Текст книги "Черный кандидат"

– Как сунуть руку под горячий душ. Невесомость. На другом конце ножа ничего, кроме липкого утробного тепла.

Видя на лице Инес смесь разочарования, зависти и страха, Уинстон пытался облегчить ее совесть при помощи логики:

– Ты знаешь, убивает ведь не рана, убивает инфекция. Большинство говнюков, которым воткнули перо, подыхают от заражения крови и всего такого.

Уинстон, Фарик и остальной цветной совет директоров продолжали обсуждать бизнес-стратегию этого лета. Чарльз, сидевший на нижней ступеньке, вынул сигару. Он вскрыл ее офисным ножом и высыпал табак на тротуар. Выковыривая табачные листья из сердцевины, Чарльз спросил остальных:

– Ладно, а помимо фантазий насчет Капитана Хруста, черного предпринимательства и прочей ерунды, как мы собираемся этим летом сводить концы с концами?

Уинстон знал, на что намекает Чарльз: на возврат к наркоторговле, но чтобы на этот раз он не только завлекал покупателей.

– Так, стоп, я не буду толкать наркоту.

– Никакого героина или кокса. Вот это будем продавать, – Чарльз поднял в воздух пакет марихуаны. – Денег немного, но нам не до жиру…

Чарльз накрошил марихуаны в выпотрошенный табачный кокон, туго скрутил и умело облизнул край, оставив на листе точно отмеренное количество слюны, а потом заклеил, как конверт.

– Фарма тоже неплохой заработок дает. Борзый, тебя крепко побило в Бруклине, видать. Да блин, если б какие-то ниггеры влетели в дверь и приставили мне к тыкве пушку, я б тоже дерганный стал.

Уинстона задело предположение Чарльза, будто он боится продавать наркотики.

– Сказал же, нет. Унизительно это все. Стоять на углу, кидаться на всех: «Ну чокак?», «Надо чо?» – ниже моего достоинства. Типа я такой дружелюбный придурок. «Подымить не желаете? Есть все сорта. Ред-топ. Джамбо. Дабл-ап. Ну как?» Люди тебя игнорируют, ты пустое место, тебя обходят и перешагивают, как собачье дерьмо на тротуаре. Но ты не останавливаешься, бегаешь за своим долларом. Поднимаешь бровки на все, что движется. Толкаешь дурь детям, уличным котам, старушкам, идущим в церковь. Причем иногда такой божий одуванчик откликается, мол, давай шмали на двадцатку. Такая, блядь, депра наваливает… А хуже всего машины с номерами других штатов, набитые белой шпаной, как клоунская таратайка. Ну чо, бро, мелом порадуешь?

– Ненавижу, когда белые зовут меня «бро», – подтвердил Армелло.

Фарик и Чарльз молча кивнули.

– Точняк. Ты для них «бро», только если им что-то нужно, – добавил Фарик.

– Так и хочется их растоптать. Почему вы именно у меня просите наркоту – я что, похож на дилера, потому что я черный?

– Борзый, но ты же и был дилером? – нахмурилась Надин.

– От этого только хуже. Выходит, я стереотип и злюсь на свою стереотипность. А когда копы накрывают точку, они обращаются с белыми как со случайными свидетелями: «Вы, ребятки, ехайте домой, вам тут не место, здесь опасно. Эти люди вас живьем съедят». Поворачивается ко мне, словно я людоед, который как раз посыпает солью ногу другого белого, что не успел убежать: «Увижу тебя тут еще раз, загремишь». А я такой жалкий, не могу даже выговорить разборчивое «да, сэр», потому что у меня в горле застрял крэк в целлофановой упаковке и я пытаюсь не проглотить его, если этого можно избежать.

Уинстон взял у Чарльза косяк, затянулся и начал говорить, не выдыхая. Слова, казалось, сочились у него из ноздрей.

– Я наркотой торговать не буду.

Инес отказывалась верить своим ушам: Борзый не хочет продавать наркотики? Неужто на него подействовали ее проповеди, что Уинстону стоит применить свой опыт выживания на улице в политической сфере? Парень перед ней отличался от мальчика, который кривился при упоминании Че, Сапаты и Ганди и говорил, что имена не революционеров, а футбольных звезд.

– Не надо, мисс Номура, почему ты на меня так смотришь? Прекрати улыбаться – я не раскаялся в прежних ошибках. Я все тот же ниггер. Я живу всегда, не зная стыда.

