Текст книги "Небо над бездной"

Глава двадцать вторая

Москва, 2007

Иван Анатольевич Зубов все-таки уговорил упрямого старика не брать с собой в степь Мнемозину. Щенка оставили дома у Зубова. Чтобы добиться этого, Ивану Анатольевичу пришлось привести в гости к Агапкину свою четырехлетнюю внучку Дашу.

Ребенок и щенок мгновенно нашли общий язык, обо всем забыли и занимались только друг другом. Старик хмуро наблюдал их возню, Зубов стал дразнить его: ревнуете? Вы эгоист и собственник, готовы ради трех дней накормить бедное животное успокоительным, посадить в клетку, тащить в самолете туда, обратно, лишь бы только было по-вашему.

Старик надулся, долго молчал, сопел, но все-таки согласился.

Вообще из-за этой поездки Иван Анатольевич нервничал ужасно. Агапкин категорически требовал полнейшей секретности, запретил сообщать об их прилете даже Диме Савельеву. Он считал, что Дима обязан неотлучно быть при Соне и встретить их в аэропорту ему просто некогда. Что касается двух других сотрудников службы безопасности, то им тем более знать ничего не следует. Проговорятся Кольту, а он Йорубе. И тогда все пропало.

Что все и почему пропало, старик не объяснял. Сам, без помощи Зубова, заказал по Интернету номер на двоих в какой-то маленькой частной гостинице. На вопрос Зубова, как они будут передвигаться без машины, брякнул: верхом поскачем! Зубов смиренно кивнул, но позволил себе заметить, что вряд ли удастся сразу в аэропорту Вуду-Шамбальска найти двух оседланных коней.

Рейс задерживался, аэропорт Вуду-Шамбальска не принимал из-за метеоусловий. По степи гулял ураганный ветер, мела метель. Ранним утром Зубов и Агапкин в кафе в Домодедове ждали, когда объявят посадку.

Иван Анатольевич запивал пиццу крепким кофе. Федор Федорович не спеша смаковал подтаявшее клубничное мороженое, приговаривая:

– А вот могу себе позволить, и ничего страшного.

Зубов сидел как на иголках, каждые полчаса бегал взглянуть на табло. Напротив нужного рейса все так же висело слово «задерживается».

На прилавке газетного киоска Иван Анатольевич увидел тонкий глянцевый журнал «Светоч», первый номер печатного органа ПОЧЦ с портретом Светика в венке из васильков на обложке. Остановился в раздумье, но не стал покупать и даже пролистывать. Всякое напоминание о ПОЧЦ мгновенно портило настроение. Зубов предчувствовал, что участие в этой авантюре не только подорвет репутацию его уважаемого шефа, но серьезно усложнит работу службы безопасности. Инициатор создания ПОЧЦ Тамерланов, личность более чем сомнительная, правит своей степью как какой-нибудь древний восточный деспот, у него там даже не феодализм. Рабовладение. Наркотиками торгует. Дикая трава кхведо растет в степи буйно, сама собой, как у нас крапива. Чем больше ее косят, тем гуще вырастает. На черном рынке ценится выше конопли.

«Партия общечеловеческих ценностей. Тоже мне, борцы за нравственность, – ворчал про себя Зубов, – лучистое сиянье доброты. ЛСД. Издевательство. Гадость».

Когда он вернулся в кафе, старик держал во рту сигарету из его пачки и тщетно щелкал зажигалкой.

– С ума сошли? – Иван Анатольевич выдернул сигарету, сломал, кинул в пепельницу.

– Ладно тебе, – Агапкин виновато улыбнулся, – сам дымишь, по пачке в день. Ну что, мы полетим когда-нибудь?

– Никто не знает. Пурга.

Старик пожевал губами, собрал ложечкой остатки мороженого, облизнулся и произнес задумчиво:

– Тогда тоже была пурга.

– Когда тогда?

– В марте двадцать девятого года. Обычно в степи перед весной ветра бешеные, и если снег, то обязательно пурга. Видишь, как странно. Пятое марта двадцать девятого – самый ужасный день в моей жизни.

– Почему?

– Не скажу.

– Ну, как хотите, – Зубов пожал плечами.

– Зато пятое марта пятьдесят третьего – самый счастливый. А сегодня, между прочим, четвертое марта. Вот и не верь после этого в нумерологию.

