Текст книги "Небо над бездной"

– Получается, ты чувствуешь опасность раньше меня? Извне? – беззвучно пробормотал Федор и увидел, как шевелятся губы его прозрачного трехглазого двойника на темном стекле. – Ты не только чувствуешь, но мыслишь, оцениваешь ситуацию, навязываешь мне решение? Да, ты оказался прав. Степаненко провокатор. Это была проверка. Если бы я согласился, он бы выстрелил. Но я осознал это лишь благодаря приступу боли. Я должен благодарить тебя? Для тебя я тоже Дисипулус ин коннивус?

Он вспомнил, что в университете, перед кафедрой нервных болезней, когда он хотел спросить о докторе Крафте, голова тоже заболела. Приступа не случилось, но вспышка боли не дала ему сделать глупость.

Явился контролер, пришлось вернуться в купе. Билеты были у Федора, во внутреннем кармане пальто. Князь заранее забронировал места в мягком вагоне, утром позвонил в пансион, велел отправиться на вокзал и выкупить. Только тогда Федор узнал, что едут они в Мюнхен, доктор Крафт уже оповещен об их приезде и ждет их с нетерпением.

– Ты бледный, вид у тебя усталый, – заметил князь.

– Простыл.

– Что делал два дня?

– Лежал в номере, пил аспирин.

– Кто тебя навещал?

– Никто.

– Зачем врешь? Не надо, – князь укоризненно покачал головой, – не будешь мне доверять, я обижусь.

– Ну да, приходил нищий русский эмигрант, клянчил денег. Я не вру. Он действительно никто.

– Разве «никто» сумел бы найти тебя? Разве ты заболел бы так после встречи с «никто»?

Федору вовсе не хотелось обсуждать визит Степаненко. Скорее всего, князь понятия не имел, кто и зачем приходил и приходил ли вообще. Он пытался вытянуть информацию для каких-то своих целей.

Какие у него могут быть цели, на чьей он стороне и вообще, кто такой Георгий Иванович Гурджиев, не знал даже Бокий. Вероятно, знал Ленин, но не считал нужным что-либо объяснять.

Почему-то у Федора не поворачивался язык называть этого человека по имени-отчеству, по фамилии. Про себя и вслух он продолжал величать его князем, опуская псевдоним Нижерадзе.

«О псевдониме спрошу при случае», – подумал он и произнес вялым, сонным голосом:

– Заболел я после вашего замечательного ужина. Возвращался пешком, ветер был холодный, меня продуло. Кстати, вы правда считаете, что у человека изначально нет никакой души, что он машина?

Князь выпучил глаза, но усердствовать не стал, видно, понял уже, что на Федора его чары не действуют.

– Слабенький зародыш, зернышко души дается каждому при рождении, – произнес он вкрадчивым тоном проповедника, – но если жить неправильно, зернышко сгниет, ничего из него не вырастет. Человек – то, чем желает быть. Большинство людей желают быть рабами, бездушными машинами. Им кажется, так проще, удобней. Я никого не заставляю танцевать в моих балетах.

– Вы дурачите их, сводите с ума и получаете удовольствие от своей власти над ними, – спокойно заметил Федор.

Он ждал, что князь взорвется, разозлится. Но нет. Усы дернулись в лукавой улыбке.

– Власть – это большое удовольствие, самое большое из всех, доступных человеку. Я никого не держу насильно. Каждый волен отказаться и уйти в любую минуту. Никто не уходит. Им нравится делать, что я велю. Им нравится подчиняться. Больше всего на свете они боятся свободы. Для кого-то самое большое удовольствие – власть, для кого-то – подчинение.

– Что такое, по-вашему, свобода?

– Свобода и бессмертная душа суть одно и то же. Кто отказывается от свободы, теряет душу и становится машиной. Это всегда происходит добровольно. Даже в ад никого не тащат насильно. Всегда есть выбор. Но выбор – тяжкий груз, который способны принять на себя лишь избранные.

– Кем избранные?

– Э, дорогой, ты слишком много задаешь вопросов.

Он опять засмеялся. У него было отличное настроение. Он тепло, как родного, приветствовал официанта, который принес ужин из вагона-ресторана. Расплачиваться пришлось, разумеется, Федору.

