Текст книги "Небо над бездной"

– Да, Софи, все дело в крови. Нам предстоит еще много говорить об этом.

Кольт продолжал шептаться с Орлик. Йоруба отошел к другому столу. Соня подумала, что слишком долго нет Димы. Но тут как раз увидела его, он продвигался по залу в сопровождении высокой, очень красивой блондинки. Она немного отставала и взяла его под руку.

– Софи, ваш телохранитель времени даром не теряет, – ласково заметил Хот, – очень бойкий молодой человек. Впрочем, воздержание не входит в его служебные обязанности.

Соня вздрогнула. Хот повторил то, что она сказала Диме в ответ на его оправдания по поводу горничной Лойго. Стало быть, кто-то слышал их разговор и дословно передал.

Хот отвлек Соню, она не успела заметить, как Дима освободился от руки блондинки и ускорил шаг. Когда она опять повернулась в ту сторону, Димы уже не было.

Между тем Кольт увел Елену Алексеевну, и Соня осталась наедине с Хотом в огромном ресторанном зале, наполненном чужими людьми. Люди ели, пили, болтали, смеялись. Оркестр играл одну из любимых ее мелодий, песню времен Второй мировой войны «Беги, кролик!».

Хот спокойно опустился на соседний стул и спросил, опять по-немецки:

– Когда вы намерены приступить к работе, Софи?

– «Беги, кролик, беги, беги! Бем, бем, бем, приближается фермер с ружьем, беги, кролик!» – тихо пропела Соня по-английски.

Дедушка часто ставил эту песенку и подпевал. Сейчас звучала только мелодия, но Соня помнила слова.

Хот лирически улыбнулся, стал покачивать головой и отбивать пальцами такт. Соню слегка затошнило, она закурила и отвернулась. Оркестр плавно перешел к другой мелодии.

– Софи, вы не ответили. Когда вы намерены приступить к работе?

– Не знаю.

– Что вам мешает?

– Вы.

– Наоборот, я делаю все, чтобы помочь вам.

– Цисты остались у вас. Как я могу начать работать без них?

– Ага, значит, вы ждете, что я отдам вам крылатого змея?

– Конечно, отдадите, господин Хот. Куда ж вы денетесь?

– Но ведь препарат и так у вас есть, вы влили дозу господину Агапкину, кстати, очень успешно. Примите мои поздравления.

– Да, влила. И теперь у меня не осталось ни капли.

– Не осталось ни капли, – повторил он медленно, протяжно и уставился в глаза Соне своими блеклыми гляделками. – Ну, а почему вы решили покинуть лучший отель в городе? Чем вас не устраивает «Вудут Палас»?

– Там все пропитано вами, господин Хот.

– Что вы имеете в виду? – Брови Хота напряженно сдвинулись, легкая судорога пробежала по рябым щекам.

– Там вами пахнет. У меня довольно чуткий нос.

– Где теперь вы намерены жить?

Соня решила вовсе не отвечать на этот вопрос, как будто не слышала его, и, нарочно зевнув, произнесла:

– А вот любопытно, господин Хот, когда успела Гудрун Раушнинг освоить профессию программиста? Она патологоанатом, если не ошибаюсь.

– Гудрун? Ах, да. Гудрун. По некоторым причинам пришлось найти для нее работу полегче. Компьютер устроен значительно примитивней человеческого тела. Теперь она занимается налаживанием электронного оборудования. Если вам неприятно ее присутствие, мы переведем ее куда-нибудь в другое место.

– В тюрьму, – пробормотала Соня.

– Вы правы, Гудрун заслуживает наказания.

– Вы тоже, господин Хот. За что вы убили доктора Макса?

– Вам было жаль его, Софи?

– Да. Мне было его очень жаль. Что он вам сделал?

Хот тихо засмеялся, взял пустой бокал, поднял, посмотрел на свет. Одна из люстр висела прямо над столом. Свет был яркий. На белой скатерти Соня видела четкую тень своей руки с сигаретой. Рука Хота потянулась к бутылке с водой. Скользнул блик от стеклянного донышка бутылки. Мерцающий кружок двигался по скатерти сам по себе. Тени от руки не было.

Хот перехватил ее взгляд, налил себе воды, отхлебнул, поставил и медленно провел рукой над столом.

