Текст книги "Небо над бездной"

«То есть ты считаешь, Сталин сам отдал распоряжение?»

«Я не считаю, я знаю точно! – отвечал Агапкин со свойственным ему апломбом. – Коба приказал Игнатьеву, тогдашнему министру МГБ. Но это была его вторая фатальная ошибка. Он метался в отчаянии. Сначала ему следовало придумать нечто новое, а потом уж отменять кампанию. Если бы придумал, возможно, получил бы отсрочку».

«От кого? Кто имеет такие полномочия, чтобы дать отсрочку?» – немного ехидно спрашивал Данилов.

«От нашего общего знакомого», – отвечал Агапкин, и легко можно было представить, с каким сердитым выражением лица он стучал по клавишам.

«Наш пострел везде поспел?» – продолжал ехидничать Данилов.

«Миша, его присутствие на даче в Кунцеве для меня очевидно! – кипятился Агапкин. – Как ты думаешь, почему все воскресенье первого марта никто не решился войти к хозяину? Старый человек, больной, двенадцать часов не подает признаков жизни. Не завтракает, не обедает, не отвечает на телефонные звонки. Полный дом охраны, прислуги. Люди, главная обязанность которых – он, его безопасность, его жизнь, оцепенели в тот день».

«Они боялись его тревожить?» – неуверенно предположил Данилов.

«Миша, они отвечали за него! Каждый из них рисковал головой, если с ним что-то случится, а помощь не будет вовремя оказана. Но никто не смел приоткрыть дверь, хотя бы заглянуть. Они вели себя неадекватно, по собственным их свидетельствам, они были как завороженные. С десяти утра до десяти вечера охрана и прислуга топтались под дверью, спорили, кто зайдет. И только в половине одиннадцатого, с пакетом из ЦК, к хозяину решился заглянуть дежурный охранник Лозгачев. Хозяин лежал на полу, парализованный, в мокрых пижамных штанах. Он обмочился. У него были открыты глаза. Знаешь, когда человек падает на пол, звук довольно громкий. Все двенадцать часов охрана прислушивалась к каждому шороху, но не слышала, как он грохнулся».

«Стоп, Федор! Там была звукоизоляция, они ничего не могли услышать!»

«Миша! Все комнаты Сталина оборудовались особой системой сигнализации. Датчики вделаны в двери, в мебель! Охрана обязана была следить за каждым его передвижением!»

«Ладно, Федор, я согласен, двенадцать часов бездействия охраны – загадка. У тебя есть ответ? Почему они не могли войти?»

«Потому, что он был там не один! Миша, я понимаю, после бессонной ночи у тебя голова работает скверно, и все-таки сосредоточься! Это важно! Коба своего рода шедевр, уникальный экземпляр. Прежде чем отправить его на свалку, нужно было убедиться, что он действительно стал бесполезен. И вот явилось компетентное лицо».

«Кто?»

«Он, Миша, он. Наш знакомый, как ты выразился, наш пострел. Коба был его протеже, его детище. Ты же сам это понимаешь, зачем спрашиваешь в десятый раз – кто? Скорее что, чем кто! Нечто. Сгусток мрака. Я не исключаю, что оно присутствовало там и в своем человеческом обличии, которое хорошо известно мне, тебе и теперь, к несчастью, Сонечке. Так вот, никто, кроме Сталина, его увидеть не мог. Однако никто не должен был видеть Сталина, пока он находился в диалоге со своим гостем. Мокрые штаны, паралич, вонь. Таков был результат визита».

«Федор, допустим, я соглашусь с твоей версией, но скажи, разве им важно, чтобы идеи, которые стравливают людей и порождают страдания, были новыми и свежими? Борьба с космополитизмом началась в сорок восьмом году. Аресты, пытки, расстрелы, предательства, убийства. Разве мало страданий? Какая им разница?»

