Текст книги "Небо над бездной"

Глава двадцать восьмая

Москва, 1922

Поезд прибыл на Брестский вокзал рано утром. Еще не рассвело. На пустой мокрой платформе Федор увидел Бокия. Рядом стоял автомобиль.

Пока Федор ехал, в голове у него прокрутилось множество вариантов, как он спросит и что ответит Бокий. На ночь он вытаскивал письмо из кармана, прятал под подушку. Утром доставал, прятал в карман. Никто из соседей не беспокоил его, не пытался заговорить с ним, никакого Радека в поезде не было.

Он плохо спал, ему снились кошмары. Люди-куклы в балете Гурджиева. Мюнхенская пивная, похожая на дом умалишенных. Таня в тюремной камере. Массивная фигура Хота, отплясывающая на пустой, словно вымершей, берлинской улице. Опять Таня, во внутреннем дворе Лубянки. Рядом грузовик, у которого заводят мотор, чтобы заглушить стрельбу. Он закричал во сне так громко, что из соседнего купе стукнули в стенку.

Он почти не мог есть. Давясь, глотал борщ в ресторане, чтобы от голода не сводило живот. Курил до одурения. Смотрел в окно, и проплывающие пейзажи казались ему плоскими фанерными декорациями.

Особенно мучительно тянулись последние минуты, он стоял в тамбуре, одетый, готовый ко всему, лишь бы кончилась эта неопределенность. Он спрыгнул на платформу, и довольно было увидеть близко лицо Бокия, чтобы все стало ясно.

Впрочем, Глеб Иванович сначала сказал:

– Нет, с чего ты взял? – и даже скорчил нечто, похожее на улыбку, потрепал по плечу. – Все в порядке с твоей Таней, поехали, Ильич ждет.

Но Федор уперся. Пока грузили аптечные ящики в машину, твердил:

– Я знаю, она арестована, она на Лубянке, я поеду туда, к ней, все остальное потом!

Хорошо, что ему хватило ума не назвать еще и фамилию следователя. Бокий и так сильно напрягся, в глазах появился знакомый металлический блеск.

– Откуда у тебя эта информация?

– Я чувствую! – выпалил Федор. – Пока не увижу Таню, ничего не скажу вам и в Кремль не поеду! Делайте со мной, что хотите!

Бокий помолчал, хмуро кивнул:

– Садись в машину. Попробуем пробить стену. Ильич все равно еще спит.

По дороге он рассказал Федору, что Таня арестована по подозрению в связях с антисоветской белогвардейской организацией «Ледовый поход». Ильич несколько раз давал указания разобраться. Вот, они разбираются. Ильич ведь не может, как какой-нибудь самодержец, категорически приказать, чтобы ее освободили. Был бы Феликс в Москве, под его контролем расследование велось бы грамотно, Таня вчера еще вернулась бы домой.

Но Феликс в Сибири, всем заправляет Уншлихт. Одни и те же факты можно толковать по-разному, даже с юридической точки зрения.

– Как Михаил Владимирович? – спросил Федор.

– Ну, как ты думаешь? Плохо, конечно. К тому же у Миши дифтерия.

На Лубянке сразу поднялись в кабинет к Бокию, туда принесли ящики. Глеб Иванович позвонил по внутреннему телефону, и Федор услышал фамилию «Мухин».

Минут через десять этот Мухин материализовался в виде маленького, пухлого, румяного человечка. Весь он состоял из аккуратных окружностей. Фигура, лицо, нос, рот, все было круглым, мягоньким. Желтыми жидкими колечками вились волосы. Оловянными пуговками блестели глаза. Он улыбался, очень мило, с ямочками на розовых щеках, потирал ручки и говорил тихо, ласково, приятным тенором:

– Вот сюда, милости прошу, в кабинетик, тут будет удобно. Да вы присядьте, товарищ Агапкин, в ногах правды нет. Чайку не желаете? С дороги оно хорошо, чайку.

Федор от чая отказался, молча помотал головой, сел на стул. Мухин занял свое место за столом, зачем-то достал из ящика и натянул сатиновые синие нарукавники, поднял телефонную трубку, бодро, радостно произнес:

– Доброе утро, товарищ пятый. Мухин на проводе. Арестованную Данилову из сто семнадцатого приведите ко мне в сорок девятый.

