Текст книги "Каролинец"

– Какое значение? – эхом отозвалась Миртль и посмотрела на отца. Глаза ее наполнились холодом. – Почему ты это сделал? – сурово, как судья, спросила она. – Почему?

Кэри оттолкнул тех, кто его держал; они ему больше не препятствовали. Он порывисто сделал шаг, другой и остановился, впившись глазами в дочь и ее мужа. Лицо его исказилось, мускулистое тело сотрясала крупная дрожь. Сэра Кэри обуревал неистовый гнев, это был гнев деспота; они пренебрегли его отцовской властью; ему не дали отомстить! Он понял уже, как прочно скован оковами чести. Его скрутили, связали с дьявольской хитростью. И вот теперь его дочь, эта мерзавка, которая – он теперь понял это окончательно – притворялась и лицемерила, игнорировала его отцовские права и вышла замуж за врага, – имеет наглость стоять и допрашивать его.

– Змея подколодная. – Сэру Кэри не было дела до того, что вокруг полно народу. – Да, я сделал это – чтобы ты стала вдовой. Чтобы спасти тебя от позора, от тайного брака.

– Сделать меня вдовой? Это так ты меня любишь? – Ужас и отвращение овладели Миртль. Внезапно она увидела перед собою чудовище, пылающее безудержной, всепоглощающей ненавистью.

– Ха-ха, люблю! – Кэри театральным жестом указал пальцем куда-то в сторону, – Идите! Убирайтесь! Прочь оба с глаз моих! С тобой покончено, Миртль. Я отрекаюсь от тебя! Ни единого пенни, ни единого клочка земли не получишь ты от меня, живого или мертвого. Все, о чем я молю еще Бога, это чтобы мне никогда больше никого из вас не видеть!

Лэтимер обнял свою жену.

– Пойдем, дорогая. – Он в молчании отдал общий поклон, и все мужчины, за исключением сэра Эндрю Кэри, низко поклонились в ответ.

Гарри вывел Миртль в холл. Кучка слуг-негров, толпившаяся у дверей, рассыпалась в стороны. Голос тестя снова догнал Лэтимера:

– Вы можете сбежать от меня. Но вам не скрыться от кары Господней! Ее не избежать тем, кто нарушил пятую заповедь!

Кто-то в комнате сжалился и прикрыл дверь.

Лэтимер и Миртль выбрались наружу и спустились к карете, которую Миртль незадолго до этого покинула в бессознательной тревоге, когда Гарри неожиданно задержался.

Так началось их свадебное путешествие.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I. Супружеская жизнь

Наше повествование ни в коей мере не является историей революции в Южной Каролине. Оно представляет собою лишь отчет об отдельных эпизодах жизни мистера Гарри Фицроя Лэтимера. И если мы собираемся коснуться некоторых исторических событий, не связанных, как может показаться, с судьбою этого джентльмена, то делаем так исключительно для того, чтобы перекинуть мостик между первым и вторым, заключительным, актами его личной драмы. В последний раз занавес в нашем рассказе опустился в ночь Брютонова бала в июле 1775 года. Вновь он поднимется в мае 1779 года, во время похода Превоста на Южную Каролину.

Отсутствие Лэтимера в Чарлстоне длилось не более трех месяцев. Гораздо раньше, чем кто-либо мог предвидеть в ночь его отъезда, барабаны войны пробили сбор всех патриотов. Не успел Лэтимер добраться до своего поместья Санти Бродс, буквально через несколько часов после памятного поединка, в город прискакал курьер с грозными вестями: Америке больше не угрожала отдаленная перспектива войны – война стала свершившимся фактом.

На Севере, на бостонских холмах разыгралось крупное сражение между повстанческими колониальными силами и недавно высадившимися в Массачусетсе британскими войсками под командованием Хау, Клинтона и Бургоня. После этой битвы колонии были окончательно втянуты в гражданскую войну, которую до последнего часа, даже после стычки при Лексингтоне, казалось, все-таки удастся предотвратить. Надежда на решение спорных вопросов при помощи адвокатов была окончательно похоронена, Рубикон перейден, и единственным аргументом отныне становилось оружие.