– Вот именно, всегда, не зная стыда, – эхом отозвалась Иоланда, хотя сама испытала облегчение, когда Уинстон отказался толкать дурь.

– Ни хера я не изменился. Все помнят, как в старших классах заходили в туалет, и там часто сидел грязный, голожопый, на все забивший хуй ниггер, который высирал огромную кучу и при этом курил сигарету? Этот ниггер был я. Я живу всегда, не зная стыда. Я все равно готов гопстопнуть чувака и через секунду бросить якорь в общественном толчке.

Чарльз поднялся на ноги.

– Не гони, Борз. Ты знаешь, на какие шиши Деррик открыл свою прачечную? А Тито – свою дерьмовую такерию? Я могу поговорить с Диего, и нас возьмут в дело.

Армелло махнул на него рукой.

– Белый, тут я с Уинстоном согласен. Твое слово тут ничего не значит, когда нас накрывали, тебе никогда не давали реальных сроков. Выписывали какое-то предупреждение и отдавали маме на поруки. И потом, кроме как травку барыжить, у нас полно вариантов. Так, Плюх?

Он сделал затяжку. Крепкая марихуана заставила его согнуться пополам от надрывного кашля. Из его рта вырвались клубы дыма, за ними последовало извержение прозрачной, густой слизи, которая комками разбрызгалась по тротуару.

Армелло вытер губы, улыбнулся и передал косяк Фарику.

– Давай, крутой план.

Фарик тут же передал его Иоланде.

– Я поговорю с Буржуем, придумаем вариант, где-то между наркоторговлей и банковской деятельностью.

Надин потянулась к Иоланде за косяком, но Уинстон перехватил его, глубоко затянулся и потом только отдал Надин.

– Чувак, взял все и обмусолил…

«Херово, подумал он, дела мои херовые. Бля, а хорошая трава». Глаза его невольно закрылись. Мозг, казалось, застывал, как схватывающийся цемент, и голова тяжелела. Пробегавшее облачко закрыло солнце. Даже через прикрытые веки Уинстон заметил, как потемнело небо.

– Знаете, что сейчас было бы круто? – сказал он задумчиво. – Солнечное затмение.

– Как скажешь, чувак.

Борзый представил, как его обволакивает жженая умбра, такая же, как его черная кожа, как кромешная чернота его сознания и загадочная тьма космоса. Он сделал еще затяжку. «Я бы потерялся в космосе. Потерялся, как цуцык. Гарлем, есть отрыв».

Сто тысяч световых лет. Млечный Путь похож на потерянный колесный колпак у обочины ночной дороги.

Миллион световых лет. На восточной стороне Вселенной, на 109-й стрит между Лексингтон и Третьей авеню, все спокойно. Передний край войны со всем и конец творения. В космосе никто не услышит твоего крика. В Нью-Йорке тебя услышат все – но разве кто-нибудь обратит внимание?

6. Похититель велосипедов

– Сумка! Сумку сперли!

Женский вопль вдребезги разнес остатки хрупкого полуденного спокойствия, как кирпич, запущенный в уже разбитое окно. Опережая крик, на велосипеде несся тощий черный мальчишка. Одетый лишь в обрезанные джинсы и кроссовки, велосипедист пронесся между игроками в стикбол. Сумку он пристроил на руль, ее ручки развевались на ветру. За велосипедистом по проезжей части гналась дородная женщина; она изможденно бежала длинными шагами, как марафонец перед самым финишем.

– Это Крупышка Секси, – констатировала Надин, грызя ноготь. – Парень украл ее сумку.

Уинстон не видел Крупышку Секси с праздника перед рождением Джорди. Она купила ребенку пижаму на вырост. Ее дочь Лидия была тогда диджеем, мешала сальсу, меренге и хип-хоп в единую мелодию, которую ее мать весь вечер продержала на танцполе. Мимо головы удирающего просвистел розовый мяч.

– Кого хера ты творишь? Испортил игру!

Вор вскочил велосипедом на тротуар, едва не сбив Инес и Армелло. Уинстон бросил взгляд на братьев Бонилла, которые даже не думали пресечь преступление.

– Кто-нибудь его знает?

Никто не откликнулся.

Медленно, как богомол, Уинстон вынул из кармана пистолет, передернул затвор и надел оружие на указательный палец, как обручальное кольцо.

