Текст книги "Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых"

Следующий исповедальный диалог Зосимы связан с более серьезной проблемой. Он «уже заметил в толпе два горящие, стремящиеся к нему взгляда» [Достоевский 1972–1990, 14: 47] и пригласил молодую крестьянку подойти к нему. Если предыдущая женщина не хотела осознавать собственную вину, то эта почти сломлена своей. Три года назад она убила избивавшего ее мужа. Зосима быстро понимает всю серьезность истории этой женщины и благоразумно приближается к ней. Чтобы услышать ее исповедь, он физически опускается и садится рядом с ней, желая оградить ее от публичного признания в грехе. Зосима понимает, что она страдает не столько из-за греха, в котором она уже много раз исповедовалась, сколько от отчаяния когда-либо получить прощение. Она окончательно определила себя как грешницу. Как всякий хороший исповедник, Зосима пускается в продиктованную рассудительностью казуистику, обращая внимание на особенности ее ситуации: она – женщина, подвергшаяся насилию и совершившая грех убийства в целях самозащиты. Он помогает ей восстановить «сознание себя», напоминая ей о реальности Божьего прощения:

Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную Божью любовь. <…> Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит [Достоевский 1972–1990, 14: 48].

Его слова подавляют ее навязчивое желание исповедаться. Она молча принимает его благословение и дар – образок [Достоевский 1972–1990, 14: 48]163163
  Папа Франциск считает эту историю трогательным образцом человеческой способности к милосердию (см. примечание ниже). Как отмечает Сьюзен Мак-Рейнольдс в издании романа под ее редакцией, «Зосима [здесь] перефразирует слова Исаака Сирина (ум. в 700 году н. э.), который сказал: “Нет греха непростительного, кроме греха нераскаянного”» [Dostoevsky F. 2011a: 50, n. 4]. Великолепный анализ этой сцены был предложен Джулианом Коннолли [Connolly 2010: 17–18]. Анна Шур противопоставляет ответ более молодого Зосимы Михаилу – когда он посоветовал последнему сделать публичное признание со всеми юридическими последствиями – и ответ старца, данный этой женщине, которые прозвучали в «по крайней мере <…> примерно сопоставимых моральных ситуациях» [Schur 2012: 112]. На мой взгляд, это два совершенно разных случая, и женщина, скорее всего, действовала в целях самозащиты. В обоих случаях Зосима проявляет рассудительность при решении нравственных проблем.


[Закрыть].

В последней беседе Зосима демонстрирует, что способен не только принимать, но и подносить дары (в отличие от «горько почувствовавшего» [Достоевский 1972–1990, 14: 20] Ивана, который не желает принимать дары от других)164164
  См. акцент на способности принимать дары, который делает Алина Уаймен. О «двух полюсах учения Зосимы: “деятельной любви”– caritas как дарении; и смирении – добродетели принятия» см. также [Peace 2012: 291].


[Закрыть]. Здоровая «добрая» [Достоевский 1972–1990, 14: 49] крестьянка с ребенком на руках прошла шесть верст только для того, чтобы убедиться, что старец пребывает в добром здравии, и передать ему свои добрые пожелания. Удовлетворенная, она уверенно и комично предсказывает, что Зосима проживет еще много лет. От щедрот своих она дает ему 60 копеек, чтобы он передал их такой, какая ее бедней [Достоевский 1972–1990, 14: 49]. Через два дня утром Зосима вспоминает эту «лепту вдовы» (Лк. 21:1), ее «луковку», подтверждая, что Порфирий передал эти копейки «вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать» [Достоевский 1972–1990, 14: 258] – именно такую сцену Митя видит в своем сне про «дитё» [Достоевский 1972–1990, 14: 456–457]. Зосима принимает ее дар с благодарностью и любовью, благословляет ее и направляется «в отведенное для благородных посетительниц помещение» [Достоевский 1972–1990, 14: 43].

