Текст книги "Ожидание (три повести об одном и том же)"

СНОВА МАЛЬЧИШКА В СПОРТИВНОЙ КУРТКЕ

Старик и Славка долгое время сидели молча. Старик иногда поднимался к воротам, чтобы открыть их, впустить в затон грузовик. Славка смотрел в море.

Море слепило глаза. Чёрные сваи словно висели в воздухе на сверкающих нитях. На сваях ещё совсем недавно сидела девчонка, а сейчас никого…

Старик подтолкнул Славку локтем. Сказал:

– Слухай…

Славка прислушался. Разные звуки полезли ему в уши: и шорох волны по песку, и гудок далёкого парохода, и заглушённый стук машин. Какие-то крики долетали до него со стороны города.

Старик Власенко поднялся.

– Вот скаженна трава… Я ж говорю, нет у них совести и не вырастет… – и побежал в затон.

– Геть! – зашумел он там. – Нешто вам слов мало? Я же вас каждый день выгоняю!

Славка вскочил, хотел бежать к воротам на помощь деду. Но тут из-под забора показалась девчонка, голова в белой косынке с голубым горохом.

– Эй, – сказала девочка. – Прими-ка… Ну, бери, чего рот раскрыл.

Девчонка протянула Славке короткую удочку. Славка растерялся. Взял удочку и стоит.

– Споймаю! – шумел за забором дед Власенко. – Или вам моря мало? Или вы не понимаете запрещенную территорию?!

Девчонка с трудом проползла под забором. Разорвала на спине красную кофту.

– И чего шумит? – проворчала она, отряхиваясь. – Строгость наводит… Кофту из-за него порвала…

– Ничего, – утешил её Славка. – Это зашить можно.

Из ворот выскочил запыхавшийся дед.

– Держи! – крикнул он и почти упал на скамейку. – Сердце зашлось… Задышка… Совсем бегать отвык… Держи её!

Славка растерянно улыбнулся.

Девчонка вырвала у него удочку, отошла на шаг и сказала деду:

– Чтоб он меня задержал? Вы, дед, чи слепые теперь совсем, чи вам голову напекло. Я ж вашего хлопца на наживку раздёргаю, как ту зеленуху.

Дед нахмурился, оглядел девчонку и спросил недовольно:

– Ты кто есть?

– Хе, – засмеялась девчонка. – Вы ж меня знаете. Варька я, механика Петра дочка, который с «Двадцатки». Мы ж у вас жили, когда батька хату спалил.

Славка переминался с ноги на ногу. Девчонка ему очень нравилась. Была она года на три старше его и в плечах пошире. И одета была по-особенному.

– Слухай сюда, – сказал дед. – Значит, это я про тебя думал. Гадаю, что за человек на сваях прирос. Каждый день тягает бычков, будто на работу приходит. Куда тебе такое количество рыбы?

Девчонка насупилась.

– Дед, а зачем вам чужие заботы?

– Без забот жизнь скучная, – сказал дед. – Ответь, зачем в брюках ходишь?

– Так платья же тонкие, враз рвутся.

Дед прислушался, навострив ухо. Вскочил, чтобы ловить нового нарушителя. Но ловить не пришлось.

Из затона вышел вчерашний мальчишка. Славка едва узнал его. Узнав, крикнул:

– Ой! – и обрадовался.

Мальчишка был в одних трусах. Весь загорелый. «Когда успел загореть? – подумал Славка. – Наверно, в апреле лазал на крышу, лежал на железе за трубами».

Старик открыл широкий, усатый, как у ерша, рот. С минуту в нём клокотала и хрипела досада.

– Я ж тебя, чертячий хвост, через милицию упеку. Откуда ты заявился?

– Оттуда, – сказал мальчишка.

– Вот ведь народ какой: в дверь выгонишь, они в окна влезут. Вы и на самолет с воздуха заскочите, как те микробы. Должность у вас такая. Десантники вы, блошиное племя.

Мальчишка подмигнул Славке, как закадычному другу. Потом повернулся к девчонке.

– Здравствуй, Сонета. – Он протянул ей руку.

Девчонка руки не взяла.

– Чисто дикарь, – проворчала она. – Срам смотреть.

