Текст книги "Никто не заплачет"

Глава двадцать третья

Толстый мальчик держал в руках пластиковую бутылку из-под шампуня, наполненную водой.

– Только попробуй брызни! – сурово сказала Соня.

– И что будет? – поинтересовался мальчик. Он был ниже на полголовы и, вероятно, младше на год. Соня окинула его надменным взглядом и тихо произнесла:

– Брызнешь – врежу.

– Да я тебе первый та-ак врежу! В другой двор улетишь! Тощая!

– Что ты сказал?! – Соня грозно насупилась и шагнула к мальчику.

Он тут же окатил ее струей воды из брызгалки.

– Тощая! Худоба горемычная! Вобла сушеная! Ну, поймай меня! Поймай!

Мальчишка не убегал, просто уворачивался от Сониных рук и опять умудрился облить ее с головы до ног. Но вода в брызгалке на этом кончилась.

– Ну, я тебя отлуплю! Ну, ты у меня дождешься! Жиртрест, промсарделька! – Соня поймала его за резинку шортов и замахнулась.

Но ударить не могла. Она вообще не умела бить того, кто слабее. А мальчишка, хоть и толстый, был явно слабее.

– Если ты мне штаны порвешь, мать меня целую неделю будет пилить, – мирно сообщил мальчик, – лучше врежь, но штаны не рви.

Соня отпустила резинку шортов.

– Ладно, гуляй. Я сегодня добрая.

– Так не с кем гулять, – мальчишка пожал плечами, – у нас весь двор разъехался. Скукота… Кто в лагерь, кто с родителями на море. Меня скоро к тетке в Пущине отправят. А ты у Салтыковых из сорок седьмой квартиры живешь?

– Да.

– Они тебе кто?

– Вера – подруга моей мамы. Еще с детства, – объяснила Соня.

– А зовут тебя как?

– Соня.

– Меня Вадик. Слушай, хочешь, я тебе мое гнездо покажу?

– Покажи, – кивнула Соня.

– Слабо на тополь залезть?

– Да запросто. – Соня посмотрела на огромный тополь, который рос в глубине двора. – Это у тебя там, что ли, гнездо?

– Ага. У тебя деньги есть?

– Ну, тысячи две. А что?

– Давай сбегаем к ларьку, мороженого купим, на тополь залезем, будем сидеть, есть мороженое и за улицей наблюдать. Знаешь, как классно!

Идея Соне понравилась. У Вадика оказалось полторы тысячи, их хватило только на одну порцию. Быстро взобравшись по толстым сучьям раскидистого тополя, они уселись поудобнее и стали откусывать от сливочного рожка по очереди. Есть мороженое, сидя на дереве, было действительно классно.

– Хочешь, тайну расскажу? – равнодушным голосом спросил Вадик.

– Расскажи, – кивнула Соня и слизнула с вафельного рожка длинную каплю.

– А с дерева не свалишься? – прищурился Вадик.

– Ты сам смотри не свались!

– Я видел, как вашего Мотьку уводили, – прошептал Вадик, припав к Сониному уху липкими от мороженого губами.

– Что ты там бормочешь? – грозно спросила Соня. – Кто уводил? Когда?

– Когда вы думали, будто он потерялся. – Вадик многозначительно поджал губы. – Я вот здесь, на дереве сидел. За тобой наблюдал. И за улицей. Смотри, отсюда все видно, что за домом делается.

Действительно, с тополя хорошо просматривалась часть улицы, отгороженная от двора старым пятиэтажным домом с аркой.

– Ну вот, – продолжал Вадик. – Ты стала на качелях качаться. А Мотька заигрался с дворнягой. Убежал в арку. Тебе с качелей видно ничего не было. Тут откуда ни возьмись дядька с поводком. Эй, ну ты мороженое ешь или как? Тает ведь.

– Сам доедай, я не хочу. – Соня отдала Вадику рожок. – Ну, давай дальше, что за дядька?

– Молодой такой, в джинсах. Не бомж, не алкаш. Приличный вполне. А Мотька упирался, идти не хотел. Ох он его тащил, ужас!