Там он встречается с госпожой Хохлаковой – вдовой с дочерью, помещицей, восторженной и «маловерной дамой» [Достоевский 1972–1990, 14: 49]. Как и в случае с Федором, Зосима обнаруживает в ней разъедающее влияние слова с оглядкой на других. Но он также показывает, как хороший духовник может помочь исповедующемуся преодолеть внутренний надрыв и стать отзывчивым. Хохлакова исповедуется в своих сомнениях относительно загробной жизни, а затем ждет реакции Зосимы: «О боже, за какую вы меня теперь сочтете!» [Достоевский 1972–1990, 14: 52] – восклицает она. Зосима останавливает ее: «Не беспокойтесь о моем мнении <…>. Я вполне верую в искренность вашей тоски». И он объясняет ей, что она может восстановить веру, «деятельно и неустанно» проявляя деятельную любовь [Достоевский 1972–1990, 14: 52]. Однако – предвосхищая утверждение Ивана о невозможности христоподобной любви [Достоевский 1972–1990, 14: 216] – Хохлакова, защищаясь, заявляет, что неспособна на деятельную любовь, потому что ей требуются признание и благодарность за добрые дела. В конце тирады она бросает на Зосиму взгляд, отчаянно требующий от него похвалы «за правдивость» [Достоевский 1972–1990, 14: 53]. Даже бросая вызов Зосиме и утверждая свою независимость от его суждений, она демонстрирует зависимость от него. В основе обоих импульсов лежит яростное «самобичевание» [Достоевский 1972–1990, 14: 53]. Как и у Подпольного человека, восприятие своего я у мадам Хохлаковой искажается за счет самобичевания, доставляющего удовольствие публичного самоистязания надрывом. Она мечтает стать «сестрой милосердия», но мечты эти развеиваются, когда она думает о том, что ее порыв могут и не оценить:

Продолжится твоя любовь или нет? И вот – представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность. Одним словом, я работница за плату, я требую тотчас же платы, то есть похвалы себе и платы за любовь любовью. Иначе я никого не способна любить!

Она была в припадке самого искреннего самобичевания и, кончив, с вызывающею решимостью поглядела на старца [Достоевский 1972–1990, 14: 53].

Ее образ предвещает последующие пароксизмы противоестественной «вызывающей решимости»: Михаил намеревается убить Зосиму; Великий инквизитор обращается к Христу: «Рассердись, я не хочу любви твоей» [Достоевский 1972–1990, 14: 234]; Иван вопрошает Алешу: «…ты от меня отречешься, да, да?» [Достоевский 1972–1990, 14: 240]; а «гордые и свирепые» души в аду «Бога, зовущего их, проклинают» [Достоевский 1972–1990, 14: 293].

Зосима спокойно, с присущим ему чувством юмора усмиряет ее неистовство, рассказывая историю о враче, который пришел к подобному представлению о себе165165
  Столь же комичное современное представление о человеческой потребности в благодарности отражено в начале одной из серий «Сайнфелда»**
  Американский сериал-ситком. – Прим. перев.


[Закрыть] с красноречивым названием «Добрый самаритянин»:
  (Джерри едет на машине один и беседует по установленному в ней телефону с Элейн, находящейся дома в постели.) Элейн: Послушай, автомобильный телефон – это ведь довольно неудобно, приходится использовать динамик?
  Джерри: Так безопаснее! И другим больше беспокойства. (В это время спереди Джерри подрезает другая машина.) Джерри: Нет, ты только посмотри на этого парня.
  Элейн: Что там такое?
  Джерри: А, да тут один тип пытается влезть передо мной, ему нужно попросить разрешения. Ага. Валяй. Давай-давай. Элейн: Он хоть рукой тебе помахал в знак благодарности? Джерри: Нет. Как же так? Эй, друг! А кто мне помашет в знак благодарности?
  (Джерри высовывается в окно.)
  Джерри: А ну помаши!
  (URL: https://www.seinfeldscripts.com/TheGoodSamaritan.html (дата обращения: 22.04.2022)).