В отличие от нервного Зубова, старик выглядел спокойным и расслабленным, пребывал в лирической задумчивости.

– Самый счастливый день – это когда Сталин умер? – спросил Иван Анатольевич.

– Мг-м. Потом, конечно, было девятое число, жуткие похороны, тысячи искалеченных, раздавленных насмерть. Бездна приоткрылась, чтобы принять назад свое исчадье, вздулся гигантский пузырь темной энергии, не могло обойтись без жертв. Но все равно это был конец. Создать адекватную замену так и не удалось. До сих пор нет ни идеи, ни человекоорудия. Время уходит, терпение иссякает.

– Чье терпение?

Вместо ответа старик указал пальцем вниз, на плиточный пол.

– Федор Федорович, я не понимаю, о чем вы, – Зубов протянул руку к пачке сигарет, хотел закурить.

Но Агапкин тоже протянул руку, и Зубов не стал закуривать.

«Этак я брошу, – сердито подумал Иван Анатольевич, – я ведь не могу позволить ему, вдруг у него приступ случится от первой затяжки?»

– Ладно, кури, я не претендую, – Агапкин улыбнулся, – это действительно нелепо в моем возрасте.

– Ну, так чье все-таки терпение? – повторил Зубов свой вопрос и щелкнул зажигалкой.

Старик досадливо поморщился, махнул рукой.

– Ваня, ну что ты пристал? Сам все отлично понимаешь. Не хочу я называть эту пакость по имени, тем более перед полетом. К тому же имен много, не знаю, какое выбрать.

– Ладно, хорошо, допустим, я понимаю. Но почему вы думаете, что там, – Зубов повторил жест старика, указал пальцем вниз, – существует такое понятие, как терпение?

– Еще как существует! Ждать там умеют. Отсрочку могут дать. Но всему есть предел. Даже самая совершенная модель приходит когда-нибудь в негодность.

– Модель?

– Да. Если хочешь, можно назвать это биороботом. Или вот, сейчас модно говорить о клонах. Хотя в данном случае определение не подходит. Химерный организм, химера. Так, пожалуй, вернее. Он создан из мрака и должен туда вернуться.

– Погодите, – Зубов раздраженно сморщился, – вы сейчас кого имеете в виду? Уж не господина ли Хота? Я никогда не видел его, но, по рассказам Сони, мне представляется вполне реальный пожилой мужчина, долговязый, рябой, с толстым пузом. Какая же он химера?

Но старик больше не слушал, ушел в свои мысли, отвечать не собирался и понес какую-то полнейшую несуразицу:

– Нет, он в конце концов согласится… Первое, второе… Должно быть хорошее эхо… Что, если вздуется пузырь?

Иван Анатольевич решил ничего не уточнять, ему смертельно надоели иносказания, недомолвки, намеки, насмешки, если не понимаешь с полуслова.

– Девятый час, – заметил он, слегка постучав ногтем по стеклышку часов, – идемте в бизнес, там диваны, вы поспите. Даже для меня подъем в половине пятого утра – это тяжеловато.

Агапкин зевнул, пожевал губами.

– В степи, стало быть, начало двенадцатого. Ладно, до полуночи времени достаточно.

Он опять задумался, вздыхал, хмурился, качал головой, иногда зевал, прикрывая свою фарфоровую пасть ладошкой.

– Федор Федорович, мы пойдем в бизнес? – спросил Зубов через несколько минут, едва сдерживая раздражение.

– Нет, здесь лучше, – невозмутимо улыбнулся Агапкин. – Мне на людей интересно поглазеть, и спать я не хочу нисколько. К тому же вот объявляют посадку. Подъем, чекушник.

Ивана Анатольевича задело, что старик, хоть и углубился в свои причудливые размышления, однако первым расслышал в невнятном бормотании радиоголоса номер их рейса. Пока шли к самолету, Федор Федорович продолжал зевать.

– Прилетим, отоспимся в гостинице, – сказал Зубов.

– Не надейся. Сразу поедем к развалинам. Мы же не забавы ради рисовали схему лабиринта. Вот она очень нам пригодится, эта схема.