– Мы с вами не первый день знакомы, Софи, однако на яхте вы не замечали, что тени у меня нет. Поздравляю. Вы стали наблюдательней.

– На яхте и так хватало странностей, – глухо произнесла Соня, – вы сами как это объясняете?

– За последние семьсот лет всего лишь трое проявили интерес к этой моей забавной особенности. Внимание к деталям было частью их профессии. Один – художник. Двое других – шпионы. Всех их вы знаете. Альфред Плут, Федор Агапкин и ваш дедушка, Михаил Данилов. Вы четвертая, Софи. Если в ближайшие лет семьсот найдется еще пара-тройка таких наблюдательных, я сочиню какое-нибудь достоверное объяснение.

Глава двадцать шестая

Москва, 1922

Прозвенел звонок, стало слышно, как из соседних аудиторий повалили студенты, но старенький профессор все не мог закончить лекцию. Таня зевала и поглядывала на часы. Она пришла в университет после суточного дежурства в госпитале, нестерпимо хотела спать. Перед ней лежала раскрытая тетрадь с конспектом.

– Животное маломозговое требует для урегулирования своей жизни постоянных справок и стимулов извне, из сообщества и природной среды. Действовать независимо от приказов среды и сообщества маломозговое животное не способно ввиду отсутствия полноценного мыслительного аппарата. Чем примитивней мозг, тем выше уровень подчинения среде, – громко, медленно говорил профессор и делал долгие паузы, чтобы студенты успевали записывать.

В Таниной тетради эти замечательные фразы были уже записаны, снабжены ехидным комментарием: «Человек – продукт социальной среды», на полях красовался рисунок, весьма узнаваемая лохматая, бородатая голова.

Профессор шел по второму кругу, но, кажется, никто в аудитории не замечал этого. Справа от Тани студентка из пролетариев, в красной косынке и гимнастерке, прятала под партой вязание и сосредоточенно двигала спицами. Слева студент-красноармеец, мусоля карандаш, разгадывал крестословицу в журнале «Безбожник». В последних рядах спали, читали, шептались, грызли подсолнухи. На профессора никто не обращал внимания.

Таня заштриховала шевелюру и бороду, придала им дополнительную пышность.

Приоткрылась дверь, в аудиторию скользнула молоденькая секретарша ректора, тактично цокая каблуками, прошла прямо к кафедре и что-то зашептала на ухо профессору. Таня облегченно вздохнула. Еще минута, и можно бежать домой. Больше всего на свете ей хотелось нырнуть в постель, забиться под одеяло. Но об этом мечтать не стоило. Она обещала Мише сходить в кукольный театр. Он ждет. Спектакль начинается через полтора часа.

Секретарша исчезла, тихо прикрыв за собой дверь. Профессор, вместо того чтобы сложить в портфель лекционные материалы, нацепил очки, вытянул шею, растерянно оглядел аудиторию и, кашлянув, громко спросил:

– Студентка Данилова Татьяна Михайловна присутствует?

– Да, я здесь, – отозвалась Таня, еле сдерживая очередной зевок, и встала.

– Вы Данилова? Там вас ожидают, по срочному делу.

Прямо за дверью аудитории Таню встретили два молодых человека. Один в мышином полупальто, с обритой, необыкновенно маленькой головой и пышными пшеничными усами.

«Животное маломозговое», – машинально повторила про себя Таня.

Другой, черноволосый, буйно кудрявый, в добротной офицерской шинели.

– Татьяна Михайловна, тысяча извинений, оторвали вас от занятий, – интимно, вполголоса, начал усатый, – но тут такое дельце, батюшка ваш Михаил Владимирович…

– Что? – испуганно перебила Таня и слегка отпрянула от наплывающего на нее усатого лица. – Что с папой? Заболел?

– Здоров, здоров, не беспокойтесь, – заверил усатый и цепко схватил Таню за локоть.

– Приехать просил, к нему, в Солдатенковскую, срочно приехать, – объяснил черноволосый низким хриплым голосом.

Он говорил отрывисто, словно лаял. В смуглом губастом лице, в блестящих выпуклых глазах было что-то шальное, цыганское.

– Пройдемте, Татьяна Михайловна, вы не беспокойтесь, пройдемте, тут народу много, у нас автомобиль, по дороге объясним, видите, какое дельце, – ворковал усатый.