Известие об этом роковом событии всколыхнуло всю Америку; редкий патриот в час объявления войны не испытал воодушевления. Свершилось!

С неопределенностью было покончено: каждый знал, за что он будет сражаться. Повседневные дела потеряли свое значение или отошли на второй план; мужчины готовились к боям, но большинство из них пока не помышляло о независимости как конечной цели борьбы. Подобно своим предшественникам Пиму и Хэмпдену, они выступали не против власти монарха, а лишь против злоупотребления этой властью.

Собравшийся в Филадельфии Континентальный конгресс, не дожидаясь, пока события заставят отдельные провинции решиться на этот шаг, проголосовал за набор двадцатитысячной армии. За два дня до сражения на Банкерс Хилл конгресс единодушно избрал главнокомандующим «мистера Вашингтона, потомакского плантатора», как сквозь зубы величали его тори и британцы, которому, вопреки всему их неуместному презрению, суждено было стать одним из величайших деятелей всех времен и народовnote 30Note30
  Джордж Вашингтон (1732-1799) – американский государственный и военный деятель, президент Конституционного конвента (1787) и первый президент США (1789-1797).


[Закрыть].

Чарлстон охватила лихорадочная суета; за развитием событий можно проследить по письмам и важнейшим документам, опубликованным Уильямом Молтри в изданных им мемуарах. Здесь тоже царило воодушевление, которое было бы гораздо умереннее, знай в то время каролинцы, что разразившаяся война будет тянуться с переменным успехом в течение долгих семи лет.

Начались стычки с отрядами сельских лоялистов, теперь уже поощряемые лордом Уильямом. Однако стычки эти достигли того единственного результата, что в сентябре губернатор под угрозой неминуемого ареста забрал печать провинции и в сопровождении Иннеса и капитана Мендвилла тайно покинул город на шлюпе «Тамар».

Так бесславно завершилась эра королевского правления в Южной Каролине.

Новости быстро настигли Гарри Лэтимера в Санти Бродс, и он не видел смысла или необходимости забираться еще дальше. Пока лорд Уильям формально оставался правителем Чарлстона, возвращение Лэтимера стало бы нарушением обязательства и данного им, хотя и косвенным образом, честного слова. Однако после бегства его светлости Лэтимер счел соглашение расторгнутым и вернулся, чтобы предложить свою шпагу полковнику Молтри, а тот выхлопотал ему патент лейтенанта Второго Провинциального полка. Вскоре Лэтимера повысили в чине до капитана и временно прикомандировали к Молтри в качестве адъютанта – до первых летних дней следующего года, когда на острове Салливэна началось спешное строительство нового форта для защиты гавани с моря.

Жену Лэтимер привез с собой, и они обосновались в особняке у бухты. Оттуда он трижды за несколько месяцев писал тестю, который засел в Фэргроуве, чтобы в одиночестве дуться на дурное поведение страны, где сэру Эндрю выпало несчастье родиться. Два письма остались без ответа, третье вернулось нераспечатанным, и стало ясно, что надежды на примирение с баронетом пока нет.

Если бы не это обстоятельство, ничто не омрачало бы счастья молодой четы в осенью и зимой 1775 года. Но Миртль не давал покоя разрыв с отцом. Ее любовь к Гарри омрачали угрызения совести и сомнения в собственной правоте, вледствие чего она стала постепенно возвращаться к монархическим убеждениям, глубоко внушенным ей с детства, забытым на время под влиянием угрожавшей Гарри опасности. Теперь опасность миновала, и новая вера, которую Миртль если и не принимала, то хотя бы терпела, претила ей все сильнее.