Зубов, несмотря на полусонное состояние, все-таки разозлился и нарочито вежливо произнес:

– Федор Федорович, вы затеваете какую-то хитрую операцию. Объяснять мне ничего не желаете. Могу я задать самый элементарный вопрос?

– Можешь.

– На чем мы поедем к развалинам?

– На машине.

– На такси?

– Нет. Ни один таксист ехать туда не захочет. Ты сядешь за руль.

– Отлично! А где, позвольте спросить, мы добудем машину? Там, я знаю, проблема с ренткарами!

– Не твоя забота, машина будет, я уже договорился.

– С кем?

– С хозяином гостиницы.

– Хорошо, допустим. Но вы забыли, что развалины теперь охраняемый объект.

– Ничего, у меня там дворник знакомый.

Иван Анатольевич так и не понял, была это очередная шутка или старик действительно рассчитывал проникнуть на охраняемый объект с помощью знакомого дворника. Он пытался спросить, уточнить, но тщетно. Едва опустившись в кресло в салоне первого класса, Агапкин заснул и спал крепко, как дитя, до самой посадки.

* * *

Мюнхен, 1922

Ровно в пять Федор постучал в дверь княжеского номера. Никто не ответил. Он спустился вниз и узнал у портье, что господин Гурджиев никуда из отеля не уходил.

«Все еще дрыхнет, – решил Федор, – ну и славно, пообедаю спокойно, авось появится через полчасика».

Обеденный зал был маленький и почти пустой. Стены украшали морские пейзажи в толстых золоченых рамах, возле посудного шкафа стоял, прислоненный к стене, огромный ржавый якорь. За барной стойкой дородная девица в детской матроске лениво щелкала костяшками счетов. В камине пылал огонь. Занято было всего два столика. Ни на кого не глядя, Федор сел у окна, спиной к залу, принялся изучать меню. Заказал жареную свинину с картофельным пюре и кружку светлого пива.

Он отлично выспался, с удовольствием принял горячий душ, побрился новеньким безопасным лезвием. Берлинские страхи рассеялись. Федор заверил себя, что здесь, в Мюнхене, слежки и провокаций быть не должно. Никто не знает, куда они с князем уехали. Пусть теперь ищут его в Берлине люди Радека и прочие любопытствующие.

Моросил дождь. За окном открывался вполне обыденный пейзаж. Ствол дерева, угол дома, витрина бакалеи, силуэт кошки в окне над витриной. Но сквозь дымку дождя, в нежном сумеречном свете, все казалось чудесным, одушевленным, словно пейзаж был только что написан неведомым художником, еще не просохли краски, и Федор – единственный зритель этого маленького мгновенного шедевра.

Проехал мальчик на велосипеде, прошла старушка под черным зонтом, кошка спрыгнула с подоконника, гуще полил дождь, пейзаж изменился, и почему-то стало грустно, что вот такое сочетание линий, красок, бликов, капель на стекле никогда больше не повторится. Федор оторвал взгляд от окна, оглянулся. Через зал прямо к нему шагал князь.

– Что ж не разбудил меня, дорогой?

Веки его распухли, мешки под глазами стали темней и тяжелей, на мятых щеках чернела двухдневная щетина. Под пиджаком все та же лиловая сатиновая сорочка, но теперь появился галстук, синий, с зеленой искрой.

– Я стучал, вы не ответили, – сказал Федор.

Князь громко отодвинул стул, уселся, небрежно пролистал книжку меню, отбросил в сторону.

– Слушай меня внимательно. Я буду знакомить тебя с доктором Крафтом, ты сиди и молчи.

– То есть как?

– А вот так. Молчи, будто ты глухонемой. Можешь улыбаться. Но ни слова, ни звука. Откроешь рот только по моей команде. Понял?

– Нет.

– Напрасно не понял. Это важно для тебя. Если хочешь выполнить задание, ты должен мне полностью доверять и подчиняться.

Федору захотелось крикнуть князю что-нибудь грубое, оскорбительное, стукнуть кулаком по столу, встать и уйти. Но он сдержался и послушно кивнул.

Девица в матроске принесла кружку пива, спросила князя, что он желает заказать. На своем ломаном немецком он попросил порцию белых баварских колбасок. Девица сказала, что колбасок нет, предложила свиные ножки, гуляш, суп. Но князь настаивал на колбасках, потребовал сию минуту отправить кого-нибудь в мясную лавку.