– Ну-ка расскажи, как этот дядька выглядел? – шепотом попросила Соня.

– Да обыкновенно, – пожал плечами Вадик, – я же сказал, молодой, в джинсах черных.

– Так чего же ты не зашел сразу, не рассказал? Мы ведь искали его, на весь двор кричали, у всех спрашивали. А потом объявления везде расклеили… Что же ты не зашел? Знал ведь, чья собака! – возбужденно зашептала Соня.

У нее даже дыхание перехватило от возмущения, и говорить она могла только шепотом.

– Ну, я это… – замямлил Вадик, – я думал, может, так и надо? Может, знакомый какой?

– Жалко ему стало! Знакомый! – передразнила Соня. – Собаку украли на твоих глазах! А ты… Раньше сказать не мог?

– Так ведь он вернул потом. Я как раз собирался рассказать. А смотрю, вернул он Мотю. И вообще, мама говорит: не лезь в чужие дела.

– Эх ты, – тяжело вздохнула Соня, – сиди на своем дереве!

Она спустилась чуть ниже, схватилась за толстый сук и, отпустив руки, легко спрыгнула на землю.

– Только не забудь, это тайна! – закричал вслед Вадик. – Я вообще мог тебе ничего не говорить!

Соня, не оборачиваясь, побежала к дому.

«Может, ему Вера понравилась и он решил таким способом с ней познакомиться? – размышляла она. – Но зачем было собаку уводить? Это ведь подло. Наврал, будто нашел случайно, от каких-то кобелей отбил. А я все удивлялась, почему Мотька так его боится?»

Соня впервые за свою десятилетнюю жизнь столкнулась с таким жестоким и наглым взрослым враньем, и ей почему-то было от этого стыдно, словно она подглядела в замочную скважину нечто мерзкое, неприличное.

Вера собирается замуж за него, а он, оказывается, врет! Ведь не выдумал же этот толстый Вадик… Зачем ему такое выдумывать? Надо рассказать Вере. Мама поступила бы именно так. Она бы даже не Вере все рассказала, а спросила бы самого Федора напрямую: «Зачем вы это сделали?» И что получилось бы? Ничего хорошего. Если он действительно разыграл всю эту историю с Мотей, он очень хитрый и жестокий человек. С такими опасно говорить напрямую, с ними надо быть очень осторожным.

А как бы поступил папа? Он не стал бы ничего рассказывать и выяснять. Он просто перестал бы общаться с таким человеком. Папа говорит, подлецу не объяснить, что он подлец. Если человек сам не понимает, что поступает плохо, твои слова его не убедят.

Какой-то папин аспирант воровал чужие идеи, когда папа узнал об этом, был страшно подавлен и возмущен. Мама говорила: скажи ему прямо, что он вор. А папа отвечал – зачем? Мама настаивала: ему должно быть стыдно! А папа сказал: если ему не было стыдно так поступать, значит, ему это чувство вообще не знакомо. Бывает, человек рождается с каким-нибудь физическим уродством, так вот, бессовестность – это тоже вроде врожденного уродства. Это не лечится.

Соня не любила слушать взрослые разговоры, она часто и настырно влезала в них с вопросами, если не понимала чего-то. Родители терпеливо разъясняли. Они не жалели на это сил и времени, особенно если речь шла о важных вещах.

В том давнем споре между мамой и папой про вора-аспиранта она не поняла главного: кто из родителей прав. Когда мама излагала свою позицию, Соне казалось, она права. Когда папа возражал, девочка начинала думать, что прав он. Оба говорили очень убедительно.

Соня внешне была похожа на маму, однако характер у нее получился папин. В ней с самого раннего детства угадывалась папина мягкая сдержанность, замкнутость. Она никогда не была болтушкой, трудно сходилась со сверстниками. В быту она была почти такой же рассеянной и забывчивой, как ее отец, и так же, как он, тонко чувствовала малейший оттенок фальши в людях. Это чутье поражало, а иногда даже путало родителей.

