Текст книги "Небо над бездной"

Михаил Владимирович молча перемыл всю посуду, разложил по местам. Валя не трогал его. Лишь когда профессор сел, закурил, Валя решился еще раз спросить:

– Кто второй, вспомнили?

– Австриец, бедный провинциал, лет на десять моложе Кобы. Дважды провалился в Венскую академию, так что художник он такой же, как Коба поэт. Как же его звали? Хиклер? Гиплер?

Глава семнадцатая

Вуду-Шамбальск, 2007

Соня и Дима в третий раз подходили к крыльцу отеля, но не поднимались на ступеньки, шли дальше, по кругу, потом мерили шагами аллею жидкого сквера, туда, обратно. Было темно, фонари горели тускло, сыпал крупный редкий снег. На плече у Димы висела Сонина сумка. Они гуляли сорок минут, и за все это время Соня произнесла всего одну фразу:

– Прости, у меня нет сил разговаривать.

Когда они в четвертый раз приблизились к крыльцу и швейцар открыл перед ними дверь, Дима сказал:

– Пойдем спать. Первый час ночи.

Она молча помотала головой.

– Ну, хорошо, давай еще кружок. Ты не замерзла?

– Нет.

– Тебе страшно оставаться одной ночью в этом идиотском отеле? Хочешь, я буду спать в твоем номере, в гостиной, на диване?

– Спасибо. Не надо.

– Я не храплю. И мне самому так спокойнее. В твой номер Лойго вряд ли явится ночью.

Соня остановилась у скамейки, достала из кармана сигареты.

– Чтобы Лойго не явилась к тебе, достаточно повесить табличку «не беспокоить» и запереть дверь. Там есть защелка, она снаружи не открывается.

Дима перчаткой стряхнул со скамейки снег, поставил сумку, щелкнул зажигалкой.

– Табличку я повесил и дверь запер на защелку. Я всегда так делаю в гостиницах на ночь. Наверное, все-таки можно открыть снаружи. Проверим, когда вернемся. И если да, то я точно буду ночевать у тебя в гостиной, на диване.

Соня опустилась на скамейку, минуту молча курила, потом равнодушно произнесла:

– Можно открыть, нельзя, какая разница? Ладно, пора спать. Завтра вставать в семь.

Они вошли в ярко освещенный холл. Их встретила бессменная администратор, засверкала улыбкой, подняла руки, изображая гостеприимные объятья.

– Добрый вечер. Вот, пожалуйста, ваши ключики. Спокойной ночи, приятных снов.

Дима взял ключи и спросил:

– Скажите, я могу быть уверен, что горничная Лойго или какая-нибудь другая горничная не ворвется опять ко мне в номер ночью?

– То есть вы хотите сказать, заказик отменяем?

– Какой заказик?

– Господин Савельев, но вы же сами заказали эротический массаж и просили, чтобы опять была Лойго, как в прошлую ночь, – администраторша пропела это тем же сладким голосом, не изменив интонации.

Она обращалась к Диме, при этом блестящие голубые глаза смотрели на Соню. Соня попыталась взять у Димы свою сумку и уйти, но он не отдал, вцепился сразу в ремень и в ее руку.

– Подожди. Я ничего не заказывал. Она врет.

– Согласно категории нашего отеля, первая услуга такого рода у нас предоставляется бесплатно, – спокойно продолжала администраторша. – Конечно, гость может сам отблагодарить девушку, дополнительно, в виде чаевых, но это на его усмотрение. Все последующие заказы оплачиваются в соответствии с установленным прейскурантом. Конфиденциальность гарантируется. Извините, господин Савельев, я не поняла, заказик мы отменяем или все-таки нет?

– Не было никакого заказа, вы это отлично знаете, и хватит тут устраивать спектакль. Софья Дмитриевна вам все равно не верит.

– Я очень извиняюсь, Софья Дмитриевна, мне, право, неловко вести при вас такие разговоры, но я в некоторой растерянности, господин Савельев все не может определиться с заказом. Дело в том, что он попросил, чтобы Лойго являлась к нему в номер каждую ночь, и оплатил вперед еще два посещения. Теперь получается, мы денежки ему должны вернуть.

– Что я оплатил? Когда? Сколько?

– Да утречком сегодня, как пришли завтракать, так сразу и оплатили, семь тысяч сто двадцать четыре рубля тридцать две копеечки.

Дима застыл и сильней сжал Сонину руку.

– Покажите мне чек.