– Чего этот толстый дурак делает, Плюх? – спросила Надин.

– Видимо, воображает, что попал в китайский фильм про бандитов. Знаешь, где безо всякой причины вдруг используют замедленную съемку.

Уинстон шлепнул Армелло по заднице и кивнул на мотоцикл.

– Я имел в виду «А.Н.К.Л.», но не важно. Погнали.

– Да, сэр! – гнусавя, как китаец, отозвался на приказ Армелло, и мстители запрыгнули на мотоцикл.

Армелло налег на педаль стартера и газанул. Уинстон положил одну руку ему на бедро, а другой держал пистолет. Он выстрелил в воздух и завопил:

– От Хруста не уйдешь, потому что Хруст тебя всегда выдаст! Il ladro! Il ladro![17]17
  Вор! Вор! (ит.)


[Закрыть]

Вряд ли кто расслышал его призыв, потому что в этот момент мотоцикл с визгом сорвался с места. Крупышка Секси выкинула вперед кулак, потому что на словесное поощрение сил у нее уже не осталось.

Инес, казалось, несколько занервничала, когда банда из двух человек заложила крутой левый поворот и рванула на красный, исчезнув в трафике Лексингтон-авеню. Иоланда предложила ей пятку, но Инес отмахнулась. Вместо этого она залезла в свою сумку и вынула бутылку рома «Бакарди 151».

– Он же теплый, – удивилась Иоланда.

– Да насрать. Мне нужно выпить.

Зажав пальцем горлышко, Инес встряхнула содержимое, сделала два больших глотка и поморщилась. Вдалеке еще был слышен рев мотоцикла Армелло. Что, если Борзый догонит мальчишку? Если пристрелит его, чтобы порисоваться, показать кварталу, что он преодолел свои страхи: перед оружием, перед тюрьмой, перед восходом солнца.

– Иоланда, ты не боишься?

– Чего?

– За Уинстона.

Иоланда пожала плечами.

– Мисс Номура, у них нет денег, и им скучно. Армелло управится с мотоциклом. Кроме того, нет смысла волноваться о чем-то, чего еще не случилось. Так ведь?

Через несколько минут с дальнего конца улицы донесся победный боевой клич. Уинстон вертел над головой возвращенную сумку, как ковбойское лассо. Он швырнул ее Крупышке Секси, но сумка пролетела над головой хозяйки и приземлилась на кучу выброшенной кем-то старой мебели. Уинстон соскочил с сиденья еще на ходу.

– Чувак, ты больной.

– Ты пристрелил придурка?

– Не, все так чудноˊ вышло, йоу. Я думал об этом. Прицелился в него: «Ты чо, ниггер? Чо? Чо? Рвать сумки? В моем квартале? Чо?» Но потом решил – глупость это. Не буду стрелять в ниггера за сумку. Я был как собака, которая гонится за машиной. Мол, догоню – и что тогда? Сечете?

Эстафету подхватил Армелло:

– Так я подкатываю к придурку сбоку, он такой шары выкатил… Уинстон лягнул его заднее колесо, и мудак впилился башкой в парковочный счетчик. После этого он особо не сопротивлялся. Ну чо, круто?

Чарльз вручил Армелло свежескрученный косяк.

– До сих пор не могу понять, когда нужно употреблять «би», а когда «джи»? – проронила мисс Номура.

– Любого черного можно звать и «папи», и «би», и «джи», но пуэрториканцы строго «би», и не важно, он твой знакомый или нет. Пуэрториканцы редко на людях зовут друг друга «папи». Непуэрториканец может по-свойски обратиться к пуэрториканцу «папи», иногда такое прокатывает.

К крыльцу подгреб Дер Комиссар. С противоположного конца поводка его удерживали суммарные усилия трех братьев. Собака сипела и хрипела, как дизельный локомотив, тянущий грузовой состав. Мигелито тыкал пальцем в Уинстона и Армелло:

– Вы что, решили, что вы полиция? Почему бы вам тогда не прогуляться до участка и не подать заявление? Департаменту требуются грязные ублюдки вроде вас.

– ¿Qué jodiendo?[18]18
  Какого черта? (исп.)


[Закрыть] – спросила Надин и показала братьям средний палец, с ненавистью глядя на них. – Вы, cabrones, ни хера не сделали. А если бы кто-то пострадал, делая грязную работу вместо вас?