Бывали минуты, когда Миртль ощущала себя жертвой, принесенной во искупление грехов, совершенных Гарри на его неправедной стезе. Миртль и сейчас, не задумываясь, отдала бы за него жизнь, но ее угнетала мысль, что она жертвует еще и своей бессмертной душой. Ведь нарушение пятой заповеди – тяжкий грех. До самого последнего времени в сердце Миртль теплилась надежда на примирение с отцом, молчаливо поддерживаемая Гарри и леди Кемпбелл, которая ей часто писала. Надежда эта поначалу вытеснила глубоко запавшие в ее душу проклятия и угрозы, которыми отец щедро осыпал их напоследок. Однако сейчас, в бурлящем Чарлстоне, занятом приготовлениями к войне, тщетность этой надежды стала очевидной, и слова отца почти ежедневно звучали в ушах дочери, вызывая у нее чувство, близкое к раскаянию.

Отношения между супругами заметно ухудшились, и бывали дни, когда Миртль терзала Гарри сотнями упреков, давая выход переполнявшему ее раздражению. Обнаружив, как отвратительны ей военные обязанности мужа, Миртль не сочла нужным скрывать своего отношения и открыто желала поражения колонистам.

Между супругами начались затяжные, выматывающие душу ссоры с взаимными обидами на недостаток сочувствия и желания пойти навстречу, с несправедливыми обвинениями и припоминанием предыдущих скандалов. Медленно, но неотвратимо, росла стена непонимания.

– Зачем ты вообще вышла за меня замуж? – вскричал как-то раз доведенный до отчаяния Лэтимер.

– О, лучше бы я этого не делала, – в раздражении ответила Миртль. – Я бы десять лет жизни отдала, лишь бы все осталось по-старому.

– Говори уж просто, что отдала бы всю мою жизнь – она ведь была ставкой. Как бы я хотел, чтобы ты тогда получше разобралась в себе.

– Разобралась в себе?

– Да, в себе. Зачем тебе понадобилось потчевать меня выдумками о любви? Они не имеют ничего общего с настоящими чувствами – это с каждым днем все очевиднее. Стоило спасать мою жизнь только затем, чтобы поить меня этой ежедневной отравой? И за что мне выпало наказание любить тебя?

– Любить! Да разве так говорят, когда любят!

– Если бы я не любил тебя, то не тратил бы слов понапрасну. Я позволил бы тебе делать все, что заблагорассудится, и не стал бы прилагать таких отчаянных усилий для спасения нашего счастья, которое ты вот-вот превратишь в обломки. – Лэтимер в запальчивости бегал из угла в угол. – Нечестно обвинять меня в том, что все сложилось не так, как тебе хотелось. Я ни о чем не просил – ты сама выбрала. У тебя были возможности жить согласно своим убеждениям. Но ты зачем-то слукавила, а теперь во всем обвиняешь меня!

– Что ты подразумеваешь под «моими убеждениями»?

– Твое верноподданничество, вот что. Если бы ты была последовательна, то сохранила бы отцовскую любовь, вышла бы замуж за своего дражайшего родственничка Роберта Мендвилла и стала бы в один прекрасный день миледи.

Ее большие глаза наполнились обидой и гневом.

– Почему ты издеваешься над Робертом? Видно, он в самом деле лучше тебя.

Лэтимер был уязвлен в самое сердце, и у него, в свою очередь, вырвались слова, о которых он сразу же пожалел:

– Прими мои соболезнования по поводу упущенной возможности стать его женой.

Миртль повернулась и выбежала вон, более чем когда либо убежденная в том, что ее муж совершенно распустился, да и Лэтимер разозлился сильней обычного за то, что она вызвала его на грубость.

Наступали, разумеется, и пылкие примирения, быстротечные просветы в пасмурной действительности, во время которых прошлые сцены казались им дурным сном. Но маятник совершал новое колебание между взаимной любовью и взаимной обидой, и – нужно смотреть печальной правде в глаза – любовь их с каждым разом словно тускнела, а сердца сжимало предчувствие новой ссоры.

Ранней весной дела несколько поправились. Этим улучшением они они были отчасти обязаны тому, что служебные обязанности стали чаще уводить Лэтимера из дому. Относительная праздность зимой, когда известия с Севера приходили неопределенные, угнетала Гарри и только усиливала его хандру, вызванную семейными неурядицами. Супруги слишком много времени проводили вместе. Но, вот, в конце февраля поступили достоверные сведения об идущих в Нью-Йорке приготовлениях к морской экспедиции против Чарлстона. Полковнику Молтри было предписано отправиться на остров Салливэн и принять на себя командование гарнизоном, и Гарри Лэтимер поехал вместе с ним.