«Миша, ты не понимаешь! Представители этого ведомства жаждут видеть себя творцами. Однако создать ничего не могут, кроме глумливых карикатур и разрушительных идей. Они тешатся иллюзией, будто это и есть настоящее творчество. У них свои критерии пользы и оригинальности. Идея должна не только работать, но и блистать, поддерживать иллюзию творчества».

«Спасибо, Федор, ты все объяснил мне, сонному тупице, ты разложил все по полочкам. Однако я так и не понял, при чем здесь фрактальность времени?»

«При том, Миша, что они обязаны нравиться себе и своему руководству. Руководство не выносит банальных идей, не прощает слабости. История с отбраковкой непригодного орудия должна повториться».

«Позволь, но разве наш пострел тоже орудие?»

«Конечно! Только более высокого уровня! Миша, прости, Мнемозина просится гулять, вернусь, продолжим».

В прихожей хлопнула дверь. Зубов едва успел выключить ноутбук, отскочить от письменного стола, схватить первую попавшуюся книгу и сесть в кресло, придав своему лицу невинно-скучающее выражение. Влетела с радостным лаем Мнемозина, затем, ковыляя и ворча, явился Агапкин.

– Иван, ты что здесь делаешь?

– Ну, здравствуйте! – Зубов недоуменно пожал плечами. – Сегодня воскресенье, у Риммы выходной, вот я пришел побыть с вами, погулять с собакой.

– Я уже сам погулял, как видишь, – не без гордости заявил старик, – я же предупреждал тебя, что скоро все буду делать самостоятельно.

– Мне уйти? – обиженно спросил Зубов.

– С какой стати? Ты мне нужен, Иван. Сейчас позавтракаем и займемся схемой лабиринта.

– Чем, простите?

– Лабиринтом, Ваня. Там, в степи, между дворцом Йорубы и развалинами храма сонорхов есть древний подземный лабиринт. Когда-то я набросал его схему, теперь ее нужно восстановить.

Глава восемнадцатая

Берлин, 1922

Зал в кинематографе «Братья Люмьер» был маленький, на сотню человек, но заполнилось меньше трети. Федор не мог разглядеть публику. Князь усадил его в первый ряд и предупредил, что вертеть головой не нужно. Всякие люди могут прийти, белых эмигрантов много. Не ровен час, узнает кто-нибудь.

– Так, может, мне вообще не стоило приходить? – спросил Федор.

– Э, дорогой, ты уже пришел, значит, так распорядилась судьба, – сказал князь.

Впрочем, никакой он был не князь. Свежие красно-черные афиши на тумбах перед зданием кинематографа, у оконца кассы и в фойе гласили:

«Впервые в Берлине! Балет “Борьба магов”».

Всемирно известный тибетский целитель Георгий Гурджиев представляет труппу своих учеников, посредством танца в собственной постановке наглядно демонстрирует скрытые способности человека к бесконечному самосовершенствованию».

Сверху красовался портрет князя, схематичный, весьма лестный, но узнаваемый по выпученным глазам, пышным усам и голому черепу.

– Да, дорогой, не удивляйся. Я и есть Гурджиев, великий гуру. Ты, конечно, сразу узнал меня, но не поверил, что тебе выпало такое счастье, такая честь. Думал, случайное сходство, да?

Федор никогда прежде о великом гуру Гурджиеве не слыхал, но нахмурился и кивнул, показывая всем своим видом, что да, так и есть.

– Ты можешь по-прежнему называть меня князем. У меня в роду по отцовской линии греческие Палеологи, так что я больше чем князь. А почему Нижерадзе, я тебе потом объясню.

В зальчике погас свет, открылся занавес. Князь восседал перед белым полотнищем экрана, в глубине ярко освещенной эстрадки, на стуле с высокой спинкой. С краю стояло фортепиаяно, тощий длинноволосый юноша в бархатной куртке страстно ударил по клавишам. Звуки, извлекаемые юношей из расстроенного инструмента, походили на ритмический звон бубна.

