Текст книги "Невидимый человек"

Глава шестая

Вниз по склону лужайки в сторону своих общежитий, опережая меня, спускались другие парни-студенты, казавшиеся мне теперь совсем далекими, отчужденными, и каждый темный силуэт во сто крат превосходил меня, по какому-то недомыслию погрузившегося во мрак, прочь от всего значимого и вдохновляющего. Я прислушался к тихому и слаженному пению обгонявшей меня компании. Из пекарни до меня долетел запах свежего хлеба. Вкусного белого хлеба к завтраку и сочащихся желтым маслом булочек, которые я втихаря рассовывал по карманам, чтобы потом сжевать у себя в комнате с домашним вареньем из лесной ежевики.

В окнах девичьих общежитий стали загораться огни, как будто там взрывались брошенные широким жестом невидимой руки светящиеся кукурузные зерна. Мимо проезжали немногочисленные автомобили. Мне навстречу шла компания городских старушек. Одна из них опиралась на трость и время от времени глухо постукивала ею по дорожке, как незрячая. До меня донеслись обрывки их разговора: они наперебой обсуждали выступление Барби, а заодно вспоминали времена Основателя, сплетая и расцвечивая своими дребезжащими голосами его биографию.

Потом на длинной аллее с двумя рядами деревьев я увидел приближающийся знакомый «кадиллак» и бросился в главное здание, внезапно охваченный паникой. Не сделав и пары шагов, я развернулся и вылетел обратно в ночь. Мне не улыбалось прямо сейчас предстать перед доктором Бледсоу. Меня била дрожь; я пристроился позади каких-то парней, шагавших вдоль подъездной дорожки. Они вели жаркий спор, но я так психовал, что даже не вслушивался и понуро брел следом, отмечая про себя, как поблескивают их начищенные штиблеты в лучах уличных фонарей. По мере сил я подбирал слова для разговора с доктором Бледсоу и сам не заметил, как вышел за ворота кампуса и поплелся в сторону шоссе – парни, видимо, давно свернули к своему общежитию; мне оставалось только развернуться и припустить обратно к главному зданию.

Из коридора я увидел, как он протирает шею носовым платком с голубой каймой. Лампа под абажуром, отражавшаяся в стеклах его очков, оставляла в тени половину круглого лица, тогда как вытянутые вперед руки со сжатыми кулаками оказывались на свету. Я нерешительно топтался на пороге, будто впервые видел старую громоздкую мебель, реликвии времен Основателя, а на стенах, подобно трофеям или геральдическим щитам, – портретные фотографии в рамках и рельефные таблички с именами президентов, промышленных магнатов и прочих сильных мира сего.

– Входи, – бросил он из полутени, а затем с горящими глазами подался в мою сторону и выставил вперед голову.

Начал он мягко, в полушутливой форме, постепенно выбивая у меня почву из-под ног.

– Мальчик мой, – заговорил он, – как я понимаю, ты не только навязал мистеру Нортону поездку в трущобы, но и затащил его в притон, в «Золотой день».

Это было утверждение, а не вопрос. Я промолчал, а он смотрел на меня с прежней доброжелательностью. Неужели Барби смягчил его настрой при посредстве мистера Нортона?

– Но нет, – продолжал он, – навязать ему поездку в трущобы было недостаточно: тебе приспичило организовать тур на широкую ногу, с обслуживанием по высшему разряду. Так ведь?

– Нет, сэр… То есть он вдруг занемог, сэр, – пробормотал я. – Ему требовалось глотнуть немного виски…

– И оказалось, что этот вертеп – единственное известное тебе место, – сказал он. – И ты направился туда из соображений заботы о его здоровье…

– Все верно, сэр…

– Но мало этого, – продолжал он с издевательским восхищением, – ты выволок его из машины, привел туда и усадил на галерее, на веранде… на пьяцце, или как это сейчас называется, – чтобы предъявить качество товаров и услуг?