Старик Власенко замахал руками:

– Ответь, стрючок черномазый, что в затоне делал?

– Вас разыскивал, – улыбнулся мальчишка.

– А чего меня искать? Вот я.

Мальчишка подошел ближе.

– Дед Власенко, неужели не узнаете? Я ж Васька.

Стариковы глаза ухватили мальчишку, сощурились.

– Вроде не врёшь. – Старик приоткрыл рот и весь засветился в улыбке. – Васька! Ну, стрючок, до чего вырос. А я сгадываю, чего ты не едешь, может, куда в другое место надумал… – Старик взял мальчишку за плечи. Провёл пальцами по волосам, – А ты вот приехал…

Мальчишка застенчиво улыбался, трогал дедову руку своей рукой.

У Славки защемило в носу. Ему вдруг очень захотелось, чтобы старик посмотрел на него. Но дед Власенко повернулся к нему спиной. Девчонка кривила губы в усмешке.

– Глупые, как телята, – сказала она.

Старик сел на скамейку. Вскочил тут же, подтолкнул мальчишку к воротам, пустил на запретную территорию, откуда с таким старанием изгонял ребят.

Славка смотрел на пустую скамейку.

– Может, он ему внук? – спросил Славка.

Девчонка сказала:

– Нет у него внуков. Этот Васька капитана Ильи племянник. Каждое лето сюда приезжает из Ленинграда. Нахал.

НЕМНОГО О ВАСЬКЕ

Вчера, пристроив Славку и его мамашу, Васька побежал к дядюшке. Дядюшка сообщил в письме, что получил новую квартиру у рыбзавода.

Он отыскал дядин дом. Трёхэтажный. Стандартный. Шиферная белёсая крыша. Ржавые потёки вдоль водосточных труб. На балконах вялится рыба.

Васька поднялся по лестнице, позвонил в шестую квартиру: здравствуйте, дядя, я ваш племянник…

Позвонил ещё раз – за дверью ни звука. На площадке крашеный пол. Чистый-чистый. Коричнево-красный. Васька хотел позвонить ещё, но распахнулась дверь соседней квартиры. Крутоплечая и широкая, появилась на пороге женщина.

– А-а, вы приехали, – пропела она, как любимому родственнику. Обернулась, крикнула:—Нинка, посади Николая на горшок. Неси ключ с комода! – И опять Ваське: – Может, покушаете у нас? Илья Константинович-то в Одессе.

Вышла Нинка. Ростом не достает до дверной ручки. Лицо – сплошная забота, словно она главная в доме труженица.

– У нас борщ с салом и пирог с судаком, – заявила Нинка.

Васька проглотил слюну и соврал по привычке:

– Спасибо, я недавно обедал.

Нинка дёрнула хитрым носом.

– Ой, врёт, – сказала она.

Женщина проводила Ваську в квартиру. От её босых ног на полу, подёрнутом пылью, оставались следы. Пол крашен блестящей краской, следы от этого кажутся влажными.

– Илья Константинович вам всё в письме написал, – говорила соседка. – А вот это вам деньги. А вон там кран в кухне и полотенце. Когда умоетесь, приходите борща покушать.

Она ушла, унеся с собой нестерпимо вкусные запахи.

«… Я пробуду в Одессе долго, – писал дядя. – Поживёшь один. Питайся в столовой – привыкай. Не хватит денег, – пойди на элеватор к начальнику стройки Александру Степановичу. Короче, побывай у него сразу. Дядя».

На кухне протекает кран. Пустая квартира наполнена этим звуком.

За окном беспредельное небо. Оно утончается к горизонту, словно льётся туда, за изгиб земли.

Васька плюнул. Это противоестественно – пустая квартира! Он распахнул окно. Шумно сел на диван.

– Здравствуйте, дядя, я приехал.

«Приехал?» – спросила квартира.

– Ага, – сказал Васька.

«Ага», – сказала квартира.

* * *

…Васька растянулся на диване, задрал ногу на ногу.

В дверях появилась соседская Нинка. Она держала сиреневатую сиамскую кошку с голубыми глазами. У кошки были чёрные уши и чёрные кончики лап.

Нинке не понравилась Васькина поза.