– Господин Савельев, чек у вас. Мы копий себе не оставляем. Гарантия конфиденциальности, сами понимаете.

– Ладно. В таком случае верните мне деньги.

– Извольте чек, я верну деньги.

– Но у меня его нет, и вам это известно.

– Поищите. Наверное, вы оставили его в номере. Деньги возвращаются только при наличии чека. Но оплаченный заказ может быть выполнен и при отсутствии чека.

– Все, пойдем, – Дима потянул Соню за руку к лестнице, – надоел этот бред.

Они прошли молча два пролета. Дима все не отпускал Сонину руку. Было пусто и тихо.

– Сейчас на минуту зайдем ко мне, я возьму зубную щетку, – сказал Дима.

– Не нужно. Ты будешь спать в своем номере. Спокойной ночи.

– Ну уж нет. Извини. Я буду спать у тебя в гостиной, на диване. Скажи, ты что, поверила этой механической стерве?

– Какая разница? Отпусти, пожалуйста, руку, отдай сумку. Я очень устала.

– Что угодно можешь говорить, я тебя в этом мерзком заведении одну не оставлю ни на секунду. В конце концов я отвечаю за твою безопасность. Это моя работа.

Она ничего не ответила, молчала, пока Дима возился с дверью, проверял замки. Он сразу обнаружил, что защелку можно открыть снаружи с помощью монеты или перочинного ножа.

– Так я и думал. Запереться тут невозможно. Все, идем к тебе. Сейчас уже поздно, а завтра позвоню шефу. Надо уматывать из этого отеля как можно скорее. Соня, ну что ты молчишь? Я не пользуюсь проститутками. Как тебе это доказать?

– Не надо доказывать. У мужчин так устроен организм, вам обязательно нужно это, и ничего страшного. Воздержание не входит в твои служебные обязанности.

Дима захлопнул дверь своего номера.

– Значит, ты поверила этой ведьме? Утром, пока ты собиралась на завтрак, я пожаловался ей, что ночью ко мне в номер зашла горничная. Знаешь, что она ответила? Что ни одной горничной ночью в отеле нет. У них рабочий день с восьми утра до шести вечера, и, наверное, мне это просто приснилось.

Они дошли до Сониного номера. Система замков там была такая же, и Дима придвинул к двери тяжелое кресло. Соня, так ни слова не сказав, отправилась в душ. Он нашел в шкафу подушку, одеяло, запасной комплект белья, постелил себе на диване. Снял свитер, отстегнул портупею, пистолет спрятал под подушку. Сонина сумка осталась у него. Он вытащил ноутбук, отнес в кабинет. Батарея была разряжена, он подсоединил провод. Его слегка зазнобило, когда он взглянул на портрет Сталина, висевший над столом.

Дверь из гостиной в спальню была приоткрыта. Он услышал, как Соня вышла из ванной, как скрипнула кровать.

– Соня, можно я пройду в душ?

– Конечно, проходи.

Он быстро прошмыгнул через спальню, закрылся в ванной и, взглянув в зеркало при ярком свете, увидел, что лицо его пылает. Успокоиться он сумел, только постояв несколько минут под ледяной водой. Когда возвращался назад, в гостиную, решился взглянуть на Соню. Она читала. Не отрывая глаз от книги, пожелала ему спокойной ночи.

Растянувшись на неудобном диване, Дима уставился в потолок. У него была с собой книга «Магия шпионажа», с дарственной надписью от автора Михаила Павловича Данилова, Сониного деда. Они познакомились в Париже, после того как Дима забрал Соню с яхты Хота. Девяностолетний Данилов впервые за многие годы вылез из своего тихого Зюльт-Оста, прилетел вместе с Зубовым в Париж, чтобы встретить внучку.

До того как Зубов перетащил Савельева в службу безопасности Петра Борисовича Кольта, они оба служили в Управлении по борьбе с терроризмом. Забрать Соню с яхты в маленьком французском порту было не так трудно. Диме доводилось работать в значительно более жестоких и опасных условиях. Когда старик Данилов обнял его и, всхлипывая, шмыгая носом, бормотал всякие сентиментальные глупости, ничего, кроме неловкости, Дима не испытал, хотя раньше ему бывало приятно видеть счастливых родственников освобожденных заложников, слушать слова благодарности.

