Текст книги "Небо над бездной"

Глава четырнадцатая

Москва, 1922

Доктор Тюльпанов явился в кабинет к Михаилу Владимировичу без предупреждения, без стука. Проскользнул в дверь, закрыл ее и трижды повернул ключ в замке.

– Мы погибли! – прошептал он, глядя на профессора сумасшедшими красными глазами. – Этот человек ни перед чем не остановится. Он убьет меня, вас, а потом сам застрелится.

Михаил Владимирович собирался домой. Был одиннадцатый час вечера. Сегодня утром Андрюша вдруг нарушил обычное мрачное молчание и попросил: «Папа, приходи, пожалуйста, пораньше».

– Кажется, он оттаивает, – шепнула Таня, – ему нужно о чем-то поговорить с тобой. Не задерживайся ни в коем случае.

– Миша, тебя целый день нет, приходишь поздно, смотри, вот помру без тебя, не простившись, – сказала няня, когда профессор заглянул к ней.

– Дед, пока не вернешься, спать не буду, – заявил Миша.

Мармозетка Марго запрыгнула к Михаилу Владимировичу на плечо, обняла за шею и никак не отпускала. Пришлось пообещать всем, включая обезьянку, что сегодня он вернется домой до полуночи.

Больничный день пролетел на редкость легко и быстро. Никаких сюрпризов, никаких звонков из Кремля. Но вот – пожалуйста, в последнюю минуту явился Тюльпанов с безумными глазами и невнятным паническим бормотанием.

– Он рвался к вам подняться, я еле удержал. Я обещал, что приведу вас. Слава богу, вы еще здесь. Я уверен, он сам ее подстрелил, а теперь требует, чтобы мы, чтобы вы спасли! Лично вы, и никто другой! Но это невозможно, я попытался объяснить ему, кровотечение сильное, остановить не удается. Она потеряла около литра и продолжает терять.

Михаил Владимирович снял пальто, надел халат, отпер дверь и помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступени.

– Уфлис, весьма влиятельный чекист, привез раненую, Карасеву, тоже чекистку, – объяснял на бегу, сквозь одышку, Тюльпанов, – двадцать семь лет, огнестрельное брюшной полости. Кажется, повреждена селезенка. Кровяное давление совсем низкое, сердце слабое, от наркоза может не проснуться. Редькина я уже вызвал.

Дверь в приемный покой была распахнута. Снаружи застыли два молодых чекиста с маузерами. Внутри сестра и фельдшер прижались к стене. Мужчина в кожаной куртке стоял возле каталки, спиной к двери. В левой руке он держал кружку с водой, в правой револьвер. На каталке лежала женщина, накрытая простыней до подбородка. По простыне растеклось огромное кровавое пятно.

– Пить, пить, – повторяла женщина.

Мужчина пытался напоить ее, но не мог приподнять ей голову. Правая рука была занята револьвером, направленным на фельдшера и сестру. Капли воды из кружки шлепались женщине на лицо. Она облизывала губы. Мужчина тихо, страшно матерился.

– Ей нельзя пить, нельзя, – монотонно твердила сестра и вжималась в стену так, словно хотела просочиться в соседнее помещение.

Фельдшер зажмурился и молчал. Михаил Владимирович бесшумно пересек комнату, приблизился к кожаному сзади, ухватил за запястье руку с револьвером, дернул вниз и за спину. Револьвер выпал на кафельный пол. Профессор оттолкнул его ногой подальше. Резкий звук привел в чувство фельдшера и двух чекистов у двери. Фельдшер поднял револьвер. Чекисты влетели в приемный покой и направили свои маузеры на Михаила Владимировича.

– Товарищи, товарищи, это профессор Свешников, не надо в него стрелять, – испуганно залопотал Тюльпанов.

Кожаный глухо матерился, пытался развернуться, вырвать руку. Кружку он выронил, вода пролилась, сапог его заскользил по мокрому полу, он потерял равновесие.

– Да возьмите же его, нет сил держать, или я вывихну ему сустав, – сказал Михаил Владимирович.

– Товарищ Уфлис, – спросил один из чекистов, мальчик не старше восемнадцати, – что нам делать, товарищ Уфлис?

– Это контрреволюция, мать твою! Шлепни гада! Пли! – прохрипел Уфлис.