На эстрадку гуськом, неровным строем, вышли мужчины и женщины, босые, в одинаковых белых костюмах. Шаровары, просторные рубахи до колен. Всего одиннадцать человек, разного возраста и вовсе не балетного телосложения. Музыка смолкла. Люди застыли в разных неестественных позах, спиной к залу, лицом к гуру, но так, чтобы не закрыть его от публики. Он молча, сурово глядел в зал. Стало идеально тихо, затем раздались покашливания, шорох, скрип кресел. Гуру трижды хлопнул в ладоши, пианист, тряхнув шевелюрой, ударил по клавишам. Люди принялись вразнобой топать, крутиться, поднимать руки и ноги.

Сначала Федору показалось, будто каждый делает, что хочет, повинуясь ритму дребезжащих клавиш. Но скоро он заметил, что ритма никакого нет и люди на сцене делают именно то, чего не хотят. Выворачивают ступни и кисти, изгибаются в судорогах, крутят головами так, что кажется, вывихнут шеи. Движения их слишком резки, неестественны, неудобны. Федор сидел совсем близко и видел мучительные гримасы на лицах. Безобразные, неуклюжие движения и гримасы превращали танцоров в одинаковых механических кукол. Трудно было отличить женщин от мужчин, молодых от пожилых.

Действо длилось минут двадцать. Федор все-таки не удержался, стал украдкой поглядывать по сторонам.

В первом ряду, справа, через несколько стульев от него, сидел пожилой полный господин с бородкой и внимательно смотрел на сцену. Возле господина дама. Взбитая, морковного цвета прическа и кончик носа.

Слева никто не сидел, Федор осмелел и оглянулся назад. Публика собралась вполне случайная, разноперая. Конторские и уличные барышни, молодые люди студенческого и богемного вида, демобилизованные военные, бюргеры среднего возраста, обоего пола. В последнем ряду парочка каких-то смутных оборванцев. Все напряженно застыли и были поглощены тем, что происходило на сцене. Только где-то в центре зала мирно дремала одинокая старушка.

Федор виском почувствовал неодобрительный взгляд князя и повернулся к сцене. Танцоры продолжали вывихивать конечности и биться в судорогах. Наблюдать это было тяжело. Федор переключил внимание на князя и с удивлением заметил, что глаза гуру томно прикрылись, усы дрожат, рот оскален, поблескивает сталь зубов, на лбу капельки пота. Руки сжимают тонкие, обитые бархатом подлокотники так сильно, что побелели ногти. Физиономия выразила нестерпимое блаженство, вот сейчас сквозь дребезг фортепиано и топот босых ног прорвется звериный рык и на гульфике княжеских брюк проступит темное влажное пятно.

Но ничего этого не произошло. Князь внезапно распахнул глаза и хлопнул в ладоши так громко, что в ушах зазвенело. Музыка умолкла. Люди на сцене замерли, каждый в той позе, в какой застал его хлопок, а потом один за другим, как кости домино, стали валиться на пол, с тупым деревянным стуком, не меняя поз, не пытаясь удержаться на ногах или хотя бы смягчить падение.

Федор приподнялся. Он был уверен, что кому-то из упавших нужна медицинская помощь. Но князь сердито посмотрел на него и сделал повелительный жест, обращенный к нему лично, мол, сиди, не дергайся.

Зал ошеломленно молчал. Артисты полежали немного и зашевелились, стали неловко подниматься на ноги, отряхиваться, кланяться. Но никто из них не улыбнулся. Лица остались замороженно серьезными. Когда поднялась последняя, пожилая полная женщина с астматической одышкой, зал проснулся и зааплодировал.

Нельзя сказать, что овации были бурными и продолжительными, но какая-то барышня тонко выкрикнула из зала по-русски:

– Месье Гурджиев! Вы гений! Я преклоняюсь перед вами!

Старушка, спавшая в центре зала, встрепенулась, мелко тряся желтыми кудряшками, засеменила к сцене с букетиком вялых хризантем. Пианист помог ей подняться по ступенькам. Князь встал ей навстречу, принял букет и поцеловал руку. Занавес закрылся, старушка осталась на сцене.

Позже, во время ужина в кафе возле кинематографа, Федор узнал, что это не просто старушка, а тоже гуру, близкая подруга покойной Блаватской, некая мисс Купер, родом из Америки.

Ужин проходил в отдельном зале. Стол был накрыт невиданными яствами. Жаренные целиком молочные поросята и осетры, серебряные вазочки с черной и красной икрой, кулебяки, расстегаи. Тут же в зале стоял настоящий мангал, на углях с шипением подрумянивались шашлыки. Два толстых повара летали, как белые воздушные шары по маленькому залу, от стола к мангалу, от мангалу к огромному самовару. Вокруг самовара на белых салфетках стояли корзинки со сладостями и фруктами.

Собрались все, кто участвовал в балете, включая пианиста. В обычной одежде они выглядели вполне нормальными людьми, только лица оставались мрачно напряженными. Князь восседал во главе стола. По правую руку от него трясла кудряшками мисс Купер. По левую он усадил Федора, налил ему полный стакан водки.

– Пей, дорогой, у тебя был тяжелый день, тебе нужно расслабиться.

– Спасибо, я не пью, – Федор вежливо отстранил его руку со стаканом.

– Пей, я сказал, – князь опять поднес стакан к его губам и грозно вытаращил глаза.

– Не буду, – Федор накрыл стакан ладонью и попытался с силой придавить его к столу, вместе с рукой князя.

Князь не ожидал этого, стакан выскользнул на пол, водка разлилась по ковру.

– Если вы не прекратите, я встану и уйду, – быстро прошептал Федор князю на ухо.

За столом все молча смотрели на них. Только повара продолжали бесшумно летать, а старушка придвинула к себе вазочку с паюсной икрой и принялась поедать ее ложкой, иногда закусывая кусочками хлебного мякиша.

Князь еще минуту таращился на Федора, потом взял чистый стакан и наполнил его, но уже не из бутылки, а из графинчика, стоявшего возле его тарелки. Федор обратил внимание, что и себе князь наливал из графинчика.

– Пей! – громко, грозно приказал князь.

Стакан опять оказался у губ Федора.

– Не буду! – повторил Федор.

Он хотел подняться, но князь под столом наступил ему на ногу и прошептал:

– Это вода, дурак, понюхай.

Правда, в стакане была вода. Федор выпил. Князь тут же сунул ему в рот кусок копченой семги.

– Теперь все пьют и едят. Благословляю трапезу сию, – торжественно объявил князь.

Послушно застучали ножи и вилки, но никто так и не произнес ни слова. Князь встал, подошел к самовару, наложил в тарелку сладостей, вернулся к столу и поставил эту тарелку перед полной астматической дамой.

– Ты будешь кушать это.

– Учитель, мне нельзя сладкого, – робко произнесла дама.

– Из моих рук можно все. Кушай, не бойся.

– Да, учитель, – дама принялась ковырять вилкой кубик лукума.

Князь отечески потрепал ее по щеке, подошел к тощему маленькому мужчине и придвинул ему тарелку с селедкой.

– Учитель, мне нельзя соленого, у меня больные почки.

Следующей оказалась маленькая юная барышня с личиком грустного мопса. Перед ней князь поставил тарелку с ломтями сала и налил полный стакан вишневого ликеру.

Так он обошел всех, потчуя каждого тем, что этому человеку нельзя или чего он терпеть не может, придумывая тошнотворные сочетания вроде селедки с вареньем или лукума с икрой. Особенно нравилось ему поить крепким спиртным непьющих. Ученики говорили на разных языках, на русском, английском, французском и немецком. Он всех понимал и всем отвечал по-русски. Они его тоже понимали и слушались беспрекословно.

Вернувшись на место, князь принялся за еду. Ел он много, жадно, неряшливо. В утробе его исчез небольшой осетр, почти целиком, половина поросенка, две палки шашлыку, гора овощей, гигантские букеты зелени. Все это он запивал водой из графинчика, иногда вином. Впрочем, Федор успел заметить, что в бутылках, из которых подливал себе князь, был то ли сок, то ли компот.

– Вы не лопнете? – осторожно спросил Федор, увидев, как с очередной тарелки исчезают приторные восточные сладости.

– Не волнуйся, дорогой. Я много энергии трачу, мне нужно хорошо кушать.

– Скажите, что вы с ними делаете? Зачем вам это нужно? Зачем это им?

Князь повернул к Федору лоснящееся, красное лицо. Усы слиплись от жира, на них висел листик петрушки.

– Запомни, дорогой. Каждый делает, что хочет. Никто не может ему помешать. Но люди не умеют хотеть. Я учу их понимать себя и свои желания.

Барышне-мопсу стало плохо. Она сползла со стула и калачиком свернулась на ковре. Федор подошел, поднял ее. Она что-то лопотала по-английски, прижимая ладонь к правой стороне живота. Скорее всего, ее мучила печеночная колика. Пианист тоже свалился, стал дергаться и задыхаться. Пожилой маленький мужчина пополз на четвереньках, пытаясь поймать за подол платья молодую рыжеволосую женщину, которая с пьяным хохотом скакала и увертывалась от него.

– Нужно вызвать карету «скорой помощи», да не одну, – сказал Федор, вернувшись к князю.

– Ничего не нужно, дорогой, – князь вытер салфеткой жирные усы, поднялся и трижды оглушительно хлопнул в ладоши.

Звон прошел по маленькому залу. Смолкли всхлипы, стоны, пьяный хохот. Через пару минут все, включая барышню-мопса и тощего пианиста, смирно сидели на своих местах и с выражением рабской преданности смотрели на учителя. Только старушка мисс Купер уютно дремала в уголке, в пухлом кресле.

– Мало у кого из людей есть душа, – негромко произнес князь, – ни у кого нет души от рождения. Душу надо приобрести. Те, кому это не удается, умирают. Атомы распадаются, ничего не остается. Некоторые приобретают душу лишь частично, и тогда они подвергаются чему-то вроде перевоплощения, что позволяет им продвинуться вперед. Лишь немногим удалось достичь бессмертия души. Но таких всего несколько человек.

Ученики слушали, затаив дыхание. Федор уже заметил, что понимают по-русски далеко не все. Среди двенадцати учеников были англичане и немцы. Точного соотношения Федор пока не определил.

Князь сделал очередную паузу, поработал глазами. Выпученный, налитый кровью взгляд завораживал учеников. Они сидели смирно и почти не дышали.

– Женщины могут приобрести настоящую душу лишь в контакте и сексуальном единстве с мужчиной, – произнес князь, громко рыгнул и сел.

Пиршество продолжилось. Опять прилетели белые повара, на столе появились медные открытые кофейники, маленькие чашечки. Князь пил крепчайший турецкий кофе, курил и больше ничего не ел, кроме гущи, которую выгребал ложкой со дна каждой выпитой чашки.

– Скажи, дорогой, ты знаешь всех главных большевиков? – тихо обратился он к Федору.

– Вы имеете в виду членов Политбюро? – осторожно уточнил Федор.

– Я имею в виду ближний круг Ленина. Самых главных, кто все решает.

– Как вам сказать? Я врач, но, в общем, мелкая сошка.

– Не ври, дорогой. Не бойся, никто нас тут не слышит. Ты лечишь Ленина. Других ты часто видишь. Троцкий, Бухарин, Сталин, Рыков, Зиновьев, Каменев. Этих ты должен знать.

– Ну, допустим.

– Хорошо. Вот теперь я загадаю тебе загадку, – князь закурил и дал прикурить Федору, – кто из них, когда был маленький, весело пошутил, запустил свинью в синагогу? Не спеши, подумай. Потом ответишь.

Князь приложил палец к губам. Федор заметил, что все за столом опять притихли, повернули головы. Старушка мисс Купер проснулась, с решительным и бодрым видом ковыляла к своему месту у стола, по правую руку от учителя. Рядом встала молодая рыжеволосая женщина. Она оказалась русской, звали ее Зинаида. Трясущимися ручками старушка извлекла из своего объемного ридикюля стопку помятых листков.

– Господа, прошу внимания, – сказала Зинаида, – сейчас мисс Купер прочитает нам небольшой отрывок из своего труда о графе Сен-Жермене.

– Теперь у нас литературные чтения? – спросил Федор.

– Молчи и слушай, – сердито прошипел князь, – это не просто бабка, это великая бабка. С самой Еленой Петровной дружила.

– Кто такая Елена Петровна?

– Потом объясню. Молчи!

Старушка высоким дребезжащим голосом принялась читать с мятых листочков по-английски. Рыжая Зинаида прилежно переводила на русский и на немецкий.

– Редкая ученость, неведомые большинству людей озарения, великая сила. Великая миссия привнести в материальный мир часть незримой духовной жизни – вот что такое граф Сен-Жермен. И вот что доказывает его связь с Великим Центром, откуда он пришел. И хотя он никогда не искал славы и не руководил каким-либо массовым движением, следы его влияния можно найти во многих обществах. Дело его не удалось, и он исчез бесследно. Прекратилась ли его деятельность? Нет! Некоторым, особенно развитым личностям, выпадает доля оказывать воздействие непосредственно, тайно, на физическом или на сверхъестественном уровне. В прошлом веке попытка не удалась. Но граф продолжает свое дело. Он явится, как только решит, что это необходимо, то есть в нашу эпоху, в эпоху, которая своими смутами и волнениями отмечает конец цикла и начало нового периода человеческого существования.

В пансион Федор вернулся на рассвете. Шел пешком, благо было недалеко. Знобило, мучила изжога. Он так устал, что не сразу заметил бредущего следом серого призрака в шляпе, а когда заметил, помахал ему рукой как доброму приятелю. Призрак наверняка устал не меньше него.

Пришлось долго звонить. Хозяйка в банном халате и папильотках открыла минут через десять. В ответ на извинения нахмурилась и проворчала, что если постоялец возвращается, когда все спят, ему следует заранее попросить ключ от входной двери.

Оказавшись в своей комнате, Федор заставил себя умыться и почистить зубы. Наконец залез под перину, свернулся калачиком, подумал, что загадка князя слишком уж проста. Он сразу понял, кто из ближнего круга мог в детстве так мерзко нашалить.

– Но вдруг я ошибаюсь? Я ведь не так хорошо их знаю. Интересно, на какие средства князь устроил это пиршество? Почему на меня не действует его выпученный взгляд? Господи, какое счастье, что не действует, Господи, спасибо, что я не поддаюсь, – бормотал он в подушку, пока не заснул.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

Часов до четырех утра Дима прилежно изучал содержимое Сониного компьютера, лавина непонятной информации ошеломила его, он не знал, как к этому всему относиться.

Он видел собственными глазами ожившего и вставшего на ноги старца Агапкина, хрустальный череп и самих тварей, танцующих под музыку Равеля. Он не мог просто отмахнуться от всего остального и сказать себе: чушь, бред.

Художник Альфред Плут за сто лет до изобретения микроскопа разглядел и точно изобразил микроскопических паразитов. Господин Хот не изменился с 1913 года по сей день, не отбрасывает тени и намерен в ближайшие лет сто развязать глобальную войну между мужчинами и женщинами. Некто Дассам, степной целитель, с которым познакомился путешественник Никита Короб пару веков назад, до сих пор обитает здесь, и есть шанс, что он поможет Соне.

Как именно поможет и в чем состоит опасность, Дима понять не мог. Когда Соню похитили, это было конкретно, ясно. Похищение устроили грамотно, надо отдать им должное. Пожар в лаборатории, обугленный труп, который опознать невозможно. Если бы не случайность, если бы не шапка, найденная на берегу, Соню вполне могли до сих пор считать погибшей при пожаре.

Вряд ли они опять решатся ее похитить.

Оба старика, Данилов и Агапкин, твердили в своих посланиях о какой-то инициации. Якобы для Сони эта инициация чудовищно опасна. Хот непременно ее устроит. Когда, каким образом, никто не знает. Соня должна ее пройти. Соне категорически нельзя ее проходить. Соня может ее пройти так, что никто, в том числе она сама, не заметит, ни о чем не догадается, но последствия окажутся роковыми.

У Димы щипало глаза, строчки расплывались. Он умывался холодной водой, курил в окно, опять садился к столу. Прочитано было процентов двадцать из всего объема информации. К половине третьего ему стало казаться, что у Сталина на портрете шевелится ус. В три, когда он в очередной раз отправился умываться, в зеркале над раковиной возникла администраторша. Она улыбалась, держала в руке какую-то белую толстую веревку. Дима зажмурился, подставил голову под кран. От холодной воды полегчало. Администраторша исчезла.

Без десяти четыре сильный порыв ветра из приоткрытого окна вздыбил шторы, раздался тихий женский смех. Дима не сразу догадался, что просто люстра качается и звенят хрустальные подвески. Он закрыл окно, выключил компьютер, отправился в гостиную, залез под одеяло. Прокручивая в голове прожитый день, он вспомнил, что Соня еще с утра была жутко напряжена, ей повсюду мерещились участники ее похищения. То электрик показался похожим на слугу с яхты, то наладчика оборудования она приняла за Гудрун Раушнинг.

Эту Гудрун Дима никогда не видел, Зубов рассказывал о ней. Патологоанатом, которая вколола Соне дозу снотворного при похищении, а потом как бы случайно заперла Зубова в холодильнике морга, когда он явился опознавать обгоревший труп. Чудовище, по словам Зубова, имело вполне нормальный женский облик. Рыжая, яркая, грудастая баба. Между тем наладчик был лысый, жирный, тусклый мужик.

«Сонин ноутбук, который остался на яхте, ждал ее в лаборатории. Странные записки, по-русски и на латыни. Пробирки с кровью. Допустим, они уже здесь, – думал Дима, – допустим, электрик действительно слуга с яхты, а наладчик – Гудрун Раушнинг. Но что они собираются делать?»

Уже на границе сна и яви возник образ маленького хрупкого старичка шамбала, дворника в телогрейке и шапке-ушанке. Он лихо орудовал лопатой, расчищал дорожку возле лабораторного корпуса. Соня стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу, смотрела на старичка. В тот момент она совсем оцепенела. От нее веяло холодом, даже голос у нее изменился. И вдруг старик кинул снежком в окно. Соня словно оттаяла. Уткнулась лицом Диме в плечо и была под его руками опять живая, теплая.

Орлик открыла окно, крикнула старику: «От вас я такого хулиганства не ожидала, уважаемый Дассам!»

«Мало ли тут стариков по имени Дассам? Наверное, очень распространенное в степи имя», – подумал Дима и с этой мыслью уснул.

В восемь пятнадцать утра он проснулся, на цыпочках отправился через спальню в душ. Соня крепко спала, свернувшись калачиком, держала в руке маленького облезлого плюшевого медвежонка. Одеяло сбилось, Дима осторожно поправил его, заметил, что она спит в простой белой футболке.

– Нельзя не учитывать фрактальность времени, – тихо, отчетливо произнесла Соня, – термофильные бактерии, ген пи аш 53…

Глаза ее были закрыты, она резко перевернулась на другой бок, взмахнула рукой и заехала Диме по носу. Медвежонок упал на пол, Дима поднял его, положил на подушку.

– Вирус и раковая клетка себя копируют, копируют до бесконечности, нет у них другой цели, поймите наконец, – сердито сказала Соня.

– Поспи еще немного, – прошептал Дима.

Но она проснулась. Села, потерла кулаками глаза, взглянула на Диму, зевнула и спросила:

– Который час?

На щеке у нее отпечатались складки наволочки, всклокоченные волосы торчали в разные стороны.

– Половина девятого. Доброе утро, Сонечка. Я иду в душ. Или, хочешь, ты иди первая, – он смущенно кашлянул, нахмурился и отвернулся.

Он едва сдерживал себя, ему хотелось обнять ее, сонную, теплую, поцеловать трогательные рубчики на щеке, зарыться лицом в мягкие светлые волосы.

– Иди, только быстро, – она опять зевнула, провела рукой по волосам, натянула одеяло до подбородка, – мы проспали все на свете. Где ты взял халат?

– В шкафу нашел, на верхней полке.

– Там еще есть? Принеси мне, пожалуйста.

Он принес, положил на край кровати и застыл, щурясь на белесую полоску рассветного неба в проеме между штор. Ему казалось, если он сейчас шевельнется, его притянет к ней, как будто она магнит, а он железный человек.

– Дима, ты что? Иди в душ.

Голос ее, осипший спросонья, прозвучал удивленно и слегка испуганно.

– Да, сейчас. Там опять плохая погода. Пасмурно, – сказал он, лишь бы не молчать, он уже заметил, что, когда молчишь, притяжение усиливается.

– Ладно, ты пока понаблюдай за погодой, проснись окончательно, я пойду первая.

Она выскользнула из-под одеяла, схватила халат и босиком помчалась к ванной комнате. Он успел заметить на футболке синие готические буквы «Зюльт-Ост». Дверь закрылась, щелкнул замок. Дима медленно опустился на край кровати, взял плюшевого медвежонка. Медвежонок был теплый и пах Соней. Мед и лаванда. Старик Агапкин говорил, что Соня удивительно похожа на свою прабабушку. Черты лица, тембр голоса, мимика, даже запах, как будто все повторилось. «Так для меня пахнет счастье, – сказал старик. – Мед и лаванда. Возможно, именно этот запах, а вовсе не паразит, вернул меня к жизни. Сколько раз такое было, я совсем помирал, мечтал помереть, но стоило подумать о ней, и откуда-то появлялись новые силы. Конечно, были другие, жизнь длинная, но кроме Тани я никого не помню».

Дима заметил, что у медвежонка разные глаза. Один голубой, другой карий. Из-за двери ванной комнаты слышался шум воды. Дима растянулся на кровати, поверх одеяла, подумал: «А что, если я вот так же, безответно, как Агапкин? Один раз у него с Таней все-таки случилось. Потом она узнала, что именно в тот день, когда случилось, ее муж чуть не погиб в Галлиполи. И все. Как отрезало. Хотя, конечно, ее тянуло к нему. А Соня какая-то непроницаемая. Может, я неправильно себя веду? Она охраняемое лицо, ничего между нами быть не может, пока, во всяком случае. Иногда мне кажется, ее тоже тянет ко мне, но потом возникает отторжение, холод. Мы слишком мало знакомы, я ничего не понимаю… Соня, Соня… Фрактальность времени… повторяемость…»

Вода в ванной перестала шуметь, но Дима не заметил. Он заснул. Проснулся от громкого телефонного звонка. Открыл глаза, увидел Соню, полностью одетую, в джинсах, в свитере, с трубкой в руке.

– Да, Фазиль. Доброе утро. Простите, мы проспали, – продолжая разговаривать, она улыбнулась Диме, подошла, погладила его по голове. – Фазиль, вы полчасика подождете? Да? Вот что, вы зайдите в отель, позавтракаем вместе и сразу поедем.

– Почему ты меня не разбудила? – спросил Дима, сел, поймал ее руку.

– Ты так хорошо спал, – она мягко высвободила кисть, – наверное, ты не выспался, глаза у тебя красные. Все, теперь вставай. Пора завтракать и ехать. Я спускаюсь, жду тебя в ресторане.

На полу у кровати стояла ее открытая сумка, в ней уже лежал ноутбук, из бокового кармана торчала всклокоченная плюшевая голова медвежонка.