Дело в том, что, пока он вез Соню до Парижа, утешал ее, гладил по голове, у него возникло странное чувство. Ему стало казаться, будто эту операцию он провел не по служебной обязанности, не для Кольта, а для себя лично. Он не мог понять, что с ним произошло. Почему совершенно чужая женщина, к тому же вовсе не в его вкусе, вдруг вызвала такую бурю эмоций, заставила думать о себе, вспоминать долгую дорогу по французскому автобану, щекотное прикосновение светлых волос, тепло и нежность мокрой от слез щеки, запах меда и лаванды.

После развода с женой Дима год пребывал в какой-то тупой растерянности. Они прожили вместе восемь лет. Жену он любил, и вроде бы она его любила. Она работала юрисконсультом в небольшой торговой фирме. Работа была унылая, но почти каждую неделю устраивались веселые корпоративы, прогулки на теплоходах, выезды за город. Жена это обожала, ей требовались, как воздух, большие шумные компании, хохот до упаду, и чтобы постоянно происходили события, кипели страсти. Если событий и страстей не хватало, она сама их создавала. Дима никак не соответствовал такому высокому накалу. Он не мог постоянно ссориться и мириться ради того, чтобы, как она говорила, не закисать в рутине повседневности.

На пятом году совместной жизни ей с ним стало слишком скучно, а ему с ней слишком весело. На корпоративах она много пила. Дома тоже пила. Он не мог составить ей компанию. На шестом году он испугался, что она сопьется.

Последовали два года борьбы, тщетных попыток лечения, грязных скандалов, истерических примирений с клятвами, что она завяжет и они наконец родят ребенка, начнут все заново. Диму не покидало жуткое, сосущее душу чувство вины и безнадежности. Ему казалось, что это он превратил ее, яркую, остроумную, жизнерадостную, в чудовище, которое с визгом и матом пытается вырвать у него бутылку, когда он выливает содержимое в раковину.

Ее не уволили с работы, она вставала утром, красилась, одевалась и выглядела вполне прилично. Никто не догадывался, что она пьет, кроме Димы и ее родителей. Они винили во всем Диму. После бурных сцен он не мог заставить себя лечь с ней в одну постель. Она громко жаловалась по телефону маме и многочисленным подругам, что он больше не мужчина.

Когда они поженились, он очень хотел ребенка. Но теперь был рад, что у них нет детей. Го д назад они развелись и легко разменяли трехкомнатную квартиру на двухкомнатную для нее и однокомнатную для него.

Весь год ему снились бурные сцены, у него звучал в ушах мат, хохот, рыдания.

Только рядом с Соней это забывалось, таяло.

Лежа на диване, Дима в десятый раз перечитывал дарственную надпись:

«Дорогой Дмитрий!

Спасибо Вам за Сонечку. Храни Вас Бог!

М. Данилов».

Зубов привез для него книгу из Зюльт-Оста, но забыл о ней и передал только перед отлетом в Вуду-Шамбальск. Дима начал читать, но не мог сосредоточиться. Присутствие Сони за стеной туманило голову. Свет не гас в спальне. Он тихо произнес:

– Спишь?

– Нет.

Через приоткрытую дверь было отлично слышно и оказалось, что так, не видя друг друга, разговаривать значительно легче.

– Соня, я давно хотел тебя спросить.

– Ну, спроси.

– Еще в Москве я нечаянно заглянул в твой мобильник. Пришла эсэмэска. Ты спала, я думал, вдруг что-то важное. Получилось нехорошо. Я удалил одно сообщение. Конечно, было бы разумней соврать, что я сделал это случайно.

– Что за сообщение?

– Сейчас скажу. То есть сначала я должен спросить. Кто такой Нолик?

– Старый школьный друг. Это его ты стер?

– Да.

– Зачем?

– Он написал, что любит тебя, постоянно о тебе думает. Он написал, а я удалил. И тебе ничего не сказал.

– Почему?

– Потому! Ладно, извини. Я очень раскаиваюсь. Ты можешь ему ответить завтра утром. Он, наверное, очень ждет.

– Ничего он не ждет. Он потом прислал еще три эсэмэски, в том же роде, и я ему давно ответила.

– Что? Конечно, это меня не касается, но все-таки, что ты ему ответила?

– Я ответила, что тоже его люблю.

– И давно?

– С четвертого класса.

– Ну, тогда я вас обоих поздравляю.

– С чем?

– С большим и прекрасным взаимным чувством. Прости, последний нескромный вопрос. Почему же вы в таком случае с этим Ноликом не поженились?

– Потому, что я его не люблю.