Девица была терпелива, хорошо воспитана, однако скоро между ней и князем стал вибрировать воздух, голоса зазвучали громче, раздраженней, наконец она не выдержала, тихо, сквозь зубы, выругалась и удалилась.

Федор не вмешивался, дул на пивную пену, смотрел в окно. И вдруг низкий мужской голос у него за спиной произнес:

– Колбаска не должна слышать, как часы бьют полдень. Разве вы не знаете эту старую баварскую поговорку? Белые колбаски здесь принято есть только на завтрак. Мое почтение, господин Гурджиев.

Федор видел доктора Эрнста фон Крафта лишь на фотографиях. Самая поздняя – групповой снимок участников венского конгресса по мозговой хирургии 1913 года. По описанию Михаила Владимировича, Эрни был невысокий, полноватый лысеющий блондин с мягкими неправильными чертами. Серые, глубоко посаженные глаза, круглые щеки, нос большой, слегка курносый, под ним пушистые светлые усы.

Перед отъездом Федор долго через лупу рассматривал лицо Эрни, но не надеялся узнать его при встрече. Однако узнал мгновенно, еще до того, как князь сказал:

– Добрый вечер, господин Крафт. Рад вас видеть. Это Теодор, мой ученик. Он, к сожалению, не говорит ни на одном из европейских языков.

Князь произнес это быстро, бойко, почти без акцента и принялся гипнотизировать доктора многозначительным взглядом. Федор привстал, молча поклонился.

Эрни чем-то неуловимо напоминал Михаила Владимировича. Та же приветливая улыбка, сухое тепло ладони, в меру крепкое рукопожатие, спокойный, доброжелательный взгляд. Внешне два доктора были совершенно не похожи. Эрни полный, круглолицый. Михаил Владимирович выше, худее, седой, но без лысины, и усов никогда не носил.

Князь вдруг стал болтать без умолку, тщательно выговаривал слова, почти не делал грамматических ошибок.

– Тут теплее, чем в Берлине, но идет дождь. Понятное дело, Бавария – это юг, Пруссия северней. Берлин красивый город, но Мюнхен красивее.

Доктор вежливо слушал, рассеянно листал меню, иногда быстро взглядывал на Федора.

– В этом отеле есть душ в каждом номере, хотя дом очень старый, семнадцатого века, – тарабанил князь, словно желал продемонстрировать свои успехи в изучении немецкого языка.

– Да, мне тоже нравится этот отель именно потому, что в каждом номере отличный современный душ, – кивнул доктор, – я всегда останавливаюсь тут, когда приезжаю в Мюнхен.

Вернулась девица, поставила перед Федором тарелку со свининой.

– Ну, фрейлейн, как насчет моих колбасок? – вкрадчиво поинтересовался князь.

– На кухне свежих белых колбасок нет, мясные лавки уже закрыты, – быстро ответила девица.

Князь хотел сказать что-то, но доктор легонько тронул его руку и обратился к девице:

– Моника, будьте любезны, приготовьте для этого господина говяжью отбивную с кислой капустой, а мне, пожалуйста, чашку кофе. Я уже отобедал.

– Хорошо, господин Крафт.

Она удалилась, спокойная и довольная. И странным образом исчезло напряжение, которое так старательно нагнетал князь. Федор принялся за еду. Доктор пожелал ему приятного аппетита и обратился к князю:

– Георгий, судя по тому, как вдохновенно вы рассуждаете о погоде и мучаете бедняжку Монику, ваше исследование еще не готово и вы явились с пустыми руками.

– Мои руки никогда не бывают пусты, – с пафосом заявил князь, – но исследование невозможно закончить быстро, дервиши владеют сакральным знанием, и, чтобы проникнуть в него, требуются многие годы.

– Перестаньте, Георгий, мы с вами это уже обсуждали. Меня интересует вовсе не сакральный, а неврологический аспект, специфика патологий, связанных с так называемым верчением, с ритуальными танцами дервишей. От вас требуются всего лишь некоторые статистические данные, вы уверяли меня, что запросто раздобудете их.

– Эрни, статистика вам ничего не даст. Что такое цифры? Пустая абстракция. Вам нужно понять суть явлений, ощутить аромат древней тайны. Не торопите меня, всему свое время.