На острове они приступили к возведению форта, способного вместить тысячу человек. Поскольку форт должен был запереть гавань, полученные сведения заставили их трудиться в поте лица вместе со всеми, кого удалось набрать – белыми мастеровыми и целой армией чернокожих рабов, свезенных со всего штата, чтобы успеть завершить строительство до подхода британского флота.

Гарри теперь надолго отлучался из дому, чем был весьма доволен, потому что разлуки ослабили трения в семье. Кроме того, с некоторых пор Лэтимер начал подавлять в себе всякие обиды, и если Миртль принималась снова его бранить, подставлял вторую щеку. Теперь он делал это даже с готовностью и не унывал, ибо обнаружил зримое оправдание ее раздражительности…

Приблизительно за два месяца до рождения сына их отношения – благодаря, главным образом, его образцовой снисходительности – улучшились настолько, что будущее виделось Гарри в радужных тонах. Он целиком положился на время, а после рождения сына ему даже показалось, что смятенное состояние Миртль уже прошло.

В эти дни, когда, выкроив часок, он приходил полюбоваться свертком в руках верной кормилицы Дайдо, их с Миртль переполняла такая нежность, какой они не испытывали друг к другу даже в медовый месяц. Они снова были возлюбленными, их накрепко связало драгоценное, беспомощное, туго перепеленутое существо; мир словно вновь заиграл красками, и потому они стали уступчивыми, великодушными и стремились предупреждать желания друг друга.

Однажды в мае, когда младенцу исполнился месяц от роду, а Миртль пошла на поправку, они заговорили об имени ребенка.

Полулежа на кушетке, поставленной в саду в тени магнолий, Миртль сияющими глазами смотрела на сына, бессмысленно пускающего пузыри на руках чернокожей няньки. Гарри, в синем континентальном мундире, притулился у изголовья, глупо улыбался и предавался влюбленному созерцанию жены, с удивлением замечая появившийся в ее чертах оттенок святости. Он видел вроде бы тот же, только заострившийся, носик, и те же щеки, и лоб, но все лицо ее будто озарялось таинственной внутренней гордостью. Лэтимер рассеянно играл длинным каштановым локоном, упавшим на белую гибкую шейку Миртль, когда она взглянула на него с такою улыбкой, что жизнь благодаря одной только этой улыбке могла показаться великолепной.

– Гарри, ты не забыл, что скоро пора крестить нашего маленького язычника? – напомнила она.

– Конечно, нет. А как мы его назовем?

На этот счет у самого Гарри имелось вполне определенное мнение. Поскольку родоначальником местной ветви Лэтимеров был приехавший в Южную Каролину Чарлз Фицрой Лэтимер, которого назвал своего сына Гарри, их потомки всегда давали первенцам одно из этих двух имен – Чарлз или Гарри. Лэтимер хотел сохранить традицию, и про себя уже думал, что сын будет Чарлзом Лэтимером. Но после пережитых бурь он особенно ценил восстановленное взаимопонимание и дружбу с Миртль, и не хотел высказываться до тех пор, пока она не выразит своего пожелания.

– Я подумала… – начала она, но остановилась. – Нет. Разве у тебя нет своего мнения? Ведь он твой сын.

– Не больше, чем твой. Следовательно, я желаю всего, чего желаешь ты.

– Это так мило с твоей стороны. – Она поймала его руку и сжала в своей.

– Я подумала… – Миртль снова не договорила и посмотрела на него с робостью. – Если тебе не понравится, Гарри, ты скажи, и мы больше не будем об этом, ладно? Но, знаешь, мне кажется, что если бы я назвала его Эндрю, это послужило бы моему отцу доказательством того, что, несмотря на все, что произошло, я все-таки чувствую себя перед ним в долгу. – Она опять неуверенно взглянула на мужа. – Боюсь, ты думаешь по-другому…

– Ну, как я могу? – Ее готовность подчиниться любому его решению сломила бы всякое сопротивление, но он о нем и не помышлял. Он все понимал и сочувствовал ей. Сейчас он, наверное, уступил бы, даже если бы она просила назвать сына Робертом.