Дима встал с дивана, босиком прошел в прихожую, достал сигареты из кармана куртки, вернулся, закурил. Свет в спальне все так же горел, и было тихо.

– Соня, расскажи, кого ты любишь? – спросил он шепотом.

Она долго молчала, он решил, что заснула, не погасив света. Но услышал ее голос.

– Маму, дедушку, Федора Федоровича. Наверное, люблю Герду, дедушкину домоправительницу. Если бы она случайно не нашла на старой пристани шапку, которую сама для меня связала, никто никогда не узнал бы, что со мной случилось. Еще я очень любила папу. Его убил Бим, старый добрый друг нашей семьи, мой научный руководитель. Убил из-за паразита. Всю жизнь Бим пытался изобрести лекарство от старости. Но у него получались только яды. Вот одним из них он папу и отравил.

– Не вспоминай, не надо. Я знаю эту историю.

– Да, лучше не нужно вспоминать. Папы нет. Мама в Австралии. Дедушка в Германии. Федор Федорович в Москве.

– Я здесь, с тобой.

– Это твоя работа.

Свет погас. Дима докурил, немного еще постоял у приоткрытого окна, потом на цыпочках подошел к двери спальни, тихо прикрыл ее, отправился в кабинет, включил Сонин ноутбук.

Перед отлетом старик Агапкин предупредил его, что закачал туда много важных материалов.

– Объяснять долго. Прочитай, даже и без ее разрешения. Я тебе разрешил, этого достаточно. Когда вы окажетесь в степи, она может замкнуться, замолчать. Не стесняйся смотреть ее почту, слушать все ее разговоры, читать ее мысли. Ты должен знать все, что знает она, чувствовать, что она чувствует, иначе не справишься. Ты влюблен в Соню, потому я и потребовал, чтобы летел с ней именно ты. Мне важно, чтобы рядом был человек, которому она не безразлична. Но не теряй головы. Там будет так опасно, как ты даже представить не можешь. Оглянуться не успеешь, они сожрут Соню и тобой закусят.

* * *

Москва, 1922

– Вот что это? Что? Можете мне объяснить?

Дзержинский держал в руках предмет цилиндрической формы, отдаленно напоминающий кастрюлю среднего размера. В алюминиевые стенки были вделаны какие-то трубочки, проводки, краники.

– Насколько я понимаю, это шлем для чтения мыслей на расстоянии, – спокойно объяснил Бокий, – разве товарищ Гречко не приложил подробную инструкцию?

– Какую инструкцию? – Дзержинский поморщился. – Доносов страниц сто мне передали от вашего оракула вместе с этим агрегатом.

– Видимо, в качестве иллюстрации работы прибора, – тихо заметил Валя Редькин, – оракул хочет показать, как ему удается читать самые сокровенные мысли.

Дзержинский постучал ногтем по стенке агрегата, покрутил трубочки, краники, подергал проводки, тяжело вздохнул, узкими, красными от бессонницы глазами оглядел присутствующих.

– Сокровенные мысли. Валя, на вас, между прочим, тоже донос и на вас, Глеб. На весь спецотдел скопом, на каждого сотрудника в отдельности. Кстати, и на меня тут донос, даже два. О чем он думал, оракул ваш, когда отправлял мне это хозяйство?

Дзержинский поставил прибор на толстую картонную папку и подтолкнул через стол Бокию.

– Феликс, вы что, всю ночь читали? – спросил Бокий.

– Пролистал, надеялся найти хоть что-то дельное. Разумеется, не всю ночь, однако часа три убил.

– Лучше бы вы эти три часа поспали, – сказал Михаил Владимирович, – вы плохо выглядите.

– Отосплюсь на том свете, – мрачно проворчал Дзержинский. – На вас, Михаил Владимирович, тут тоже доносы имеются, на всю вашу семью, включая старую няньку и маленького внука. Но самые интересные, пылкие, можно сказать, высокохудожественные доносы на вашу дочь.

– Татьяна Михайловна – постоянная мишень для доносчиков, пишут, пишут на нее, все, кому не лень, – тихо, как бы размышляя вслух, заметил Бокий.

– Кому не лень, – усмехнулся Дзержинский, – на жену генерала Данилова грех не настрочить доносец.

– Феликс Эдмундович, они с восемнадцатого года не виделись и вестей никаких, – быстро произнес профессор, – а что, разве Павел стал генералом?

– О вашем зяте мы лучше говорить не будем! – Дзержинский раздраженно повысил голос и шлепнул ладонью по столу. – И сделайте милость, предупредите дочь, чтобы мнение свое о советской власти держала при себе, не болтала глупостей в университете, в госпитале!