– Товаров и услуг? – Я нахмурился. – Ах, это… но он сам приказал мне остановиться, сэр. От меня ничего не зависело…

– Ну, конечно, – сказал он. – Кто бы сомневался.

– Его заинтересовали хижины, сэр. Он удивлялся, что такие постройки еще сохранились.

– И ты, естественно, сделал остановку, – подхватил он, еще больше подаваясь вперед.

– Да, сэр.

– Ну конечно, и, как я понимаю, хижина открылась, дабы поведать ему свою историю, а также самые отборные сплетни?

Я было пустился в объяснения.

– Мальчик мой! – взорвался он. – Ты серьезно? Как ты вообще зарулил в те края? Или руль доверили не тебе?

– Мне, сэр…

– Значит, мы, по-твоему, недостаточно кланялись, расшаркивались, пресмыкались и лгали, чтобы дать тебе возможность показать ему приличные дома и красивейшие подъездные дороги? Неужели ты решил, что белые люди готовы ехать за тысячу миль – из Нью-Йорка, Бостона, Филадельфии – только ради того, чтобы ты показал им трущобы? Не стой как пень, отвечай.

– Я же просто управлял автомобилем, сэр. И остановился лишь после того, как он приказал…

– Приказал? – переспросил доктор Бледсоу. – Он тебе приказал. Черт побери, эти белые только и знают, что отдавать приказы, такая у них привычка. Неужели сложно было его разубедить под благовидным предлогом? Неужели у тебя язык бы отвалился сказать, что там все больны… оспой… или указать ему другую хижину? Почему тебя понесло именно в халупу Трублада? Господи, мальчик мой! Сам черный, живешь на Юге… а врать не научился?

– Врать, сэр? Врать ему… попечителю, сэр? Я должен был соврать?

Он покачал головой, будто бы в душевных муках.

– А я-то думал, что поручил дело парню с мозгами. Ты разве не догадывался, что ставишь под удар колледж?

– Я только хотел ему угодить…

– Угодить? А еще третьекурсник! Да ведь самый тупой черный выродок с хлопковой плантации знает, что единственный способ угодить белому – наврать ему с три короба! Чему только тебя здесь учат? Кто тебя просил везти его именно туда? – не унимался он.

– Так он сам же и просил, сэр. Больше никто.

– Ты мне-то не лги!

– Это правда, сэр.

– Последний раз спрашиваю: кто это затеял?

– Клянусь, сэр. Меня никто не подбивал.

– Сейчас не время лгать, нигер. Я ведь не белый. Правду говори!

Мне словно врезали под дых. Я глядел на него через стол и думал: он обозвал меня этим словом…

– Отвечай, мальчик!

Этим словом, повторял я про себя, заметив, как пульсирует вена у него меж бровей, а в голове у меня все крутилось: он обозвал меня этим словом.

– Я бы ни за что не стал вам лгать, сэр, – выдавил я наконец.

– А тот вояка, который вам на уши сел, – кто такой?

– Никогда его раньше не видел, сэр.

– О чем он трепался?

– Всего не упомнишь, – пробормотал я. – Он явно бредил.

– А ты припоминай. Чего он там нес?

– Ему втемяшилось, что он жил во Франции и был выдающимся доктором…

– Дальше.

– Сказал, что я мыслю по принципу «белый всегда прав», – продолжал я.

– Как-как? – Лицо доктора Бледсоу подернулось рябью, как поверхность темной воды. – Впрочем, так и есть, правда же? – Он подавил гадкий смешок. – Разве не так?

Я молчал, а про себя думал: «Вы, вы…»

– Какой он из себя, ты видел его раньше?

– Нет, сэр, никогда.

– С Севера он или с Юга?

– Не знаю, сэр.

Он грохнул кулаком по столу.

– Одно слово: колледж для негров! Парень, ты хоть на что-нибудь способен, кроме как за полчаса угробить заведение, которое создавалось добрых полсотни лет? Говор у него северный или южный?

– Речь у него как у белого, – ответил я, – а вот голос звучал, скорее, по-нашему…

– Придется мне навести о нем справки, – сказал он. – Такому негру на свободе не место.