Он бы вырвался, но осмелевший фельдшер схватил его за левую руку. Сестра кинулась к двери, чтобы вызвать больничную охрану, однако чекисты преградили ей путь.

– Сию минуту отпустите товарища Уфлиса! – крикнул второй, постарше. – Вы за это ответите!

– Чем мы занимаемся? Тут человек истекает кровью, надо срочно оперировать, а приходится усмирять пьяного негодяя, – сказал Михаил Владимирович, – отпустим его, он станет драться.

– Не стану, – прохрипел Уфлис, – не трону вас, обещаю. Но если не спасете ее, я вас убью.

Михаил Владимирович отпустил его руку, ни на кого не глядя, подошел к раненой. Она была в сознании, но пульс едва прощупывался.

– Больно. Дайте пить, пить, – повторяла она и облизывала белые сухие губы.

– Готовьте третью операционную. Нужен рентгеновский снимок, но времени нет. Мы ее теряем.

В приемный покой вошли Бокий, Редькин, с ними три красноармейца из больничной охраны.

Михаил Владимирович поздоровался и спросил:

– Где вы были раньше? Я же просил не пропускать сюда никого с оружием.

– Глеб, они не давали ей пить, она просила воды, они не давали, нарочно, а твой хваленый профессор мне руку вывихнул, тут в госпитале белогвардейское гнездо, это заговор, – сказал Уфлис.

– Лучше бы он тебе ее вообще оторвал. Йозас, ты кретин. При ранениях в живот пить нельзя. Все, мое терпение кончилось, ты арестован. Уведите его!

Пока Михаил Владимирович готовился к операции, Тюльпанов успел рассказать свистящим шепотом, что чекист Уфлис прославился своими зверствами в Крыму, вместе с Белой Куном и Землячкой пытал и расстреливал сотни людей, женщин, детей, стариков. Он маньяк и садист.

– Меня просто парализовал страх, и фельдшера, и сестру. А вы вот не знали, кто он, и смело бросились в бой. Карасева Аделаида, раненая, любовница его, тоже, между прочим, участвовала в расстрелах и пытках. Чекистка Ада, зверь в прелестном женском обличии. Вот вы потом непременно поговорите о таком безобразии с Владимиром Ильичем, кого держит в своем аппарате Феликс Эдмундович.

– А что ж сами не поговорите? – спросил профессор.

– Куда мне! Из всех докторов Владимир Ильич только вас одного теперь слушает, вам одному доверяет.

Тюльпанов покашливал, вздыхал, напряженно топтался рядом, пока Михаил Владимирович мылил руки. Он явно хотел сказать что-то еще, но не решался. Сестра Лена Седых принялась завязывать на профессоре многочисленные тесемки.

– Да, вот что, – изрек наконец Тюльпанов, – я, с вашего позволения, на этот раз присутствовать не буду. Голова побаливает. Нервы совсем никуда, знаете ли, сильно переживаю, если больные мрут на столе. Сразу давление повышается, тахикардия. А тут у нас случай, сами понимаете, фактически безнадежный. Ну-с, желаю удачи.

– Боится Уфлиса. Вдруг летальный исход? – шепнула на ухо профессору Лена.

В операционной все было готово. Валя Редькин начал свою работу. Золотая луковица покачивалась перед лицом раненой, голос звучал спокойно и ласково.

– Ада, у тебя ничего не болит, тело тяжелое, расслабленное, ты хочешь спать, тебе не нужно бороться со сном, сон целебный, глубокий. Один, два, три. Я досчитаю до ста, и ты заснешь. Веки тяжелеют, слипаются, дыхание ровное. Четыре, пять, шесть. Сосредоточься на маятнике. Ада, твои сосуды сужаются, берегут, не выпускают кровь.

– Кровь, – тихо повторила Карасева.

– Семь, восемь, девять. Ни о чем не думай, ничего не бойся. Десять, одиннадцать, двенадцать. Дышим вместе. Медленный глубокий вдох. Легкие наполняются воздухом. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Выдох. Ты качаешься на волнах. Вода прохладная, нежная. Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Море забирает боль, утешает, баюкает измученное тело.

– Тело, – повторила Карасева.

Глаза ее закрылись, анестезиолог проверил болевые рефлексы и сообщил, что они отсутствуют. Пульс ровный, хорошего наполнения.