Уинстон выпустил струю густого марихуанового дыма в морду собаки. Дер Комиссар лязгнул челюстями, захлопнув пасть с силой медвежьего капкана. Уинстон ударил его по морде рукояткой пистолета. Пес гавкнул и закрутился, как бешеная чихуа-хуа.

– Хотите анекдот? – спросил он друзей.

– Да, – хором ответили все.

– Почему копы всегда ходят по трое?

– Почему? – спросил Энрике к неудовольствию братьев.

– Один умеет читать, другой писать, а третьему просто приятно вращаться среди интеллектуалов.

Бендито ослабил поводок Дер Комиссара, пес рванулся к руке Инес, а его желтые клыки едва не вонзились в лицо Джорди. Совершенно рефлекторно Уинстон перехватил питбуля за ошейник и швырнул его вниз, на тротуар. Дер Комиссар завизжал, но не успокоился. Уинстон пригвоздил пса к земле, прижав коленями шею и крестец. Он вогнал ствол пистолета ему в ухо, так что мушка скрылась из виду. Бонилла отступили назад без дополнительной просьбы. Собака корчилась и скалилась.

Второй раз за день вокруг крыльца собралась толпа зевак: смотреть переигровку матча Бонилла – Фошей.

– Этот долбоеб больше не гавкает, – прокомментировала маленькая девочка, привлеченная суматохой. – Он говорит «ммммм-ммммм-мммм». Что это значит по-собачьи?

– Это значит: «Снимите с меня этого толстого придурка», – пошутил Чарльз.

– Вы когда-нибудь замечали, что собаки в кино никогда не умирают? – спросил Уинстон, вжимая колено в пах Дер Комиссара. – Людей могут топить, сжигать заживо, их уносит торнадо, сжигают лазером, а собака всегда спасается. Чертова шавка может пройти через стену огня, ее может раздавить упавшая машина, переехать неуправляемый океанский лайнер, но в конце собака прибежит, виляя хвостом. Зрители вопят от радости. Это все манипулятивное голливудское дерьмо. Но тут вам не Голливуд, тут Восточный Гарлем, нехороший район.

Раздался сдавленный щелчок, и тело Дер Комиссара подпрыгнуло. Из его черных ноздрей вырвался фонтанчик крови со слизью. Уинстон с видимым усилием вытянул пистолет из уха. Он обтер о штанину дуло, вымазанное ушной серой и чернеющей кровью, и пинком отправил собачий труп в канаву.

– Не будешь больше клацать на маленьких детей.

Забыв обо всем, чему его учили в полиции, Бендито бросился на Уинстона, как берсерк-третьеклассник, не разбирая дороги. Подобно пешке, берущей фигуру на проходе, Уинстон ушел в сторону и с разворота врезал противнику прямо в нижнюю челюсть. Хруст выбитой челюсти был громче, чем перед этим – звук выстрела. Бендито распростерся на тротуаре с закрытыми глазами, только латунная бляха на его груди медленно поднималась и опускалась в такт дыханию. Увидев старшего и самого сильного брата лежащим навзничь, Энрике и Мигелито развернулись и побежали, преследуемые криками: «Бегите к мамочке!» Драка была внутренним делом квартала, никто не боялся, что побитые служители вызовут настоящих копов.

Один из участников неоконченной игры в стикбол осторожно коснулся носа Дер Комиссара и воскликнул:

– Он холодный! Я думал, что холодный нос у собаки значит, что она здорова.

Другой мальчик прижал руку к носу Бендито и заметил:

– А у этого теплый. Это что значит?

Иоланда растолкала детей, таращившихся на труп пса. Она подняла его голову за обрезанное ухо, хмыкнула и отпустила ухо.

– Так и знала – нет выходного отверстия. У этих тварей толстенный череп. Нам на лекции по разведению животных рассказывали.

Надин решила ее укоротить:

– Ты не принимаешь в расчет калибр пистолета – всего-то две пятые.

– Ничего, я беру в расчет размер твоих мозгов, тварь.

– Корова!

– Шлюха, ad infinitum.

– К слову о животных, – вмешался Чарльз, который возился с очередным косяком. – Иоланда, с твоим мужем все в порядке?

Уинстон стоял на крышке канализационного люка, который параллельно служил второй базой стикбольного поля. Несколько секунд он смотрел прямо на солнце, потом перевел взгляд на другие люки, словно сравнивая их размеры.

– Он сломался, как «форд» 1989 года.