На тарелках дымилось рыбное филе в белом соусе, вареная картошка.

– Я заказал на свой вкус, надеюсь, ты не откажешься.

Федор сначала думал, что кусок в горло не полезет, но рыба оказалась удивительно вкусной. Он съел все, что было в тарелке, с удовольствием выпил жидкий сладкий чай.

Они вышли курить в коридор.

– Ну, а денег нищему эмигранту ты дал? – внезапно спросил князь.

– Нет.

– Почему? Ты что, жадный?

– Да. Я жадный.

– Слушай, хватит врать. У тебя это плохо получается. Кто к тебе приходил? Зачем приходил?

«Я рано расслабился. Он не отвяжется», – понял Федор.

– Тот, кому вы устроили расстройство желудка.

– Вот наконец не врешь, – одобрительно кивнул князь. – Я знаю, кто приходил.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Чтобы между нами не было недомолвок. Мы должны доверять друг другу. Гостя твоего зовут Петр Степаненко. Он сбежал из России в восемнадцатом году, его хотели расстрелять за воровство, но отпустили. Почему ты не сказал мне в кафе, что знаком с ним?

– Потому что он сильно изменился. Отощал, полысел. Я не узнал его в кафе.

– Что ему было нужно?

– Ну, вам же и так все известно, – Федор пожал плечами, – вы маг, провидец.

– Не паясничай, – строго сказал князь, – кто приходил, мне известно. Зачем, неизвестно. Он спрашивал обо мне?

– Он интересовался, чем болен Ленин, и предлагал мне выступить с публичным заявлением по этому поводу.

– Обо мне спрашивал?

– Он назвал вас абреком и спросил, кто вы такой.

– Что ты ответил?

– Ничего.

– Совсем ничего?

– Ну, я сказал, что это не его дело.

– И все? На этом разговор кончился?

– О вас мы больше не говорили. Речь шла о здоровье Ленина. Он требовал, чтобы я публично объявил Ленина недееспособным, сумасшедшим сифилитиком. Это была провокация.

– Как ты догадался?

– По глазам.

– Молодец. Ты не ошибся. У него глаза подлеца и провокатора. Ну, а теперь скажи мне, что, Ильич правда болен безнадежно?

– Он болен тяжело, но не безнадежно. Сифилиса у него нет. Маразма тоже.

– В России верят слухам о сифилисе?

– Не знаю. Я не интересуюсь слухами.

– Кто это придумал, как ты считаешь?

– Понятия не имею. Какая разница?

– И правда никакой. Мне жаль Старика. Он романтик, большое наивное дитя. Мы с ним сыграли много интересных шахматных партий.

– Кто выигрывал?

– Бывало по-разному. Ильич – хороший игрок, с плохими я не играю. Скучно.

Князь замолчал, потушил папиросу. Проводил взглядом пару, которая прошла по коридору к вагону-ресторану. Упитанный лысеющий блондин в модном пиджаке, столь узком в бедрах, что шлица сзади расходилась, непристойно выпячивался круглый зад. Спутница его, темноволосая стройная дама в кремовом шерстяном платье, на ходу нервно щелкала замком сумочки. Князь причмокнул и облизнулся, дама была хороша. Федор странным образом почувствовал, как князь мысленно приказывает ей обернуться. И она обернулась. Глаза князя подернулись маслянистой влагой. Дама заправила за ухо завитую короткую прядь и посмотрела на Федора.

– Ну, а загадку мою не забыл? – задумчиво спросил князь, когда пара исчезла за дверью тамбура. – Можешь сказать, кто из вождей в детстве пошутил, пустил свинью в синагогу? Как звали того маленького шалуна?

– Шалуна звали Коба.

Князь радостно засмеялся, хлопнул в ладоши.

– Молодец, правильно! Только Кобой он стал позже. Тогда его звали Сосо.

– Вы знали его в детстве?

– И в детстве, и в юности, и теперь знаю.

– С ним вы тоже играли в шахматы?

– Нет.

– Почему? Он плохой игрок?

Князь глухо рассмеялся, потрепал Федора по плечу.

– Сосо тебе не нравится. Тебе никто из них не нравится. Но ты им служишь.