Валя убрал луковицу, продолжал говорить и считать, все тише, невнятней.

– С Богом, – сказал Михаил Владимирович.

Только зажав несколько крупных брюшинных вен, удалось остановить кровотечение. Пуля застряла в брюшной полости, у ворот селезенки. Сама селезенка не пострадала.

– Повезло, – прошептала сестра Лена Седых, – авось выкарабкается.

В следующее мгновение торсионный пинцет едва не выпал из ее руки. По операционной пополз странный звук, глубокий гул. Он был вовсе не громкий, но такой жуткий, что на лбу сестры выступил холодный пот, а отдыхавший в углу анестезиолог Иван вскрикнул: «Господи, помилуй!» – и перекрестился.

Гул издавала раненая, он не имел ничего общего с человеческим и тем более женским стоном. Казалось, внутри нее вибрирует басовая струна гигантского музыкального инструмента. Михаил Владимирович почувствовал, как дрожит тело раненой. Сначала он подумал, что эта дрожь мерещится ему, но рядом раздался испуганный шепот Лены:

– Судорога?

– Нет. Не похоже. Какая-то вибрация, – пробормотал профессор.

Гул продолжался, монотонно, уныло, на одной басовой ноте. К нему присоединился тихий мерный звон инструментов в лотке.

– Землетрясение, что ли? – с нервным смешком спросила Лена.

– Тяжелый грузовик под окнами проехал, – робко предположил Иван.

Михаил Владимирович на мгновение оторвал взгляд от операционного поля, увидел глаза над белыми масками, понял, что никто не верит в утешительные версии землетрясения, грузовика. Никто ничего не понимает, и всем страшно.

Пулю никак не удавалось извлечь. У профессора ныла правая рука, слишком долго и сильно пришлось держать запястье Уфлиса. Пуля ускользала, пряталась в рыхлых тканях брюшины, опять выныривала, словно дразнила. Краем глаза профессор заметил, что Валя побледнел до синевы. Он был без марлевой маски. Лицо его осунулось, постарело, глаза запали. Он выглядел хуже, чем после работы с Линицким, значительно хуже. У него таяли силы, но он продолжал говорить, все также медленно, нараспев.

– Успокойся, не шуми. Тебя никто не звал сюда. Девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь. Ада спит, и ты спи, не лезь не в свое дело. Девяносто восемь, девяносто девять, сто.

Гул стих так же внезапно, как начался. Инструменты перестали звенеть. Вибрация исчезла. Удалось наконец поймать пулю. Она громко брякнула о дно лотка. Михаил Владимирович облегченно вздохнул и сказал анестезиологу:

– Иван, проверьте пульс.

– Пульс падает.

– Да, я чувствую. Проверьте зрачки.

– Зрачки расширены.

– Лена, быстро, хлорид кальция. Камфару.

Внезапно Карасева открыла глаза, оскалилась и захихикала. Потом что-то влажно хлюпнуло и раздался голос:

– Узнал меня? Поиграть со мной хочешь, рыжая букашка?

Голос был мужской, низкий и хриплый. Глаза в упор смотрели на Валю.

– Не хочу. Скучно с тобой играть, – спокойно ответил Валя.

– Ай-ай-ай, за что ты меня обижаешь? Гляди, какой ты слабенький, маленький. Вот я дуну, и нет тебя.

– Это тебя нет. Ты ничто, пустота, veritatem imitari. Имитация реальности. Бездарная скучная пародия, – медленно произнес Валя.

Опять раздалось хихиканье, потом вернулся омерзительный вибрирующий гул. От него закладывало уши и болела голова. В операционной все окаменели. Иван застыл с протянутой рукой, не решаясь притронуться к запястью больной, еще раз проверить пульс. Лена застыла с наполненным шприцем.

– Да что с вами? Не бойтесь, Лена, Иван, действуйте! Бояться нельзя! – сказал Михаил Владимирович.

Сестра и анестезиолог опомнились, начали действовать. Но пульс исчез. Не помогли ни кислород, ни электрический кардиостимулятор. Сердце остановилось, а голос все звучал.