– Феликс Эдмундович, я не понимаю, о чем речь, – ошеломленно пробормотал профессор. – Таня учится, работает, ей просто некогда болтать, и к новой власти она относится вполне лояльно, поверьте.

Железный Феликс повернулся к нему всем корпусом, тяжело уставился больными, красными, но чрезвычайно зоркими глазами.

– Михаил Владимирович, я очень надеюсь, что вы меня услышали. Мне бы не хотелось, чтобы разговор о вашей дочери возник опять в этом кабинете.

– Да, в самом деле, при чем тут Татьяна Михайловна? – воскликнул Валя. – В этом кабинете о ней совершенно не нужно говорить. Мы об оракуле беседовали, вот о нем давайте, о нем тут самое место!

– Да, оракул, – Дзержинский сдвинул белесые брови и постучал пальцами по столешнице, – с ним надо что-то решать. Это вопрос прежде всего к вам, Глеб. Он ваш протеже, вы за него отвечаете. В восемнадцатом он был хорош, когда читал лекции балтийским матросам о Шамбале, древней стране вечного коммунистического рая. Он увлекал их красивыми сказками, и это работало лучше любой политической агитации. Но теперь у нас двадцать второй. Оракул портит кастрюли и строчит доносы.

– А почему надо обязательно что-то решать? – Валя пожал плечами. – Не тратьте на него ваше драгоценное время, верните ему агрегат, не читайте всякой белиберды.

Дзержинский закурил, щурясь от дыма, взглянул на Валю.

– Не читать белиберды? А знаете, Валентин, тут, в этих бумагах, довольно большой процент правды. О вас, например, написано, что вы ни за что, никогда не согласитесь помогать нам. И вы действительно отказались. Ведь так, товарищ Редькин? Отказались?

– Разумеется, потому что это гадость, мерзость, любой порядочный человек на моем месте… – быстро, сквозь зубы, пробормотал Валя, и уши его запылали.

Михаил Владимирович громко закашлялся и под столом наступил ему на ногу. Бокий встал, как бы нечаянно грохнув стулом, и принялся насвистывать «Интернационал». Но Дзержинский все-таки услышал Валю, лицо его окаменело, глаза блеснули, он тихо и вежливо спросил:

– Как прикажете вас понимать, товарищ Редькин? В прошлый раз вы сослались на скверное самочувствие, а теперь вот выясняется, что это ваша принципиальная позиция? То есть наша работа, помощь нам для вас гадость? Мерзость?

– Феликс Эдмундович, позвольте, я объясню, – произнес профессор и еще раз наступил Вале на ногу. – Суть вашей просьбы заключается в том, чтобы Валентин участвовал в допросах подозреваемых, верно?

– Вам это откуда известно?

– Ниоткуда, – профессор пожал плечами, – догадаться несложно. Феликс Эдмундович, пожалуйста, выслушайте меня спокойно, без гнева. У Валентина уникальный дар. Тратить его на допросы все равно что забивать гвозди микроскопом. Во время каждого сеанса гипноза он теряет страшно много сил, он буквально тает, у него язык заплетается, никакой принципиальной позиции нет, Валя очень ослаб, у него расшатаны нервы, вы сами видите.

– Мы обеспечим ему усиленное питание и максимальный бытовой комфорт.

– Это, конечно, замечательно и в любом случае не помешает, но, боюсь, энергию, которую теряет Валя во время сеансов гипноза, компенсировать сливочным маслом невозможно. Да и не получится у него допрашивать. Ваши подозреваемые просто уснут, а заодно и следователи, и охрана.

– Неужели? Прямо вот так все сразу уснут? Вы же не засыпаете за операционным столом, когда Редькин вводит больного в летаргию, а, профессор?

– Я нет. А вот сестры, фельдшеры иногда клюют носами. Но дело даже не в этом. Феликс Эдмундович, вы представьте реальную ситуацию. Человека срочно надо оперировать. Наркоз давать нельзя. Слабое сердце, проблемы с легкими, с кровяным давлением. Единственный способ спасти жизнь – ввести больного в летаргию с помощью гипноза. Гипнотизеров полно, выступают на эстраде, предлагают свои услуги, пригласите их, они помогут допрашивать. Но доверить жизнь можно не каждому. Я бы свою или вот вашу, например, или жизнь Глеба Ивановича доверил бы только Вале Редькину.