– Я лечу Ленина. Я врач. Так сложилось, что он стал моим пациентом. Когда ему плохо и нужна помощь, я не думаю о том, что он вождь. Просто выполняю свою работу.

– А если станет плохо Сосо и помощь понадобится ему, тоже выполнишь свою работу?

– Да, конечно.

– Молодец. Честно выполнять свою работу – это почти свобода. Во всяком случае, это правильный выбор, добровольный и сознательный. А теперь тебе надо поспать. Ты слабый совсем. Вставать рано, день впереди тяжелый.

Федор не возражал. Ушел в купе. Князь остался курить в коридоре.

Растянувшись на мягком диване, Федор подумал, что князь вряд ли даст возможность ему поговорить наедине с доктором Крафтом. Отделаться от него будет нелегко.

«Куда он лезет? Зачем всюду сует свой нос? Кажется, ему заплатили достаточно, чтобы он выполнял работу без лишних вопросов. И вообще он очень утомительный человек».

Федор почти уснул, когда князь вошел в купе. Сквозь стук колес слышалась тихая возня, скрип дивана, какое-то монотонное невнятное бормотание.

– Омма не пад ме гумм… омма аввалукед швары пад…

«Молится он, что ли?» – подумал Федор.

Череда непонятных звуков иногда причудливо складывалась в слова.

– Омма не пад лукед… Профессор Свешников воспитал хорошего ученика. Дисипулус ин коннивус.

Федор не был уверен, что прозвучало именно это, он вполне мог ослышаться.

– Омма вочам не пад, омма авалукед пад… Рр-псс… рр…псс.

Теперь звучал уже просто храп немолодого, не очень здорового мужчины.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

– Почему Герман называет вас Зигги, а не Эммануил? – спросил Кольт, поражаясь своему спокойствию.

– Мое полное имя – Эммануил Зигфрид фон Хот. Будем, наконец, знакомы. Нам предстоит долгое и, надеюсь, плодотворное сотрудничество. Это лучше, чем вражда, верно? Ну, ну, не хмурьтесь. Забудем все мелкие недоразумения. Без меня у вас ничего не получится.

– Почему?

– Препарат у меня.

– Тут, в развалинах, есть шанс найти цисты, – неуверенно возразил Петр Борисович.

– Безусловно, – Хот кивнул, – и Софи наверняка найдет. Но цисты – только первое действие задачки, в которой много неизвестных. Биология, медицина – это, конечно, серьезно, важно. Однако не главное.

– Что же, по-вашему, главное?

– Сакральная составляющая. Если хотите, магический элемент.

– Я не верю в магию.

– Верите. Не лгите себе. Когда склянки с цистами оказались у вас в руках, вы могли бы нанять большую команду ученых, организовать научную лабораторию, целый институт могли бы купить. Команда скорее добьется желаемых результатов, – Хот снисходительно улыбнулся. – Препарат должен быть всесторонне изучен, проверен. Нужны сотни, тысячи опытов, чтобы понять закономерность воздействия. Одному человеку, даже специалисту, научному гению, охватить такой огромный масштаб работы трудно. Но вам понадобилась именно Софи. Только она одна, и никто больше. Ведь так?

– Группа не позволила бы сохранить все в тайне, – пробормотал Кольт, чувствуя, что невольно оправдывается, и от этого ему стало совсем скверно.

– Ерунда, – Хот махнул рукой. – Вам хватило бы средств, чтобы обеспечить секретность. Вы сделали ставку на Софи потому, что все это уже было, в тридцатые, у вас в России, в Москве, в Институте экспериментальной медицины. Большой штат сотрудников, сотни, тысячи опытов, в том числе и на людях. Строжайшая секретность. Не хватало главного: профессора Свешникова. И ничего у них не вышло.

– Точно неизвестно. Партию заключенных, которым введен был препарат, расстреляли. Это была бюрократическая ошибка, – быстро произнес Петр Борисович.

– Ошибка не в том, что их расстреляли, – Хот мягко улыбнулся, – а в том, что тела кремировали. Крылатый змей может бесконечно долго спать в органических тканях. Но в огне он погибает. Таким образом, они лишились препарата. Но еще раньше они лишились профессора Свешникова, и потому, даже останься у них препарат, ничего не могло получиться.