– Хорошо, Георгий, я не буду вас торопить, – легко согласился доктор. – Скажите, вы все так же ставите свои замечательные балеты?

– Конечно, я ведь учитель танцев.

– Если я правильно понял, этот мальчик – один из ваших учеников? – доктор посмотрел на Федора и вдруг подмигнул ему.

Федор подмигнул в ответ, улыбнулся.

– Да. Он начинающий, – князь важно кивнул.

– Из какой он страны? На каком языке вы с ним общаетесь?

– Он родом из Италии, у него проблемы с речью. Сильное заикание. Я пытаюсь вылечить его, сейчас в терапевтических целях Теодор должен молчать, – князь потрепал Федора по щеке и под столом больно наступил ему на ногу.

– Господин Гурджиев, я с большим уважением отношусь к вашим методикам, но позвольте заметить, что люди, страдающие заиканием, должны разговаривать как можно больше. Молчание только усугубляет проблему, – мягко произнес доктор, повернулся к Федору и заговорил по-итальянски.

Князь, очевидно, не ожидал этого, он насупился, нервно покрутил перстень на мизинце, глухо, с пафосом произнес:

– У нас с вами разный подход к человеческим недугам, Эрни. Вы лечите тело, я исцеляю душу.

– Георгий, вы же утверждаете, что нет никакой души, – ехидно заметил доктор.

Князь ничего не ответил. Моника принесла еду. Он с жадностью накинулся на говядину. Федор решил воспользоваться паузой, на всякий случай отодвинул ногу подальше от тяжелого княжеского ботинка и обратился к доктору по-немецки:

– Господин Крафт, меня зовут Федор Агапкин, я русский, никогда не был учеником господина Гурджиева, заиканием не страдаю, приехал из Москвы специально, чтобы встретиться с вами.

– Знаете, я почему-то так и подумал, – доктор весело улыбнулся, – господин Гурджиев известный шутник и мистификатор.

– Вся наша жизнь сплошная мистификация, – заявил князь с набитым ртом. – Эрни, говядина отличная, вы оказались правы.

– Я рад, что вам вкусно, Георгий, – кивнул доктор и обратился к Федору: – Итак, ваша фамилия Агапкин и вы приехали из Москвы. Позвольте узнать, кто вы по профессии?

– Врач, хирург.

– Где вы учились?

– Медицинский факультет Московского университета, кафедра мозговой хирургии, – быстро произнес Федор.

Если бы не появилась Моника с двумя чашками кофе, он бы не удержался и ляпнул, что учился у профессора Свешникова. Он заметил, что князь отвлекся от говядины, навострил уши. И еще ему вдруг показалось, что, когда он представился, у доктора изменилось выражение лица.

«Он что-то знает обо мне, – подумал Федор, – он так точно повторил мою фамилию, для немца непривычную, трудно произносимую, и прежде всего спросил, где я учился. Но откуда, от кого он может знать? У Михаила Владимировича давно нет с ним никакой связи. Я нарочно назвал кафедру мозговой хирургии, было бы логично, если бы он сам задал вопрос о профессоре Свешникове. Может, сейчас спросит?»

Доктор отхлебнул кофе, вытащил серебряный портсигар, открыл, размял папиросу, но прикуривать не стал.

– Господин Агапкин, мне бы хотелось о многом с вами поговорить. Меня очень интересует, как сегодня обстоит дело с медициной в России. Я со студенческих лет дружу с некоторыми русскими врачами, их судьба беспокоит меня. У вас ко мне какие-то вопросы медицинского характера, верно?

– Да, конечно. Исключительно медицинского.

– Ну, вот, в таком случае мы с вами обязаны поступить гуманно, избавить господина Гурджиева от наших скучных профессиональных разговоров. Вы дождя не боитесь?

– Я люблю гулять под дождем! – Федор залпом допил свой кофе и вскочил.

– Отличная идея, мы все вместе отправимся гулять в Английский сад, – сказал князь, спешно дожевывая капусту.

– Нет, Георгий, вам не стоит идти с нами. Вы плохо выглядите, простудитесь, не дай бог, я буду чувствовать себя виноватым. – Доктор подозвал официантку: – Моника, сварите, пожалуйста, для этого господина очень крепкий кофе, чтобы было побольше гущи. Кофейную гущу он обычно ест на десерт.