Дзержинский скривился.

– Вот, пожалуйста, не надо делать из меня безмозглого дикаря! Я прекрасно знаю, что с Редькиным никто не сравнится, что дар его уникален. Если бы я в этом сомневался, Редькин уже давно был бы арестован. Я не собираюсь превращать его в машину для допросов и, как вы изволили выразиться, забивать гвозди микроскопом. Его помощь нужна в исключительных случаях.

Бокий встал за спиной Дзержинского, склонился к его уху и тихо произнес:

– Феликс, нет смысла.

– Что значит – нет смысла? – Дзержинский резко повернул голову. – Во время операций больные в летаргии говорят? Говорят! Сознание отключается, снимается контроль. Человек выкладывает всю подноготную. Значит, и допросить возможно!

Бокий обошел стол, сел, закурил, быстро взглянул на Валю, на Михаила Владимировича и обратился к Дзержинскому:

– Феликс, признайтесь, вы эту информацию получили от товарища Тюльпанова?

– Ну, допустим.

– И речь шла о случае с Линицким, верно?

– Вы удивительно догадливы, товарищ Бокий.

– У нас с вами служба такая, товарищ Дзержинский, нам без этого нельзя, – Бокий приподнялся, растянул губы в лягушачьей улыбке и шутовски поклонился. – Смекалка, бдительность, горячее сердце и чистые руки. Так? Я ничего не перепутал?

– Перестаньте юродствовать, Глеб, – поморщился Дзержинский, – какая разница, от кого я получил информацию? Она достоверна, я в этом не сомневаюсь.

Бокий вздохнул и покачал головой.

– Феликс, ну как она может быть достоверна, если доктор Тюльпанов на операции не присутствовал? Вместе с остальными был выставлен вон из операционной. Он ничего не видел и не слышал. А фонограф сломался, записи не сохранилось. Он ничего не знает, он врет вам, а вы уши развесили.

– Даже если бы Тюльпанов присутствовал, он бы уснул, – добавил Валя, – он очень внушаемый человек, гипнозу поддается легко. Тюльпанов бы уснул, а потом пересказал бы вам свои сновидения, и вы бы это сочли достоверной информацией.

– Сновидения, – Дзержинский вдруг расслабленно откинулся на спинку кресла. – Вот, неделю назад было у меня сновидение, наяву, прямо тут, возле подъезда Лубянки, возник ваш оракул, а с ним мужичок. Борода седая, окладистая, глазки голубые, добрые. Весь обвешан бубенцами, цветными ленточками, зеркальцами, весь звенит и сверкает. Посланник с Беловодья, ясновидец и пророк. Выразил свою готовность служить советской власти.

– Да, Гречко приводил это чучело ко мне, – кивнул Бокий, – требовал, чтобы его зачислили в штат спецотдела.

– И вы отказали, – Дзержинский укоризненно покачал головой. – Поспешили вы, Глеб. А вдруг мужичок и в самом деле ясновидец? Он бы помог нам, раз товарищ Редькин отказывается. А, кстати, как дела у него, у вашего Линицкого? Я слышал, он опять попал в госпиталь?

– Операционная рана открылась и все не заживает, кровоточит, – объяснил профессор.

Зазвонил один из аппаратов на столе. Дзержинский взял трубку, долго, молча слушал, помрачнел, закурил, тихо буркнул: «Ни в коем случае!», бросил трубку и уставился на Бокия:

– Ну, так на чем мы остановились? Тюльпанов врет, говорите?

– Ладно, выражусь мягче. Сочиняет, – Бокий усмехнулся, – выдает желаемое за действительное. Феликс, я находился в операционной, от первой до последней минуты. Могу засвидетельствовать, что больные в летаргии молчат или бредят, так это было с Линицким. Бред никакой пользы следствию принести не может, наоборот, выйдет ерунда и путаница.

Железный Феликс низко опустил голову, и стала видна большая бледная, словно восковая, плешь. Он выглядел больным и безнадежно усталым. Михаил Владимирович невольно вспомнил темные слухи, будто в отрочестве Дзержинский случайно из отцовского охотничьего ружья застрелил свою младшую сестру. Правда это или нет, но психика его надломлена. Он почти не спит, загрузил себя должностями сверх меры. Ради чего?