Теперь оба они держали ее за локти и настойчиво тянули к лестнице.

– Никуда я с вами не пойду, – сказала Таня, – извольте объяснить, кто вы такие и что происходит.

Дверь открылась, из аудитории высыпали Танины сокурсники, в толпе мелькнула белая пушистая голова профессора. Таню потащили так энергично, что она едва касалась ногами пола. Усатый приговаривал:

– Тихонечко, быстренько, волноваться не нужно, все в порядочке, батюшка вас ожидают, Михаил Владимирович, то есть профессор Свешников, батюшка ваш, давайте поторопимся.

Таня набрала побольше воздуха и крикнула:

– Отпустите! Кто вы такие? – и даже сделала неловкое движение, пробуя вырваться.

Вместо крика получилось тихое жалобное сипение. Держали ее крепко, ухватили еще крепче, и цыган гаркнул в ухо:

– Молчать!

По лестнице вверх и вниз сновали студенты, преподаватели, кто-то смотрел изумленно, испуганно, кто-то отворачивался.

«Интересно, если мне все-таки удастся громко крикнуть, что-нибудь изменится?» – отрешенно подумала Таня.

Но крикнуть она не могла при всем желании, у нее сел голос.

– Мое пальто осталось в аудитории и сумка. Надо забрать, – прошептала она, обращаясь к усатому.

– Заберем, заберем, пальтишко, сумочку, все заберем, – пообещал усатый, не сбавляя шага.

Лестница кончилась. Таню повели через вестибюль.

«Почему я иду покорно, как овца? – думала Таня. – Кругом люди, многие меня знают, я могла бы драться, сопротивляться. Нет, ничего не могу, и они не могут. Студенты, преподаватели. Все боятся. После съезда врачей начались повальные аресты. Сажают, расстреливают. На меня доносов гора».

– Данилова, ты куда? – вдруг прозвучал громкий властный голос.

Посреди вестибюля выросла статная золотоволосая красавица, сокурсница Тани, товарищ Бренер. Пальто распахнуто, шляпка съехала на затылок. Танины спутники попытались быстренько предпринять обходной маневр, но если товарищ Бренер вставала на пути, обойти ее не мог никто.

Маня Бренер, дочь одесского раввина, в пятнадцать лет сбежала из дома с любовником анархистом, в двадцать попала в тюрьму за покушение на жандармского офицера, в Гражданскую воевала в армии Фрунзе. Маня была самой фанатичной большевичкой на медицинском факультете, молилась на Ленина и Троцкого, верила в скорую победу мировой революции.

– Документы! – рявкнула Маня, сверкая зелеными рысьими глазами на Таниных спутников.

Таня почувствовала, как дрогнули державшие ее руки.

– В сторонку, в сторонку, гражданочка, не мешайте, – проблеял усатый.

– Что значит не мешайте? Я хочу знать, кто и на каком основании арестовал моего товарища! Требую ваши мандаты, ордер на арест!

Маня вовсе не кричала, но голос у нее был настолько громкий, что все, кто находился в вестибюле, повернули головы.

– Кто ты такая, чтобы требовать? – тихо, грозно прорычал цыган.

– Я красноармеец Бренер! – взревела Маня. – Не сметь мне тыкать! Я не для того на Перекопе кровь проливала, чтобы в мирное время всякая сволочь тыловая моих товарищей хватала и тащила! Контра! Хотите лишить Советскую республику лучших медицинских кадров? Не дам! Не позволю!

Маня раскраснелась, скалила белые зубы. В гневе она была страшна и прекрасна.

Никто не называл ее по имени, только «товарищ Бренер». После десяти лет бурной жизни в революции и на войне учиться товарищу Бренер было крайне тяжело. Ее бы не отчислили, даже если бы она вообще ничего не делала. Но Маня страстно желала стать настоящим, хорошим врачом. Она впадала в ярость, если чего-то не понимала. Обратиться за помощью к сокурсникам или преподавателям ей мешала большевистская гордость.

Однажды Таня застала ее в женской уборной в состоянии тихой истерики. «Восходящая аорта, нисходящая аорта, правый желудочек, левый желудочек, не могу, не понимаю, ни черта не понимаю», – бормотала товарищ Бренер, выла и билась лбом о кафельную стену. Тане удалось выяснить, что виноват во всем общий круг кровообращения. Она умыла товарища Бренер холодной водой, повела в библиотеку, развернула на столе цветной анатомический атлас, и часа через полтора Маня уже имела некоторое общее представление, как устроено сердце, какими путями движутся по организму потоки венозной и артериальной крови.