– Что произошло со Свешниковым? – сипло спросил Кольт.

Тонкие губы Хота растянулись в медленной гадкой улыбке. Он едва заметно дернул головой.

– А вот тут, мой дорогой Петр Борисович, уже и начинает действовать сакральная составляющая. Вы чувствуете ее. Вы привыкли к тому, что ваш добрый друг Федор Федорович старательно избегает этой темы. Сколько раз вы его спрашивали, куда делся профессор, жив ли он? И слышали в ответ: отстань, придет время, узнаешь.

Хот скорчил рожу и довольно точно спародировал сердитые интонации старика Агапкина. Кольту стало холодно в парном воздухе оранжереи.

– Старый пень врет, морочит вам голову, дурачит вас, идиота из вас делает, – быстро зашептал Хот, – он за ваши деньги украл у вас дозу препарата, украл, теперь скачет, как юный заяц, а вам приходится начинать все сначала. Надул он вас, кинул, развел по полной.

Акцент исчез совершенно. Хот удивительным образом оказался рядом, наверное, незаметно придвинул кресло ближе и шептал в самое ухо. Дыхание его было холодным. Как будто образовалась дыра в стеклянной стене оранжереи и сквозь дыру струя ледяного воздуха била прямо в ухо, в голову.

Кольт чувствовал, как гаснут, исчезают чудесные воспоминания о вчерашнем вечере, радость, счастье. Он попытался представить лицо Орлик, но увидел лишь расплывчатое белое пятно, условные дыры глаз. Он подумал о старике Агапкине, которого все-таки любил, но мысли потекли по скверному руслу, проложенному господином Хотом: «Он врет, врет, он украл».

И почудился сквозь розовый аромат какой-то странный, слабый, тухлый запашок.

Кольт вспомнил, как Соня говорила об этой, едва уловимой, вони, зажмурился, тряхнул головой. Когда он открыл глаза, господин Хот сидел на месте, покачивал ногой, подкидывал и ловил тапочку. В оранжерее было по-прежнему очень тепло, влажно, аромат роз мягко переплетался с ароматом цветущего лимонного дерева. Пахло чудесно, никаких посторонних гадких примесей.

– Петр Борисович, кажется, мы с вами нашли общий язык, – Хот протянул руку через стол и дружески тронул его плечо. – Вы поняли, зачем я вам нужен.

– Да, наверное, – как автомат, повторил Кольт и заметил, что у его собеседника опять появился сильный немецкий акцент.

– Но вас беспокоит вопрос, – Хот убрал руку и улыбнулся, не разжимая губ, – зачем вы нужны мне?

– Беспокоит, – слабым эхом отозвался Кольт и опять вспомнил слова Сони:

«Иногда кажется, будто он умеет читать мысли. Позже я поняла, в чем фокус. Он следит за эмоциональной реакцией и ловит то, что лежит на поверхности. Страх. Растерянность. Но если контролировать себя, он ничего не поймет. Глубоко в сознание он влезть не может».

– Вы нужны мне потому, – произнес Хот тихо и серьезно, – что Софи согласилась работать на вас, а не на меня. Едва ли не главное условие успеха нашего рискованного предприятия – ее добровольное согласие. Поэтому без вас я не обойдусь.

Тапочка в последний раз взлетела и была ловко поймана большим пальцем жилистой желтоватой ноги. Хот встал, слегка склонил голову:

– Мое почтение, Петр Борисович. Мы с вами теперь партнеры. Сердечно рад. Всей душой надеюсь, что наше партнерство будет плодотворным, взаимовыгодным и перерастет в теплую искреннюю дружбу. Не смею вас больше отвлекать от романтических размышлений в этом чудесном саду. Эдем, истинный эдем! Наслаждайтесь. Побудьте немного ангелом.

Он скрылся за розовым кустом, исчез, растворился без остатка в маслянистом сладком воздухе оранжереи.

Кольт сидел и не мог шелохнуться. Тело налилось холодной чугунной тяжестью. Стало нечем дышать. Сердце билось медленно, трудно, с каким-то болезненным скрипом, вот-вот остановится. Пальцы опухли, лежали на плетеных подлокотниках, мерзкие, негнущиеся, с голубоватыми ногтями. Следовало позвать на помощь, но в оранжерее не было ни души. Он страстно, отчаянно захотел, чтобы сию минуту явилась Соня и ввела дозу препарата, без всяких исследований, анализов, просто ввела и все, как умирающему Агапкину.