– Заткнись, Белый! – рявкнула Иоланда и мягко окликнула Уинстона: – Дорогой, ты в порядке?

– Я убил собаку.

Фарик, видавший и не такое, не поверил в искренность друга.

– Ты отправлял ниггеров в кому, а теперь переживаешь, что пристрелил какую-то шавку?

– Это был просто пес, много он понимал. До меня не сразу дошло – таким же псом две недели назад мог быть я, там, у Деметриуса. И мой труп так же разглядывали бы, типа «какой-то ниггер, много он понимал».

Фарик бросил Уинстону свой мобильный.

– Ну на, позвони кому-нибудь, кому не насрать, плакса.

– Плюх, не будь таким! – взмолилась Иоланда. – Скажи ему что-нибудь. Он просто пытается изменить свою жизнь, но не знает как.

Фарик махнул на нее рукой.

– Борз как старинный корабль, дредноут. Видит, что к нему идут торпеды, хочет развернуться на месте, но не может. Слишком сильная инерция. Уж очень большой этот ублюдок. Слишком быстро летит. Придется справляться самому.

– Но вы же его друзья. Ты не прав, Фарик.

Уинстон прижал к уху потертый мобильник Фарика.

– Алло, «Американские Старшие братья?.. Да, мне нужен Старший брат… Нет, не я хочу стать Старшим братом, мне нужен старший брат… Сколько мне лет? Двадцать два… Слишком взрослый? С кем я говорю?.. Мистер Руссо. Мистер Руссо, если вы не пришлете чувака по адресу Восточная 109-я стрит, дом 291, то потом сильно пожалеете… Фошей, Уинстон Фошей.

Фарик засмеялся и зашвырнул свой журнал куда-то в сторону мусорных баков.

– Этот придурок безнадежен.

Повеселевший Уинстон вернулся к крыльцу, отдал Фарику телефон и взял у Инес бутылку рома. Он открутил розовую крышку и отхлебнул из бутылки.

– Ух! Да, это пойдет.

Медленно описывая круги вокруг Дер Комиссара, он принялся разливать ром вокруг трупа.

– Уинстон, что ты делаешь? – спросила Инес.

– Когда я стоял на люке, смотрел вниз, я подумал… – Он глотнул рома. – Мисс Номура, сколько ты мне книг дала почитать за все время? Штук тридцать?

– Наверное.

– Знаешь, сколько из них я прочел? Две: «Иди, вещай с горы» и «Мусаси». И сейчас я не вспомню ничего из «Иди, вещай с горы» и одну главу из «Мусаси».

Уинстон попросил у Чарльза спички, зажег одну и кинул ее в кольцо из рома. Собаку моментально окружило кольцо огня высотой по лодыжку.

– Миямото Мусаси ведь самурай, так? Чувак пытается найти путь воина и все такое. Поубивал кучу придурков, а понял не больше, чем если б никого не убивал. И вот он приходит к монаху за советом. «Укажи мне путь» типа. Монах палочкой очертил на земле круг вокруг Мусаси и ушел. Мусаси такой: «Чо за хрень?»

Чарльз отдал косяк Надин.

– Да, что за хрень, Уинстон?

Игнорируя подколки, Уинстон продолжал:

– Мусаси много часов простоял внутри круга, пытаясь понять, что монах имел в виду. Наконец, его озарило; он един со Вселенной. Окружность, как время и пространство, бесконечна.

– Йоу, Борз, тебе надо б перестать курить травку. Ты с катушек съехал. Скажи наркотикам «нет».

Уинстон распростер руки, насколько хватило размаха.

– Расширь круг, чтобы его границы достигли края Вселенной. – Он свел руки, изобразив ладонями маленький кружок. – Сожми круг, он станет размером с твою душу.

Инес и Уинстон обменялись понимающими улыбками: Старший брат из агентства станет его монахом. Уинстон вылил еще рома на тушку Дер Комиссара, нечаянно пролив немного на Бендито Бониллу. Тот все еще не пришел в сознание и валялся опасно близко к огню. Уинстон отодвинул Бендито ногой в сторону и кинул бутылку обратно Инес. Прежде чем он успел зажечь вторую спичку, Чарли О’ щелчком бросил на останки пса тлеющий окурок. В воздух поднялся столб черного дыма. Раздался треск горящей шерсти и шипение опаленной шкуры.

– Злой ты человек, Борзый. С проблемами, – сказала Иоланда из-за спины Уинстона.