Положив трубку, он уставился на Федора своими блестящими пуговками, любезно улыбнулся и сказал:

– Вот такая у нас, товарищ Агапкин, арифметика.

Федор поймал себя на том, что с момента материализации кругленького Мухина не произнес ни слова, как будто между ними существовал некий тайный молчаливый сговор. И сейчас они сидели молча. Мухин углубился в бумаги, разложенные на столе. Федор следил, как по розовой гладкой щечке ползет вялая комнатная муха, и ждал, когда же он почувствует, смахнет или хотя бы поморщится. Муха ползла, перебирала лапками, а следователь никак не реагировал.

В коридоре послышались шаги. Стук в дверь.

– Да-да, войдите, – произнес Мухин, не поднимая головы от бумаг.

Федор вскочил, бросился навстречу. Никто не остановил его, когда он обнял Таню, прямо на пороге, в дверном проеме.

– Идите, идите, товарищ пятый, – прозвучал елейный тенор, – обождите в коридоре, вызову, когда нужно будет.

Федор, не разжимая объятий, переместился вместе с Таней в центр комнаты. Дверь закрылась. Стало невозможно тихо. Под руками Федора были тонкие косточки, почти невесомое тело, губами он чувствовал странный, какой-то прозрачный холодок кожи, целовал висок, скулу, угол глаза, дрожащее веко, мокрые соленые ресницы.

– Феденька, не надо при нем, не надо.

Руки разжались. Он усадил Таню на стул, было больно смотреть на нее. Он повернулся к Мухину и спросил, не узнавая собственного голоса:

– Почему она так похудела? Вы что, не кормите заключенных?

– Обижаете, товарищ Агапкин, очень даже кормим, питание отменное, да вот Татьяна Михайловна изволит брезговать нашими кушаньями. – Мухин говорил и улыбался, муха уютно устроилась в ямочке на правой щеке.

– Федя, ты дома был? Что с Мишей? – спросила Таня.

– Нет. Я только с поезда. Наверное, все хорошо. С ним Михаил Владимирович, Андрюша, няня. Почему ты не ешь? У тебя опять начинается дистрофия.

– Не могу ничего проглотить. Все тухлое. Селедка ржавая, вода вонючая. Федя, ты точно знаешь, что Миша здоров?

Она сипела, ей трудно было говорить. Федор заметил на губах запекшуюся кровь, лиловые темные тени вокруг запавших глаз.

– Вы не даете ей спать, – сказал он Мухину, – и вот, на запястьях кровоподтеки. Ей что, руки связывали?

Мухин все так же улыбался, и муха в ямочке не шевелилась.

– Товарищ Агапкин, у нас тут не санаторий. Татьяна Михайловна и так уж в самых привилегированных условиях. Одиночный бокс. А не изволите ли в общую?

– Что? – Федор шагнул к столу.

Внутри сжалась до предела звенящая раскаленная пружина.

– Феденька, осторожно, – прошелестел у него за спиной испуганный Танин шепот.

– Тут вот как раз местечко освободилось в женской, по бандитизму, уголовницы, они, знаете, народ простой, бодрый, авось Татьяна Михайловна и взбодрится, – невозмутимо щебетал приятный тенор.

Федор боялся шевельнуться, он знал, любое движение приведет к одному результату: пружина распрямится, пальцы его превратятся в клешни, сомкнутся на пухлом белом горле Мухина.

«Интересно, улетит ли муха, когда он забьется в агонии?» – подумал Федор.

– Как скажете, так и будет, товарищ Агапкин. – Рука Мухина мягко легла на телефонную трубку. – Ваш выбор, вам решать.

– Пишите постановление, – хрипло произнес Федор и все-таки шевельнулся, протянул руку, сцепил пальцы на пухлом влажном запястье следователя, – пишите: гражданка Данилова Т.М. освобождается из-под стражи ввиду отсутствия состава преступления.

– Ну, вы руку-то, руку пустите, товарищ Агапкин, я левой писать не смогу. Да и Татьяне Михайловне надо покамест покинуть нас.

Федор почти разжал пальцы, но опять их стиснул.

– На минуточку, только на минуточку, – ласково пояснил Мухин, – в коридоре обождет Татьяна Михайловна, с ней товарищ пятый побудет.