[Закрыть]. Однако одновременно он остужает ее драматический пыл – «Я хуже всех!»: «Нет, на самом деле это не так» – и в то же время косвенно дает понять, что в духовном плане ее «отчаяние» здоровее, чем циничная и «скорбная» шутка доктора. Он видит ее смятение, но затем с помощью пугающего образа предостерегает ее от дальнейших попыток получить его одобрение:

Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так всё и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак [Достоевский 1972–1990, 14: 53].

Неистовое стремление к похвале других превращает личность в призрак. Пророчество Зосимы потрясает госпожу Хохлову: «Вы меня раздавили!» [Достоевский 1972–1990, 14: 53]. Зосима продолжает, убеждая ее оставаться на «хорошей дороге» деятельной любви, какой бы «жестокой и устрашающей» она ни была, и воздерживаться от оглядки на других и надрыва: «Брезгливости убегайте тоже и к другим» [Достоевский 1972–1990, 14: 54]. Слова Зосимы оказывают воздействие, пусть даже временное. Госпожа Хохлакова плачет и переключает внимание на свою дочь-подростка: «“Lise, Lise, благословите же ее, благословите!” – вдруг вспорхнулась она вся» [Достоевский 1972–1990, 14: 54]. Она делает мелкий шажок на пути деятельной любви.

Зосиме потребовалось «минут около двадцати пяти» [Достоевский 1972–1990, 14: 55], чтобы проявить участие к жизни шести женщин166166
  В начале следующей главы «Буди, буди!» рассказчик сообщает, что «отсутствие старца из кельи продолжалось минут около двадцати пяти» [Достоевский 1972–1990, 14: 55]. Террас отмечает, что здесь имеет место «компрессия времени» [Terras 2002: 151], но, учитывая то, что в этих сценах Зосима не утрачивает чувства времени (он просит прощения у госпожи Хохлаковой за то, что не может поговорить с ней дольше [Достоевский 1972–1990, 14: 54]), я не вижу причин не верить словам рассказчика. Достоевский через своего рассказчика внимательно следит за ходом часов и дней, что в значительной степени способствует тому, что в романе акцент делается на обыденности.


[Закрыть].

Когда Зосима возвращается к себе, его слова и безмолвные жесты приводят Ивана, Дмитрия и Алешу к более глубокому самопознанию и осознанию тех конфликтов и вызовов, с которыми каждый из них столкнется по ходу романа. В беседах с Зосимой берут начало траектории путей Ивана, Дмитрия и Алеши, которые в конце концов сойдутся.

Когда Зосима и Алеша возвращаются в келью, остальные обсуждают статью Ивана о церковном суде. Зосима «пристально и зорко» [Достоевский 1972–1990, 14: 56] всматривается в Ивана Федоровича, в то время как отец Иосиф заявляет, что в статье Ивана «идея-то о двух концах» [Достоевский 1972–1990, 14: 56]. Нам уже сообщалось, что ранее Алеша «боялся оскорблений» Зосиме в форме Ивановых «недомолвок свысока» [Достоевский 1972–1990, 14: 31]. Противоречивые высказывания Ивана свидетельствуют о его внутренней раздвоенности. Он не хочет придерживаться собственных положений, не хочет подписываться под своими убеждениями. Внимательность и осторожные вопросы Зосимы способствуют продвижению Ивана к более целостному пониманию своего я.