Она переступила через Бендито Бониллу, усадила Джорди Уинстону на плечи и присоединилась к мужу у погребального костра. Фарик тем временем наклонился к Бендито и ткнул его медленно дышащее тело костылем.

Инес, выпив еще рома, осведомилась, сколько еще Бендито будет без сознания.

– Не знаю, но он недолго лежит, минут пять, – ответил, выпрямившись, Фарик.

– Я думала, вырубить человека с одного удара тоже из разряда «манипулятивного голливудского дерьма».

– Нет, вполне реально. Если чувак здоровенный, умеет использовать кулаки, как Борзый, все, туши свет. Я видел, как после хорошего удара народ валялся по двадцать-тридцать минут. На них мочились и все такое. – Он расстегнул ширинку и подошел поближе к Бендито. – Кстати, о птичках…

7. Ложка борща

Ребе Спенсер Трокмортон уговорил свой норовистый «форд мустанг» 1966 года доехать до Восточной 112-й стрит.

– Вот оно, – сказал он вслух, уменьшил звук магнитофона и наклонился над пассажирским креслом, чтобы лучше рассмотреть кирпичное здание посреди квартала.

«Оно» было синагога Тикват Исраель, последнее место молитвы евреев в Гарлеме. Шесть лет ребе не бывал в Испанском Гарлеме, и с тех пор из молельни сделали La Iglesia de Santo Augustine[19]19
  Церковь Святого Августина (исп.).


[Закрыть].

Спенсер припарковал машину вторым рядом. Он стоял на тротуаре и разглядывал каменную кладку. Фасад после переделки выглядел отлично. Под крышей продолжили новый желоб и заменили водосточные трубы по обе стороны здания. Трещины под окнами второго этажа зашпаклевали. Цементная Звезда Давида над дверным проемом исчезла, ее место заняло стандартное изображение Сына Божего и двух склонившихся в молитве ангелов. К радости Спенсера, под бессчетными слоями краски на дверной раме сохранилась прибитая некогда медуза. Реставрируя здание, католики, как обычно, великолепно справились с общей картиной, не уделяя особого внимания деталям. Во время выпускного года раввинской школы Спенсер был интерном у ребе Эйба Циммермана в Гарлемской синагоге Тикват Исраель. Иудейское население Гарлема, когда-то насчитывавшее больше ста тысяч, за годы поредело. Когда Спенсер приступил к интернатуре, паства насчитывала двадцать человек, двенадцать на амбулаторном лечении, остальные были подключены к различным аппаратам жизнеобеспечения в госпитале «Маунт-Синай». Двое из тех, кто все-таки посещал службы, даже не были евреями: Оскар и Роза Альварес, пуэрториканцы, просто любили слушать соло кантора Самюэля Ливайна («Dios mío, он просто Карузо!»). Иногда, когда Ливайн затягивал «Шема! Адонаи элохейну, Адонаи эхад!», Оскар, тронутый до глубины души, подвывал «Чангу!», призывая бога совсем другого народа, йоруба. Служба, разумеется, останавливалась.

– Lo ciento! Lo ciento! Больше не буду.

Когда они в последний раз праздновали Рош ха-Шана в этой синагоге, Спенсер упросил ребе Циммермана позволить ему провозгласить приход Нового года звуком шофара, от которого задрожат стекла. Он дул диафрагмой, как наставлял ребе Циммерман, но добился лишь жалкого сипения, словно кто-то пустил газы. В тот год умерла четверть прихожан, и Спенсер чувствовал себя самым нежеланным представителем избранного народа.

Спенсер завел «мустанг», нажал на клаксон и гудел целую минуту. Достал наугад кассету из кучи под лобовым стеклом, вставил в магнитофон – это оказался альбом Логгинса и Мессины – и в который раз уточнил адрес на бумажке, приклеенной к козырьку: Уинстон Фошей, Восточная 109-я стрит, дом 291, первый этаж.

Спенсер никогда не понимал, почему СМИ уделяют так много внимания кризису черной семьи. Отец, преуспевающий владелец похоронного бюро, всегда присутствовал в его жизни, а серия охочих до денег жен с избытком обеспечила Спенсера материнским вниманием. Спенсер вырос в Палмер-хиллз, богатом черном анклаве Детройта. Детство, проведенное в достатке и заботе, подготовило его разве что к дружеской болтовне на коктейльной вечеринке да к поступлению в престижный университет. Когда его досуг не был занят уроками классического фортепиано, джазового тромбона, фигурного катания, китайской каллиграфии и разговорного суахили, Спенсер гонял по городу на подарке, сделанном ему на шестнадцатилетие, – «мустанге»-кабриолете в идеальном состоянии.