Глава двадцать третья

Вуду-Шамбальск, 2007

В честь возвращения Йорубы домой из Африки, с сафари, президентский дворец готовился к банкету. Фазиль позвонил с утра в номер и смущенно сообщил, что по распоряжению Германа Ефремовича все приглашенные обязаны соблюдать дресс-код. Мужчины могут явиться только в смокингах, женщины – в вечерних платьях.

– Йоруба знает, что у вас ничего такого с собой нет. Я вас отвезу в специальный бутик, там что-нибудь подберете, напрокат. Банкет сегодня вечером.

Словно по заказу, был солнечный день, без ветра, с оттепелью. В сквере перед отелем расчирикались воробьи, как будто уже наступила весна.

– Доброе утречко. Денек выдался чудненький! – воскликнула администраторша, когда они спустились к завтраку. – Сама природа радуется возвращению нашего дорогого Германа Ефремовича. Без него жизнь идет скучно, сиротливо, а вот приехал, солнышко наше, и погода стала солнечной. Софья Дмитриевна, – произнесла она после паузы уже другим, не восторженным, а интимным тоном, – для вас специально пригласили парикмахера, визажиста. Милости прошу в наш косметический салон.

– Спасибо, я обойдусь, – ответила Соня, стараясь не встречаться глазами с просветленным голубым взглядом.

– Софья Дмитриевна, от всей души советую воспользоваться. Спа, тайский массаж, всего пара часиков, и вы неотразимы, вам позавидуют звезды. А звезд во дворце Германа Ефремовича сегодня будет много. Короче, чисто по-женски, по-дружески очень вам советую воспользоваться.

– Софья Дмитриевна неотразима и без ваших спа, – сказал Дима, – если вам не сложно, пожалуйста, оставьте нас в покое.

– Но как же, Герман Ефремович лично распорядился, чтобы Софью Дмитриевну привели в порядок лучшие мастера. Парикмахер из Парижа, визажист из Берна специально приглашены для обслуживания вип-гостей и прежде всего для вас, Софья Дмитриевна, – продолжала ворковать администраторша, не обращая внимания на Диму.

– Послушайте, если вы сейчас же не испаритесь, мы уйдем завтракать куда-нибудь в другое место. И вообще нам надоел ваш отель. Вы слишком навязчивы. Я непременно поделюсь впечатлениями с Германом Ефремовичем, – спокойно произнесла Соня и решилась наконец прямо взглянуть в сияющие голубые стекляшки.

Администраторша застыла с раскинутыми, приподнятыми руками, как физкультурница на мозаичном панно. Улыбка стала оползать, губы перекосились, по румяным гладким щекам прошла быстрая волнообразная судорога. Сместились, хаотично задвигались лицевые мышцы, точно как это было у горничной Лойго, но вдобавок у администраторши еще и дыбом поднялась желтая челка и раздалось странное, с присвистом, шипение.

Не успев сообразить, что происходит, Дима вскочил и встал между Соней и администраторшей. Рука рефлекторно потянулась к кобуре, спрятанной под широким свитером.

Тихое однообразное шипение превратилось в речевой поток, в страшную, грязнейшую матерную брань, со смертельными проклятиями.

Впрочем, длилось это не более минуты. Руки упали. Лицевые мышцы успокоились, сложились в обычную любезную улыбку. Брань стихла, словно поток втянулся назад, в темное нутро этого интересного существа. Желтая челка плавно опустилась, накрыла узкий лобик. Пятясь задом, бормоча извинения и пожелания от всей души приятного аппетита, приятного дня, чудесного незабываемого вечера, существо удалилось, исчезло за стойкой бара.

– Пойдем отсюда, позавтракаем в кафе, – сказала Соня.

Они молча поднялись в номер, оделись. Дима повесил Сонину сумку с ноутбуком на плечо, и только когда они вышли из отеля, спросил шепотом:

– Что это было?

– Не знаю, – также шепотом ответила Соня, – впрочем, догадываюсь. И ты догадываешься, но боишься себе признаться. Кстати, я такое уже видела. У твоей подружки горничной Лойго с лицом происходило примерно то же. Правда, волосы дыбом не вставали и проклятий она не изрыгала.