Зосима спрашивает, действительно ли Иван придерживается убеждения, что без веры никакая добродетель не возможна. Иван не желает брать на себя ответственность и называет это убеждение «утверждением» [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. В ответе Зосимы проявляется уважение к трудностям, испытываемым Иваном: «Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!» [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. Вопрос Ивана выдает его состояние: «Почему несчастен?» – спрашивает он с неуверенной улыбкой, отбросив всякое высокомерие. Ни один из собеседников не ставит себя выше другого. Зосима выбирает подходящий момент и излагает свое понимание духовной борьбы Ивана. Иван, «быстро покраснев», «вдруг странно признался», что как в статьях, так и в своем утверждении он «все же <…> не совсем шутил…». В этом эпизоде слово «странно» применительно к Ивану повторяется неоднократно [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. Его странность, удивляющая Алешу, заключается в том, что он все больше открывается навстречу Зосиме. Он отрицает, что «шутил» в своих речах; его ирония то проявляется, то исчезает, но при этом она не является самоуничижительной167167
  По поводу нестабильной иронии Уэйн Бут пишет следующее: «Из руин, явленных через иронию, создать стабильную реконструкцию не представляется возможным. <…> Ни одно утверждение не может действительно “означать то, что оно утверждает”» [Booth 1974: 240–241].


[Закрыть]. Зосима соглашается с ним, но также отмечает, что литературное творчество, возможно, спасает Ивана от глубокого отчаяния. Причиной отчаяния Ивана является его неспособность взять на себя обязательство, сказать «верую», или смиренно признать свое желание сделать это, или, как отец бесноватого отрока, помолиться: «Верую, Господи, помоги моему неверию» (Мк. 9:24)168168
  В «Авторе и герое» Бахтин указывает на такой евангельский исповедальный момент как на пример «самоотчета-исповеди» верующего перед Богом [Бахтин 1986: 133–135]. Для подобного отчета Ивану не хватает полноты веры и доверия, однако в этой сцене благословения он приближается к тому, чтобы представить его.


[Закрыть]. Зосима видит томление Ивана: «В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения» [Достоевский 1972–1990, 14: 65].

Следующий вопрос Ивана отражает его желание верить, а также желание, чтобы за него эту проблему решил Зосима: «“А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную?”– продолжал странно спрашивать Иван Федорович, всё с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца» [Достоевский 1972–1990, 14: 65]. Авторитет старца зиждется на уважении к личности Ивана, и он не предлагает определенного ответа. Он не желает избавлять Ивана от бремени свободы. Вместо этого Зосима указывает на возможность избавления, а значит, на добродетель надежды, спасающую от отчаяния. В своем кенотизме он желает добра Ивану и молится за него:

– Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!

Старец поднял руку и хотел было с места перекрестить Ивана Федоровича. Но тот вдруг встал со стула, подошел к нему, принял его благословение и, поцеловав его руку, вернулся молча на свое место. Вид его был тверд и серьезен. Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли, а в лице Алеши выразился почти испуг [Достоевский 1972–1990, 14: 65–66].

Исповедальный диалог Ивана и Зосимы позволяет Ивану вновь «возлюбить себя». Хотя он будет метаться между верой и неверием, его походка здесь не будет раскачивающейся, а левое плечо не задерется выше правого [Достоевский 1972–1990, 14: 241]. Он говорит без «недомолвок свысока». Он с твердым видом безмолвно, смиренно и решительно подходит к Зосиме, получает его благословение и целует руку святому человеку. Да, мгновение озарения проходит. Реализм признает, что такое случается всегда и что глупо умышленно пытаться продлить такие мгновения. Федор смазывает торжественность момента, снова переходя к шутовству. И Иван обращает на это внимание: его молчаливая поездка домой с отцом полна холода и предчувствия. Однако если благословение Ивана Зосимой и не вызывает апокалиптических преобразований, его последствия вряд ли можно назвать эфемерными. Семя посеяно, и плоды видны в последующих диалогах Ивана с Алешей и в последней сцене романа с его участием – его сбивчивой публичной исповеди169169
  Мочульски предлагает читателям вспомнить эту сцену, поскольку в финале романа Иван все еще борется со своим недугом: «Праведник благословляет “непрестанное стремление” грешника и предсказывает, что он будет падать и подниматься». Автор «Легенды о Великом инквизиторе» не погибнет, как Ставрогин, человек с ледяным сердцем [Mochulsky 1967: 783].