Первая трещина в семейной идиллии появилась лет двадцать назад, когда Спенсер отказался следовать традиции и поступить, подобно отцу и дедам, в Морхаус-колледж, выбрав вместо этого Теодор-колледж, небольшую неприлично дорогую школу в Новой Англии. Колледж специализировался на перековке умов богатеньких белых хорошистов. На первом же курсе Спенсер стал, по выражению отца, «заблудшим нег-ром», пристрастился к бельгийским элям, попсовому радио и атлетически сложенной рыжеволосой девушке по имени Адар Непов.

Адар и Спенсер познакомились в коридоре общежития во время ночной учебной пожарной тревоги. Двое сонных студентов-первогодков, дожидавшихся отбоя учений. Дерзкие груди Адар выглядывали из ее хлопковой ночной рубашки, как головы любопытных котят. Штаны Спенсера вздыбились, как рукавный флюгер во время урагана. Адар заправила груди в ночнушку и подмигнула глупо ухмылявшемуся Спенсеру.

– Какие потрясающие глаза…

– Что?

– Знаешь, мне впервые в жизни кто-то подмигнул. Это очень странно. Лучше б ты меня схватила за задницу. Так я точно знал бы, что правильно воспринимаю сигналы.

– Пива выпьем? – спросила Адар, кивая в сторону местного паба.

Спенсер поклонился:

– После вас, моя госпожа.

Отбоя тревоги они дожидались, сидя там в пижамах и попивая пшеничное пиво под немецкое умцаца. Разговор получился оживленный – Спенсер почти все свободное время проводил за чтением разнообразных журналов и мог изображать знатока в любой тематике, от ситуации на Ближнем Востоке до викторианской мебели.

Адар не пыталась ему понравиться. Она ему не доверяла, хотя Спенсер ей нравился. Он казался слишком расслабленным. Еврейка и чернокожий, они сидели в окружении фальшивого интерьера баварской пивной, пили пиво, которое разносили рубенсовские официантки в дирндлях, а он рассказывал, как комфортно себя чувствует – как дома:

– Словно я и впрямь лютеранин.

Спенсер никогда не спрашивал, придется ли он ко двору; где бы он ни был, он был на своем месте. Еврейка из южных штатов, окруженная наследниками благородных семейств Новой Англии, Адар спасалась напускной смелостью. Она считала своим долгом штурмовать бастионы гойского превосходства – Теодор-колледж, паб, гребля и регби, – не до конца понимая, что это – самоутверждение или самоистязание. Иногда, когда Адар звонила домой, в Нэшвилл, она упоминала в разговоре «регату», и ее бабушка начинала плакать.

У Спенсера не было устремлений, его культурный нейтралитет вызывал у Адар одновременно неловкость и зависть к его нежеланию обзаводиться ярлыками.

– Адар, я чувствую себя черным, лишь когда вижу свои руки, – сказал Спенсер, вытягивая перед собой пальцы.

– А каким ты себя ощущаешь, когда не смотришь на руки?

– Обычным.

Три года Спенсер любил Адар издалека, с радостью делился с ней конспектами и болел с берега за ее лодку. Как-то вечером, после вечеринки по поводу победы в гонке, выпившая Адар попросила Спенсера проводить ее домой. Он сидел на полу, скрестив ноги, и перебирал музыкальную коллекцию хозяйки.

– Адар, у нас полностью совпадают музыкальные вкусы. Все твои альбомы есть и у меня – не на виниле, на пленке.

– Не может быть! Мою музыку никто не слушает; друзья даже не подпускают меня к радио, – пожаловалась она, заправляя бонг влажным комком черного гашиша.

– Значит, у твоих друзей нет вкуса. Это и есть настоящая музыка? Невозможно устоять перед Барри Маниловым, Дэном Фогельбергом, Артом Гарфанкелом, Карлой Бонофф и Джексоном Брауном. А эти записи Лео Коттке, не побоюсь сказать, просто бесподобны.

– Подержи.