С тех пор между ними возник своего рода тайный заговор. Ни слова о мировой революции, никаких классовых споров. Только медицина. Анатомия и физиология человека. Таня объясняла, товарищ Бренер понимала.

И вот теперь товарищ Бренер орала на двух чекистов, не давала им вывести Таню из университета. Это не имело никакого смысла. Через пару минут в фойе появился третий чекист, уставший ждать на улице в автомобиле. Он оказался спокойней, солидней и вежливей своих коллег. Он предъявил мандат и ордер на арест гражданки Даниловой, подписанный товарищем Уншлихтом.

– Манечка, папе моему сообщи, он сейчас в Солдатенковской, – успела сказать Таня, прежде чем захлопнулась дверца автомобиля.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

Потрепанный бежевый «Опель» свернул с трассы и запрыгал по ухабистой дороге. Рустам сбавил скорость. Справа, довольно далеко, показалась зона. Тарелки спутниковой связи на крышах корпусов, часть бетонного забора с темной каймой колючей проволоки. Впереди мелькнуло что-то, исчезло, опять мелькнуло.

Судя по схеме, лабиринт занимал пространство между дворцом Йорубы и развалинами замка сонорхов, то есть ту заповедную часть степи, где особенно пышно росла трава кхведо и никогда не бурили нефтяных скважин.

Лабиринт имел семь входов и выходов, из них четыре на схеме были заштрихованы черным карандашом. Осталось три. Один в развалинах, другой на территории дворца, третий спрятан в маленьком поселке у бывшего конезавода. Именно этот поселок темнел впереди.

«Опель» остановился возле крайнего, очевидно, нежилого одноэтажного кирпичного строения. Кубик с плоской крышей, на крыше сугроб. Рустам вылез, достал из багажника две лопаты.

– П-простите, Ив-ван Ан-натольевич, д-дверь з-завалило, п-прид-д-д…

– Придется поработать, – бодро продолжил за него Агапкин, – ты, Рустамка, чего ж третью лопату не прихватил? Я бы тоже с удовольствием подвигался.

Рустам улыбнулся и сказал ему что-то по-шамбальски.

Когда обошли домик, Зубов увидел выбитые окна и под козырьком крыши хорошо сохранившуюся, намертво привинченную вывеску: «Товары повседневного спроса». Снег у двери раскидали быстро, он был легкий, рыхлый. Ржавая дверь открылась с жалобным скрипом.

На полу валялись старые истлевшие газеты, какие-то бумаги, тряпки. Все ожило, зашуршало, зашевелилось от ветра. Обломки прилавка, искореженный остов старого кассового аппарата, поломанные косые полки, осколки стекла были припорошены снегом. Иван Анатольевич едва не упал, споткнувшись о разбухшую, твердую как камень пачку порошка «Новость».

Прошли за прилавок, в бывшую кладовку, довольно просторную, без окон. В углу стоял огромный ржавый холодильник, рядом валялась оторванная дверца. Рустам включил фонарь, отдал Агапкину, разбросал лопатой кучу мусора, осколки кафельной плитки. Открылся черный квадрат, металлическая крышка люка.

Сначала Ивану Анатольевичу показалось, что они просто спускаются в погреб по удобной железной лесенке длиной метра полтора. Внизу твердый пол, камень или толстая прочная плитка. Фонарный луч осветил небольшое замкнутое пространство и уперся в железную дверь. За ней была еще одна лестница, уже длиннее и круче. Агапкин одолел ее легко, спускался, освещенный снизу фонарем Зубова, сверху фонарем Рустама, сопел, кряхтел. Когда Зубов протянул ему руку, сердито огрызнулся:

– Отстань, я сам.

Дальше был узкий туннель, он шел полого вниз, передвигаться пришлось гуськом, согнувшись, мелко семеня ногами, поскольку пол оказался довольно скользким.

– Этот лаз незаконный, Йоруба о нем не знает, – сказал старик.