– Не надрывайся, ты, лекаришка. Ада в аду. Там же, где твой драгоценный сынок Володя. Остановись, ты и так далеко зашел. Кем возомнил себя, жалкая тварь? С кем вздумал тягаться, ты, глупое животное? Молишься? Валяй, молись, я послушаю. Только я и послушаю, кроме меня некому. Там оглохли давно, там наплевать на тебя и на всех вас. Наплевать. А вы все взываете. Дурачье жалкое, зверушки.

Забулькал смех, он сменился гулом. Лоток с инструментами грохнулся на пол. Наконец стало тихо.

Профессор стянул перчатки, снял маску, вытер ею мокрое лицо и огляделся. Дверь операционной была распахнута. Анестезиолог исчез. Вероятно, просто удрал. Пахло нашатырем. Валя сидел на полу. Лена держала нашатырную вату у его носа. Профессор опустился рядом с ними на корточки.

– Ничего, я сейчас очухаюсь, – пробормотал Валя, едва шевеля потрескавшимися до крови губами.

– Михаил Владимирович, что это было? – спросила Лена.

– Леночка, я слышал, ты молилась, стало быть, и так уж поняла, что это было.

– Я никогда не думала, что оно может вот так, явно, возникнуть и говорить. Оно ведь говорило, с вами, с Валей. Господи, хорошо, что не со мной. Я бы сразу умерла. Знаете, ужасно болит голова.

– У меня тоже. Ничего, сейчас пройдет, – сказал Михаил Владимирович. – Лена, ты умница, ты очень помогла мне. Спасибо.

– Да уж, умница, чуть с ума не сошла от страха. Так хотелось заорать, все бросить, убежать. Главное, чтобы эта дрянь мне теперь во сне не приснилась.

– Нет, Лена. Вам оно не приснится. И с ума вы не сойдете, – сказал Валя, – у вас все будет хорошо.

– Обещаете?

– Обещаю.

– Ну, ладно. Верю. Михаил Владимирович, помогите, он хоть и маленький, а тяжелый. Вот так. Взяли.

Вместе они подняли Валю. Он едва держался на ногах, но все-таки улыбнулся и сказал:

– Жаль, Глеб Иванович не присутствовал. Любопытно, как бы он потом объяснил происшедшее с точки зрения воинствующего материализма.

Михаил Владимирович уехал из больницы на рассвете. Казенный автомобиль грохотал по ледяной разбитой мостовой, улицы были пусты. Профессор сидел впереди, возле шофера. На заднем сиденье, свернувшись калачиком, спал Валя Редькин.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

Лаборатория была оборудована отлично, даже лучше той, что сгорела в Зюльт-Осте. Магнитно-резонансный силовой микроскоп занимал почетное место. Соня читала, что такой прибор только еще разрабатывают, но не могла представить, что он уже существует и это чудо может оказаться в полном ее распоряжении.

– Вот здесь черепа с явными следами трепанаций, исключительно женские и детские, – говорила Орлик, обращаясь больше к Диме, чем к Соне.

Соня почти не слушала, рассматривала микроскоп. Прибор заворожил ее, она хотела сию минуту включить его и лишь из вежливости не делала этого.

– Софья Дмитриевна, тут готовые гистологические срезы, вам рекомендуют заняться ими в первую очередь.

– Кто рекомендует? – спросил Дима.

Соня стояла перед микроскопом. Рядом, на столе, она заметила свой старый ноутбук, тот самый, что остался на яхте. Голос Елены Алексеевны доносился как будто издалека.

– Не знаю. Тут все так таинственно. Сегодня утром, до моего прихода, кто-то поставил препараты на полку и приклеил записку. Посмотрите сами.

«Софи, рекомендую начать с этих образцов», – было написано на желтом листочке черным фломастером крупными печатными буквами.

– Может, записку написал один из двух теннисистов? – предположил Дима.

– Не думаю. Они всего лишь наладчики оборудования.

– А, вот еще послание, – Дима подошел к холодильнику.

К верхней секции была прилеплена точно такая же бумажка, на ней два латинских слова: «veritatem imitari».

– Имитация реальности, – пробормотала Соня и открыла дверцу.

Внутри не было ничего, кроме штатива с двумя пробирками, наполненными красной жидкостью.

– Ого, кто-то уже сдал кровь на анализ, – сказал Дима.

– Да, вероятно, это кровь, – Соня посмотрела пробирки на свет.