– Мужики все такие, – сказала она. – Мужики порядка не ценят. Им бы скорее ноги задрать… Идите борщ кушать. – Нинка подтащила Васькин рюкзак в угол. – Я тут за порядком смотрю. Дома ж нельзя – Николай сразу нарушит… Сейчас по всей квартире на горшке ездит.

Кошка полезла с Нинкиных рук на диван.

– У неё есть котята? – спросил Васька.

– Нету, она кусачая. У кусачих кошек котят не бывает… Её курортники летошним годом у нас оставили. Она ихнюю тётю царапала. Как увидит, так и царапает. Совсем была дурочка.

Ваське не хотелось вставать. Ему хотелось поговорить с Нинкой.

– Не знаешь, скоро дядя приедет?

– Ни-и… – помотала головой Нинка. – Чего ж скоро-то. Он там флотилию получает. Сколько добра погрузить нужно: и снасти, и бочки, и соль, и продукты для плавания, и всякого другого запаса. Пригонят сюда корабли, наберут команды и в Африку побегут за тунцом. И мой батька побежит. И капитан Кузнец. – Нинка уставилась в текучее небо, в темнеющую глубину. – Мужики, они ж не сидят дома. Они же ж морем заговорённые. – Она вздохнула вдруг, прижала кошку к себе. – У нас тут все морем заговорённые… Идёмте борща кушать. Остыл, поди.

Отяжелев от борща, Васька пошёл в город. Город за зиму не изменился, лишь на главной улице вырос ещё один каменный дом – клуб рыбзавода.

На улицах свободно шумели люди. Парни гордились перед девчатами – нарядные, в твёрдых мичманках. Старухи шли под деревьями – тёмные, в белых платках. Старики курили возле своих калиток – костлявые, грубошёрстные. От девчат распространялся в воздухе запах духов. От парней сигаретами пахнет, дешёвым вином. От старух тянет кухней. У стариков самый крепкий дух – смолистый, махорочный, злой. Добродушно посматривают старики. И от всех им почтенье.

Вдоль улиц гулял сладкий ветер. Он приникал в садах к завязям и цветам, как старательный шмель, напитывался нектаром и, охмелевший, толкался по городу.

В тёмных окнах школы отражается небо. Кажется, что не окна это совсем, а сквозные дыры. Только два окна в первом этаже освещённые. Кто-то играет там на рояле, наверно, Сонета.

Васька уцепился руками за выступ стены, стал на цоколь и, подтянувшись, взобрался на подоконник. В пустом классе за роялем сидела Варька. Коса у неё стала ещё толще – в руку не заберёшь. Варька играла, закусив губу.

– Не получал ещё? – сказала она, увидев Ваську. – Тогда проваливай колобком. Зритель нашёлся.

– Позлись, позлись, я послушаю, – ответил ей Васька. – Ведь целую зиму не виделись.

Варька встала.

– И до чего же люди говорить любят. – Подошла и резко захлопнула окно.

Васька упал на землю.

– Не ушиблись? – услышал он тихий вопрос.

На дороге стояла Нинка.

– Не знаете, почему Варьку Сонетой зовут? – спросила она. В её голосе были неодобрение и зависть. – И ещё Скарпеной – такая рыба у нас ядовитая. – Нинка пошла вперёд, потряхивая косичкой. – Бабка у Сонеты – ведьма. – Нинка остановилась, посмотрела на Ваську как старшая. – Вы не вздумайте в Варьку влюбиться. Она же ж и не заметит.

Васька взял Нинку за плечи.

– Беги домой. Я на элеватор схожу…

Нинка отошла чуть. Глянула на него исподлобья.

– Влюбились?

– Да иди ты, – сказал Васька.

Нинка прыгнула через канаву. Васька смотрел, как пляшет и тает в сумерках её светлое платье.

Он вышел к лиману. Из темноты от буёв бегут разноцветные тропки. Волна дробит их, выносит на берег искрящимся щебнем. Темно.