Туннель постепенно расширялся. Луч скользил по шершавым темным стенам. Как и обещал старик, внутри было довольно тепло, к тому же просторно. Зубов расстегнул куртку, снял и сунул в карман шарф. Старик шагал рядом, все так же бодро. Заметив, что Зубов осветил фонариком часы, ехидно спросил:

– Устал, чекушник?

– Я нет. А вы?

– И я нет. Еще минут сорок топать, – он провел рукой по стене. – Древний материковый базальт, пять тысяч лет этим плитам. Слушай, Рустам, ты как думаешь, если бы твои гениальные предки шамбалы захотели, могли бы тут метро построить?

– З-зачем? М-метро в б-большом г-городе н-нужно, т-тут с-степь.

– Да, степь. Древние шамбалы любили простор, воздух, много неба, много ветра. А построить могли в принципе все что угодно, владели технологиями, которые до сих пор не разгаданы.

Ни разу старик не остановился, чтобы передохнуть, топал легко, словно это была увеселительная прогулка. В джинсах, кроссовках, в короткой черной куртке на пуху, в детской вязаной шапке, со спины он выглядел сутулым тощим мальчишкой. Зубову казалось, что вот сейчас старик повернет голову и в фонарном луче возникнет юное лицо Феди Агапкина, которое видел Иван Анатольевич на старых фотографиях.

Вдали мелькнул свет. Рустам шел первым, он остановился, погасил фонарь. Несколько мгновений они стояли в абсолютной темноте и тишине. Мутный далекий луч исчез. Опять появился, мигнул три раза, описал дугу.

– Все в порядке, – сказал Агапкин, – это нас встречают.

Рустам включил фонарь, повторил условный сигнал. Теперь два луча двигались навстречу, приближались, скоро стал виден силуэт человека. Еще через несколько минут Иван Анатольевич разглядел широкую куртку, вроде телогрейки, валенки, ушанку, сморщенное темное личико, на котором сияли огромные светло-карие глаза. Когда между ними осталось всего метров десять, человек остановился, опустил вниз свой фонарь и произнес:

– Здравствуй, Федя. С чего ты взял, что я помогу тебе? Ты же знаешь, нельзя вмешиваться.

Голос у него был глухой, старческий, дикция довольно четкая, несмотря на отсутствие зубов. Говорил он на чистом русской языке, с легким акцентом. Обращался к Агапкину так, словно они знакомы сто лет и расстались пару дней назад.

Федор Федорович подошел к старику, обнял его и тихо засмеялся.

– Дассам, Дассамка, не усидел, старый хитрюга, побежал встречать. Соскучился? Не ври, соскучился. И я тоже.

– Пусти, Федя, кости переломаешь. Пойдем скорее на свет, хочу посмотреть на тебя.

Старики зашагали вперед и заговорили по-немецки. Зубов с изумлением слушал.

– Федя, я всегда знал, что ты сумасшедший. Успокой меня, скажи, ты вернулся, чтобы опять искать белого всадника?

– Нет, Дассам, белого всадника я давно уж не ищу, мы скоро встретимся с ним. Ты отлично знаешь, зачем я вернулся.

– Федя, нельзя вмешиваться. И почему ты решил, что у нас получится?

– У нас? Ты сказал, у нас? Значит, все-таки поможешь?

– Я ничего тебе не обещал и участвовать в твоих дурацких играх не буду.

– Не будешь? А зачем в таком случае ты вытащил на свет Божий свою говорящую стекляшку?

– Извини, Федя, это не твое дело. Просто мне понравилась женщина, захотелось ее порадовать. Ну, так почему ты думаешь, что эпоха Хзэ кончилась?

– Его куклы быстро ломаются. Они выдают себя гримасами бесноватых. Он не может создать полноценное орудие с высоким интеллектом. Каждая попытка сотворить орудие заканчивается провалом. Получаются тупые кохобы. Но главное, ему нужен препарат. Ты понимаешь, что это значит?

– Федя, это ничего не значит. Он всегда хотел единолично владеть и распоряжаться препаратом.

– Да. Но теперь он пожелал использовать его для себя.

– Он врет. Он никогда не открывает своих истинных намерений. Препарат ему противопоказан, и он понимает это не хуже нас с тобой. Или ты думаешь, он настолько ослаб, что возомнил себя человеком?

– Именно так, Дассам. Он ослаб. Он спешит, паникует. У него нет новых идей.