«Старик выжил, поправился, встал на ноги. Я тоже должен. Чем я хуже? Не желаю больше терпеть этой тяжести, слабости, старости, медленного страшного стука больного сердца. Что, если сейчас оно остановится? Что, если?»

Ответ на этот не произнесенный вслух вопрос он услышал мгновенно:

– Йоруба нарежет лучших роз, и на твоей панихиде произнесет речь, полную такого искреннего горя, что некоторые прослезятся.

В оранжерее отчетливо прозвучал тот же бесстрастный голос, который недавно на кухне у Агапкина объяснил страшную галлюцинацию простой фразой: «Ты умер, Петр».

– Нет, врешь, я жив, жив, – он повторял это про себя, потом вслух, медленно шевелил опухшими пальцами, ступнями, старался дышать глубоко и спокойно.

Где-то рядом послышалось журчание воды, шорох, невнятное бормотание.

– Кто здесь? – громко крикнул Петр Борисович.

Звуки разом стихли. Потом опять зашуршало. Из-за кустов появилась маленькая тощая фигурка в широких синих штанах и клетчатой ковбойке. Прямо перед собой Кольт увидел морщинистое скуластое лицо, щелочки глаз. Седые жесткие волоски бровей торчали вперед, образуя прозрачные козырьки над глазами. Седые редкие волосы торчали вверх, и получался прозрачный нимб вокруг головы.

– Кто ты? – спросил Кольт.

– Садовник я, садовник, розы поливаю, – ответил старик и еще ближе шагнул к Кольту.

Он говорил с сильным местным акцентом. Смотрел в глаза Петру Борисовичу очень внимательно своими щелочками и вдруг забормотал что-то чуть слышно, нараспев, поднял сухую руку, сделал быстрый, странный жест. Провел ладонью перед лицом Кольта, справа налево, слева направо, словно разгоняя невидимую пелену.

– Господин болеет, плохо господин, ничего, потерпи, сейчас пройдет.

«Надо, чтобы он позвал кого-нибудь, чтобы явился врач, тут должен быть врач», – подумал Петр Борисович, но ничего не сказал, почувствовал, что сейчас, сию минуту, ничего говорить не нужно.

Старик бормотал тихо, монотонно, по-шамбальски, смотрел в глаза, помахивал ладонью у лица всего минуты три, не больше. Но тяжесть исчезла, сердце забилось спокойно, уверенно. Петр Борисович вспомнил, как Йоруба хвастал, что в его оранжерее работает потомственный шаман, из какого-то особенного древнего рода степных целителей. Старый уже, людей лечить не может, но с болезнями растений справляется легко, играючи.

– Старик, спасибо, ты помог мне, – сказал Кольт, с наслаждением разминая ожившие руки.

– Я не тебе помог, для растений вредно, когда рядом больной человек.

– Чем я, по-твоему, болен?

– Теперь ты здоров.

– Если я опять заболею, ты вылечишь меня?

– У тебя, господин, свои доктора. Я садовник, меня растения ждут. Тут был Хзэ, дыхание Хзэ – яд, растениям тоже плохо, не только тебе, – сердито проворчал старик и заковылял прочь по дорожке между кустами.

– Погоди, старик, кто такой Хзэ?

– Черт по-вашему.

Садовник исчез. Скоро опять послышался плеск воды, шорох, бормотание.

– Я жив, жив, – повторил Петр Борисович, теперь уж ни с кем не споря, а просто констатируя этот замечательный факт. – Хзэ – Хот Зигфрид Эммануил. Может быть, Йоруба не знает, что его дыхание ядовито? Или знает, но надеется на своего чудесного садовника? Я садовником родился, не на шутку рассердился, – тихо, весело пропел Петр Борисович и улыбнулся.

Только что ему было плохо, но садовник пошептал, помахал ладошкой, и все прошло. Значит, ничего опасного, никакого приступа, инфаркта, инсульта быть не могло. Так, ерунда. Нервы.