Федор разжал пальцы, схватил трубку аппарата внутренней связи, набрал номер кабинета Бокия. Глеб Иванович ответил не сразу, и опять сжалась внутри пружина: вдруг нет его в кабинете?

– Да, Федя, я иду к вам, – прозвучал наконец его напряженный голос, – ты поймал меня в дверях.

– Не дайте им увести ее, стойте рядом, в коридоре, – быстро проговорил Федор по-французски.

Опытный конспиратор Бокий ничего не стал уточнять, не задал ни единого вопроса, ответил тоже по-французски:

– Понял. Буду через три минуты.

Пока Федор говорил, Мухин успел выскользнуть из-за стола, аккуратно, под локотки, вывести в коридор Таню. В дверном проеме мелькнула темная фигура пятого. Дверь закрылась, ключ повернулся в замке. Мухин подошел к Федору почти вплотную, и стало видно, как муха на щеке перебирает лапками.

– Письмо, пожалуйста, – произнес Мухин тоже по-французски.

– Сначала постановление, – по-русски потребовал Федор и легонько подтолкнул его к столу.

– Месье Агапкин, ну зачем эти формальности, мы свои люди, будьте любезны письмо, а постановление уж готово, вот, извольте взглянуть, э, нет, месье, пока только из моих рук. Ой, ой, не тяните вы так, порвете, бумага тонкая.

Муха наконец слетела с насиженного местечка, заметалась под потолком.

Все было настоящее. Бланк, печати. Подпись Мухина и, что самое удивительное, подпись Уншлихта. Федор быстро задрал свой джемпер, извлек письмо. Оловянные пуговки вспыхнули, пухлые пальцы потянулись к пожелтевшему листку почтовой бумаги. Обмен произошел мгновенно, письмо исчезло в кармане пышных галифе.

– Семь дней у вас, месье, начиная с сегодня, семь дней, потом окно закроется, – чуть слышно проворковал Мухин по-французски.

Федор сунул постановление в карман сорочки, туда, где прежде лежало письмо, и услышал громкий, настойчивый стук в дверь.

Следователь в два прыжка подскочил, повернул ключ.

– Почему вы заперлись, Мухин? Вот телеграмма от товарища Дзержинского. Читайте.

В кабинет вошел Бокий, с ним еще двое из спецотдела, шифровальщики. Федор выскочил в коридор. Таня стояла у двери, прислонившись к стене.

– Читать разучились? – послышался из кабинета сердитый голос Бокия. – Уши, надеюсь, не заложило? Слушайте: «Уншлихту. Что с дочерью проф. Свешникова? Разобраться срочно. Если только из-за доносов посадили, отпустить. Доносчиков надо сажать за клевету. Дзержинский».

– Так уж разобрались, товарищ Бокий, вот у товарища Агапкина постановленьице, лично в руки ему отдал, – светло заулыбался Мухин.

Таня стала медленно сползать вниз по стене. Федор подхватил ее, хотел взять на руки, но она прошептала:

– Дойду сама, теперь дойду, не бойся.

В кабинете Бокия ей дали горячего сладкого чаю. Вернулся Глеб Иванович.

– Машина ждет, отвезешь Таню домой и сразу назад, ко мне. Слушай, Федя, как тебе это удалось?

– Мне? – Федор удивленно вскинул брови. – Глеб Иванович, вы же сами зачитали телеграмму, там все ясно сказано.

– Ничего там не сказано. Очередная просьба разобраться, и только. Покажи-ка мне постановление.

Федор вытащил заветную бумажку. Бокий долго, хмуро ее разглядывал.

– Уншлихт подписал. Удивительно. Ничего не понимаю. Ладно, пойдемте, провожу вас. Ей надо скорее домой.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

– Фазиль, если бы ты встретил этого Хзэ, ты бы что сделал? – спросил Дима.

– Я бы его не узнал.

– Ну, а вдруг ты бы увидел, что человек не отбрасывает тени?

– Мне он не явится, я ему на фиг не нужен, да и все равно ничего сделать нельзя, у него любая рана сразу заживает. Слушай, зачем я с тобой связался? Вот, мы уже приехали. Видишь, ворота заперты наглухо. Вышки. Думаешь, там в честь праздника нет никого? Они, между прочим, имеют право открывать огонь на поражение, если кто-то попытается незаконно проникнуть на территорию дворца.