У деревянного пирса толпятся холодные катера, дубки и фелюги. На рейде колышутся рефрижератор, танкер, самоходная баржа. Отражения сигнальных огней тонут в лимане. Кажется, будто стоят корабли на светящихся тонких столбах, жёлтых, зелёных и красных…

ВСТРЕТИЛИСЬ МАМА И ПАПА

Славкин отец, Александр Степанович, появился в своей семье вечером. Мама встретила его в большой комнате, которую бабка Мария называет залой. Мама оделась в новое платье. Помада на её губах бледно-лиловая, с восковым блеском. Глаза скошены к вискам подрисовкой. Причёсана мама, словно собралась в театр. Своим видом мама хочет внушить отцу, что она не намерена отказываться от своих привычек. Пусть увидит отец, как странно выглядит она в этом доме, в этом городе, потому что и дом этот и город не для неё.

Вместо приветствия, мама сказала:

– Ну?

– Рад тебя видеть, – сказал отец.

– Почему ты не встретил нас?

– Я не знал.

– Я тебе дала телеграмму на твой домашний адрес.

Лицо у отца затвердело.

– Я просил писать на работу.

Они стояли один против другого.

– У всех порядочных умных людей должен быть дом и домашний адрес. Я никогда, слышишь, никогда не буду писать тебе на работу!

– К сожалению, дома я редко бываю. Дел много, – спокойно сказал отец.

Славка подумал: «Стоило ехать в такую даль, чтобы ругаться по пустякам?»

Он забился в угол дивана, чтобы стать маленьким и незаметным.

– Ты не хочешь сопротивляться слепой судьбе, – говорила мама скорее задумчиво, чем сердито. – Ты не хочешь противопоставить ей свою волю. Это бесхребетный эгоцентризм… Тебе, в конце концов, глубоко наплевать на меня и ребёнка.

Отец стоял против большой иконы, заложив руки за спину.

– Интересная штука, – сказал он. – Старая.

– Я, кажется, с тобой разговариваю? – крикнула мама.

– Это только кажется, – ответил отец. – По-моему, ты разговариваешь сама с собой. Когда разговаривают с другими, стараются говорить понятно…

– Так… – Мама вспыхнула и заходила по комнате. Она закурила московскую сигарету с фильтром.

– Ты очень похож на лошадь, – снова заговорила она. – Куда тебя гонят, туда ты и идёшь…

Отец усмехнулся.

– Угадала. Кстати, мне по душе эта дорога, по которой меня гонят… И этот воз, который мне приходится тащить.

– Славка, выйди вон! – сказала мама.

– Ма… – начал было Славка, но мама круто повернулась к нему и, вскинув руку, как полководец, произнесла властно:

– Выйди. Это тебя не касается.

«Как не касается?» – подумал Славка.

Мама очень часто говорит: «Это тебя не касается». После таких слов Славке всегда одиноко. Хочется умереть или заболеть серьёзной болезнью. Тогда мама станет другой. Тогда все станут другими.

Славка вышел в коридор. Он стоял в темноте. Он не хотел слушать, о чём говорит мама с отцом. Но она говорила громко:

– Где мы будем жить?

– В комнате на элеваторе. Квартиру дадут через месяца два… Комната вполне… Квадратная…

– Жить чёрт знает где! Жить чёрт знает как!.. И даже без какой-нибудь маломальской мечты… Ты построишь пять элеваторов, десять, пятнадцать. Ну, а дальше.

Отец промолчал.

– А люди вокруг мечтают, стремятся.

– Мечтатели, – проворчал отец.

– Да, мечтатели! Я понимаю, если бы ты строил ракеты, решал бы проблемы термоядерной энергетики. А ты… Ты амбары строишь!

Отец молчал. Мама тоже замолчала, только дышала громко и возмущенно. Славка знал, что она курит сейчас свои сигареты, глубоко и часто затягивается. Мама щурится и смотрит в потолок.

– Ты элементарен и узок, – наконец сказала она. – Славка, поди сюда! Собирайся. Едем в Москву.

Отец пошёл в кухню. Славка проводил его взглядом. Лицо у отца было упрямо-спокойным.

– Зачем собираться? – пробормотал Славка.

– Я сказала, едем в Москву…

– Мы ведь и не распаковывались…

Мама как будто опомнилась.

– Да, – сказала она. – Тем лучше. Сейчас и отправимся, не будем терять времени.