На белом пластике штатива были выведены три буквы: «HZE».

– Хот Зигфрид Эммануил, – беззвучно произнесла Соня, едва шевеля побелевшими губами.

Никто ее не услышал.

– Пожалуйста, успокойся и объясни, что происходит, – Дима взял у нее штатив, поставил назад в холодильник, захлопнул дверцу.

– Объяснять придется очень долго. Сначала я должна ее исследовать.

– Что, прямо сейчас? Сию минуту?

– Да. Тут есть все необходимое. Отличный экспресс-анализатор.

– Ты хотя бы можешь сказать, чья это кровь?

– Я должна ее исследовать.

– Соня, простите, но мне кажется, не стоит воспринимать эти бумажки как военные приказы. Пойдемте ко мне, я сварю кофе, – сказала Орлик.

– Спасибо, Елена Алексеевна, – Дима взял Соню за руку и вывел из лаборатории.

В кабинете Орлик на полу, застеленном пленкой, сидели двое теннисистов и возились с компьютером. Они мгновенно поднялись и вытянулись по стойке смирно, точно копируя движения друг друга.

– Мы устанавливаем Интернет для госпожи Орлик. Если сейчас это не удобно, мы можем уйти и продолжить позже, – спокойно произнес тот, что был в синем костюме и в шапочке.

– Да, будьте так любезны, – сказала Орлик.

Они удалились. Орлик плотней закрыла дверь. Кабинет был просторный и почти пустой, ничего, кроме письменного стола и компьютера. У стены несколько больших запечатанных картонных коробок, только одна раскрыта. Из нее Орлик вытащила медную турку, кипятильник, банку с молотым кофе. Соня молча встала у окна, прижалась лбом к стеклу.

– Странно. Они устанавливали Интернет, а компьютер выключен, – заметил Дима.

– Ну, наверное, они только собирались, еще не начали. Извините, условия тут походные, и чашки у меня всего две. Но есть стакан. Хорошо, что я захватила с собой кипятильник. Да, они какие-то странные, неприятные. Я заметила, вам, Соня, они тоже не понравились. Пожалуй, попрошу Петра Борисовича, чтобы прислали других.

Окно выходило на дорогу. Единственным темным пятном на белом фоне была дворницкая лопата, торчавшая из сугроба.

– Думаю, он этого не сделает, – сказала Соня.

– Почему?

– Подбирать людей для работы на секретном объекте слишком хлопотно.

– Ах, да, тут теперь секретный объект. Я сама этого добивалась. Но, знаете, я хотя бы попробую, и потом, они в любом случае здесь не надолго. О, я успела! Не убежал. Главное вовремя выключить кипятильник. Теперь остается найти чашки. Кажется, они в другой коробке. Дима, помогите мне, пожалуйста.

За окном, на белом фоне, появилось еще одно темное пятно. Человек в валенках, телогрейке и шапке-ушанке подошел к сугробу, вытащил лопату и стал разгребать снег.

– Соня, вот ваш кофе, – Орлик поставила чашку на подоконник.

– Спасибо.

Надо было повернуться, но Соня как будто примерзла лбом к стеклу. Холод медленно растекался по всему телу, и это было приятно, как анестезия после долгой изматывающей боли.

Дворник за окном работал неспешно и красиво, словно танцевал. Лопата поднимала аккуратные толстые пласты снега, бросала вверх, на сугроб. Размеренные четкие движения и звуки удивительно гармонировали с ритмом дыхания, с новым внутренним состоянием Сони. Она чувствовала себя спокойной и сильной. Больше всего на свете ей хотелось сейчас уединиться в новой лаборатории и заняться исследованием содержимого двух пробирок.

«Макс говорил о незрелых эритроцитах, – вспомнила она и плотнее прижалась лбом к ледяному стеклу, – в красных кровяных клетках взрослого человека нет ядер. Ядра есть в клетках крови некоторых земноводных. У саламандр. У младенцев в первые сутки жизни и до рождения. Незрелые эритроциты. Интересно. Тут может прятаться один из вариантов разгадки».

Суета и тихая болтовня за спиной слегка раздражали. Это было так скучно, буднично, так реально.

– Кажется, у меня где-то оставалась шоколадка, – сказала Орлик, – да, вот она. Хотите?