– Сейчас я выйду и тихо перелезу. Можешь меня не ждать, уматывай, – сказал Дима и открыл дверь.

Вьюга утихла, но ветер был сильный. Фазиль погасил фары, заглушил мотор. Дима стоял возле машины, задрав голову, и смотрел в небо. От одной из плоских башен дворца отделилось темное пятно, нырнуло в облако, исчезло, опять появилось. Порыв ветра донес тихий стрекот. Выглянула луна, стало видно, что в облаках летит вертолет. Фазиль тоже вылез из машины, встал рядом, взглянул на вертолет и сказал:

– К развалинам полетели. Йоруба развлекается, решил покатать кого-то.

– Быстро в машину! – скомандовал Дима. – Разворачивайся, едем туда.

– Хочешь поймать Йорубу и пожаловаться ему на грубость сотрудников службы безопасности? – усмехнулся Фазиль.

– Нет! Я буду там ночевать!

– Неплохая идея, – Фазиль развернул машину, – я, пожалуй, тоже там останусь. В жилом корпусе есть пара комнат с койками. Душ горячий.

По пустой трассе на бешеной скорости домчались до зоны всего за час. Фазиль погудел перед воротами. Они не открылись.

– Интересные дела, – он вылез из машины, принялся колотить в калитку.

Дима тоже вылез, поднял голову, встретился взглядом с видеокамерой. Фазиль барабанил кулаками, бил ногой, подошел к машине, опять стал сигналить, изо всех сил. Он завелся.

– Вот придурок! Видит нас, сволочь! Если и дрых, так давно уж проснулся!

– Подумай, как-нибудь еще можно попасть внутрь? – тихо спросил Дима.

– Да хрен попадешь! Проволока под током, забор высоченный! Елки, ну в чем дело? – Он отошел на несколько шагов от забора, сложил ладони рупором и заорал во все горло: – Ха-амис!

Метрах в двух от земли вдруг открылось незаметное окошко, высунулась голова охранника.

– Не ори, Фазиль! – дальше он произнес короткий монолог по-шамбальски, и окошко захлопнулось.

Фазиль посмотрел на Диму так, словно впервые увидел.

– Слушай, он говорит, поступил приказ никого не пускать. То есть именно тебя не пускать. Это он уже по секрету уточнил, потому что давно меня знает. Поехали в город, пошли они все на…

– Я перелезу, я найду способ, можно попробовать со стороны котлована. Трос есть у тебя?

– Ты очумел?

– Фазиль, одолжи мне трос, лопату и езжай спокойно.

Несколько секунд Фазиль хмуро молчал, стоял, опустив голову, покусывал губу, потом взглянул на Диму исподлобья, махнул рукой.

– Ладно, уговорил. Поехали.

– Куда?

– Садись в машину, по дороге объясню.

Минут через тридцать джип остановился у бывшего конезавода, на краю поселка, возле «Товаров повседневного спроса». Фазиль увидел бежевый «Опель», тихо присвистнул:

– Это Рустамкин. Интересные дела. Ладно, берем фонарик и вперед.

* * *

Москва, 1922

Температура у Миши к вечеру взлетала до сорока. Он с трудом мог проглотить несколько ложек теплого питья. Сыворотка не помогала. Пленки в горле стали толстыми, плотными. Миша сипел, плохо дышал и уже ничего не говорил, кроме двух слов: где мама?

Никого из знакомых педиатров в Москве не осталось. Валя нашел какого-то старичка, специалиста по детским инфекционным болезням. Старичок вздыхал, качал головой. «Сами видите, состояние тяжелое, столько дней жар. Вы все делаете правильно, ничего другого против дифтерии наука пока не придумала. Удаляйте пленки, следите за дыханием. Дай бог, чтобы сердечко выдержало».

Температура упала до тридцати семи примерно через час после того, как рядом с Мишиной кроваткой появилась Таня. Михаил Владимирович то и дело заглядывал в детскую, словно хотел убедиться, что все это ему не приснилось. Целовал теплый, но уже не раскаленный лоб внука, гладил влажные, только что вымытые волосы дочери. Они оба спали крепко и спокойно.