Поэтому он легко подавил свои сожаления по поводу нарушенной традиции и радовался, что может дать Миртль это новое доказательство своей любви.

Обряд крещения был совершен в ближайшее воскресенье в соборе святого Михаила; мальчика окрестили Эндрю. В крестные отцы Гарри пригласил мятежного полковника Молтри, а в крестные матери – по выбору Миртль – лоялистку Полли Раупелл.

В снизошедших на них добром мире и согласии Гарри и его жена пребывали до того дня в начале июня, когда капитан Лэтимер, находившийся дома в отпуске, получил приказ срочно вернуться к своим обязанностям в более или менее завершенный форт на острове Салливэн. За островом Дьюи появилась британская эскадра, и стало ясно, что вскоре, наконец, начнутся бои, к которым провинциальные силы тщательно готовились последние недели.

Когда Гарри сообщил новость Миртль, ее внезапно охватил страх – и за мужа, и за малыша, который мог так скоро и неожиданно лишиться отца.

– О, Гарри! Зачем, зачем ты только ввязался в эту гадкую свару?

Лэтимер был поражен: такой реакции он не ожидал. Он знал Миртль с детства, знал ее отзывчивое сердце; Миртль не может быть законченной эгоисткой, способной при расставании причинить дополнительную боль близкому человеку, и, тем более, желать, чтобы муж пренебрег своим долгом ради семьи.

Такою он ее себе представлял, и такою она была. Но Лэтимеру трудно было уразуметь, что это – неприятие ею характера самого долга. Если бы Гарри уезжал сражаться за близкие ей идеалы, она скрыла бы свое горе, она благословила бы его и молилась за него до возвращения. Но он уходил, чтобы сражаться на стороне противника, и она не смогла сдержать упреков и причитаний.

– Дорогая, – сказал он мягко, – это мой святой долг.

– Долг! – Взгляд Миртль стал злым и капризным. – Неужели ради этого, спасая твою жизнь, я выходила за тебя замуж? Чтобы ты погиб в неправедном бою?

Лэтимер побледнел и произнес с расстановкой:

– Вот, значит, почему ты за меня вышла.

Она отвернулась к окну, не отвечая. Он принял ее молчание за согласие; губы его дрогнули, с них готовы были сорваться слова обвинения и даже угрозы. Но Гарри их так и не высказал. Нет, он не хотел, чтобы она впоследствии мучалась раскаянием. И без того он принес ей громадное горе – давно следовало это понять. Как же он был слеп, не видя ее жертвы и напоминая об этой жертве только из желания уязвить.

Гарри подошел ближе, но Миртль стояла, отвернувшись. Он взял ее безвольно опущенную руку и поднес к губам.

– Прощай, Миртль, – вымолвил он тихо.

Миртль продолжала смотреть куда-то вдаль. В горле у нее стоял комок, и она не хотела, чтобы Гарри заметил слезы, застилавшие ей глаза.

Он подошел к двери, но на пороге остановился.

– Дела я оставил в порядке, – спокойно сказал он. – Если со мною что-нибудь случится, все мое имущество станет твоим. Твоим и Эндрю.

– Гарри! – в отчаянье закричала Миртль. Она бросилась ему на грудь и прижалась мокрой щекой к его лицу. – Гарри, мой дорогой, любимый! Прости меня. Я люблю тебя, Гарри, мне так страшно, что я могу тебя потерять. Все это от страха за тебя – за тебя и за мальчика. Почему ты не ударил меня, Гарри? Я это заслужила.

Итак, она дошла до раскаяния и самоуничижения – это было что-то новое, но действия не возымело: Лэтимер уже не верил в ее искренность. Повторяется то, что уже произошло однажды, когда ему угрожал арест. Тогда ею двигали жалость и опасение за его судьбу – она только что откровенно в этом призналась. Те же самые чувства владеют ею и сейчас. Но его уже не обмануть, даже если ей удастся обмануть себя.