– Спасибо, не откажусь. Соня, твой кофе стынет. Шоколадку будешь?

Она едва сдержалась, чтобы не крикнуть «Отвяжись!». Никогда прежде она не испытывала такого холодного раздражения, или даже нет, это новое чувство называлось иначе: брезгливость. Окажись сейчас с ней рядом любой другой человек, дедушка, мама, Федор Федорович, Нолик, ничего бы не изменилось.

Ей перестали нравиться люди вообще, как биологический вид, как часть постылой однообразной реальности, которая существует внутри времени. Жизнь всякого существа, даже самого прекрасного, неизбежно заканчивается смертью и безобразным разложением.

«Спрашивается, зачем создавать такие сложные игрушки? Неужели только для того, чтобы они ломались, тлели, воняли? Человек осознает, что смертен, и мучается. Итог всегда один – смерть, разложение. Животное о своей смерти не ведает, но у человека есть разум. Зачем? Чтобы осознавать и страдать? Имитация разумней, интересней. Незрелость эритроцитов вполне может быть связана со способностью всего организма к осмысленной регенерации. А вдруг это есть альтернатива унизительному страданию? У человека восстанавливаются клетки печени, кожный покров, но и то лишь небольшие участки. Что еще? Мозг? Более совершенное существо должно уметь восстанавливать любой поврежденный орган и весь организм в целом».

Внутренний монолог звучал сам собой и так отчетливо, словно это были не ее собственные мысли, а кто-то нашептывал на ухо, подсказывал, объяснял, учил.

Дворник за окном воткнул в сугроб лопату, снял варежки, стянул с головы черную ушанку, зачерпнул горсть снега и протер лицо. Он стоял прямо напротив окна. Голова его, слишком большая для тощего маленького тела, оказалась лысой. Кожа была темной, пепельно-коричневой. Лицо сморщенное, даже не старое, а древнее, как кора трехсотлетнего дуба. Глаза, два больших светящихся пятна, поймали взгляд Сони и уже не отпускали. На таком расстоянии, сквозь стекло, невозможно было разглядеть цвет глаз, но Соня видела, что они светло-карие, золотистые. Вероятно, эффект свечения возникал из-за контраста с темной кожей. Размер глаз, пропорции лба и черепа были как у плода на пятнадцатой неделе внутриутробного развития.

Соня сфокусировала взгляд и стала видеть еще детальней, словно смотрела в бинокль. На голом коричневом темени она разглядела крестообразный шрам и заметила ритмичную пульсацию незакрытого костью ромба, младенческого родничка.

– Все, я пью твой кофе, – сказал Дима.

Затем заговорила Орлик.

– Соня, вы слышите меня? Вы хотите взглянуть на самый ценный артефакт? Я все-таки нашла его, именно здесь, как и предполагала, глубоко под землей, в древней алхимической лаборатории.

– Вы имеете в виду хрустальный череп Плута? – спросила Соня.

– Да, именно его. Лет десять искала, и вот, наконец.

– Зимой раскопки вести невозможно. Как же вам удалось?

– Я еще осенью его нашла, но пока Герман Ефремович болел идеей создать здесь туристическую Мекку, я ни слова никому не говорила. Сначала нужно было обеспечить безопасность. Знаете, Йоруба – человек тщеславный и легкомысленный. Я боялась, вдруг он не удержится перед соблазном устроить большое шоу, раструбить на весь мир, какое чудо найдено здесь, в его владениях.

– Елена Алексеевна, это открытие мирового значения. Вам разве не хочется получить заслуженную порцию славы? – спросила Соня и не узнала собственного голоса.

Он звучал глухо, тускло, словно голосовые связки закоченели.

– Стать на пару дней героиней новостей? – Орлик рассмеялась. – Только об этом и мечтаю всю жизнь.

Соня хотела спросить еще что-то, но закашлялась.

– Да ты простужена, вот в чем дело. Ну-ка, дай лоб, у тебя нет температуры?

Дима подошел к ней сзади, совсем близко. Она почувствовала его тепло, услышала дыхание.

«Ненавижу. Не смей меня трогать», – вкрадчиво прошептал уже знакомый внутренний суфлер.

Оставалось повторить вслух. Но в это мгновение дворник за окном вскинул руку, и большой снежок ударил в стекло, как раз там, где застыло лицо Сони.