В комнату вошла бабка Мария.

– Чаю пить будете?

Мама сказала:

– Нет, нет. Мы сейчас едем.

– Куда? – бабка покачала головой. – Самолёт улетел. Только завтра если. А завтра самолётом не надо. Завтра теплоход придет до Одессы, «Белинский» называется.

– Славка! – крикнул из кухни отец.

Славка бросился в кухню.

Отец и старик Власенко сидели за столом. Старик прихлёбывал чай. Отец подбрасывал чайную ложку.

– Жена молодая, – рассказывал о своём старик. – Не способная к рыбацкой жизни. Я ушёл рыбалить. Три дня пропадал. Приехал: «Чего, жена, наварила?» – «Да вот, супчик». Я поел. Поехал рыбалить. Дней через десять приехал: «Чего, жена, наварила?» – «Да вот, супчик». Я как хватил тот супчик об угол. С тех пор она всегда мне борщи готовила. Потому, от борща в рыбаке сила и ещё от щербы, от ухи, значит…

Отец бросил ложку в стакан. Повернулся к Славке,

– Едешь?

– Не знаю… – пробормотал Славка.

Отец долго смотрел на него. Славка ёжился и краснел.

– Не пойму я тебя. Ты как яичница всмятку. Не знаю, с чем к тебе подступиться: то ли с ложкой, то ли с вилкой, то ли пить через край…

Славка стоял потный, словно в пару.

– Славка! – крикнула из комнаты мама.

Славка бросился в комнату.

Мама перебирала вещи.

– Мужик всегда сам с собой, – говорила ей бабка, – Его понять легко, если у тебя сердце от корысти свободно.

– Вы что думаете, мне его зарплата нужна? – резко спросила мама. Она сунула Славке альбом и коротко приказала:

– Перебери!

Старуха смотрела на маму с досадой.

– Я не о деньгах, – сказала она.

Мама снисходительно пожала плечами и пошла к зеркалу. Причесалась.

Славка раскладывал карточки. Мамины он оставлял в альбоме, отцовские запихивал в чёрный конверт из-под фотобумаги. В альбоме были и его, Славкины, карточки. Несколько штук. Он долго не решался, куда их положить – в альбом или в пакет. Наконец он разделил их, положил туда и туда поровну.

– Славка! – крикнул из кухни отец.

Славка побежал в кухню.

– Ну? Решил? С мамой поедешь или останешься?

– Не знаю… – Славка покраснел, быстро зашевелил пальцами. Ему показалось, что пол уходит откосом, проваливается.

Тихо, только позвякивает чайная ложка.

– Можно, я лучше в детский дом запишусь? – прошептал Славка.

Чайная ложка упала на пол. Славка вздрогнул.

Дед Власенко поднялся из-за стола.

– Пойдем, хлопец, – сказал он. – Посидим возле хаты. В саду сейчас дюже пахнет. Пойдем, ароматом подышим…

В саду метался ветер, тёплый и неустойчивый. Небо, побелевшее от звёзд, опустилось низко и словно кружилось.

Славке вдруг показалось, что он стоит ногами на двух лодках и лодки эти расходятся в разные стороны. А ноги у Славки слабые – не удержать. Сейчас грохнется в холодную воду.

Славка жался к старику. Он позабыл свою утреннюю обиду, потому что обида была мелкой.

– В наших местах болгары живут, – заговорил старик. – Моя жена болгарка была. Степовая она, я её из степи увёз, прямо с поля. Посадил на коня – гайда… Мне один цыган помог. Потом меня её родичи убивать приезжали. Они, вишь, болгары, мусульманской религии, гугуазы, по-нашему. Прострелили мне плечо из обреза. А я взял жену свою Серафину – и в море… Потом обошлось… Я тогда видный был парень.

Отворились двери. Из хаты вышел Славкин отец. Не оборачиваясь, он пошёл через сад. Наверно, направлялся ночевать к себе на элеватор, в свою только что побелённую комнату.