Гарри стал нежен и внимателен. Чтобы успокоить Миртль, он сделал вид, что поверил ей, но голос его отдавал фальшью, и Миртль уловила ее с обостренной чуткостью.

На этом они расстались…

Глава II. Форт Салливэн

Верховная власть Генеральной ассамблеи, заменившей к тому времени прежний Провинциальный конгресс, сосредоточивалась в руках законодательных органов и исполнительного Тайного совета. Президентом, наделенным всеми полномочиями губернатора, был избран Джон Ратледж.

Невзирая на вспышки антипатии к Ратледжу, которую Лэтимер считал взаимной, и застарелую обиду, вызванную жесткой и нелицеприятной критикой его поведения в деле Фезерстона, Гарри не мог не восхищаться проницательностью, энергией и силой духа президента, с которою тот взялся за работу по установлению и поддержанию порядка, набору войск и возведению городских укреплений.

В первые дни июня в Чарлстон прибыл генерал-майор Чарлз Ли, этот английский солдат удачи, присланный Вашингтоном для командования войсками, оборонявшими южное побережье. Генерал-майор обладал огромным военным опытом и был искусным полководцем; всю жизнь он провел, участвуя в тех или иных кампаниях по всему свету. Молтри писал, что его прибытие в город было равносильно подкреплению в тысячу человек. Правда, манеры у генерала, добавлял Молтри, тоже весьма генеральские.

Командующего сильно обеспокоило состояние огромного форта Салливэн, который строили из пальметтовых бревен. В служебной переписке тех дней нетрудно заметить проблески раздражения генерала, вызванные столь неторопливой методичностью работ, будто полковнику Молтри отводились на них целые месяцы. Ли неустанно слал депеши, требуя завершения строительства форта и наведения моста, по которому в случае необходимости островной гарнизон сможет отступить на материк.

Однако если Молтри проявлял неспешность в первом, то последним он и вовсе пренебрегал. Он заявлял, что не намерен никуда отступать, и потому не собирается тратить на мост время, силы и с трудом доставляемые материалы.

Богатый боевой опыт Ли научил его не исключать никаких возможностей. Более того, он был твердо убежден, что форт – особенно в его теперешнем незавершенном состоянии – не сможет устоять против мощной эскадры под командованием сэра Питера Паркера, ставшей на якорь вдали от мелководья. Генерал не учел только двух факторов: стойкости и хладнокровия мужественных защитников форта и особых свойств пальметтовой древесины, сведения о которых не входили в круг его разносторонних познаний.

Наступление флота было отложено до конца июня, чтобы скоординировать его с действиями сухопутных сил под командованием сэра Генри Клинтона, высаженных на Долгом острове с той же основной задачей – овладеть фортом, который запирал вход в бухту и гавань. Для достижения этой цели Клинтон установил на острове батарею, которая должна была прикрывать переправу войск вброд через узкую полосу мелководья, разделяющую оба острова. Однако на восточной оконечности острова Салливэн под защитой отряда стрелков ей противостояла батарея полковника Томсона, пристрелянная по всем направлениям предполагаемой переправы.

Защита форта Салливэн стала одним из легендарных эпизодов войны за независимость Соединенных Штатов: немногие из ее сражений имели последствия более далекие, чем это, разгоревшееся в период относительной неопределенности в положении американцев.

Двадцать восьмого июня, в половине одиннадцатого утра, сэр Питер Паркер поднял на мачте флагманского корабля «Бристоль» сигнал к наступлению, и эскадра из десяти кораблей, вооруженных в общей сложности двумястами восемьюдесятью четырьмя пушками, самоуверенно двинулась к форту, чтобы сровнять его с землей.

К одиннадцати часам ночи девять поврежденных кораблей отошли и спустили якоря на глубине пяти морских саженей, бросив на мели западнее форта десятый

– фрегат «Актеон», потерявший рули и оснастку и почти полностью разбитый; к пяти часам утра следующего дня береговые пушки разнесли останки фрегата вдребезги. Вот как это происходило.