[Закрыть].

Когда Федор вновь начинает юродствовать, внимание отца Зосимы переключается на конфликт старика с его старшим сыном. Он «пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то» [Достоевский 1972–1990, 14: 68]. Как он на следующий день объясняет Алеше, Зосима разглядел в Мите звериную ярость, которая станет причиной страданий:

Показалось мне вчера нечто страшное… словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд… так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица… как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась [Достоевский 1972–1990, 14: 259].

«Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее», – утверждает Великий инквизитор [Достоевский 1972–1990, 14: 232]. Зосима чувствует, что Митю терзают муки совести, что он сожалеет о совершенных в прошлом жестокостях, что он предвкушает новое насилие. Митя «сам укорял себя втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время» [Достоевский 1972–1990, 14: 30]. В келье Зосимы он с болью вспоминает, как дурно обошелся с капитаном Снегиревым: «…я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев» [Достоевский 1972–1990, 14: 67]. Подстрекаемый отцом, он раскрывает перед Зосимой свои душегубские желания:

– Зачем живет такой человек! – глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, – нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить собою землю… [Достоевский 1972–1990, 14: 69].

Митя «широк» [Достоевский 1972–1990, 14: 100], способен на зверскую жестокость и искреннее раскаяние. Такая «широта» – неограниченная способность личности выбирать между добром и злом – определяет его свободу совести и проистекающие из нее страдания170170
  В своей «исповеди горячего сердца» перед Алешей Дмитрий высказывается против «широты» человека. Он осуждает способность человека одновременно придерживаться идеалов Содома и Мадонны: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил» [Достоевский 1972–1990, 14: 100]. Роберт Луис Джексон указывает на перекличку этого эпизода с «Великим инквизитором» [Jackson 1981: 339].


[Закрыть]. Зосима предвидит, что у Мити появится искушение убить отца, а также муки совести, которые будут терзать его, если он поддастся этому искушению. Однако, в отличие от Великого инквизитора, Зосима не пытается лишить Митю его мучительной свободы, «сузить» [Достоевский 1972–1990, 14: 100] его, предписав ему определенные действия. Его молчаливый кивок – кенотический и пророческий. Он отражает уважение, которое Зосима испытывает к свободе Мити, тяжесть деяния, которое тот замышляет, и путь раскаяния, который ему предстоит:

Вдруг поднялся с места старец. Совсем почти потерявшийся от страха за него и за всех, Алеша успел, однако, поддержать его за руку. Старец шагнул по направлению к Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился пред ним на колени. Алеша подумал было, что он упал от бессилия, но это было не то. Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги полным, отчетливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли. Алеша был так изумлен, что даже не успел поддержать его, когда тот поднимался. Слабая улыбка чуть-чуть блестела на его губах.

– Простите! Простите все! – проговорил он, откланиваясь на все стороны своим гостям.

Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги – что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О боже!» – и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты [Достоевский 1972–1990, 14: 69–70].

Реакцию Мити, при всей ее напряженности, можно рассматривать как противоположную реакции Ивана на благословение Зосимы («тверд и серьезен» [Достоевский 1972–1990, 14: 67]). Как и в случае с Иваном, Зосима активно проник в страдания Мити, коснулся его «глубинного я» и передал ему дар надежды. Если у Ивана есть возможность найти выход в преодолении его глубочайшего разочарования в религии, то Митя может увидеть выход из того, что кажется окончательностью его эдиповской судьбы. Зосима нарушил самодостаточность его гнева и открыл Митю для благодати, для веры в «чудо промысла Божьего», как позднее в тот же день скажет Митя, изливая в беседке душу Алеше [Достоевский 1972–1990, 14: 112].