Когда ей было четыре года, знакомый привел к ним в гости известного кинорежиссера. Режиссер всячески кокетничал с красивым черноглазым ребенком. «Совершенно врубелевский образ, хрупкость модерна начала века…» – говорил он. А уходя, заявил, что хочет снять Соню в кино. Любая другая четырехлетняя девочка отнеслась бы к такому предложению с восторгом. Однако Соня помрачнела и замкнулась.

Режиссер свое обещание выполнил, позвонили с киностудии, за Соней приехал мосфильмовский «рафик».

– Не хочу, – заявила Соня милой девушке, помощнику режиссера, когда та поднялась за ней в квартиру, – никуда не поеду!

– Почему? – удивились родители и девушка. – Это ведь так интересно, сниматься в кино!

– Интересно, – кивнула Соня, – но мне не нравится тот, главный…

Все поняли, что речь идет о режиссере, и опять спросили:

– Почему?

– У него голова пластмассовая! И весь он пластмассовый, ненастоящий, – заявила девочка.

Кинорежиссер был действительно человеком фальшивым и манерным. Он любил работать на публику, взрослые относились к этому спокойно и снисходительно, многие вообще не замечали.

Годам к восьми Соня стала догадываться, что фальшь бывает безобидной, когда человек просто хочет нравиться, старается казаться лучше.

– Есть люди, которым очень важно, какое они производят впечатление, – объяснял папа, – они постоянно думают об этом и со стороны иногда выглядят смешно. Но смеяться нельзя, даже про себя, таких людей надо жалеть, им очень трудно…

Соня прекрасно понимала, что папа имеет в виду, и училась быть снисходительной к чужим слабостям.

Федор с самого начала показался ей насквозь фальшивым. Но она знала – смеяться над этим нельзя. Ведь все понятно. Он по уши втрескался в Верочку, поэтому из кожи вон лезет. Он пытается скрыть свою простоватость, внутреннюю жесткость и даже приблатненность. Уж это Соня чувствовала за версту благодаря опыту своей элитарной школы. Родители ее одноклассников, разумеется, не были «братками» в общепринятом смысле. Они не сплевывали сквозь золотые «фиксы», не «ботали по фене», иногда на их руках мелькали перстни и наколки, однако перстни были очень красивые, дорогие, с холодным алмазным блеском, а наколки совсем бледные – их старательно выводили в косметических салонах.

Это были люди в хороших дорогих костюмах, с нормальными, даже приятными манерами. Но в их глазах светилось что-то жуткое, хищное, в их речи мелькали особые словечки, из их машин звучала особая музыка. Соня не могла пока точно сформулировать про себя, чем эти люди существенно отличаются от всех прочих. Просто жестокие звериные законы их мира накладывали какие-то особые отпечатки на их лица. И Соня безошибочно угадывала их среди других, нормальных, людей.

Именно этот отпечаток она с первого же дня заметила на лице Федора. Что-то неприятно знакомое мелькало в его глазах, иногда в речи его появлялся блатной надрыв, словно он играл героя песни какого-нибудь Рубашкина или Новикова. Соня удивлялась, почему тонкая, умная Верочка не замечает очевидных признаков фальши и пошлости в своем ухажере.

Из взрослых разговоров, которые Соня никогда не пропускала мимо ушей, она знала, что Верочка много лет любит Стаса Зелинского и что он разбивает ей жизнь. Сонина мама называла Стаса мерзавцем, Сонин папа говорил, что Зелинский относится к породе умных дураков. Он наиграется в кукол Барби, говорил папа, а Верочку упустит, и это будет самой большой глупостью в его жизни.

Соня много раз видела знаменитого Стаса. Может, он и мерзавец, и «умный дурак», но с Федором его не сравнить. Зелинский нормальный, «свой». В нем нет никакой приблатненности, он из того же мира, что мама с папой, Вера, друзья и знакомые родителей. А вот Федор – из другого мира, чужого и враждебного. И почему Верочка не хочет этого замечать, совершенно непонятно.