С самого начала операции у Молтри не хватало пороха, поэтому артиллеристы не просто экономили его запасы – они старались наводить орудия как можно точнее, чтобы выстрелы не пропадали зря. Батареи форта сразу повели небеглый, но меткий огонь, производя на палубах кораблей ужасные разрушения, а ядра британцев либо застревали в мягких, пористых пальметтовых бревнах, почти не причиняя им вреда, либо попадали в широкий ров с водой в центре форта, где фитили с шипением гасли, прежде чем заряды успевали взорваться. Стоит упомянуть, что из более чем пятидесяти ядер, выпущенных по форту одним только «Тандербомбом», ни одно не взорвалось.

Но некоторые ядра все-таки взрывались, и, хотя потери гарнизона были поразительно невелики, защитники форта Салливэн тем не менее назвали потом этот изнуряюще знойный день адским. Обнаженные по пояс, окутанные едкими клубами дыма, вызывающими удушье, они упорно продолжали драться против намного превосходящих сил неприятеля под несмолкаемый грохот артиллерии и рвущихся над головой гранат. И среди них – всегда в том месте, где возникала наибольшая опасность – появлялись синий мундир и треуголка Молтри, который непонятно каким образом успевал приковылять своею подагрической походкой в самый ответственный момент. Его обветренное лицо олицетворяло спокойствие, и трубку он раскуривал так же безмятежно, как если бы сидел дома у камина.

Только однажды он и его офицеры, стремившиеся невозмутимостью превзойти своего командира, рассовали свои трубки по карманам из уважения к генералу Ли, когда тот приехал проверить, что у них творится, и удостовериться, что, при всем его громадном опыте ведения войны, он, видимо, оказался неправ, считая, что форт не удержать.

Главное, чего он опасался – атака с моря – к этому моменту практически захлебнулась. Но он понимал, что в обороне осталось одно очень слабое место

– незаконченная западная стена, обращенная к суше. С той стороны форт легко было обстрелять прямой наводкой с любого корабля, проникшего в пролив. Это уязвимое место не обошел вниманием и сэр Питер Паркер. В начале боя он приказал головному «Сфинксу» и «Актеону» с «Сиреной» штурмовать форт со стороны пролива. Однако удача сопутствовала храброму гарнизону. В спешке маневрирования все три корабля перепутались снастями, и их отнесло на банку, известную под названием Срединной мели. Прежде, чем кораблям удалось расцепиться, с форта по ним открыли ураганный огонь, столь же прицельный, сколь и разрушительный. «Сфинкс» и «Сирена» в конечном счете ретировались сильно искалеченные; за одним из них волочился разбитый бушприт. «Актеон» же так и остался на мели, чтобы к утру окончательно погибнуть.

Все это время Миртль не покидали мучительные воспоминания о тягостном расставании с Гарри и дурные предчувствия. Она расположилась на крыше дома у бухты, пытаясь с помощью телескопа следить за ходом сражения, разыгравшегося в десяти милях отсюда. Стекла домов непрерывно дребезжали, и весь мир, казалось, сотрясался от непрестанных залпов британских кораблей и редко огрызавшихся батарей форта.

В какой-то момент флаг – первый на Юге голубой американский флаг с белым полумесяцем в правом углу – исчез из виду. Ужас, сковавший Миртль, заставил ее вновь, как это случилось однажды, заглянуть в свою душу. Облетели шелухой и унеслись прочь все обиды и предубеждения. Потянулись минуты затишья и неопределенности; казалось, форт капитулирует.

В это время доблестный сержант Джаспер, дождавшись в ходе боя временной передышки и ослабления огня, выпрыгнул из амбразуры и подобрал флаг, срубленный шальным осколком. Прикрепив его к пальметтовому древку, он снова водрузил флаг над крепостным валом.