После всех звонков, разговоров, обещаний «разобраться» профессору показалось невозможным чудом, когда утром на пороге возник Федор вместе с Таней, слабой, истощенной, но живой.

Федя ничего не объяснил, обещал прийти, как только освободится, вероятно поздно ночью, и сразу умчался.

Настал вечер. Пришел Андрюша. Таня и Миша проснулись. Профессор посмотрел горло, легко снял пленки. Ртутный столбик термометра впервые остановился на тридцати шести и шести. Миша вместе с Таней поел немного овсяной каши, Таня начала рассказывать, что свет горел круглые сутки, никаких обвинений не предъявили, сразу кинули в каменный мешок и держали там все время. Ни одного допроса, ничего, мертвая тишина, вонь, холод, ослепительный свет. Язык у нее заплетался, она опять уснула.

Михаил Владимирович сидел в кресле, в полутемной детской, прислушиваясь к дыханию внука и дочери, ждал Федора.

В час ночи раздался тихий звонок из прихожей. Профессор бросился открывать. На цыпочках прошли в кухню. Федя сел, вытянул ноги, закрыл глаза. Михаил Владимирович разжег примус, поставил чайник.

– Им надо бежать, – сказал Федя, – окно на финской границе. Вот тут план, мне передал его Павел Николаевич. Я уже сообщил Эрни. Их встретит Ося. Вы должны уговорить Таню. Времени в обрез. Всего семь суток, но теперь и того меньше. Отсчет пошел с сегодняшнего утра.

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007

Вечеринка продолжалась. Вьюга утихла, в парке загрохотал салют. Кольт увел Елену Алексеевну в оранжерею. Стеклянные стены звенели от залпов, вспыхивали разноцветные огни, доносились восторженные крики гостей. Елена Алексеевна что-то рассказывала о церемониальном зале, который этой осенью ей удалось обнаружить внутри развалин.

– Это чудо, зал сохранился целиком. Потрясающая роспись, очень интересная акустическая система. Можно устраивать симфонические концерты. Боюсь, Герман Ефремович все-таки осуществит свою идею, начнет пускать туда толпы туристов. Он уже без конца лазает туда с какими-то людьми.

Кольт почти не слушал, слишком занят был собственными мыслями.

Он устал. Столько пришлось улыбаться, что ныли челюсти. Он почти не пил, не ел ничего жирного, но мучила изжога. На самом деле никаких особенных мыслей не было, он просто пытался проанализировать свое душевное состояние, понять, почему не проходит мерзейшая внутренняя дрожь?

Обратная реакция, откат после бурного веселья? Досада, что Светик так отвратительно танцует? Это не новость, давно привык прятать глаза, когда любимое дитятко скачет по сцене как священная корова. Оскомина от кривляний Йорубы? Герман – типичный нарцисс, это тоже не новость, чего ж расстраиваться? Затею с ПОЧЦ еще не поздно спустить на тормозах. Ну, вбил в эту ПОЧЦ кое-какую деньгу, и что? Можно считать очередным пожертвованием на благотворительность. Борьба за общественную нравственность разве не благое дело? И вовсе не обязательно лезть в политическую помойку в обнимку с Йорубой.

«Тем более теперь не так уж сильно я от него завишу. Препарат искать не нужно, осталось потерпеть совсем немного, и мечта исполнится», – заключил Петр Борисович, вздрогнув от очередного залпа.

– Там все расчистили, сделали удобные спуски. Вы обязательно должны это увидеть, – оживленно говорила Орлик, – твердый кварцид. Похоже на машинную обработку на каком-то точном станке. Они использовали дисковые пилы с алмазными насадками. У пилы толщина режущей кромки около трех миллиметров, не больше. Можете себе представить? Это космические технологии.

– Потрясающе! – воскликнул Петр Борисович и опять нырнул в тяжелую муть своих размышлений.

«Что не так? Что? Мечта исполнится. Найду себе тихий райский остров. Белый песок, синяя вода, много зелени, маленькие нежные колибри, говорящие попугаи, жгучая роскошь морских закатов. Буду бездельничать, пока не надоест. Потом отправлюсь плавать на яхте, как давно хотел, не спеша, со вкусом, с долгими остановками в разных портах. Буду плавать, пока не надоест. Потом…»

Очередной залп не дал ему придумать, что он станет делать, когда наплавается, к тому же следовало как-то реагировать на увлеченный рассказ Орлик.