«Он, как и Ленин, слишком умен, чтобы по сей день фанатично верить в идею построения насильственного рая на земле, – думал профессор, – крови на нем много, терять ему нечего. Застарелый туберкулез сжигает его легкие, долго он не протянет. А все-таки в глубине его души теплится совесть, смутное, слабенькое понимание, что ответ держать придется. Он возится с беспризорниками, пытается помочь сиротам, накормить, одеть, согреть. Стоп. Зачем я пытаюсь судить его? Нет, я не сужу, просто хочу оценить уровень опасности. Он пока главный в этом страшном здании, от него многое зависит. Вероятно, оракул с его аппаратом и доносами – только формальный повод. Он пригласил нас троих не для того, чтобы обсуждать эту ерунду. Когда он говорил о Тане, открыто угрожал мне? Или только предупреждал?»

– Ладно. Пока оставим этот разговор, – сказал Дзержинский, исподлобья взглянув на профессора, – ну, а что у вас с вашим препаратом?

– Феликс Эдмундович, вы ведь знаете, в восемнадцатом году один из ваших сотрудников расстрелял мою лабораторию, убил всех подопытных животных.

– Никакой он был не наш сотрудник, но не важно. Четыре года прошло, все забыть не можете, – Дзержинский кивнул на толстую папку. – Вот тут оракул пишет, что препарата у вас достаточно, опыты вы продолжаете и недавно омолодили обезьянку. Правда это?

– Препарата практически не осталось, только неприкосновенный запас. А про обезьянку – правда, – быстро ответил Бокий за Михаила Владимировича, – зверька удалось спасти из-под ножа. Дело Бубликова помните?

– Спирит, который как раз и помешался на опытах профессора Свешникова? Вот, оракул тоже помешался, хорошо еще, никого пока не зарезал.

– Все впереди, – зло проворчал Валя.

Дзержинский покосился на него, закурил очередную папиросу и задумчиво, как бы размышляя вслух, произнес:

– Товарищ Гречко предлагает срочно снарядить экспедицию в Вуду-Шамбальскую губернию. С помощью тайной науки «Дюнхор» он намерен наладить добычу таинственного паразита и уже без всякого участия профессора Свешникова осуществить омоложение и продление жизни всех членов Политбюро.

Бокий тихо присвистнул, профессор покачал головой, Валя нервно рассмеялся и сказал:

– Отлично, пусть отправляется и захватит с собой ясновидца из Беловодья, с бубенцами авось веселее будет.

Дзержинский, не удостоив его взглядом, обратился к профессору:

– Если не ошибаюсь, вы еще в восемнадцатом году говорили, что вам для продолжения опытов экспедиция в вуду-шамбальские степи необходима?

В кабинете повисла напряженная тишина. Такой поворот для всех оказался неожиданным, и, судя по тому, как остекленели глаза Дзержинского, как тяжело задвигалось адамово яблоко на его тощей шее, беседа подошла к апогею, к основной цели.

– Феликс, об этом пока не может быть речи, – нарочито спокойно произнес Бокий.

– Почему? – Дзержинский поднял светлые брови, изображая искреннее удивление. – Там сейчас спокойно, там утвердилась советская власть.

– Феликс, мне странно, что вы не понимаете. Профессор Свешников никуда ехать не может.

Но Дзержинский не услышал его или сделал вид, что не услышал. Зазвонил телефон, он поднял трубку, сказал кому-то, что освободится через пару минут, и раздраженно бросил трубку.

– Товарищ Свешников, когда вы намерены ехать в экспедицию? – обратился он к Михаилу Владимировичу так, словно Бокия вовсе не было в кабинете.

– Я готов, как только Владимир Ильич почувствует себя лучше. В любом случае, это должно быть его решение, а не мое и не ваше.

Телефон опять зазвонил. Взяв трубку, Дзержинский нахмурился, глухо произнес:

– Да, вам правильно доложили. У меня. Да, конечно. Прямо сейчас отправляю, – он тяжело поднялся, вышел из-за стола, хмуро взглянул на профессора. – Крупская звонила, Старику опять плохо. Автомобиль нужен вам?

– Нет, спасибо.

Дзержинский сухо попрощался. В приемной скопилось много народу. Ни на кого не глядя, Бокий, Валя и Михаил Владимирович быстро вышли в коридор.

– Кажется, он самому себе неприятен в этой роли, – произнес сквозь зубы Бокий, когда спускались вниз по лестнице.

– Было бы хуже, если бы в этой роли он себе нравился, – тихо заметил Валя.

– Знаете, вы бы уж помолчали! Забыли, где находитесь? Впредь извольте выбирать выражения, а то я вас сам, лично, арестую!