С точки зрения прагматика, материалиста, все это выглядело скорее забавно, чем страшно. Сакральная составляющая, магия. Вот если бы господин Хот оказался главой международной террористической организации, крупным мафиози, воровским авторитетом, высокопоставленным чиновником, тогда да. Но слово «черт» Петр Борисович воспринимал лишь как некую абстракцию, ругательство, мягкое, вполне допустимое.

«Что, собственно, произошло? – спросил себя Петр Борисович. – Господин Хот, кем бы он ни был, из врага и конкурента сделался моим партнером. Если отбросить всякую мистику, галлюцинации и рассуждать здраво, то это скорее хорошо, чем плохо. Да, он неприятный человек. Но банки с цистами остались на его яхте. Возможно, благодаря сотрудничеству с ним я сумею выиграть время, ведь искать препарат тут, на развалинах, – дело долгое, трудное. Степь и развалины принадлежат Йорубе. Он тоже не просто так подружился с Хотом. О препарате знает и желает скорее получить свою дозу. Придется пойти на компромисс. Во всяком случае, сделать вид, что я готов вступить в игру».

Глава двадцать первая

Москва, 1922

– А все-таки она растет, что бы ни говорил Федя, что бы вы ни говорили, я чувствую. Вы прощупайте как следует, и хватит уж дипломатничать. Скажите мне правду!

Вождь сидел на кровати, склонив голову набок. Босые ноги едва доставали до пола. Профессор Свешников в третий раз исследовал плотную липому над его правой ключицей, но ни малейших изменений не находил.

– Нет, Владимир Ильич, она не растет, какой была, такой и осталась, и по размеру, и по консистенции.

– Нет, растет, растет, сволочь! Душит меня ночами.

– Ночами душит вас совсем другое.

Ленин холодно, остро уставился в глаза профессору.

– Извольте объяснить, что вы имеете в виду?

– Воспоминания, – коротко ответил профессор.

Вместо того чтобы вспылить, вождь сник, опустил голову. Блик света мягко скользнул по лысине.

– Воспоминания? Это вы, батенька, загнули, скажите еще – угрызения совести, – пробормотал он, помолчал немного, вскинул голову и произнес громко, нервно: – Слушайте, а может, она давит на артерию? От этого головные боли, бессонница и все прочие мерзости.

– Вражеская пуля давит на артерию, к тому же свинец отравляет организм, – профессор точно и зло спародировал доктора Тюльпанова, его солидный баритон, вкрадчивую интонацию.

Ленин сгорбился, не глядя, сгреб старую пуховую шаль Марии Ильиничны, валявшуюся на кровати, закутался в нее.

– Да, они правы, – пробормотал он, – операцию придется сделать. Не позже апреля. Не позже. Никуда не денешься, придется.

– Какую операцию? Что вы имеете в виду? – тревожно спросил профессор.

– Операцию по удалению пули. Хотя бы одну надо вытащить, – Ленин принялся наматывать на палец уголок шали, – ну и спинномозговую жидкость пусть заодно возьмут, чтобы раз и навсегда пресечь эти мерзкие шепотки о сифилисе.

Профессору захотелось курить. Пачка папирос и спички лежали в кармане, но вождь не терпел табачного дыма.

– Владимир Ильич, я оставлю вас на пять минут, покурю в столовой, – сказал он, поднимаясь.

– Ладно уж, дымите тут, форточку откройте, – разрешил Ленин, – и не молчите, не смейте молчать!

– Владимир Ильич, разве я молчу? – профессор огляделся, ища глазами пепельницу. – Я только и делаю, что разговариваю с вами.

Ленин скинул шаль, слез с кровати, подал профессору блюдечко вместо пепельницы и тяжело, вразвалку, зашагал по комнате. Привычного жилета на нем не было, только сорочка, но все равно он согнул руки, скрючил большие пальцы у подмышек. Лицо его покраснело, дыхание стало частым и громким. Хождение, сопение продолжалось минуты три. На профессора он не смотрел, словно забыл о нем.

Михаил Владимирович спокойно ждал, курил, прихлебывал остывший чай, листал берлинское издание «Руководства по психиатрии» Блюйера. Книга лежала на столе вместе со стопками бумаг и свежими номерами газет.