Смысл исполненного любви и внимания поклона Зосимы легче понять, если сравнить его с тем, как Митя поклонился Катерине. Митя описывает этот момент Алеше, когда позднее в тот же день они уединяются в беседке. Когда Катерина пришла к нему в комнату, намереваясь предложить себя, чтобы спасти отца, «широта» Мити проявилась в полной мере. Он смотрел на Катерину «с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви – один волосок!»; лед на оконном стекле обжег ему лоб «огнем» [Достоевский 1972–1990, 14: 105]. С одной стороны, Митя забывает о себе и отказывается эксплуатировать или оскорблять Катерину. Он просто дает ей деньги, в которых она отчаянно нуждается, проявляя благородную сдержанность и щедрость: он «молча ей показал [“пятитысячный пятипроцентный безыменный билет”], сложил, отдал, сам отворил ей дверь в сени и, отступя шаг, поклонился ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшим поклоном…» [Достоевский 1972–1990, 14: 106]. Митя совершает благородный поступок; он стремится следовать своему идеалу Мадонны и совершить подвиг деятельной любви. Но каким бы широким ни был его жест, поклон его также запятнан гордыней. Краем глаза он следит за Катериной, как бы желая сказать: «Видишь ли ты, как я благороден, ты, которая считала себя настолько выше меня?» Его поклон становится душевредным, а его «любовь» вскоре превращается в надрыв:

Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги – лбом до земли, не по-институтски, по-русски! Вскочила и побежала. Когда она выбежала, я был при шпаге; я вынул шпагу и хотел было тут же заколоть себя, для чего – не знаю, глупость была страшная, конечно, но, должно быть, от восторга. Понимаешь ли ты, что от иного восторга можно убить себя; но я не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, – о чем, впрочем, мог бы тебе и не упоминать [Достоевский 1972–1990, 14: 106].

В конечном счете Митя желает Катерине зла: он утверждает свое благородство, чтобы она увидела это, а он получил свою выгоду. Его помощь направлена на то, чтобы причинить боль. В то же время, помимо собственной воли, он желает быть благородным. Его нарциссический порыв заколоться шпагой объясняется двояко: в нем проявляется и ненависть к себе, и самодовольство. Прежде чем убрать шпагу в ножны, он целует ее, и этот абсурдно-символический жест смягчает трагическую реальность. Поведав об этой детали, он признает, что мог бы и не рассказывать о ней. Момент комический – и свидетельствующий о том, что Алеша умеет пробуждать в Мите чувство юмора. Но с Катериной Ивановной Митя никогда не расслабляется, никогда не улыбается. Они вступают в круговорот яростного надрыва, когда «жертва», в свою очередь, отвечает ему исполненным обиды поклоном. С этого момента она будет делать все, что в ее силах, чтобы причинить Дмитрию боль, превзойти и «спасти» его, вплоть до того, что погубит их обоих.

Поклон Зосимы перед Митей исполнен совершенно противоположного смысла171171
  Эдвард Васиолек проницательно противопоставляет поклон Зосимы Дмитрию и поклон Кати: «Поклон Зосимы останавливает руку убийцы, поклон Катерины заносит ее» [Wasiolek 1964: 159].


[Закрыть]. Зосима желает Дмитрию добра: он хочет, чтобы тот был избавлен от того, что «уготовляет <…> для себя» [Достоевский 1972–1990, 14: 259]. В тот же день, но позднее, в разговоре с Алешей, Дмитрию удается высказать свое желание, с Божьей помощью, отказаться от насилия. Он дважды заявляет о своей вере в «чудо»: «…я чуду верю. <…> Чуду промысла Божьего. Богу известно мое сердце, Он видит всё мое отчаяние. Он всю эту картину видит. Неужели Он попустит совершиться ужасу?» [Достоевский 1972–1990, 14: 112]. Поклон Зосимы – это проявление реальности «промысла Божьего»: Зосима видит сердце Дмитрия, «всю эту картину видит», в том числе и то, что Дмитрий хочет быть хорошим. Таинственное, нарастающее действие поклона Зосимы проявляется и в этой сцене, и – что крайне важно – вечером второго дня, когда Дмитрий, стоя «в темноте» с пестиком в руке, раскрывается навстречу благодати: «“Бог, – как сам Митя говорил потом, – сторожил меня тогда”» [Достоевский 1972–1990, 14: 355]. Безмолвный контакт с Зосимой посеял семя, и Митя неуверенно вновь «возлюбляет себя».