– Федя, у него есть идея.

– Война между мужчинами и женщинами? Дассам, но это бред. Идея тупа и бесплодна, как и его куклы.

– Он почти нашел орудие с высоким интеллектом.

– Кого ты имеешь в виду?

Зубов заметил, что голос Агапкина дрогнул. Впереди, в блуждающих лучах, возникла лестница. Старики ускорили шаг.

– В-вот, уже п-пришли, – прошептал Рустам на ухо Ивану Анатольевичу.

– Ты знаешь, о ком я говорю, – сказал Дассам, – ты также знаешь, что вмешиваться нельзя, никому, тебе тем более. Это ее выбор. Если она согласится, за такого адепта он точно получит отсрочку. Молись, чтобы она отказалась.

Старики остановились в нескольких метрах от лестницы. Агапкин вдруг заговорил по-русски:

– Ты, старый злобный огрызок, мало тебе четырехсот лет? Так ни хрена ты не понял! Грязная бесчувственная ледышка! Вот поэтому тебя не отпускают! Я уйду к белому всаднику, а ты останешься, будешь тут дворником еще тысячу лет!

Пыхтя, отдуваясь, Агапкин стал карабкаться вверх по лестнице. Дассам стоял внизу, задрав голову, придерживая иссохшей рукой свою ушанку и кричал слабым, сиплым голосом по-русски:

– Федя, подожди, куда ты полез? Ты не сумеешь сам открыть люк, он тяжелый!

Агапкин замер посередине лестницы, повернулся, посмотрел вниз, оторвал руку от перекладины и ткнул пальцем в Дассама:

– Вот, Ваня, полюбуйся, мой знакомый дворник, о котором я тебе говорил!

* * *

Берлин, 1922

Федор вернулся в пансион около восьми вечера. В гостиной горел торшер. Фрау Зилберт мирно вязала в кресле. Он хотел пожелать спокойной ночи и пройти в свою комнату, но фрау указала спицей в темный угол у камина и сообщила:

– К вам опять посетитель.

Из угла торчали вытянутые ноги в щегольских башмаках на толстой резиновой подошве. Посетитель спал, развалившись в кресле. Лицо его скрывала шляпа, надвинутая на нос.

– Очень приятный юноша, – прошептала фрау, – ждет вас с семи часов.

Приятный юноша зашевелился, потянулся, снял шляпу, зевнул, открыл карие глазищи, улыбнулся во весь рот, вскочил и обнял Федора.

Если бы до отъезда Бокий не показал фотографии, Федор ни за что не узнал бы Осю, он помнил маленького умирающего старичка, помнил тощего слабенького мальчика с младенческим пушком на голове. Теперь перед ним стоял невысокий стройный молодой человек, с чистым смуглым лицом, чернобровый, белозубый, излучающий какую-то невероятную веселую энергию, хотя только что проснулся, позевывал, тер глаза.

– Вы вместе учились? – спросила фрау Зилберт.

– Да, – поспешил ответить Ося, – в одной гимназии, в Москве. Господин Агапкин всегда получал отличные оценки, хотя совершенно ничего не знал, а я знал все, но едва дотягивал до удовлетворительных результатов. Он умел болтать без умолку, и голос у него был такой противный, что преподаватели хотели только одного: чтобы он замолчал. Но он говорил, говорил, пока не добивался высшего балла. Тогда становилось тихо, и все радовались. Я же, напротив, боялся открыть рот. Вот так, с первого до последнего класса, он болтал, я молчал. Теперь наоборот, я болтаю, он молчит.

У Оси был великолепный немецкий, словно он всю жизнь говорил на этом языке. Фрау слушала его треп с нежной улыбкой, глядела на него, как на родного внука.

– Пойдем, однокашник, у нас мало времени, – сказал он Федору по-русски, – в семь утра я должен быть в Париже.

– Сегодня?

– Конечно. Что ты так смотришь? В четыре поймаю аэроплан великого Юджина Матти. – Он повернулся к хозяйке, галантно поклонился и затараторил по-немецки: – Спокойной ночи, милая фрау Зилберт, очень приятно было с вами познакомиться, передайте огромный привет вашей красавице-внучке и скажите, что она непременно станет звездой синематографа.