– Каждый революционер, достигши пятидесяти лет, должен быть готовым выйти за флаг! – внезапно выкрикнул вождь, остановился напротив профессора, взглянул на него и тихо, сипло добавил: – Ничего, ничего, если резать возьметесь вы, все обойдется. Пункцию тоже вы сделаете.

Лицо его смягчилось, странно преобразилось. Взгляд стал детским, беспомощным. Никогда еще профессор не видел вождя таким. Казалось, чудовище Ленин заснуло или исчезло, оставило в покое измученного больного Ульянова.

«Что если именно сейчас попросить? Другой шанс может и не представиться», – внезапно подумал Михаил Владимирович, и сердце его больно стукнуло, подкатило к горлу.

– Владимир Ильич, отпустите меня, – произнес он еле слышно, и тут же ему захотелось проглотить назад эту короткую фразу.

– Не сметь! – выкрикнул Ленин. – Никогда не смейте даже думать об этом! Кто будет меня лечить? Семашко? Кто будет резать? Тюльпанов? Да, он зарежет за милую душу! Все, молчите, я не слышал, что вы сейчас сказали! Не слышал!

Вождь слишком сильно стукнул кулаком по столу, слишком энергично замотал головой. Лицо налилось кровью, исказилось. Михаил Владимирович успел подхватить его под мышки. Судороги были такими мощными, что профессор сам едва удержался на ногах, пока тащил вождя к кровати.

Припадок удалось купировать довольно скоро. Профессор ни о чем уже не думал, действовал механически и, когда судороги закончились, тяжело опустился в кресло у кровати, стал считать пульс вождя.

Пульс частил, но был хорошего наполнения. От слабости профессора знобило, кружилась голова. Он впервые оказался наедине с тем, о чем рассказывал Федор. Он справился, но за несколько минут постарел лет на десять и устал так, словно сутки не отходил от операционного стола.

Федя был прав, когда говорил, что медицинские манипуляции тут ни при чем. Припадок снимается за счет живой энергии.

Михаил Владимирович жадно допил остатки остывшего сладкого чая. Пожалуй, он не жалел о том, что осмелился попросить вождя отпустить его за границу. Рано или поздно эта просьба все равно бы сорвалась с языка. Таня и Андрюша каждое утро повторяли: а ты попробуй, вдруг получится? Теперь можно честно сказать детям, что вот, попробовал. Не получилось.

– Устали? – донесся до него слабый сухой шепот. – Я знаю, Федя тоже потом, после моих припадков, весь мокрый и бледный. Но разве я виноват? Давно, еще в девятьсот втором, в Германии, когда это впервые случилось, со мной была Надя. Она, бедная, металась, ничем не могла помочь, и я чуть не помер. Потом две недели меня обследовали в клинике.

– Диагноз? – таким же тихим, сухим шепотом спросил Михаил Владимирович.

– «Священный огонь», – ответил Ленин по-немецки.

– Средневековое название эпилепсии. Странно. Припадки не похожи на эпилептические.

– Ваш любимый Достоевский страдал падучей, – продолжил Ленин уже бодрее и громче, – у Керенского случалось нечто подобное при большом скоплении народу. Русская толпа любит припадочных, сразу проникается сладким суеверным страхом, трепещет. А вот интересно, я сейчас подумал, ведь у Нади базедова болезнь именно тогда определилась, после моего «священного огня».

– Она испугалась за вас. Сильное нервное потрясение могло спровоцировать. Сейчас уж поздно говорить, но если бы Надежду Константиновну не трогали, не резали, возможно, она бы поправилась.

– Надю оперировал сам Теодор Кохер, лауреат Нобелевской премии, лучший специалист в мире по заболеваниям желез, – не без гордости заметил Ленин.

Он удивительно быстро оправился. Еще раз считая пульс, Михаил Владимирович отметил, что сердце вождя работает великолепно. Иногда после припадка слабела правая сторона тела, но сейчас рука и нога были в порядке.

«Да, он в порядке, а меня лихорадит, голова раскалывается, колени дрожат», – подумал профессор, но решил не поддаваться и бодро произнес:

– Теодор Кохер, прежде чем стать лауреатом и мировой знаменитостью, проделал сотни операций по удалению щитовидной железы, то есть искалечил сотни людей. И лишь тогда до него дошло, что железу целиком удалять не следует. За это благодарное человечество щедро наградило его.