Машина уже ждала. Дима попросил шофера отвезти их в какое-нибудь кафе, где можно позавтракать.

– А, все-таки достала вас мадам Эльза, испортила аппетит, – сочувственно заметил Фазиль, трогаясь с места.

– Мадам Эльза? – переспросила Соня. – Это кто?

– Администраторша. Жуткая баба. Весь город знает, что она ведьма. И у отеля репутация сомнительная. Хоть он и самый тут шикарный, а вот пусто в нем. Недавно швейцарец повесился, в люксе, на пятом этаже. Такой вроде бы здоровый, жизнерадостный мужчина. Пьер де Кадо. Я возил его. У Йорубы были с ним какие-то дела по бизнесу, он прожил тут неделю и вдруг ни с того ни с сего повесился на поясе от банного халата. Только это сугубо между нами.

– В люксе на пятом этаже, меня как раз там поселили, – пробормотала Соня.

Дима тут же вспомнил странное ночное видение, администраторшу в зеркале, с толстой белой веревкой в руке. Веревка была поясом от халата. Администраторша улыбалась и как будто протягивала Диме этот белый пояс.

– Расследование проводилось? – спросил он.

– А как же! Все чин чином, из швейцарского посольства представители приехали, личный адвокат покойного. Де Кадо был миллионер, между прочим. Вот сто пудов, это Эльза сделала.

– Что? Убила его?

– Ну нет, петлю из халатного пояса она ему на шею не накидывала, стул из-под ног не вышибала. Она вообще в номер не входила и пальцем к нему не прикасалась. Но все равно, считай, убила. Заворожила. Навела на него тоску смертную. Это она умеет. В девяностые у нее был элитный салон магии. Эльза помогала бизнесменам решать всякие проблемы с конкурентами, кредиторами. И всегда все чисто. Не придерешься. Самоубийства, несчастные случаи.

– Почему же она бросила свой успешный бизнес? – спросил Дима.

– Да потому, что клиенты ее тоже долго не жили. Все, кто к ней обращался, потом спивались, садились на иглу либо крыша ехала так, что брал человек и убивал свою семью, жену, детей. А вот вам и кафешка. Тут хорошо кормят и кофе варят, как в Италии. Сын хозяина мой одноклассник.

– Фазиль, пойдемте с нами завтракать, – сказала Соня.

– Спасибо, не откажусь.

В кафе было пусто и почти темно. Окна закрыты плотными вишневыми шторами.

– А тут почему никого нет? – спросил Дима.

– Дорого. Да и не принято у нас утром в кафе кушать. Только вечером или когда праздник какой-нибудь. Ну, если честно, плохи дела. Скоро им вообще придется продать бизнес. Ладно, вы садитесь, сейчас вам завтрак организуем, лучше, чем у Эльзы, в сто раз!

– Я соберу твои вещи, тебе не надо больше заходить в этот отель, – сказал Дима, когда они остались вдвоем за столиком.

– Ночевать где будем? В зоне, у развалин? – спросила Соня.

– Да хотя бы и там. Лишь бы не в отеле.

– Мг-м, ночью, после банкета, из президентского дворца, ты в смокинге, я в вечернем платье, поедем в степь?

– Ничего страшного. После банкета переоденемся в нормальную свою одежду, Фазиль нас отвезет.

– Ладно, это не наши проблемы. Я просто позвоню Кольту.

– Бесполезно. У него отключены оба телефона.

– С охраной не хочешь связаться?

– Уже связался. Валера Кожухов заболел, температура тридцать девять, ангина.

– Да, я заметила, ему еще в самолете было плохо. А второй? Забыла, как его зовут.

– Денис Нестеренко. Шеф рано утром отправил его в аэропорт, встречать Светика.

– Светик, дочка Петра Борисовича, которая на обложке в васильках, «лучистое сиянье доброты»?

– Она самая. Заслуженная артистка России. Балерина, киноактриса, писательница. Теперь, оказывается, еще и политик. Денис рассказал мне последнюю новость. Светик скоро станет депутатом Думы от Партии общечеловеческих ценностей.

Подошел Фазиль вместе с маленьким пухлым юношей в строгом сером костюме.