– Следы пилы и трубчатого сверла. Базальтовые блоки пола с идеально ровной поверхностью. Чтобы сотворить такое, пришлось бы вывозить в степь шлифовальные станки с электронным управлением. Прочность и точность инструментов значительно выше современных стандартов.

– Потрясающе! – Он вдруг смутился, заметил, что в пятый раз уже так восклицает, осторожно, одним пальцем, прикоснулся к темной шелковистой пряди, заправил за ушко.

Жест получался пошлейший, Кольт смутился еще больше, вдруг подумал: «Взять ее с собой на остров? У нее всегда отличное настроение, никакой тоски, постоянно занята своей археологией, станет там копать и мне рассказывать, отыщет следы цивилизации пятнадцатого тысячелетия до нашей эры».

– Петр Борисович, вьюга кончилась. Теперь можно ехать, – сказала Орлик.

– Куда? Мы же договорились, комната в гостевом доме для вас готова. – Он вдруг с удивлением обнаружил, что настроение у Елены Алексеевны вовсе не отличное.

Глаза усталые, тревожные, лицо осунулось, побледнело.

– Я не хочу здесь оставаться. Пожалуйста, давайте свяжемся с шофером, и я поеду домой.

– Домой?

– Я имею в виду, к раскопкам. Там тихо, мне там хорошо спится, а тут шуметь будут до утра.

Она говорила и вздрагивала от громких залпов, щурилась на яркие вспышки, нервно щелкала замком сумочки, наконец раскрыла, вытащила телефон. Сети, разумеется, не было.

– Спутниковый дома остался, – сказала она грустно и встала, – я хочу позвонить дочке, давно не слышала ее голоса, пожалуйста, отправьте меня домой. Вы меня привезли, я без машины.

Кольт тоже встал, взял ее под руку.

– Хорошо, я отвезу вас, только объясните, что с вами? Почему вам вдруг захотелось уехать?

– Не вдруг. Почти сразу. Я не могу есть жирафов. Возможно, это моя придурь. И еще не люблю развеселые празднества, не могу быть в толпе. Тоже, конечно, придурь. К тому же господин Хот…

– Что?

– Нет, ничего – Она передернула плечами, ускорила шаг.

«Отвезу и останусь с ней, – думал Петр Борисович, – потом возьму на остров. Интересно, как она отнесется к такому предложению? Она знает о препарате, но мы никогда напрямую не касались этой темы».

Он выбрал самый короткий путь к выходу, мимо бассейна. Через стеклянную стену было видно, как купаются в подогретой, насыщенной полезными солями воде веселые пьяные гости. И тут наконец Петр Борисович определил происхождение мерзейшей внутренней дрожи.

Перед началом праздника он отправился в бассейн немного поплавать, взбодриться и застал там господина Хота, в халате. Петр Борисович сразу прыгнул в воду. Хот посидел немного, потом скинул халат, подошел к краю бассейна. У него было обычное тело пожилого, крупного, неспортивного, любящего хорошо покушать мужчины. Разве что совершенно безволосое и кожа слишком красная, словно кипятком ошпаренная. Петр Борисович подумал, что Зигги пережарился в солярии.

Обычное мужское брюхо вздымалось над узкими плавками. Понятное дело, пиво, сардельки, свиные ножки. Брюхо напоминало половину огромного красного, туго надутого мяча. В середине, там, где у всех людей пупок, было совершенно гладкое место. Ни впадины, ни шрама. Ничего.

Через мгновение Хот прыгнул в воду. Петр Борисович тут же с невероятной скоростью поплыл к кафельному краю, выскочил из воды, как пробка. Помчался в душ, долго мылся, пытаясь объяснить себе, почему не мог ни секунды находиться в одной воде с существом, у которого нет пупка? Какая сила выкинула его вон из бассейна?

Разные бывают патологии, мало ли, может, когда-то удалили пупочную грыжу, а следа не осталось, потому что…

Но никакого разумного, утешительного объяснения так и не нашлось. В голове звучали слова симпатичного старика-садовника: «Хзэ был здесь… черт по-вашему».