Удар получился слабый, снежок рассыпался сверкающей пылью, но Соню тряхнуло, отбросило от окна. Она бы упала на пол, если бы Дима не успел подхватить ее. Голова у нее закружилась, по всему телу забегали быстрые тонкие иглы. Сердце стукнуло сильно, болезненно, и она поняла, что несколько секунд перед этим оно молчало, не билось, стиснутое хрустящей ледяной коркой. Как только оно ожило, вкрадчивый голос внутреннего суфлера исчез.

Дима обнял ее и прижал губы к ее виску.

– Температуры нет, ты, наоборот, холодная, дрожишь. Ну, что с тобой, Сонечка?

Она уткнулась ему в плечо и прошептала:

– Прости, я не знаю.

Орлик приоткрыла окно, высунула голову, закричала:

– Эй! Это была плохая шутка! Швырять снежки в окно! От вас я такого хулиганства не ожидала, уважаемый Дассам!

* * *

Берлин, 1922

У князя Нижерадзе взгляд был неприятный. Во время разговора выпуклые глаза впивались в лицо собеседника с таким выражением, будто за словами скрывался иной, тайный смысл или будто князь знает о собеседнике нечто, чего тот сам о себе не ведает. Если бы Федор не был врачом, он бы, вероятно, растерялся, смутился и устал после нескольких минут общения с князем. Но Федор сразу сделал скидку на экзофтальм, пучеглазие, связанное с нарушением функций щитовидной железы.

– Как вам удалось разыскать меня в таком случайном месте? – спросил Федор.

– А как вы думаете?

– Вы заранее знали адрес пансиона, дождались, пока я выйду, отправились следом. Немного странно, что не подошли сразу.

Они медленно шли вперед, по набережной. Федор прихрамывал, Нижерадзе двигался легко, уверенно, то и дело обгонял Федора. В очередной раз обогнал, обернулся, уставился на него своим многозначительным взглядом.

– Мне хотелось сначала поглядеть на вас со стороны. У вас было приподнятое настроение. Не мудрено, после российской нищеты и разрухи вы попали в рай.

– Ну, раем нынешнюю Германию вряд ли назовешь. Жесточайший кризис, инфляция, – возразил Федор.

– А все-таки с Россией не сравнить, верно? – Нижерадзе подмигнул, и усы его приподнялись в улыбке.

– Верно, не сравнить.

– Плохи там дела?

– В восемнадцатом было хуже.

– Э, дорогой, не обольщайся. Худшее для вас, русских, еще впереди. А что морщишься, хромаешь? Ну-ка, подойди к оградке, стой на месте, не шевелись.

Федора немного покоробило от того, как легко перешел на «ты» его новый знакомый, от повелительного тона. Однако он послушно остановился. Ему стало любопытно, что будет дальше.

Нижерадзе принялся водить ладонями вдоль боков Федора, не прикасаясь, на приличном расстоянии. Глаза закрыл, бормотал что-то, шевелил усами. Федор рад был передышке. Спокойно наблюдал за лицом князя. Лицо напряглось, побагровело. Брови и усы смешно двигались вверх-вниз.

– Правую голень ломал в детстве? – деловито спросил князь.

Никаких переломов у Федора никогда не бывало, но он решил подыграть, изобразил изумление.

– Как вы узнали? Да. Ломал. Очень давно, в третьем классе гимназии.

– А, вот срослось неправильно. Потому много ходить не можешь, хромаешь. Ладно, так и быть, вылечу тебя.

– Что, прямо сейчас? Здесь?

– Э, нет, травма слишком давняя, долго работать с ней нужно. А стреляться зачем хотел? Из-за женщины?

Федор вздрогнул. Если с переломом князь ошибся, то с попыткой самоубийства попал в точку. Было такое, Агапкин правда пытался застрелиться в ноябре семнадцатого, когда Данилов вернулся к Тане после боев с большевиками за Москву, проигравший, но живой и невредимый.

– Никогда не хотел и не пытался, – холодно произнес Федор.

Нижерадзе открыл глаза, приблизил лицо так, что стал слышен запах чеснока из его рта, и, погрозив пальцем, прошептал с лукавой усмешкой:

– Ай, врешь, дорогой. Пистолет дал осечку, повезло тебе, но смотри, такие шутки не проходят даром.