Конечно, Верочке будет неприятно услышать такую гадость о своем распрекрасном Федоре, но рассказать необходимо. Должна же она знать, за кого собралась замуж! Пока не поздно, пока его нет, а Верочка сидит одна за своим компьютером и работает, надо ей все рассказать. Он ведь опять заявится вечером, поведет ее куда-нибудь. Этого нельзя допустить. Она должна узнать правду как можно скорее!

Приняв это разумное решение, Соня немного успокоилась, подошла к подъезду, набрала цифры шифра-кода на домофоне.

На улице ярко светило солнце, и в первый момент ей показалось в подъезде совсем темно. Она не обратила внимания на высокого сутулого мужчину, который возился у почтовых ящиков. Но мужчина обернулся и пошел прямо на Соню. Сначала она не испугалась, только очень удивилась. Ей показалось, он собирается пописать, прямо здесь, в подъезде, у нее на глазах. «Какой-то бомж пьяный сумасшедший», – вполне спокойно подумала она. Шагнула в сторону, к лифту, но он тоже шагнул и подошел совсем близко. И тут раздалось какое-то невнятное, быстрое бормотание:

– Девочка, девочка, не бойся, ну не бойся, подойди, потрогай…

Соня страшно закричала, рванула вверх по лестнице, сердце ее колотилось, к горлу подступила тошнота. Она поняла, что значила распахнутая ширинка длинного дядьки и почему его руки копошились в этой ширинке.

Конечно, она много раз слышала о том, что есть такие люди. Она даже знала сложное медицинское слово «эксгибиционист». Но от этого ей было не легче. Она неслась вверх по лестнице, страшно кричала, ей казалось, дядька со своей ширинкой гонится за ней, перепрыгивая через две ступеньки и бормоча:

– Девочка, не бойся…

Сверху, на пятом этаже, щелкнул замок, открылась дверь. Сначала Соне навстречу примчался Мотя, стал прыгать, облизывать лицо, грозно гавкать куда-то вниз. Через минуту подбежала Вера.

– Сонечка, солнышко, что с тобой? Ну, успокойся, маленькая, что случилось?

– Там… там… – только могла выговорить Соня, показывая вниз.

Но там уже никого не было.

– Пошли в милицию, в районное отделение. Прямо сейчас, – жестко сказала Надежда Павловна, которая оказалась дома, – это не первый случай в нашем микрорайоне. Вчера я была на вызове в соседнем доме, там девочка семи лет с хронической астмой. У нее тоже был такой случай. После этого начался сильный приступ, потом обострение.

Соня выпила залпом чашку холодного чая с лимоном, успокоилась, и вместе с Надеждой Павловной они отправились в районное отделение милиции, которое находилось совсем близко через улицу.

– Здравствуйте, – обратилась Надежда Павловна к дежурному за стеклянной перегородкой, – только что в нашем подъезде к ребенку подошел мужчина с… – Надежда Павловна запнулась, – с обнаженными половыми органами. Это не первый случай, я бы хотела поговорить с кем-нибудь, написать заявление. Его необходимо найти.

– К тебе подошел? – дежурный посмотрел на Соню.

– Ко мне, – кивнула она.

– Он тебя трогал?

– Нет. Только говорил… бормотал.

– А потом?

– Я закричала и побежала наверх.

– Он бежал за тобой?

– Не знаю. Я боялась оглянуться. У него была расстегнута ширинка, он вывалил все свое хозяйство… Он высокий такой, худой, сутулый.

– Ладно, пройдите по коридору направо, восьмой кабинет.

Прежде чем отойти, Соня привстала на цыпочки и заглянула на стол дежурного. Внимание ее привлекла большая фотография, лежавшая под стеклом, на столе. Она видела вверх ногами и очень старалась разглядеть как следует.

– Извините, пожалуйста, – решилась она наконец спросить у дежурного и показала на фотографию, – а вот это кто?

– Преступник.

– Опасный?

– Очень опасный. Идите, а то зам по розыску на обед уйдет, не застанете.

– А можно я получше рассмотрю? – не унималась Соня.