– Глеб Иванович, виноват, понимаю, что подвел вас. Не сдержался.

Они оба вышли проводить профессора к автомобилю. Валя, прощаясь, успел быстро прошептать:

– Вас хотят убрать подальше от Ленина. Это совершенно ясно. Ветер дует со стороны Кобы, этакий холодный, зловонный ветерок, пока слабенький, но крепчает.

* * *

Москва, 2007

Иван Анатольевич Зубов удивился и перепугался, не застав старика дома. Он долго трезвонил в дверь, потом открыл своим ключом, вошел в пустую тихую квартиру, обнаружил некоторый беспорядок. Кровать не застелена. Кухонный стол в крошках, стакан с недопитым чаем, грязная тарелка в раковине, собачья миска с остатками овсянки на полу. Чайник холодный, значит, позавтракал старик давно или вообще не завтракал.

Зубов первым делом позвонил Агапкину на мобильный и, набрав номер, тут же услышал мелодию «Турецкого марша». Телефон валялся на диване в кабинете. Иван Анатольевич позвонил Римме. Помощница по хозяйству напомнила, что сегодня у нее выходной, и заверила, что вчера вечером она оставила старика и щенка в добром здравии, в чистой квартире, с полным холодильником продуктов.

Еще немного побродив по квартире, Зубов обнаружил, что в прихожей нет куртки и зимних ботинок Федора Федоровича, а также поводка Мнемозины.

– Старик отправился погулять с собакой, – пробормотал Зубов и тяжело опустился в кресло в кабинете, – все нормально, нечего волноваться. Впрочем, может, выйти во двор, поискать их?

На столе стоял открытый ноутбук, экран был темный, но сбоку мигала лампочка. Иван Анатольевич не удержался, тронул кнопку, вывел компьютер из спящего режима.

«Федор, не морочь мне голову, я почти уверен, они ему помогли!»

Это было послание из Зюльт-Оста, начало утренней переписки с Даниловым. Несколько секунд Иван Анатольевич колебался, чувствовал, что поступает нехорошо, и если старик застанет его за чтением своей личной почты, разозлится страшно. Однако любопытство пересилило. Зубов стал читать.

«Кто? Четверка? Берия, Маленков, Булганин, Хрущев?»

«Конечно. Кто же еще?»

«Миша, ты правда не понимаешь или придуриваешься, как всегда?»

«Федор, но ведь известно, что они вели себя неадекватно. Долго не вызывали врачей. Когда было совершенно очевидно, что с хозяином беда, Берия заявил: Иосиф Виссарионович спит. Хрущев с Булганиным вообще не решились зайти в комнату, где он лежал».

«Миша! Вызвать врачей значило придать огласке случившееся. А им требовался тайм-аут. Им надо было договориться, как действовать дальше. Кстати, это полностью противоречит версии заговора и убийства. Если бы они решили убрать хозяина, все бы продумали заранее, не допустили бы никаких странностей, двусмысленностей, ни малейшего повода для подозрений. Но их поведение говорит о том, что они не ожидали, испугались, растерялись. Не забывай, они всего лишь люди. У них кишка тонка убрать Кобу».

«Федор, я не спал всю ночь по твоей милости. Твои вчерашние туманные намеки: плагиат, фрактальность времени почти свели меня с ума. Почему анализ событий первого, второго марта пятьдесят третьего года ты назвал «отличной подсказкой»? Изволь объяснить, что ты имел в виду?»

«Ладно, попробую. Только, будь любезен, не перебивай! После войны требовалась свежая глобальная идея. Ненависть надо подогревать, иначе поток страданий скудеет. Сталин должен был выработать новый заряд, вызвать мощную судорогу, довести людей до неистовства. Но ничего, кроме сионистского заговора, он не сумел придумать. А это был плагиат. Совсем недавно остыли печи Освенцима. Требовалось нечто оригинальное. Он пытался сдобрить антисемитскую кампанию медицинской темой, чтобы заимствование идеи у побежденного собрата не выглядело столь явным. Жалкая уловка лишь подтвердила, что он слаб и бесплоден. Плагиат – это диагноз, причем смертельный. В панике он решил прекратить кампанию. В ночь с первого на второе марта готовые номера «Правды» и «Известий» спешно переверстывались, снимались все материалы о шпионско-диверсионной деятельности сионистских организаций и еврейских врачей».

За пространным ответом Агапкина следовал короткий вопрос Данилова: