Текст книги "Небо над бездной"

Кудиярова арестовали в госпитале, при аресте он оказал сопротивление, и если бы Михаил Владимирович не позаботился о том, чтобы заранее забрать у него пистолет, чекист наверняка уложил бы всех, кто был в палате.

Кудиярова расстреляли. Молодой заслуженный большевик, заместитель наркома здравоохранения Петька Степаненко исчез бесследно. И вот теперь он, худой, лысый, сидел напротив Федора и лирически улыбался.

Воротник кителя лоснился от грязи. Сапоги потрескались, у правого отваливалась подметка. Штаны галифе сбоку были зашиты черной ниткой неумелой мужской рукой.

– Ну что, как там, в Москве? – спросил он, облизываясь, блестя голодными воспаленными глазами.

Хозяйка принесла на подносе кофейник, вазочку с печеньем и одну чашку. Поставила перед Федором, хмуро покосилась на Степаненко, который тут же цапнул несколько печений и стал быстро, жадно жевать.

Федор попросил ее принести еще чашку и бутербродов.

– Да, да, бутерброды – это ты умно придумал, – пробурчал Степаненко с набитым ртом, – я как раз позавтракать не успел, а сейчас уж обедать пора или ужинать. Немец, шельма, так он вообще не ужинает, экономит. Обед черт знает когда.

«Станет клянчить денег, – подумал Федор, – дам немного, потребует больше. Странно, он ведет себя так, словно мы с ним друзья с детства. Но мы едва знакомы. Первый раз я увидел его в ноябре семнадцатого, в особняке Мастера на Никитской. Потом он часто заезжал в госпиталь за Михаилом Владимировичем, возил его к Кудиярову. Со мной даже не здоровался. Был толстенький, румяный, важный. Заместитель Семашко. Как же он нашел меня? Князь сказал, что заметил его еще на набережной, по дороге».

Степаненко быстро поедал печенье, глотал, не жуя, словно боялся, что отнимут, вытащат изо рта, но при этом умудрялся болтать без умолку.

– Федька, Федька, до чего ж я рад видеть тебя, подлеца! А ты, смотрю, процветаешь, благоденствуешь, буржуем стал и прямо красавец, артист синема! Да не молчи ты, рассказывай, как там все? Как профессор? Что Ильич? Совсем плох? Тут говорят, ему уже настойчиво телефонируют с того света. Правда? Или врут? Нарочно пускают слухи?

Вазочка опустела. Петька высыпал крошки на ладонь и отправил в рот. Хозяйка принесла вторую чашку и бутерброды. Серый хлеб с маргарином, прозрачные ломтики сухого сыра. Петька налил себе кофе, выпил залпом, как водку. Схватил бутерброд.

– Каким образом ты меня нашел? – мрачно спросил Федор.

– Да случайно, совершенно случайно. Что наша жизнь? Как говорится, игра случая! В кафе сидел, газетку читал, смотрю, рожа знакомая, родная русская рожа. А я тут истосковался, не поверишь! Своего брата, русского человека, за версту чую.

– Значит, ты случайно увидел меня в кафе? – уточнил Федор.

– Мг-м. Ты с каким-то усатым абреком сидел. Меня, конечно, не заметил, не узнал. Ну, думаю, подлец Федька. Ладно. Мешать не стану. Мало ли, какой там у вас разговорец? Позже подойду, да тут как раз у меня брюхо и прихватило. А кстати, что за абрек?

– Как ты узнал адрес пансиона? – спросил Федор.

– Что, это такая страшная тайна? – Степаненко прищурился. – Может, ты тут вообще нелегально, а, Федька? У тебя секретная миссия? Не бойся, я умею держать язык за зубами.

Федор зевнул, потянулся в кресле, взял с тарелки последний бутерброд.

– Петька, не обольщайся. Я тут легально, и ничего секретного в моей миссии нет. А ты мне все-таки поведай, как узнал адрес.

Степаненко печальным взглядом проводил последний бутерброд, вздохнул и принялся раскуривать свою дешевую папиросу. Явилась хозяйка, помахала рукой, разгоняя вонючий дым.

– Господин Агапкин, при всем уважении к вам я попросила бы, чтобы ваш гость больше не курил тут эти ужасные папиросы.

– Конечно, фрау Зилберт. Простите. Я дам ему свои, – сказал Федор.

– Дай свои, дай, а то такую дрянь приходится курить, – сказал Степаненко по-русски, одарил хозяйку любезной улыбкой и продолжил на скверном немецком: – Все будет хорошо, милая фрау, не волнуйтесь.

Федор достал из кармана пачку папирос, бросил на стол. В третий раз задавать тот же вопрос не хотелось. Он доел бутерброд, выпил остывший скверный кофе, закурил.

– Да, Федька, в миссии твоей ничего секретного, – сказал Степаненко, сладко затягиваясь его папиросой, – прямо даже как-то скучно. Аптечная контора, порошки, клистиры, градусники. Только при чем тут абрек, не понимаю.

– Петька, а зачем тебе это понимать? – спросил Федор. – Ты чего от меня хочешь?

– Эх ты, Агапкин. Откуда в тебе столько цинизма? Я, можно сказать, жизнью рискую, чтобы тебе, подлецу, помочь.

– Не уверен, что нуждаюсь в твоей помощи, – Федор погасил папиросу, поднялся. – Все, извини, мне пора.

Он устал от этого вязкого, бессмысленного разговора. К тому же хозяйка явно выражала свое недовольство, ходила туда-сюда по гостиной, хмуро косилась на Степаненко. Наконец взяла половую щетку и принялась мести вокруг, все ближе подбираясь к креслам. Петька резво вскочил, схватил Федора за локоть.

– Погоди, не спеши. Смотри, что покажу, – он кинулся в прихожую.

Там на вешалке одиноко висело его черное убогое пальто. Пока он рылся в карманах, Федор попытался успокоить хозяйку.

– Фрау Зилберт, простите, еще минута, и мой гость уйдет.

– Если он что-нибудь стащит, вы будете отвечать, – ответила она, прислонила щетку к стене и вышла.

– Не любят они меня, немчура поганая, – грустно заметил Степаненко, – на-ка вот, ознакомься.

Он протянул Федору тонкую помятую брошюрку. На серой обложке было написано:

«Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917–1918 гг. Семенов Г.И.»

– Книжонка эта вышла тут, в Берлине, только что, на русском и на немецком, – пояснил Петька и добавил шепотом, – скандалец грядет шикарнейший, международного масштаба. Дурачье, сами себе яму роют. Семенова этого я знаю, тот еще жулик. Могли бы для серьезной провокации найти кого-нибудь поумней.

– Слушай, Петька, меня это совершенно не касается, – Федор попытался вернуть ему брошюру, но Степаненко не взял.

– Ты хотя бы открой, почитай.

Федор открыл наугад.

«Под моим руководством была группа в составе Каплан, Пепеляев (бывшие политкаторжане), Груздиевский и Маруся. Однако для акции по убийству Ленина была создана другая группа: Каплан, Коноплева, Федоров, Усов. Но на одном из митингов в решающий момент Усов дрогнул и не решился. Его вывели из группы. На завод Михельсона послали Каплан и рабочего Новикова. Каплан вышла вместе с Лениным и сопровождавшими его рабочими…

После выстрелов Каплан бросилась бежать, но через несколько минут остановилась, обернулась лицом к бегущим и ждала, пока ее арестуют».

Федор понял, о чем речь.

С декабря двадцать первого года в Москве шла подготовка к открытому суду над партией правых эсеров. Большевики методично расправлялись с политическими конкурентами, искореняли оппозицию. Главным пунктом обвинения эсеров должны были стать три крупных теракта достопамятного лета восемнадцатого года: убийства Володарского и Урицкого, покушение на Ленина.

Недавно ВЧК упразднили, учредили НКВД, то есть Народный комиссариат внутренних дел, и при нем ГПУ, Государственное политическое управление. Реформа сопровождалась тонной бумаг. Протоколы, проекты постановлений, служебные записки.

Однажды Федор услышал, как Надежда Константиновна читала Ленину вслух протокол заседания комиссии Каменева и Сталина по вопросу о реорганизации ВЧК. В протоколе подробно прописывались функции и полномочия новых ведомств. Но первым пунктом был вопрос о некоей «известной рукописи», которая должна выйти в печати за границей не позже чем через две недели.

– Какая рукопись? При чем здесь рукопись? – проворчала Крупская.

Ленин не стал ничего объяснять, потребовал читать дальше. Потом Федор осторожно спросил у Бокия, о чем могла идти речь.

– Они хотят опозориться на весь мир. Наняли какого-то проходимца, он строчит под их диктовку чистосердечное признание. Собираются строить открытый процесс на грубой, бездарной фальшивке.

Глеб Иванович выпалил это сгоряча и тут же добавил:

– Ладно, не твое дело. Тебе лучше не знать.

Теперь Федор держал в руках как раз ту самую, уже опубликованную, рукопись и думал: «Не мое дело, лучше не знать».

– Вот, я тоже не смог читать эту чушь, – сказал Петька, – представь, как оно прозвучит на открытом международном процессе. Все знают, что Семенов – провокатор, чекист. Что эта несчастная юродивая Каплан никогда в партии социалистов-революционеров не состояла и была слепа как крот. Что, когда убивали Володарского, мотор в машине заглох именно там, где дожидался убийца. И с юным поэтом Каннегисером тоже все как-то мутно, странно. Говорят, он стрелять вообще не умел, а Урицкого уложил на ходу, с первого выстрела.

– Хватит! – перебил Федор. – Мне это не интересно. Я об этом не знаю и знать не хочу.

– Все ты отлично знаешь и тебе очень даже интересно. Пойми, для большевиков открытый процесс станет политическим крахом. Они опозорятся перед всем миром. Они стоят на краю пропасти. Нужно помочь, лишь слегка подтолкнуть.

– Петька, лучше уйди. Вот, возьми двести марок и уходи, – пробормотал Федор.

У него заболела голова. Давно уж не болела так сильно. Петька отстранил его руку с деньгами и продолжал говорить, горячо, влажно дыша в ухо:

– Если бы в Ленина стрелял настоящий террорист, он бы не промахнулся. Эсеры – серьезные ребята, у них что, не нашлось опытного стрелка? Тут говорят, пишут, что и свои могли. Свердлов, Дзержинский. Но, захоти они, грохнули бы точно. Третий вариант. Инсценировка. Давайте-ка, Владимир Ильич, мы вас слегка подстрелим, во имя победы мировой революции. И он, как жертвенный овен, готов! Согласен. Подстрелите меня, товарищи, только аккуратно, не заденьте в темноте мои жизненно важные органы. Слушай, Федька, ты ведь был там, в Кремле, когда его привезли с митинга. Ты оказывал первую помощь. Твое свидетельство бесценно. Им все равно конец, надо только подтолкнуть. Не было пулевых ранений. Ну, ведь не было?

Голова разрывалась от боли. Красный туман застилал глаза. Судорога прошла по телу, и стало невыносимо жарко. А Степаненко все не умолкал, не отпускал его локтя.

– Дрожишь. Вспотел. Кажется, жар у тебя. Скажи правду, Федька, и станет легче. Это твой долг, человеческий, гражданский. Это твой шанс. Когда с большевиками будет покончено, тебя никто пальцем не тронет, словом не попрекнет за преступное сотрудничество с ними.

– Петька, ты разве не сотрудничал? Я всего лишь врач, я далек от политики. А ты большевик со стажем, был крупным чиновником и сбежал отнюдь не по политическим мотивам, ты проворовался и сбежал, – Федор удивился, как ему удалось произнести такой длинный осмысленный монолог и даже улыбнуться.

– Брось, я уже давно здесь. Я искупаю свою вину борьбой с ними. И воровал я по идейным соображениям, чтобы им меньше досталось. А ты им служишь. Лечишь Ленина. Ну, Федька, именно как врач ты должен перед всем миром разоблачить наглую, циничную ложь. Не было ранений. Все спектакль, от начала до конца. Ведь так?

– Уйди, – прошептал Федор, едва шевеля высохшими губами, из последних сил пытаясь вырвать локоть.

– Мы соберем пресс-конференцию. Они к тебе не смогут подобраться, мы гарантируем безопасность.

– Кто – мы? Кто тебя прислал? – Федор не слышал собственного голоса, боль оглушала.

– Армия возрождения России. У нас есть оружие, пресса, международные связи. Сейчас, когда готовится этот суд, все объединились, забыли политические склоки, у всех одна цель – очистить Россию от большевистской сволочи. Союз защиты Родины и Свободы, белогвардейский «Ледовый поход». Все с нами, у всех одна цель. Силы колоссальные. Западная социал-демократия, вся мировая общественность. Твое свидетельство, твое публичное заявление станет бомбой. Ну, решайся, Федька! Если ты струсишь сейчас, потом не простишь себе.

Они остались одни в маленькой полутемной прихожей. Исчезла хозяйка, никто из постояльцев не вошел, не вышел.

От Степаненко слабо пахло бритвенным кремом и одеколоном. Лютая боль странно обострила чувства и прояснила мысли. Запах не вязался с нищенским обличьем. И почему-то держал его Степаненко за локоть левой рукой, хотя левшой не был. Правая кисть пряталась в кармане широких галифе.

– Не молчи, скажи хотя бы одно слово. Был он ранен? Да или нет?

– Да, – хрипло произнес Федор, – он был ранен.

Пальцы Степаненко медленно разжались. Правая рука выскользнула из кармана, и стало видно, как сразу отвис этот карман под тяжестью пистолета.

– Что тут происходит? Господин Агапкин, все в порядке? – прозвучал рядом громкий голос хозяйки.

– Да, дорогая, любезная фрау. Все в порядке. Я ухожу, простите за беспокойство, – проворковал Степаненко, снял с вешалки пальто и, не сказав больше ни слова, исчез за дверью.

Глава двадцатая

Вуду-Шамбальск, 2007

Ранним утром Кольт сидел в зимнем саду Тамерланова, в плетеном кресле, пил свежий ананасовый сок, пытался читать газету, но не мог сосредоточиться на скучных экономических новостях. Слишком тут было хорошо.

Розы, фарфорово-белые, бархатно-пурпурные, чайные с охряным окоемом по краю лепестка, черные с трагическим лиловым отливом, наполняли влажный воздух одуряющим ароматом. Тамерланов обожал розы, знал название каждого сорта, мог часами о них рассказывать и сам лично иногда возился с ними, высаживал, поливал.

Петр Борисович был к цветам равнодушен, однако этим утром в оранжерее не мог оторвать от них глаз. От благоухания кружилась голова, яркие краски на фоне белой ледяной степи за стеклом оранжереи завораживали. Вряд ли можно было найти более подходящее место для воспоминаний о чудесном вчерашнем вечере.

Йоруба отговорил его везти Елену Алексеевну Орлик в ресторан. Ужинали тут, в маленьком малахитовом зале гостевого дома. Хозяина не было, он вернулся с сафари глубокой ночью. Весь вечер они с Орлик провели вдвоем.

Петр Борисович говорил, она молчала, лишь изредка произносила несколько фраз, но таких ясных, простых и утешительных, что от одного лишь звука ее голоса целебное тепло растекалось по телу. Он без всякого стеснения жаловался ей на злобных анонимов из Интернета, на ненасытную, неблагодарную дуру дочь, на одиночество, беспощадный ход времени, лютый страх старости и смерти. Никогда ни с кем он не был так откровенен и только теперь понял, что именно этого ему не хватало в его наполненной жизни. Он даже решился рассказать ей о своих причудливых переживаниях в самолете.

– Понимаете, мне нравилось, что они нервничают, я как будто получал от этого удовольствие, становился сильнее, здоровее. А сейчас один из моих охранников свалился с ангиной, с высокой температурой.

– И вам кажется, что вы в этом виноваты?

– Да. То есть нет. Не знаю.

– Вы просто сорвались от усталости. Позволили себе орать на людей. От этого потом всегда бывает тошно и стыдно. Я тоже иногда срываюсь на раскопках, ору. Всех хочется убить. Ну, что делать? Мы живые люди, не машины.

– А мне как раз показалось, что я машина, сложный уродливый механизм, снабженный щупальцами с присосками.

– Очень интересный образ. Петр Борисович, у вас богатая фантазия, и вы слишком самокритичны, – она засмеялась, и он вместе с ней.

За весь долгий вечер он позволил себе лишь несколько раз прикоснуться к ее руке. Когда она сказала, что уже поздно и ей пора возвращаться в зону, к развалинам, он стал горячо, бестолково уговаривать ее остаться в гостевом доме.

– Комната для вас готова, Герман вообще считает, что вам лучше жить здесь.

– И каждый день тратить три часа на дорогу? Полтора туда, полтора обратно? А если буря? Снежные заносы? Я вообще тогда не доберусь до развалин. Разленюсь тут, разнежусь, заболею. Я всегда от безделья болею. А вы потом станете мучиться, что съели мою энергию.

Он хотел сесть с ней в машину, смутно надеясь, что, когда они доедут до зоны, она предложит ему остаться, не возвращаться назад по ночной степи. Они стояли возле огромного джипа. Он мерз в пиджаке, повторял:

– Я поеду с вами, провожу вас.

– Спать, спать, завтра тяжелый день, – она быстро обняла его, поцеловала в висок, отпрянула, вскочила на высокую ступеньку джипа.

Он побрел назад, в дом, и во сне продолжал чувствовать сухое тепло ее губ у виска.

Проснулся рано, с удовольствием покрутил педали тренажера, поплавал в бассейне и, совершенно счастливый, отправился завтракать в оранжерею.

К розовому благоуханию примешивался другой аромат, он был нежней, сложней, женственней. Петр Борисович поднял голову и увидел прямо над собой деревце, усыпанное мелкими белыми цветами.

– Кажется, лимон не цветет в это время года, – прозвучал рядом глухой мужской голос с немецким акцентом, – впрочем, я ничего не понимаю в ботанике. Запах очень приятный.

Возле своего кресла Петр Борисович увидел высокого пожилого господина в рваных застиранных джинсах, белой футболке и домашних шлепанцах. Господин был совершенно лысый, тощий, но с большим выпуклым животом. Лицо темное, в глубоких ямках, какие остаются после тяжелых форм юношеского фурункулеза. Или после оспы. Но оспой в Европе давно уж никто не болеет.

– Доброе утро, – сухо поздоровался Кольт.

Йоруба в честь своего возвращения с охоты устраивал празднество, и в гостевой дом накануне явилось несколько почетных гостей. Лысый иностранец, вероятно, был одним из них. Петр Борисович нарочно уткнулся в газету. Ему вовсе не хотелось портить последние минуты уединения пустым трепом с посторонними.

«Герман скоро проснется, явится сюда, будет знакомить, – подумал он, – вот тогда и пообщаемся».

Словно прочитав его мысли, господин любезно улыбнулся и прошел мимо, к соседнему столику, скрытому за розовыми кустами.

Лакей принес кофе. Кольт сжевал кусок мягкого козьего сыра, перевернул газетную страницу и стал читать статью известного политического обозревателя. Статья посвящалась Партии общечеловеческих ценностей. Автор радостно приветствовал ее появление. Среди учредителей почтительно упоминалось имя Петра Борисовича. «Весьма авторитетная фигура в международных деловых кругах» – так определил Кольта обозреватель.

Судя по бодрому тону, рекламная кампания ПОЧЦ разворачивалась широко, щедро. Обозреватель славился своим едким сарказмом, считался мастером разоблачений и пессимистических прогнозов, и панегирик от него стоил очень дорого.

Начал он с горькой констатации падения нравов, пьянства, распада семьи, потери этической парадигмы. Язвительно покритиковал правительство за бездействие в этой важной сфере, потом сыграл аллегро, живо, весело поведал о ПОЧЦ.

Дойдя до слов «Хорошие люди должны объединяться и действовать ради будущих поколений», Петр Борисович отбросил газету и с тоской подумал: «Зачем я, старый идиот, ввязался в это?»

Разноцветные бутоны роз вдруг показались безобразными, мертвыми, вроде гипсовых золоченых розочек, которыми украсила свою спальню Светик. Запах стал приторным, жирным, от него ныл затылок и першило в горле. Присутствие лысого пожилого господина почему-то ужасно напрягало. Иностранец сидел тихо, в нескольких метрах от Кольта, и почти не был виден за розовыми кустами. Только жилистая нога слегка покачивалась. Тапочек болтался на большом пальце. Господин ловко подкидывал его, ловил, опять подкидывал.

У Петра Борисовича возникло неприятное чувство, что он когда-то уже встречал этого лысого и даже знаком с ним.

– А, вот ты где! Уже завтракаешь? Без меня? Ну, здравствуй, брат, выглядишь отлично. Посвежел, похудел.

Йоруба неожиданно выскочил из-за лимонного деревца, в кедах, в красно-белом спортивном костюме. Пришлось подняться из кресла, облобызаться.

– Привет, Герман. Рад тебя видеть.

– Сиди, сиди, Петр, нюхай розы, наслаждайся. Вчера у тебя был романтический вечер, ты еще не вернулся к реальности, не буду тебе мешать. – Йоруба скрылся за кустами и громко воскликнул: – Зигги! Ты тоже тут! Не познакомились еще?

«Зигги», – повторил про себя Петр Борисович.

Он успел сообразить, почему присутствие иностранца напрягло его. Соня подробно описала хозяина яхты, сумасшедшего монстра по фамилии Хот. Петр Борисович представил его вполне живо. Высокий, худой, но с толстым пузом. Лицо в крупных оспинах. Голый череп. Глаза маленькие, студенисто-сизые в красных прожилках. Именно так выглядел иностранец.

«Голос у него странный, то высокий, до визга, то низкий тяжелый бас, – вспомнил Петр Борисович, – и еще, Соня сказала, он плохо говорит по-русски. А этот Зигги шпарит почти без акцента».

– Герман, как поохотился? Как долетел? Тут у тебя настоящий эдем, – глухо басил иностранец.

За кустами их не было видно. Скрипнуло кресло. Йоруба сел. И вдруг послышалась быстрая непонятная речь. Они стали беседовать по-шамбальски.

После кофе Петру Борисовичу захотелось выкурить сигарету. В оранжерее курить Тамерланов запрещал. Кольт решил, что это хороший повод тихо ускользнуть. Хотя иностранец, судя по всему, ничего общего, кроме некоторых внешних признаков, со злодеем Хотом не имел, все равно знакомиться с ним сейчас не было ни малейшего желания.

Петр Борисович осторожно поднялся, стараясь, чтобы не скрипнуло соломенное кресло, но тут почувствовал запах сигаретного дыма и услышал громкий голос Йорубы.

– Петр, иди сюда. Знаю, тебе хочется покурить. Так и быть, сделаю сегодня исключение для двух моих дорогих гостей.

Деться было некуда. Кольт обошел кусты и сел в третье соломенное кресло возле их столика.

– Ну, вот, теперь знакомьтесь. Петр, это Зигги. Зигги, это Петр. Вы оба дорогие мне люди и обязаны подружиться.

Иностранец отложил сигарету, протянул Кольту руку.

– Очень приятно, Петр Борисович. Рад с вами познакомиться.

При улыбке видны были мелкие желтоватые зубы и бледные выпуклые десны. Рукопожатие оказалось слабым, но рука удивительно твердая, словно вся из сплошной кости, без мышц, и холодная как камень.

– Зигги историк, специалист по семиотике, – сказал Герман. – Такая мощная научная голова, даже не представляешь. Мои сонорхи для него прямо близкие родственники, члены семьи. Так их любит, столько о них знает. Тебе, Петр, будет интересно и полезно послушать Зигги.

– Да, – вяло кивнул Кольт, – я очень рад.

Йоруба вдруг вскочил, словно его подкинуло на пружине.

– Все рады, всем приятно, кроме меня. Не могу дышать вашей отравой, не могу видеть, как вы обкуриваете мои любимые розы, – он комично сморщился, замахал руками.

– Ты же сам разрешил, Герман, – напомнил Зигги.

– Разрешил. Но лучше мне этого ужаса не видеть! – Йоруба побежал трусцой по дорожке между кустами.

– Куда ты? – окликнул его Кольт.

– Утоплюсь с горя! Вы будете виноваты в моей смерти! Вы, мои лучшие друзья! О, как жестока и несправедлива жизнь!

Голос его растаял во влажном оранжерейном воздухе.

– Он в бассейн побежал, – с улыбкой сообщил Зигги и щелкнул зажигалкой, давая Кольту прикурить, – вы же знаете, каждое утро он плавает не меньше часа. Герман молодец, следит за здоровьем. Плавает, бегает, скачет на коне, мяса не ест, не курит, алкоголя в рот не берет. Не то что мы с вами.

– Да, за здоровьем надо следить, – Кольт вежливо кивнул.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, – Зигги улыбнулся и подмигнул. – Я правильно сказал? Не ошибся? Только у вас, русских, есть такие симпатичные поговорки. А помереть здоровеньким обидно, правда?

– Да, конечно, – Кольт опять вежливо кивнул.

– Но помереть больным еще обидней. Организм страдает, борется, теряет силы, и все напрасно. Временное облегчение, пустые надежды. На этом отлично зарабатывают врачи. И как бы ни был человек умен, прагматичен, а все равно готов платить за каждый вздох, отвоеванный у смерти. – Зигги молитвенно сложил ладони, скорчил рожу и заговорил тонким, жалобным голоском, почти без акцента: – Ну, еще чуть-чуть, год, месяц, сутки, несколько часов, ну, пожалуйста, я буду хорошим, покаюсь во всех грехах, наделаю кучу добрых дел.

Он захихикал тонко, противно, хлопнул в ладоши, аплодируя самому себе, потом взглянул на Кольта, нахмурился и очень серьезно спросил:

– Наделаю кучу. Я правильно сказал по-русски?

Петр Борисович из вежливости улыбнулся и подумал: «Шут. Неприятный и, кажется, опасный человек».

Зигги подмигнул ему, сначала одним глазом, потом другим, опять залился звонким смехом, приговаривая:

– Наделаю кучу… целую кучу добрых дел… Ха-ха! Хо-хо! Какой богатый у вас язык! Хи-хи! Сколько разных интересных смыслов! Хе-хе! Ха-ха!

Петру Борисовичу захотелось встать и уйти, он начал тихо ерзать в кресле, но тут как раз смех затих. Лицо Зигги опять стало серьезным. Он тяжело посмотрел в глаза Кольту и произнес с сильным акцентом:

– На самом деле купить отсрочку возможно. Только валюта требуется особого рода.

Петру Борисовичу стало совсем неуютно под пристальным взглядом маленьких студенисто-сизых глаз, он опустил взгляд, увидел на соломенном подлокотнике руку Зигги и ясно вспомнил слова Сони: «У него отвратительные руки. Пальцы толстые, короткие. На правом безымянном перстень с крупным темным сапфиром. Ногти на обоих мизинцах длинные, остро отточенные».

– Что же за валюта? – тихо спросил Кольт, стараясь не смотреть ни в глаза, ни на руки.

Он понял, кто перед ним. На самом деле понял почти сразу, но не желал верить.

«Как лучше поступить? – тревожно думал Петр Борисович. – Герман, конечно, не знает. Надо предупредить, объяснить. Он опасен и наверняка не один здесь».

– В данном случае валюта не совсем подходящее слово, – спокойно продолжал Зигги. – И вообще эта область находится вне законов торгово-денежных отношений. Я объясню вам позже. Не волнуйтесь вы так, Петр Борисович. В вашем возрасте это вредно, даже опасно. Да и причин для волнений нет никаких. Йоруба отлично знает, кто я.

– И кто же вы? – спросил Кольт, все еще надеясь, что это злая шутка, ошибка.

– Вы знаете обо мне достаточно, чтобы не питать иллюзий. Это не шутка, не ошибка. Это я. Я, собственной персоной.

* * *

Берлин – Мюнхен, 1922

Поезд тронулся, а князя все не было. В последний момент Федор вскочил в вагон. Проводник убрал ступеньку, закрыл дверь. Прежде чем пройти в купе, Федор выкурил папиросу в тамбуре, проводил взглядом убегающую, ярко освещенную фонарями платформу, надеясь, что все-таки увидит знакомую фигуру.

Платформа кончилась. За окном стало темно. Князь так и не появился.

«Допустим, он решил надуть меня, – думал Федор, пока медленно шел по коридору мягкого вагона, – он блефовал с самого начала. С доктором Крафтом вовсе не знаком или знаком шапочно, и рекомендация его ничего не значит. Авантюрист, мошенник, колдун, шпион. Если он все-таки исчез, какие у меня варианты?»

Он не успел ответить себе на этот вопрос. Зашел в купе. Князь сидел по-турецки на диване. Ботинки валялись в проходе. Серые хлопковые носки были явно не первой свежести.

– Сюр-при-из! – пропел он необычно высоким голосом. – Садись, дорогой, гостем будешь.

– Добрый вечер, – сухо поздоровался Федор.

– Я нарочно прошел через другой вагон, – объяснил князь, – мало ли какие люди решат тебя проводить? А ты что подумал?

Федор молча снял пальто, повесил на вешалку, толкнул ногой свой маленький чемодан под сиденье, выскочил в коридор и захлопнул дверь купе.

За окном был мрак, ничего, кроме своего отражения, Федор не видел. Но, вглядевшись, стал различать огоньки, смутные очертания домов, деревьев. Ночной пейзаж просвечивал сквозь его прозрачное лицо, проносился мимо, непрерывно менялся. Зеленый отблеск семафора скользил от зрачка к зрачку, высвеченные станционным фонарем провода косо пересекали нос и скулы, очертание крыш двух далеких домиков у горизонта на мгновение совпало с линиями бровей.

Он прижался к стеклу носом. У прозрачного двойника вместо двух глаз стало три. И вдруг почудилось, что сквозь этот несуществующий третий глаз глядит в ночную мглу берлинских предместий микроскопическая древняя тварь.

На самом деле только сейчас, через двое суток после визита Степаненко, Федор окончательно пришел в себя.

Он до сих пор не понимал, как ему удалось в тот вечер добраться до своей комнаты. Сознание он потерял там, а не в прихожей, не в коридоре. Очнулся в полной темноте, обнаружил, что лежит на полу. Переждал, когда отпустит очередная судорога, сумел вскарабкаться на кровать, вдруг сделавшуюся непомерно высокой и неприступной, как вершина горы.

Ночью жар сменялся ознобом. Боль расходилась волнами из центра мозга, сжимала череп раскаленным стальным шлемом. В глазах вскипали слезы, кипяток бежал по щекам, и позже, когда удалось встать, взглянуть в зеркало, он удивился, что на лице не осталось ожогов.

Утром, шатаясь от слабости, он все-таки вышел к завтраку. Выпил три чашки суррогатного кофе с сахарином, но съесть ничего не смог. Сидел, дрожащими пальцами крошил мякиш булочки. Голова все еще болела. Судя по сильному ознобу, температура была не меньше тридцати восьми.

Впервые подобный приступ случился у него в ноябре семнадцатого, когда он хотел застрелиться. Тело свело судорогой, боль оглушила, он не сумел прикоснуться к револьверу.

Потом был второй приступ, в июне восемнадцатого, когда в квартире Ленина ночью из-за приоткрытой двери доносился рассказ Юровского об убийстве царской семьи. Палач спокойно, подробно отчитывался, как убивал детей. Свердлов и Ленин слушали, попивая чай. Федор не выдержал. Он расстегнул кобуру, еще не зная, в кого именно выстрелит. Приступ повторился. Как только рука потянулась за оружием, тело свело судорогой. Выстрелить в любого из троих, сидевших той ночью в столовой, было бы равносильно самоубийству.

Многие виды паразитов способны манипулировать организмом хозяина. Те, что откладывают яйца внутри рыбы, а вылупляются внутри млекопитающего, заставляют рыб подниматься на поверхность, чтобы медведям и лисам было легче съесть их. Мыши и крысы, зараженные цистами, не боятся кошек.

Когда паразит находит постоянного хозяина, он, как правило, убивает его, пожирая изнутри, размножаясь в немыслимых количествах. Но бывают редкие исключения. Есть виды, которые не спешат размножаться, желают пожить в свое удовольствие. Им некуда спешить, на их счету миллионы лет. Они заботятся о сохранности своего жилища. Именно с этим связан эффект омоложения. Крошечные древние твари проводят капитальный ремонт в доме. Сильное волнение, отчаяние, тем более желание покончить с собой они чувствуют. В организме хозяина резко нарушается гормональный баланс, меняется состав крови. Твари воспринимают это как угрозу своей жизни и пускают в мозг дозу парализующего яда.

В первых двух случаях было именно так. Сначала мощный эмоциональный всплеск, потом судорога и боль. Но сейчас схема поменялась. Голова взорвалась болью прежде, чем Федор занервничал, испугался. Не могло быть никаких тревожных сигналов изнутри его организма.