– Учёный твой батька-то, – вздохнул старик. – А я, видишь, ничего, кроме рыбы, не знал… И Серафина, жена, тоже. Ох, как я её любил, хлопец. Бывало, хожу за ней по пятам, а на рыбалке снами про неё брежу…

Старик держал свои руки на коленях. Они лежали спокойно, не вздрагивали, не шевелились. Бурые, в узлах и морщинах, словно сплетённые из грубых, рваных шнуров.

– Почему у вас руки такие? – спросил Славка. Хотелось ему сказать: некрасивые…

Стариковы руки двинулись по линялым штанам и уползли в карманы.

– Некрасивые? – сказал старик. – Так мне же ж не на портрет их снимать, а для себя и такие сгодятся.

ЕЩЁ РАССКАЗ СТАРИКА ВЛАСЕНКО

…Словили меня в гражданскую гайдамаки. Обработали, конечно, кулаками по рёбрам. И я ж не стоял. Я ж одному в рукомойник, другому в ухо. Третьему под дых. Пока мне руки не скрутили… Бросили у подсолнухов, кто бы им кости смял, и пошли самогон пить.

Я лежу. Подсолнух надо мной и чёрное семя в нём. Прилетела птица, такая рябенькая. Подсолнух качнулся, птица щёлк, щёлк по семени клювом. Семечко выпало. Прилипло к моей щеке. Я шевельнуться боюсь – хочу семечко языком достать, и так мне смешно от этого.

Гайдамаки из хаты выскочили. Пьяные, аж гогочут. Им в голову ударило у меня секреты выпытывать. Говорят: «Как же: мы его били, а секретов не выспросили». Лягнули меня для начала ногами. Всё норовили в мягкое. Я одного за икру зубами схватил. Потом ему в морду плюнул. На тебе, вошь, захлебнись. Он синий стал, как тот баклажан. Сломал подсолнух и меня тем подсолнухом по глазам. Потом побежал в хату. Винтовку тащит. «Ух, – орет, – сейчас я тебя насквозь прошью! От затылка до самой…» Кхе…

Старик кашлянул смущенно. Глянул на Славку и подмигнул.

– Приятели его затолкали. Кричат: «Ты, мол, его ухлопаешь» а нам секреты пытать надо!»

– Пытали? – выдохнул Славка. Старик спокойно кивнул.

– А чего им скаженным. Разложили костёрчик. Сели вокруг него, будто турки. Калят в огне шомпола и прикладывают к моим пяткам. Самогон дуют. Спрашивают, мол, где отряд? Сколько ружей? Какие у отряда планы на будущее?

Я думаю: «Дуры вы безголовые. Если я вам даже правду открою, вы все равно по пьяному делу её позабудете. Воины, – думаю, – вы сиволапые. Башколомы». Это я про себя так смеюсь. А вслух ору благим матом: «Бандиты вы! Шкуры! Предатели! Чтоб вас куриная моль заела». Я, конечно, и другие слова кричал, только тебе их слышать совсем не надо. Сопротивлялся словесно. А всё отчего? Чтобы боль сбить. Они мне раскалённый шомпол к ногам приложат, боль как сквозанёт по всему телу – до самой маковки. Я ору: «Люциферы! Прислужники! Петлюровские собаки! Всё одно вам конец!»

Тот, которому я ногу прокусил, всё за винтовку хватается. Требует: «Дайте ж мне, я его враз кончу».

Не дали. Ихний старший сказал: «Не торопись. Пускай до утра валяется. К утру он готовый будет для допроса. Боль его за ночь тихим сделает и послушным. А с утра мы его за ноги к журавлю привяжем. Макнём несколько раз головой в колодец, чтоб у него в голове просвежело».

Полезли в хату. Все трое. Тот, которого я за ногу кусил, высунулся из окошка с винтовкой и давай палить по подсолнухам. Мне свою сноровку показал. «Ну, – думаю, – Василий, выбросят завтра твой партизанский труп за околицу. Закопают тебя в степи прохожие люди. Вырастет на том месте виноградная лоза с красными ягодами». Это я тогда размечтался. Ночь надо мной. Звёзды. И так густо, словно раскололись они по кускам и каждый кусочек мне на прощание светит.