Агапкин про себя облегченно вздохнул. Князь сказал наобум и угадал случайно. Самоубийство среди образованных юношей и девушек поколения Федора было в большой моде. Спасла его от пули в висок вовсе не осечка. Спасло нечто совсем иное. Этого князь никогда ни за что не узнает, как ни зорки его выпученные глаза, как ни чувствительны толстые, поросшие жестким черным волосом пальцы.

Набережная осталась позади. Теперь не нужно было сверяться с картой. Князь вел Агапкина к аптечной конторе. По дороге кивнул на витрину магазина мужской одежды.

– Как дело сделаешь, туда пойдем.

– Зачем? – спросил Федор, стараясь, чтобы не дрогнул голос.

Князь резко остановился, уставился на Федора.

– Ай, какой ты молодой, неопытный, – добродушно пропел он и покачал головой, – не предупредили тебя? Не предупредил Глеб, знаю его, хитреца. Решил, так безопасней. Правильно решил. А то занервничал бы ты на границе. Таможенные чиновники – тонкие психологи, насквозь видят людей, мигом почуяли бы твой страх.

«Запонки, булавка! – догадался Агапкин. – Бокий говорил, что Нижерадзе ничего не делает даром. Плечищи пиджака, верно, не только ватой набиты. Пиджак слишком тяжелый. И штиблеты тяжелые. Что там, в каблуках, в подметках? А ведь правда, если бы Бокий сказал заранее, я бы с ума сошел от страха и мог бы серьезно вляпаться. Я помню, как внимательно смотрел мне в глаза таможенный чиновник на границе».

– Вот твоя аптечная контора, – сказал князь, – ступай, дорогой, я тебя тут, в кафе, буду ждать.

В конторе Агапкина встретил молодой служащий, белобрысый, почти альбинос, с гигантским красным кадыком на тонкой шее и, согнувшись, странно приседая, провел в кабинет директора. Полный, краснолицый, с пышными кайзеровскими усами, директор поднялся из-за стола, крепко пожал Федору руку, назвал его «господин комиссар Ахапкинс», признался, что сердечно рад знакомству, осведомился о здоровье господина президента. Федор не сразу понял, что речь идет о Ленине.

– Для нашей скромной фирмы большая честь обслуживать правительство Российского государства. Мы сделаем все от нас зависящее, чтобы выполнить заказ наилучшим образом. Но, сами понимаете, какие сейчас времена. Марка падает, цены растут.

Директор вздохнул, сложил брови домиком, изобразил печаль и засим передал Федора молодому клерку.

Клерк, склонившись над столом, долго, внимательно просматривал список. Светлые волосы были густо смазаны бриолином, зализаны к затылку. Одна прядь косо свесилась на лоб.

Федор принялся листать рекламные буклеты. Чудодейственным, фантастическим, универсальным объявлялось все, от снотворного до бритвенных лезвий. Зарябило в глазах от картинок и ярких кричащих надписей. Под стопкой буклетов прятался толстый журнал. Стильное строгое оформление резко контрастировало с пестротой буклетов.

Отличная бумага. Название «Остара» отпечатано готическим шрифтом. Вокруг рунические знаки, какая-то замысловатая эмблема: кинжал и древний солярный символ, свастика, в венце из дубовых листьев. Взъерошенный красный орел, рядом пылающий факел.

На обложку были вынесены заголовки некоторых статей: «Предчувствие возрождения Германии. Германский дух обнаруживает себя в тайных посланиях. Евреи, раса без корней, из зависти проникли в германскую культуру».

Внизу страницы красовалась печать ордена тамплиеров. Два босых рыцаря верхом на одном коне, с двумя копьями.

Федор тут же вспомнил плакат Агитпропа. На одном коне два бесполых существа в папахах, с одинаковыми кукольными лицами. Конь, в отличие от скромного коня тамплиеров, снабжен шикарными лебедиными крыльями. Он скачет на фоне алой звезды. В нижний треугольник звезды, под копытами коня, вписан маленький пылающий Кремль. Всадники держат в руках черное и белое знамя. Надпись гласит: «Знамя мировой рабоче-крестьянской коммуны». Сверху, полукругом, стандартный лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»