Когда Ося надевал свой плащ, Федор увидел в зеркале, что они правда выглядят ровесниками, хотя Осе только семнадцать, а ему тридцать два. Древний паразит как будто уравнял их.

«Знает или нет? – думал Федор, глядя на Осю. – Может, стоит поговорить с ним об этом?»

– Погуляем по Тиргардену, погода отличная, – заявил Ося и отправил последнюю, прощальную улыбку фрау Зилберт.

Моросил холодный дождь, дул ледяной ветер.

– Надо было хотя бы зонтик одолжить у доброй фрау, – заметил Федор.

– Нет смысла. Дождь слишком косой для зонтика. К тому же скоро кончится, тучи разойдутся. Погода должна стать летной. Иначе меня отчислят из Сорбонны.

У Федора голова шла кругом. Он не перебивал, не задавал вопросов. Поднял воротник, шагал рядом с Осей по темной пустой аллее Тиргардена.

– Так вот, Юджин Матти, великий авиатор, наполовину англичанин, наполовину итальянец. Я уже написал о нем пару репортажей для журнала «Флайт». Сегодня в четыре он взлетает с берлинского аэродрома на новой модели фирмы «Скайрингс», он сейчас отрабатывает ночные полеты. Обещал подбросить меня до Парижа. В девять я обязан сидеть перед экзаменаторами и сдавать Древний Египет. К половине третьего мне нужно подойти к отелю «Штерн». Лючия, жена Юджина, поедет на автомобиле в аэропорт, обещала меня прихватить. Так что времени в обрез.

В ночном парке не было ни души. Дождь кончился, ветер гнал тучи, над верхушками деревьев иногда мелькала круглая оранжевая луна. Осю интересовало все. Как выглядит сейчас Таня, когда сделал первые шаги и произнес первые слова Миша, которого он пока еще не видел, но очень хотел познакомиться. Здоровье старой няни. Первая любовь Андрюши.

Шли быстро, но все равно замерзли. Ося остановился, взглянул на луну, сказал:

– Полночь. Тут рядом есть ночная пивнушка. Пойдем греться.

В пивнушке щипало глаза от папиросного дыма, в дыму носились, как призраки, грудастые кельнерши с гирляндами огромных кружек. Ося провел Федора в следующий зал. Там играл маленький оркестр, парочки отплясывали чарльстон.

– Мы будем танцевать? – изумился Федор.

Вместо ответа Ося выдал несколько вполне профессиональных па. Федор застыл в растерянности. Ося, продолжая легко отплясывать, начал говорить или почти напевать в такт музыке:

– Надо согреться. Пиво я терпеть не могу. Сосиски тут с душком. Сейчас будут играть степ, я научу тебя, каждый врач обязан мастерски бить чечетку. Она разгоняет кровь, лечит меланхолию, способствует правильному пищеварению и отлично прочищает мозги. Вот, как раз подходящая музыка. Смотри, я начинаю. Повторяй мои движения.

Федор послушно принялся вслед за Осей бить чечетку, сначала неловко, потом все лучше.

– Молодец. Отлично. Слушай, окно на границе, о котором говорил Павел Николаевич, вполне надежно. Я пользовался им дважды. Бывал в Питере, до Москвы доехать не решился. Я могу встретить и забрать их на даче у залива. Адрес у тебя уже есть. Предупреди заранее, хотя бы за неделю, через доктора Эрни. Танцуй, Федя, танцуй. Тане оставаться в Совдепии нельзя. У меня здорово развита интуиция, я кое-что чувствую и знаю наперед о тех, кого сильно люблю.

Они плясали до двух, в перерывах пили суррогатный кофе, жевали соленые сухие крендели. Федор со странной легкостью освоил основные движения чечетки, хотя до этого никогда в жизни не танцевал.

До отеля «Штерн» дошли пешком за двадцать минут. Это был очень дорогой отель. Разумеется, парадная дверь оказалась запертой. Не раздумывая, Ося нажал кнопку звонка. Долго не открывали, наконец высунулось сердитое сонное лицо швейцара. Федор подумал, что их сейчас погонят в шею. Но стоило Осе назвать имя госпожи Матти, дверь распахнулась.

Пока ждали в пустом холле в мягких креслах, Ося успел сказать:

– Если тобой интересуется Радек, это нехорошо. Он темный человек. Через него идут тайные связи между большевиками и германскими наци. В девятнадцатом, ты знаешь, тут случилось нечто вроде революции, были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Так вот, брат Либкнехта, Теодор, уверен, что Радек причастен к убийству.