В последующие дни благодать будет присутствовать рядом с Митей и Иваном благодаря Алеше. Когда семья уехала из монастыря, Зосима поручил Алеше трудиться «в миру». И снова Зосима глубоко вникает в положение конкретного человека. Ранее он наблюдал «неловкую» усмешку смущенного кокетливым взглядом Лизы Алеши, когда тот протягивал ей руку, и видел, как тот пытался спрятаться за его спиной172172
  Верный своему всегдашнему ласковому юмору, Зосима журит ее, называя шалуньей [Достоевский 1972–1990, 14: 55], выслушивает объяснение, которое она дает c «ужасно серьезным» лицом, и «с нежностью» благословляет ее [Достоевский 1972–1990, 14: 56]. Когда Лизе удается поймать взгляд Алеши, ее «торжествующая улыбка» кажется вполне невинной. По прочтении главы «Бесенок» ее поведение приобретает более мрачный оттенок своеволия.


[Закрыть]: «Старец оглянулся и вдруг внимательно посмотрел на Алешу» [Достоевский 1972–1990, 14: 50]. Зосима возвращается в свою спаленку «в бессилии», но взгляд его по-прежнему внимателен: «…он пристально и как бы обдумывая нечто посмотрел на Алешу» [Достоевский 1972–1990, 14: 71]. Как и в случаях с Иваном и Митей, Зосима предвидит страдания, которые ждут Алешу в будущем173173
  Описывая здесь отца Зосиму, Достоевский выражает идеал психологической проницательности Витгенштейна. После того как Витгенштейн уговорил [своего друга] Друри прочитать «Братьев Карамазовых», тот сказал, что фигура Зосимы произвела на него сильное впечатление, а Витгенштейн ответил: «Да, действительно были такие люди, которые обладали способностью заглядывать прямо в души других людей и давать им советы» [Monk 1991: 549].


[Закрыть], и решает, что «пока» Алеше следует исполнить «послушание» в миру, но как женатому человеку, а не монаху, давшему обет безбрачия:

– …И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне – и уходи из монастыря. Совсем иди.

Алеша вздрогнул.

– Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь, должен. Всё должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела много будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос. Сохрани его, и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай. Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но не только дни, а и часы мои сочтены [Достоевский 1972–1990, 14: 71–72] (курсив мой. – П. К.).

В романе (как зачастую бывает и в жизни) личное призвание обнаруживается через благотворное посредничество другого. Зосима открывает свое собственное призвание благодаря воспоминаниям о Маркеле и смиренном Афанасии. С помощью Зосимы свое призвание начинает мучительно прозревать Алеша. Как и его наставник, Алеша наделен «даром “прозорливости”», то есть способностью читать в душе того, кто страдает, «что у него на уме, что ему нужно и даже какие муки терзают его совесть» [Connolly 2010: 26]. Такая способность – неотъемлемая часть рассудительности духовника, который осознает реальность конкретной ситуации исповедующегося и реагирует на нее. Зосима подает Алеше незабываемый пример того, как духовник может помочь исповедующемуся понять, что такое деятельная любовь, исполниться ею и прекратить намеренное разрушение себя и других. Как и его наставник, Алеша будет служить духовным наставником и исповедником – только «в миру» [Достоевский 1972–1990, 14: 259]. В следующих главах будет показано, как Алеша следует своему призванию, как он трудится «неустанно» [Достоевский 1972–1990, 14: 72], помогая другим избавиться от всего, что ведет к надрыву, открыть для себя «скрытое основание любви» и ответственными поступками нести в мир деятельную любовь.