансы и даже на какое-то время оставил поэзию, пока не получил с помощью автоматического письма послание (быть может, оно было чересчур практичным): «Мы будем снабжать тебя метафорами для стихов».[323]323
  Ellmann, op. cit., p. 225.


[Закрыть]

Миссис Йейтс была выносливой женщиной и могла часами работать, чтобы удовлетворить требования мужа, когда она участвовала в создании странной книги Йейтса «Видение», где содержалась классификация личности, насчитывающая двадцать восемь типов, или фаз, каждая из которых соответствовала одной из фаз Луны и каждая была определенной спицей в Великом Колесе. В этой классификации любая человеческая «душа» (Йейтс не любил этого слова, но не мог найти для него альтернативы) проходила через все двадцать восемь фаз. Позже он стал уделять больше внимания Четырем Способностям, которыми «душа» наделена в разных пропорциях. Эти способности – Воля, Маска, Творческий Ум и Тело Судьбы, где первые две и две последние суть пары противоположностей. У Йейтса были различные геометрические представления о форме истории и характера, которые вместе с двадцатью восемью фазами и четырьмя способностями – он здесь во многом опирался на исследования, проведенные с помощью автоматического письма жены, – составляли то, что Эллманн называет «эзотерическим йейтсизмом», благодаря которому поэт возвысился как никогда.[324]324
  Ibid., p. 239.


[Закрыть]

Йейтс понимал, что его система несет в себе проблемы. «Он ясно видел, что удалив бога из вселенной и сведя всю жизнь к циклам, он лишил свою систему любой богословской основы, за исключением одного утверждения, что если ты живешь гармоничной жизнью, можно думать, что тебя ждет более гармоничное будущее… Он не мог определить добро и зло, кроме как с точки зрения полного и неполного самовыражения». «В период, предшествовавший, скажем, 1927 году [когда он работал над «Видением»], создавалась философия, которая должна была обладать конкретностью формулировок, опираться на непосредственный опыт, не стремиться к общим положениям, не придавать большого значения богу или еще какой-то внешней сущности и говорить о благе, которое всегда доступно человеку [что перекликается с «внешним повторением» Ницше]… Люди уже не станут отделять идею бога от идеи человеческого гения, человеческой продуктивности во всех ее формах».[325]325
  Ibid., p. 252.


[Закрыть]

Позже Йейтс пришел к тому, что Эллманн называет «придирчивым принятием жизни», что стало рамками, в которых он жил. В эту эпоху он признавал в своих стихах, что жизнь от состояния «неоконченного человека с его болью» перешла к состоянию «завершенного человека среди врагов». Он не отказался от своего национализма. Ему хотелось объединить жизнь, работу и страну «в одно неразрывное целое».[326]326
  Ibid., p. 269.


[Закрыть] Позднее он открыл для себя разных индийских гуру (это был последний этап его оккультных поисков), но в написанном тогда стихотворении «Византия» он прославляет человеческое воображение в могущественном творческом труде, который не пытается избежать трудностей:

 
Горит луна, поднявшись выше стен,
Над всей тщетой
И яростью людской,
Над жаркой слизью человечьих вен.
 

(Перевод Григория Кружкова.)

Эллманн хорошо выразил значение Йейтса для нас: «Война против бога есть высшее проявление героизма, и как любая форма героизма у Йейтса, он здесь терпит поражение». Но кроме того, в случае Йейтса мы видим также борьбу с отцом, в результате которой Йейтс «достиг зрелого возраста, лишенный религии, этики или политических идей, но зато он черпал единство в бунте против отца и своей эпохи». Бунт означал, что он не сразу мог принять слова отца, произнесенные практически мимоходом, о том, что «поэтическая форма познания отличается от познания священника или ученого».[327]327
  Ibid. См. также: David Dwan, The Great Community: Culture and Nationalism in Ireland, Dublin: Institute for Irish Studies, University of Notre Dame, 2008, p. 84, где содержится еще одно замечание отца, обращенное к сыну.


[Закрыть]

Величайшие достижения Йейтса, возможно, относились к сфере национализма. Страстный национализм хорош, думал он, и, быть может, даже неизбежен, но ему не следует вырождаться просто в бессильную англофобию. Йейтс, как сказал Дин Индж по другому поводу, пребывал «между скептицизмом и суеверием». Он не оставлял надежды объединить миф и факт, чтобы тем самым создать новую религию или, как он это называл, «священную драму», однако следует сказать, что в старости «ответы не стали для него доступнее, чем они были в юности». Настроение последнего его стихотворения – это героическое отчаяние.[328]328
  Ibid., p. 295.


[Закрыть] А за два года до смерти он писал в одном письме: «Не существует какого-либо распространенного убеждения, которое я был бы готов принять».[329]329
  Ibid., p. 278.


[Закрыть]

И в этом значение Йейтса для нас. Он ненавидел материалистический мир XIX века, мир физики частиц, эволюции и деконструкции Библии, но, сколько ни пытался, не мог найти иной вселенной, ему просто было некуда деться; сверхъестественный мир упорно не желал ему открываться, к каким бы оккультным практикам он ни обращался. Уистен Хью Оден произнес о нем суровые слова: «Как мог, спрашиваем мы себя, человек с дарованиями Йейтса принимать всю эту чушь всерьез?» Томас Стернз Элиот тоже не был слишком добрым к Йейтсу, когда говорил, что его сверхъестественный мир был «ложным сверхъестественным миром… Это был не мир духовного смысла, но сложная система из низших мифов, призванная, подобно врачу, поддержать ослабевший пульс поэзии стимулятором кратковременного действия, чтобы умирающий больной смог произнести свои последние слова».

Поскольку отец Йейтса привил сыну интерес к психологии, тот везде искал озарения. Он изо всех сил героически пытался создать иной мир своей поэзией, и порой, как в случае его националистических стихов, добивался великих успехов. Но в своей главной задаче – исследовать, описать и передать другим иной нематериальный мир – он оказался неудачником, а его усилия в этом направлении кажутся нам, как сказал Оден, абсурдом. Многие страницы «Видения», например, просто «готовят читателя услышать странные объяснения работы нашей вселенной с помощью геометрических символов».[330]330
  Marjorie Howes and John Kelly (eds), The Cambridge Companion to Yeats, Cambridge UK: Cambridge University Press, 2006, p. 147.


[Закрыть]

В отличие, скажем, от Уоллеса Стивенса, Йейтсу никогда не хватало собственного воображения; реальное действие всегда происходило где-то еще, а где именно, он не мог понять. Он так и не избегнул «ярости людской» и «жаркой слизи человечьих вен».