Я слова геройские подбираю, чтобы они, значит, поняли, как принимает кончину красный боец. И от этих мыслей скоро устал. Соображаю, как-то даже смешно мне сейчас умирать. Вроде ни к чему. Невесту я той весной подсмотрел. Серафину – степовую болгарку. И так мне жить захотелось, до слёз.

Руки и ноги у меня верёвками скручены. Занемели. Костёрчик, в котором эти кабаны шомпола грели, светится угольями, бросает мне на щеку тепло.

«Эх, – думаю, – Василий, была не была. Самое тебе испытание пришло – боль принять, и беззвучно. Накричался ты досыта. А сейчас помолчи».

Подвинулся я к костру спиной. Сунул в него руки, чтобы верёвка перегорела. Крик у меня в горле бьётся. Я его зубами держу.

Сколько это продолжалось? Долго. Верёвка подалась. Я её разорвал. Повернулся на живот. Мне сунуть руки в холодную воду хотелось. Горели руки. А воды не было.

Кони петлюровские пустили лужу. Я в неё сунул руки. Больнее этой боли я ничего не испытывал. Аж судорога всего меня смяла. Словно в нутро кипятку влили. Я тогда потерял сознание.

Очнулся, стал ноги развязывать. Пальцы обгорели, врастопырку стоят. Никак верёвку не ухватить. На плетне серп висел, которым у нас камыш бьют. Я его взял. Верёвку перерезал. Пополз. Идти не могу – подошвы шомполами сожжённые. Ползу на коленях да на локтях. Хорошо, тогда сушь была. Земля твёрдая, никаких следов.

К лиману ползу. Думаю, отвяжу лодку – и в плавни. Раза три по дороге падал. За крайними хатами меня утро настигло. Я забился под чей-то камыш. У нас на палево запасают, печки топить. И уснул…

Проснулся враз, будто меня толкнули. Проковырял в камыше дырочку. Смотрю.

Идёт по песку Егор, мой сосед. Сонный. А за ним гайдамак. Тоже сонный.

Подошел Егор, поднял охапку камыша, увидел меня. Я на него тоже смотрю и «Деву Марию» читаю: «Прими, пресвятая богородица, душу раба своего…»

Куда ж я на сожжённых ногах да с обгорелыми-то руками? И даже не страшно мне. Пусто так. Волна невдалеке плещет. А он, Егор, бросил камыш обратно. Выругался, как положено по-рыбацки, говорит гайдамаку:

– Прелый камыш. Негодный на палево. От него дух в хате тяжёлый. И борща на нём сварить невозможно, бо от него только вонь. Он огня не даёт. Пойдём, – говорит, – дальше.

Гайдамак хотел идти к другой куче, да лень его, наверно, взяла. Командует:

– Нехай. И на этом камыше твоя баба нам борща сварит. А когда не сварит, мы…

Старик смигнул с глаз что-то.

– Да ладно… Я тогда вроде в себя пришёл. Серп у меня на груди лежал, я его, когда уползал, с собой захватил. Сжал я тогда серп. Руки горят – я боли не чувствую. «Ну, – думаю, – воткну я тебе, гайдамак, этот серп в глотку».

Гайдамак пнул ногой камыш, говорит Егору:

– Бери.

Егор нагнулся. Лицо спокойное, только в глазах тень. Вдруг поворотился он круто. Ударил гайдамака снизу… Пришил он того гайдамака штыком. Камышом его забросал. А меня взял на руки и отнёс а лодку.

– Греби, – говорит, – Василий, в плавни. Я туда тоже прибуду и Марию с собой приведу. Жену свою.

Вот какие последние слова я от него слышал.

Вечером Мария в плавни одна подгребла. Меня гукает. Я спрашиваю:

– Егор где?

Молчит. Только плачет. У неё тогда первенец ожидался.

– Егора гайдамаки схватили. Крепко пытали, а покончить с ним не успели: красная конница их на геть вышибла – товарищ Котовский.

Егору гайдамаки язык вырвали за то, что молчал. И вот, подумай, потом Егор пел. Выйдет в море снасть на белугу ставить и поёт:

– Аа-ааа. А-ааа – аа. Ааа-а…

Будто ветер над плавнями. Не гляди, что без слов. И меня любил. Иногда смотрит в глаза, смотрит… Мы с ним одногодки, с Егором.