Из лифта появилась очень красивая брюнетка, в кожаной куртке, подбитой соболем, в штанах, заправленных в низкие мягкие сапожки. Шею обвивал белый шелковый шарф. Ося вскочил, поцеловал ей руку. Она заговорила с ним по-английски, назвала Джозефом, ласково потрепала по волосам.

У подъезда уже стоял огромный «Роллс-Ройс». Ося обнял Федора и вдруг спохватился:

– Я идиот! Как ты доберешься до своего пансиона? Вот что, дай портье несколько марок, попроси вызвать для тебя таксомотор. Есть деньги? – Он полез в карман, стал совать бумажки.

«Роллс-Ройс» нетерпеливо просигналил. Федор отстранил руку с купюрами.

– Ося, не нужно, денег у меня довольно, езжай, тебя ждут. Я доберусь, не волнуйся.

Ося запрыгнул на заднее сиденье, хлопнула дверца, автомобиль укатил. Федор потоптался у подъезда. Лакей успел запереть дверь и погасить свет в холле. Звонить Федор не стал, раскрыл под фонарем карту, понял, что отсюда до его пансиона не больше получаса пешком. Небо расчистилось, ветер утих. Приятно было прогуляться на прощанье по ночному Берлину. Ноги гудели после безумной Осиной чечетки, но просились опять пуститься в пляс. Он еще раз прочитал названия улиц на перекрестке и бодро зашагал в сторону Тиргардена.

Ося оказался прав. Степ отлично прочищает мозги. Федору пришла в голову вполне здравая мысль. Ленин увидит мятый листок почтовой бумаги, исписанный рукой Кобы, на этом политическая карьера «пламенного колхидца» закончится, и того, чего опасается Михаил Владимирович, о чем предупреждает доктор Эрни, вовсе не случится. Тогда не обязательно Тане уезжать. Неуклюжая государственная конструкция, называемая советской властью, скоро развалится. Россия станет нормальной, безопасной для жизни страной. Ленин понял свои ошибки и делает сейчас все, чтобы их исправить. При нем никакой тирании уже не будет, а после его смерти тем более. Кто решится взять на себя роль тирана? Троцкий? Ему надоели эти игры. На совещаниях сидит в углу, украдкой почитывает французские романы. Бухарин? Золотое дитя, этим все сказано. Каменев, Зиновьев, Рыков, Томский? Смешно! Дзержинский? Не смешно, однако тоже невозможно. Устал, болен, не имеет ни сил, ни амбиций.

«Ну, кто там у нас в сухом остатке? – спросил себя Федор. – Сам Ильич кого намечает в преемники? Да никого он не намечает! Коллегиальное правление. Эти коллеги мигом перегрызут друг другу глотки. Что будет дальше, неизвестно. Будет лучше, но не хуже, ибо хуже просто не бывает! И никуда не надо Тане уезжать. Зачем, если в России скоро все будет хорошо?»

Веселый чечеточный ритм пульсировал в нем, он шел быстро, и на каждом перекрестке ноги сами собой повторяли несколько легких па, которым научил его Ося. В зыбком свете фонарей, в предрассветной лунной дымке он видел с фотографической ясностью лицо Ленина, когда в руки ему попадет измятый листочек почтовой бумаги.

В мысленном перечне возможных кандидатов на роль тирана никакого Сталина не было. Федор вычеркнул его, уничтожил, отправил в Тифлис доучиваться в духовной семинарии. А если семинарию закрыли, пусть шьет сапоги!

К рассвету похолодало, но Федор не замечал этого. Он согрелся от быстрой ходьбы, от степа. Осталось пройти всего несколько кварталов. Уже был виден знакомый поворот, станция эсбана.

Позади раздался тихий рык мотора, фары осветили Федору кусок пути. Он не оглянулся, прибавил шагу, побежал. Голова взорвалась болью, брызнули слезы. Древние твари сигнализировали о смертельной опасности, сейчас это только усугубляло опасность, мешало бежать. Нельзя убежать от автомобиля, но можно нырнуть в темноту парка, перемахнуть парапет, спуститься по откосу к реке, спрятаться там. Вдруг не найдут?