– Вот, знакомьтесь, Рустамка, мой друг.

Рустамка смотрел на Соню и смущенно улыбался. Он выглядел значительно младше Фазиля. Лицо у него было совсем плоское, круглое и белое, как полная луна. Глаза узкие, как две темные трещинки. Густые смоляные волосы подстрижены бобриком. Он очень хотел сказать что-то, но у него получилось только «Д-д-добр…», он смутился еще больше и быстро заговорил по-шамбальски.

– Рустамка, когда по-русски говорит, сильно заикается, – объяснил Фазиль, – он хотел сказать вам «доброе утро». И еще, он предлагает, если вы решили от Эльзы съехать, тут при кафе маленькая частная гостиница, всего семь номеров. Можете жить, сколько хотите, два номера в вашем распоряжении.

Рустамка радостно закивал, заулыбался, и ему удалось произнести, с большим усилием:

– П-п-переезжайте с-с-сегодня! – и заговорил по-шамбальски.

Фазиль слушал, кивал, улыбался, хмурился. Соне показалось, что в монологе Рустамки несколько раз прозвучало имя Дассам.

Явился официант, огромный детина с лицом фарфорового китайского болванчика. Стол заполнился немыслимым количеством еды. Рустам замолчал на полуслове, Фазиль почему-то не стал ничего переводить при официанте.

– Рустам, зачем столько всего? Мы же лопнем, – сказала Соня.

– Не обижайте его, все съедать вовсе не обязательно, но отказываться, когда подают на стол, нельзя, – быстро прошептал ей на ухо Фазиль. – Попробуйте, это наше национальное блюдо, жареный сыр из кобыльего молока, – произнес он громче, – надо вот так, в лепешку завернуть.

Он принялся показывать, как едят жареный сыр. Рустам отошел, не сказав больше ни слова. И только когда исчез официант, Фазиль стал объяснять шепотом:

– У нас активно давят малый бизнес, отец Рустамки с трудом держится, его заставляют брать на работу, кого он не хочет. Вообще-то это очень давняя история.

Тут, в степи, идет вечная война двух кланов, все люди делятся на вудутов и шамбалов. Я шамбал, Рустам шамбал. А вот этот парень, официант, вудут. И Йоруба тоже вудут.

– Фазиль, а при чем здесь малый бизнес? – спросила Соня.

– Да при том, что Йоруба вудут, значит, шамбалы – люди второго сорта. Не только в бизнесе, везде. Я, между прочим, окончил факультет иностранных языков пединститута в Уфе, по-английски, по-французски болтаю свободно. Но учителем в школу меня не возьмут, хотя учителей не хватает. Потому что я шамбал. Вот в обслугу, шофером – пожалуйста. Йорубе нужен шофер с иностранными языками, к нему часто приезжают зарубежные гости.

– Но шофер Йорубы, наверное, получает больше, чем школьный учитель? – спросил Дима.

– Да, больше, и я терплю, потому что у меня родители старые, жена и маленький сын. Но если бы я был учителем, я бы подрабатывал частными уроками, переводами. И кстати, школьные учителя у нас получают прилично. Это политика Йорубы. Он вкладывает деньги в идеологию. Детей могут учить только вудуты. На местном телевидении, в прессе, на радио – вудуты. Шамбала берут слесарем, уборщицей, дворником.

– Как различают, кто вудут, кто шамбал? – спросил Дима.

– По фамилиям. В паспортном номере это закодировано. Да вообще у нас и так все про всех знают.

– То есть шамбалы что-то вроде касты неприкасаемых, как в Индии?

– Нет, это совсем другая система. Изначально вудуты и шамбалы равны, только религии разные. Шамбалы уже пять тысяч лет верят в единого бога, который все сотворил, а вудуты язычники, у них богов много, главный Сонорх, и еще целая куча. За пять тысяч лет ничего не изменилось, хотя в четырнадцатом веке все дружно приняли мусульманство, в двадцатом веке стали коммунистами-атеистами.

– Погоди, ты говорил, у шамбалов Сонорх – главный демон, – напомнил Дима, – как он может быть главным богом у вудутов?

– Вот так, – Фазиль развел руками, – в этом суть проблемы.

– А язык у вас общий, шамбальский, или у вудутов есть свой? – спросила Соня.