– Зачем?

– Ну, он ведь в розыске?

– Детективы любишь? – улыбнулся дежурный.

– Люблю, – кивнула Соня, – дайте, пожалуйста, на этого посмотреть. Что-то есть знакомое в лице.

– Соня, прекрати! – нахмурилась Надежда Павловна. – Не приставай к человеку со всякой ерундой. Пойдем.

– Нет, я обязательно должна посмотреть, обязательно! – Соня даже раскраснелась от возбуждения. – Ну что вам стоит?

– Так он на улице на стенде висит, – пожал плечами дежурный, – смотри сколько влезет!

Соня тут же рванула на улицу, добежала до пыльного разбитого стенда и вернулась через минуту.

– Нет, – сообщила она, – там он не висит.

– Серега, ну дай ты ребенку посмотреть, – подал голос молодой человек в штатском, куривший возле стойки.

– Ладно, смотри, – дежурный аккуратно вытащил из-под стекла распечатку фотографии.

Соня уставилась на снимок как завороженная, несколько раз прочитала короткий текст, сосредоточенно шевеля губами, словно заучивая наизусть.

– Все, большое спасибо, – она вернула снимок дежурному, – теперь пойдем в восьмой кабинет.

– Ну что, узнала? – спросил, улыбнувшись, человек в штатском. – Видела ты его где-нибудь?

– Пока точно сказать не могу, – серьезно произнесла Соня, – мне надо подумать и посмотреть на него еще раз как следует. На живого, не на снимок.

Зам по розыску оказалась полной флегматичной женщиной лет сорока. Внимательно выслушав рассказ Надежды Павловны, она задала несколько вопросов Соне, а потом спокойно заявила:

– Это вообще-то не ко мне. Пройдите в пятый кабинет, напротив.

Пятый кабинет оказался запертым.

– Ждите в коридоре, – сказала зам по розыску, заперла свой кабинет и отправилась обедать.

Ждать пришлось минут двадцать. В узком коридоре было грязно, накурено, ни стула, ни банкетки, чтобы сесть. У Надежды Павловны от жары опухали ноги, она тяжело прислонилась к стене.

– Они нас нарочно будут мариновать, – проворчала она, – им неохота этим заниматься. Родители той девочки, с астмой, тоже ведь ходили в милицию. Один сказал – не ко мне, другой – не ко мне, потом пришлось ждать целый час. Они плюнули и ушли, не дождавшись. Но мы с тобой, Сонечка, люди упорные и терпеливые. Мы дождемся. Нельзя это так оставлять. Ты согласна?

– Согласна, – рассеянно кивнула Соня, думая о чем-то своем.

– А кого это, интересно, ты на фотографии узнала? – вспомнила Надежда Павловна.

– Так, похож на отца одного мальчишки из нашего класса, – соврала Соня.

– Знаешь, деточка, – тихо сказала Надежда Павловна, – есть такой тип лиц, посмотришь – и кажется, где-то уже встречал. Что-то очень смазанное, но одновременно характерное. Тот человек, на фотографии, он похож сразу на многих и ни на кого конкретно. Если он опасный преступник, его трудно будет найти. По фотографии, во всяком случае.

– Да, наверное, – кивнула Соня, – а та девочка, с астмой, ей уже лучше?

– Ну, как тебе сказать? Астма практически неизлечима. А у той девочки тяжелая форма, ее пичкают гормонами, от этого она очень полная. Дети ее дразнят, в классе никто не дружит, она стесняется, нервничает, получается замкнутый круг. Астматикам нельзя нервничать. Летом ей стало значительно лучше, в школу не ходит, во дворе все дети разъехались. Со взрослыми ей комфортней, спокойней. А тут этот мерзавец. И у ребенка обострение.

К пятому кабинету подошел высокий молодой человек в светлых брюках, стал открывать дверь. На мизинце Соня заметила длиннющий ноготь и массивный золотой перстень с черным камнем.

– Вы ко мне? – обернулся он.

– Наверное, к вам.

– Проходите.