* * *

Москва, 1922

– Ну, в общем, я бы все равно уехать никуда не смог, – сказал профессор, выслушав подробный рассказ Федора, – няню я не оставлю, а дорогу она, конечно, не выдержит. И с Маргошкой что делать?

Он был поразительно спокоен, даже весел. Он смеялся, слушая, как Гурджиев определил у Федора старый перелом, как старуха, подруга самой Елены Петровны, вещала о графе Сен-Жермене.

Федор описывал первую встречу с Эрни за обедом, когда Гурджиев пытался заставить его молчать и представил доктору итальянцем, заикой, своим учеником. У Михаила Владимировича выступили слезы от смеха.

Федору все это не казалось таким уж смешным. Прибежала Марго, профессор стал вместе с ней корчить рожицы, попросил изобразить оракула. Это был новый фокус. Марго встала на задние лапы, сморщилась, выпятила губу, сложила пальцы колечками у глаз и принялась пищать что-то. Профессор хохотал до упаду, Федор тоже не удержался от смеха, Марго правда в эту минуту напоминала товарища Гречко. Получив за представление сладкий сухарик, обезьянка уснула на плече у профессора. Он улыбался и поглаживал ее хвост.

– Что ты так смотришь, Федя? Да, я не рыдаю, не рву на себе волосы. Видишь ли, я сейчас совершенно счастлив. Миша выздоровел, Таня вернулась. Я мог потерять их обоих. Миша таял на глазах, я видел, что ему осталось немного. Ночами жар под сорок. Пленки забили дыхательные пути. А Таня? Сколько еще она протянула бы в тюрьме? Ты сделал для нас невозможное.

– Я это сделал для себя.

– Я знаю, Феденька.

На этом оба они замолчали, еще немного посидели молча и отправились спать.

Федор лег как обычно, в бывшей Володиной комнате. Спать осталось часа три, не больше.

Поезд на Петроград отправлялся уже сегодня, в одиннадцать вечера. Это был поезд ГПУ, то есть чистый, быстрый, гарантированный от неожиданных остановок и проверок. В одном из вагонов сотрудники спецотдела везли питерским коллегам фонографы, образцы шифров и прочую свою продукцию.

Федор не рассказал Михаилу Владимировичу, каким образом удалось ему вытащить Таню из тюрьмы, не заикнулся о письме Кобы, о свидании с господином Хотом. Чудесное освобождение он объяснил тем, что поставил условие: пока Таню ему не отдадут, не услышат ни слова о результатах поездки. Пусть хоть расстреливают. И Бокий засуетился, сразу, весьма кстати, пришла телеграмма от Дзержинского, вождь соблаговолил еще раз лично позвонить Уншлихту.

Отчасти это было правдой, но касалось уже не освобождения из тюрьмы, а возможности вывезти Таню, Мишу и Андрюшу.

Бокий, конечно, опешил, назвал его сумасшедшим наглецом, пригрозил немедленным арестом. Но Федор твердо стоял на своем. Назад пути не было. Он с самого начала понимал, что без Бокия ему не обойтись. Отправлять их одних невозможно. А как объяснить свою отлучку, дней на пять, не меньше? Как избежать по дороге приключений, о коих романтически намекал господин Хот?

Федор знал: в глубине души Глебу Ивановичу неприятно, неловко, что так получилось. Ленин лично гарантировал неприкосновенность семьи профессора Свешникова, и вот, оказывается, даже такая гарантия теперь ничего не значит!

– Из-за вас чуть не погиб ребенок. Таню вы сами видели. Хотите, чтобы Ильича лечили Семашко с Тюльпановым? Или приезжие немцы под чутким руководством Сталина? Они вылечат! Моя информация абсолютно подтверждает ваши смутные подозрения. Но ничего я вам не скажу!

Глеб Иванович сдался. Он не впервые помогал людям удирать из советского рая.

– Твое счастье, что груз сопровождает Слава Линицкий. Ну, вот и ты будешь сопровождать как сотрудник спецотдела. Документы сделаешь сам. Таня – твоя жена, Миша – сын. Андрюша – молодой сотрудник, шифровальщик. Завтра утром принесешь, подпишу.

Бокий проговорил это быстро, очень тихо, себе под нос, тут же закурил и повернулся к Федору:

– Ну, начинай, не молчи!