Когда Миртль вновь увидела развевающееся полотнище, робкое «ура!» сорвалось с ее дрожащих губ и было подхвачено чернокожим слугой, который охранял ее наблюдательный пункт и тоже переживал за любимого хозяина.

Она оставалась на крыше, пока море не затянуло вечерней мглой, все еще прорезаемой вспышками огня и запаздывающим громом орудий, а затем над городом разразилась ужасная гроза, и гром небесный заглушил показавшиеся такими жалкими отзвуки страстей человеческих.

Тогда Миртль, наконец, позволила рабам увести себя с крыши и, промокшая до нитки под внезапно обрушившимися потоками ливня, вбежала в дом, где ей предстояло провести мучительную, бессонную ночь.

Наутро весть о победе наполнила Чарлстон ликованием и хвалами, возносимыми Господу. Победа была не настолько полной, какой могла бы стать, если бы у Молтри было достаточно пороха. Имей гарнизон необходимый запас боеприпасов, британский флот был бы потоплен или вынужден сдаться. Но все же это была победа. Изрядно потрепанные, с пробоинами во многих местах, вражеские корабли исчезли с горизонта, и город вздохнул с облегчением.

Миртль всем сердцем разделяла общую радость. Отныне я поняла себя, думала Миртль, и никогда больше не ошибусь в своих чувствах. Пройдя через опыт страданий, она прозрела душой и ощутила свою вину в раздорах, отравлявших семейную жизнь. Это никогда, никогда не повторится, клялась она себе, пусть только Гарри вернется живым и невредимым. Ее тревога за него не ослабевала. Что, если он убит? Или ранен?

Однако среди общего веселья трудно было долго испытывать страх. Потери в форте, как известно, были немногочисленны – около десятка погибших и вдвое больше раненых. Небеса не могут поступить настолько жестоко, чтобы ее муж оказался в их числе.

В течение этого нескончаемого утра она хлопотала по дому, готовясь к встрече Гарри и надеясь на его скорое возвращение.

И он вернулся.

Около полудня два человека принесли его, безжизненно лежащего на носилках. Услышав звук хлопнувшей садовой калитки и шорох гравия, Миртль в нетерпении выбежала под портик, и тут же, решив, что люди несут мертвое тело, упала в обморок.

Когда Миртль пришла в себя, ей сказали, что Лэтимер тяжело ранен, но еще жив, и она хотела немедленно бежать к нему, но старый Джулиус, кормилица Дайдо и доктор Паркер ее удержали. Доктор примчался к Гарри, как только Ганнибал принес ему сообщение о возвращении домой раненого хозяина.

Почтенный врач – добрый человек и старый друг Гарри – постарался объяснить Миртль как можно мягче, что состояние ее мужа и не совсем безнадежно, но жизнь его все же висит на волоске, и сохранить ее способны только неустанная забота и бдительность. Он нашел у Лэтимера две огнестрельные раны. Одна была легкой, другая серьезнее; доктор Паркер только что извлек пулю. Сейчас Гарри легче, но миссис Лэтимер лучше пока его не видеть.

– Но кто же будет смотреть за ним и ухаживать? – спросила она.

– Это мы обеспечим.

– Вы думаете, кто-нибудь сделает это лучше меня?

– Но вы еще недостаточно окрепли, моя дорогая, – возразил доктор. – На вас только что так подействовал один его вид…

– Этого не повторится, – перебила она твердо и встала, пытаясь унять остатки дрожи во всем теле.

Несмотря на ее слабость и бледность, доктор Паркер вынужден был уступить ее решительности и позволил ей исполнять обязанности сиделки.

Гарри лежал без сознания, метался в жару и бредил. Миртль внимательно выслушала инструкции доктора, собираясь с духом, словно полководец перед сражением, и с тех пор выдержка не покидала ее. Единственный раз она уступила своим чувствам: опустившись подле Гарри на колени, Миртль прочитала горячую молитву о его спасении.

В глубине души Миртль интуитивно чувствовала, что часть вины за ранение Лэтимера лежит на ней. Когда же на следующий день их дом посетил Молтри и она вытянула из него подробности боя, у нее не осталось сомнений на этот счет.