– По-вашему, вообще ничего резать не нужно? – спросил Ленин с обычным своим хитрым прищуром.

– Только в самом крайнем случае, когда нет иных способов помочь. Организм человека – творение гениальное, тончайшее. А медицина, при всех ее великих достижениях, груба, темна и чудовищно амбициозна. Сколько жестоких, непоправимых глупостей совершалось, и все с умным видом, с самонадеянностью тупого невежды.

У Михаила Владимировича заплетался язык, зубы стучали от озноба. Рубашка под джемпером стала влажной от холодного пота. Но вождь не замечал этого. Он наслаждался покоем, приятной расслабленностью после мучительного припадка, ему нравилось болтать о медицине с профессором, тем паче в последнее время он поглощал медицинскую литературу на французском и немецком в немереных количествах.

– Гениальное творение, – с пародийным пафосом повторил он, – ну а что же в таком случае оно, творение, гниет, дряхлеет, тлеет? Ничего не вижу гениального в этой гаденькой, слабенькой, подлой твари под названием человек. Скальпель – хорошее средство, безусловно, лучшее не только в медицине, но и в политике.

Беседа набирала обороты, уходила куда-то вкось, у Михаила Владимировича не осталось сил продолжать ее и, чтобы закончить поскорее, он сказал:

– Владимир Ильич, вам скальпель противопоказан.

– Ну-ка, ну-ка, батенька, извольте пояснить, что вы под этим разумеете? – Вождь азартно потер ладони, предвкушая интересную политическую дискуссию.

Но Михаил Владимирович разочаровал его.

– Я разумею всего лишь то, что вашу липому трогать нельзя. Такого рода доброкачественные новообразования в результате хирургического вмешательства иногда перерождаются в злокачественные.

Вождь поморщился, тронул себя за шею.

– Ерунда. Вот так, слегка кожу натянуть, чик, и все.

– Я резать не стану, – жестко сказал профессор.

– Отдадите меня Тюльпанову на растерзание?

– Никто не должен резать. Тем более Тюльпанов. И не возьмется он, лет пять уже скальпель в руках не держал.

– Ну, так позовут немца какого-нибудь, – вождь глухо усмехнулся, – в апреле пулю все равно придется вытащить, хотя бы одну. Тут вопрос не медицинский. Политический.

– Владимир Ильич, хватит валять дурака, – профессор так рассердился, что даже озноб прошел. – Немец уж, наверное, отличит липому от пули.

– Э, батенька, немцу заплатят столько, что будет вам хоть десять пуль, хоть артиллерийский снаряд вместо липомы!

– Ну, так пусть заплатят, и не надо ничего резать.

Ленин вдруг изменился в лице, прищуренные глаза распахнулись, рот приоткрылся, щеки покраснели. Профессор подумал, что последует гневная буря, но ошибся. Вождь схватил его за руку и виновато забормотал:

– Михаил Владимирович, простите, простите великодушно, вы бы сразу сказали, прямо, без всяких стеснений. Конечно, это безобразие, свинство! Мне просто в голову не приходило, а вы даже не намекнули никогда. Я сегодня же распоряжусь, чтобы вам платили гонорары по высшей категории, одно только больничное жалованье за ваш труд – это чудовищно мало. За операцию вы получите столько, сколько скажете. И за каждый визит по самому высокому тарифу. Сию минуту распоряжусь, – он потянулся к телефонному аппарату.

Профессор остановил его, грустно вздохнул и покачал головой:

– Владимир Ильич, я не стану удалять вашу липому ни за какие деньги. Жалованья мне хватает, и дело вовсе не в этом. Поймите, наконец настал момент, когда следует отделить зерна от плевел, лечение реального, сложного вашего недуга от всех этих сомнительных политических игр. Да, я уже догадался, что по каким-то неизвестным мне причинам вас в апреле должны прооперировать. Сейчас еще не поздно, времени довольно, чтобы как-то скорректировать эти странные планы. В конце концов инсценировать хирургическую операцию значительно проще, чем покушение и ранение.