В крошечном кабинете не было ничего, кроме облезлого канцелярского стола, металлического сейфа и трех стульев. Но казалось, что ужасно тесно. Хозяин кабинета уселся за стол, включил допотопный вентилятор на подоконнике.

– Старший оперуполномоченный Скворцов. Я вас слушаю.

Под равномерное жужжание вентилятора Надежда Павловна принялась рассказывать все сначала.

– Вы можете описать его подробно? – обратился он к Соне.

Ей понравилось, что старший оперуполномоченный обратился на «вы», как ко взрослой.

– Высокий, худой, – начала она.

– Примерно какого роста?

– Ну, около ста восьмидесяти.

– Молодец, – одобрительно кивнул оперативник, – а лет сколько примерно? Молодой или не очень?

– Не старше тридцати. Волосы темные, жидкие, встрепанные. Знаете, как у бомжей бывают волосы, если долго не мыть и не причесывать. Но одет он был нормально. Вообще я не очень хорошо его разглядела. Я вошла в подъезд с яркого света.

Соня спокойно, без всякого смущения, изложила все подробности случившегося. Надежда Павловна обратила внимание, что девочка очень быстро оправилась от пережитого шока. Слишком быстро. Казалось, ее мысли заняты теперь чем-то совсем другим, более серьезным и важным для нее, чем дядька с расстегнутой ширинкой.

– Мы, конечно, будем искать. Попытаемся сделать все возможное. Однако статьи на таких вот ублюдков пока нет. Только хулиганство, и то не совсем подпадает.

– Как это – нет?! – Надежда Павловна даже привстала со стула. – А развратные действия по отношению к малолетним?

– Но он ведь не прикасался к ребенку, – хладнокровно стал объяснять опер, – и вообще эксгибиционисты не опасны, не агрессивны. Они стараются скорее убежать.

– То есть как не опасны?! – Надежда Павловна все-таки встала со стула и теперь грозно возвышалась над сидящим опером. – Я детский врач, участковый терапевт. Вчера я была на вызове у ребенка, у которого после встречи с таким вот «неопасным» началось сильное обострение астмы. И вообще, с какой стати дети должны это лицезреть?

– Ну, конечно, я вас прекрасно понимаю, – вздохнул опер, – я с вами полностью согласен. Но статьи нет. В мае мы поймали такого одного возле школы. Дети его опознали. И что? Морду набили как следует, а потом отпустили. Так он иск нашему отделению прислал. Требует возмещения морального и физического ущерба. Вы не волнуйтесь, этого мы тоже поймаем. Но опять как максимум можем морду набить.

– Бред какой-то, – нервно усмехнулась Надежда Павловна, – но вы уж постарайтесь все-таки, найдите. Пусть даже только для того, чтобы морду набить, раз ничего другого сделать с этой мерзостью нельзя.

Когда они выходили из отделения, Соня столкнулась с тем молодым человеком в штатском, который попросил дежурного показать ей фотографию.

– А, сыщица, – приветливо улыбнулся он, – счастливо тебе!

– До свидания, – улыбнулась в ответ Соня.

Когда пожилая женщина с девочкой ушли, молодой человек заглянул к дежурному за стойку и тихо спросил:

– Слушай, Серега, а на кого эта стрекоза глаз положила, я не понял?

– На Сквозняка, – равнодушно ответил дежурный.

Такое усиленное внимание к фотографии преступников, объявленных в розыск, не было новостью для сотрудников районных отделений. Постоянно находились люди, которые «видели только что вот этого». Однако почти всегда они ошибались. В основном напрасную бдительность проявляли полусумасшедшие старики и старухи, peжe – дети девяти-двенадцати лет, такие, как Соня. Сотрудники районных отделений привыкли относиться к добровольным помощникам с усталой иронией и редко воспринимали их всерьез.

Знаменитого Сквозняка «узнавали» почти каждый день. Листовку с фотографией даже пришлось снять со стенда, чтобы не дергаться попусту от активности добровольных помощников. Очень уж стереотипная физиономия у особо опасного преступника. На многих похож.