Адар вручила Спенсеру бонг и вытащила из-под кровати отличную акустическую гитару. Уверенно взяв несколько знакомых аккордов, она запела «Все мы лишь пыль на ветру…». Спенсер втянул в себя столб плотного дыма и выдохнул, только когда Адар тихонько допевала последний припев. Когда «у» в «ветру» наконец растаяло, как снежинка на языке, Спенсер предложил ей руку и сердце.

Спенсер и Адар съехались в общую комнату и запланировали свадьбу на следующий год, сразу после выпускного вечера. Родителям о надвигающемся бракосочетании они решили сообщать по очереди. Спенсер был первым.

– Здравствуй, папа, у меня новая девушка, ее зовут…

– Отличные новости, сынок, мне тоже есть что тебе сказать. У тебя новая мать, Ниси Уолтерс. Поздоровайся с мальчиком, моя красавица, горячая штучка.

Спенсер сжал руку Адар, поклявшись в вечной верности, каких бы жертв это ни стоило.

Звонок семейству Непов прошел немногим лучше, чем разговор с отцом Спенсера.

– Здравствуйте, мама, папа, бабушка, вы меня слышите? Все собрались?

Ответила мать Адар, говорившая с густым южным произношением:

– Все тут, дорогая, как котята в корзине. Чему ты так рада? Через две минуты начинается игра, «Вандербильдт» против «Джорджии». У них новый атакующий защитник, Кловис Бакминстер. Большой, как дворец султана, так что давай быстрее.

– Мам, я хотела представить вам моего жениха, Спенсера Трокмортона.

– Здравствуйте, – излучая уверенность, сказал Спенсер в другую трубку, – мама, папа, бабуля.

Из динамика донесся звук чьего-то падения.

– Мамочка, что случилось? – ахнула Адар.

– Э-э-э… Ничего, бубеле. Все нормально, – ответил мистер Непов. – Какая, э-э… радость… – И в сторону, прислуге: – Мельба, пожалуйста, подложи что-нибудь бабушке под голову, книгу например, и принеси ей воды.

– Что с бабулей?

– Ничего, приступ, наверное. Адар, этот Трокмортон, он не из какого-нибудь племени?

– Не волнуйтесь, мистер Непов, я с большой симпатией отношусь к борьбе еврейского народа по всему миру. Вы слышали, верно, о «Евреях за Иисуса», можете считать меня… – Спенсер запнулся, подбирая подходящую аналогию. – Можете считать меня заирцем за сионизм.

– Спенсер, ты черный?

– Да, сэр.

– Есть такое выражение: «Если ты не часть решения, ты часть проблемы».

– Мама?

– Замечательные новости, Адар. Не волнуйся за бабулю, она оправится. Боже ж мой, в этом году у наших статистика по возвратам просто позорная! Куда смотрите, давите его!

Бабушка оправилась, но с одним условием: Спенсер должен обратиться в иудаизм. Во время последнего семестра, перед самым выпуском, Спенсер приступил к обращению. Начал он со встреч со священнослужителем местного «Гилеля» ребе Эйзенштадтом. Каждый второй четверг они изучали хитросплетения иудейской веры, заучивали отрывки и подходящие молитвы. Как-то ребе Эйзенштадт спросил Спенсера, как тот, будучи иудеем, проведет Рождество. Спенсер ответил, что пойдет в кино, как все остальные, и ребе Эйзенштадт провозгласил, что Спенсер готов стать американским иудеем. Миква, церемониальное омовение, прошло в застойном пруду в южном кампусе колледжа. Спенсер вышел из вод мокрый до нитки, покрытый водорослями, илом и листьями с прибрежных кустов. Физически он стал гораздо грязнее, но духовно очистился.

– Поздравляю, Спенсер, – с гордостью сказал ребе Эйзенштадт. – Я забыл спросить у тебя еще об одном, но не думаю, что это станет проблемой. Ты ведь обрезан, верно?

Спенсер побледнел и покачал головой. Ему немедленно вручили визитку мистера Эпстайна, моэля для экстренных случаев.

Обрезание сопровождалось всеми мрачными ужасами криминального аборта пятидесятых годов: высланные по почте инструкции, пароли и отзывы, которыми нужно было обменяться при встрече у аптеки на углу. Спенсер и Адар сели в микроавтобус, где уже находились две иудейско-гойские пары с повязками на глазах. Во время долгой запутанной поездки в секретную операционную Спенсер старался мысленно отмечать характерные звуки с улицы. На всякий пожарный.