Они прогуливались по Александровскому саду. Там никто не мог их услышать. Информацию, касавшуюся Радека и Гурджиева, Федор выдал полностью. Рассказал о встрече с Осей, о чечетке в ночной пивной.

– Он вряд ли захочет вернуться. У него там все отлично.

– Жаль, жаль, ладно, давай дальше.

О том, как его затащили в машину, Федор умолчал. Подробно передал княжескую загадку о свинье в синагоге.

Бокий среагировал мгновенно:

– Значит, все-таки Коба?

Федор хитрил, недоговаривал, врал. Но главное он сообщил: Ленин обречен. Его место займет Сталин. О тех, кого доктор Крафт называл «нашими гостями», он не обмолвился ни словом.

У Глеба Ивановича в голове давно уж сложилась надежная незыблемая схема. Могущественный тайный орден с давних времен стремится уничтожить старый, несправедливый мир и построить новый, справедливый. Он имеет множество подразделений в виде масонских лож и прочих загадочных структур. Орден поддерживает партию большевиков и ею руководит.

О том, что Ильич – адепт ордена, следовало хранить гробовое молчание. Имя ордена нельзя было произносить вслух, даже под пыткой.

Объяснить Глебу Ивановичу, что все эти ордена, ложи, партии лишь зыбкие временные декорации, подсвеченные прожорливым пламенем адской бездны, Федор не пытался. Едва не задал вопрос: как переводится с латыни слово «ленио»? Но прикусил язык, пощадил Глеба Ивановича. Практического смысла это не имело, а делать еще больней не хотелось.

Он вдруг понял, что ездил в Германию не за информацией. За приговором. Все будет так, как решил орден. Решения ордена не обсуждаются, даже если они кажутся жестокими, в них скрыта глубокая мудрость и целесообразность, которую не постичь простым смертным.

– Не говори Ильичу, что он обречен. Радека пока вообще не касайся. Сведи разговор к лекарствам, которые передал доктор. О Кобе, разумеется, скажи. Вдруг Ильич сумеет повлиять и решение пересмотрят. У него есть свой канал, – Бокий запнулся, закашлялся, они уже подходили к двери ленинской квартиры.

Вождь встретил Федора теплыми объятьями, усадил пить чай. Он был в приподнятом настроении, слушал, склонив набок голову, щурился, почесывал переносицу. Гурджиева добродушно обозвал мошенником, похихикал по поводу свиньи. Когда часть рассказа, посвященная Кобе, закончилась, Ильич небрежно махнул рукой:

– Ну, это наши товарищи погорячились. Не дорос, не дорос еще. Груб, несдержан. Насчет единоличной диктатуры, извините за выражение, совсем пустяк. Аппарат уже стал гигантским, кое-где чрезмерным, а при таких условиях единоличная диктатура вообще невозможна.

– Владимир Ильич, я должен прямо сегодня отправить доктору Крафту телеграмму, – сказал Федор, – он просил сообщить, как я доехал и как вы себя чувствуете.

Это была фантастическая наглость, но другого способа срочно связаться с доктором Федор придумать не мог.

– Передай доктору от меня большущий привет и благодарность, – с улыбкой кивнул Ленин.

«Потом, наедине, я выложу ему все, без утайки, – думал Федор, свернувшись калачиком на узкой Володиной кровати, – цианистый калий, сифилис, текст письма. Я запомнил его, никогда не забуду. Расскажу о мюнхенской пивной, о «наших мальчиках». Сошлюсь на князя, будто это он их видел».

С этой мыслью он встретил утро.

Документы были готовы, оставалось получить у Бокия подпись и печать. Потом навестить вождя, прочитать ответ доктора Крафта.

– Я сказал Ильичу, что отправляю тебя в Питер, по делам отдела, – мрачно произнес Бокий. – Он крайне недоволен, тебя и так слишком долго не было. Михаил Владимирович должен явиться к нему завтра утром.

Телеграмму от доктора Ленин сам вручил Федору, в запечатанном виде, шутливо заметив:

– Я не читал, она ведь секретная.

Стол в кабинете был завален бумагами. Сверху лежала записка членам Политбюро, совсем свежая, чернила еще не просохли:

«Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и поэтому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаясь подавлением какого угодно сопротивления.

Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».

* * *

Вуду-Шамбальск, 2007