На другом конце кампуса часы пробили четверть, но у меня внутри что-то приглушило этот звон. В полном отчаянии я повернулся к президенту.

– Доктор Бледсоу, я очень сожалею. У меня и в мыслях не было туда ехать, но ситуация просто вышла из-под контроля. Мистер Нортон все понимает…

– Слушай меня, юнец, – рявкнул он. – Одно дело – Нортон, и совсем другое – я! Может, ему кажется, что он доволен, но я-то знаю, что это не так! Твой бездумный поступок нанес колледжу неисчислимый ущерб. Вместо того чтобы возвышать нашу расу, ты ее топчешь.

В его взгляде читалось, что я совершил худшее из всех возможных преступлений.

– Неужели ты не понимаешь, что мы не сможем закрыть на это глаза? Я дал тебе возможность сопровождать одного из лучших белых друзей колледжа, человека, от которого могла зависеть твоя судьба. А теперь по твоей милости вся раса по уши в грязи!

Он сунул руку под кипу бумаг и выудил оттуда не что-нибудь, а старые, времен рабства, кандалы, которые с гордостью окрестил «символом нашего прогресса».

– Придется тебя наказать по всей строгости, мальчик мой, – заявил он. – На сей счет двух мнений быть не может.

– Но вы дали слово мистеру Нортону…

– Не трудись растолковать мне то, что я и без тебя знаю. Говорить я могу что угодно, однако, как руководитель этого учебного заведения, не имею права спустить дело на тормозах. Поэтому, молодой человек, я вас отчисляю!

Вероятно, меня накрыло, когда по столу брякнули металлические цепи: я стал клониться к нему, срываясь на крик.

– Я все ему расскажу, – пригрозил я. – Пойду к мистеру Нортону и все расскажу. Вы обманули нас обоих…

– Что?! – гаркнул он. – У тебя еще хватает наглости мне угрожать… в моем же кабинете?!

– Я ему все расскажу, – орал я. – И всем расскажу. А с вами буду бороться. Клянусь, я буду бороться!

– Так-так. – Он откинулся на спинку кресла. – Так-так, разрази меня гром!

Несколько секунд он мерил меня глазами, а потом я увидел, как голова его запрокинулась, утопая в потемках, и раздался пронзительный визг – очевидно, признак неистовства; вскоре черное лицо всплыло на поверхность, и передо мной возник беззвучный смех. Вглядевшись в эту физиономию, я развернулся и пошел к дверям, но сзади раздалось:

– Постой, постой.

Я обернулся. Он ловил ртом воздух, подпирая руками огромную голову, а по щекам катились слезы.

– Ну же, подойди. – Сняв очки, он утер глаза. – Иди сюда, сынок. – В голосе его зазвучала примирительная беззаботность. Как будто мне устроили «прописку» в студенческом братстве, а я по доброй воле вернулся. Он уставился на меня с нервным смехом. Мне жгло глаза.

– Мальчик мой, ну и дурачок же ты, – выговорил он. – Белые люди ничему тебя не научили, а природный ум тебе изменил. Что с вами происходит, с молодыми неграми? Я-то думал, вы усвоили, что к чему. Но ты даже не видишь разницы между желаемым и действительным. Господи, – вздохнул он, – куда катится эта раса? Конечно, рассказывать можно кому угодно что угодно… ну-ка сядь, не маячь там… Сядь, любезный, кому сказано!

Ненавидя себя за такую покорность, я неохотно сел на стул и разрывался между злостью и любопытством.

– Рассказывай кому угодно, – повторил он. – Мне-то что? Я пальцем не шевельну, чтобы тебе помешать. Потому что, сынок, я никому ничего не должен. Да и кому? Неграм? Негры в этом колледже не хозяева, да и в других местах, считай, тоже – неужели до тебя это еще не дошло? Нет, господин хороший, они здесь не хозяева, да и белые тоже. Белые дают средства, а хозяин здесь я. Я – большой и черный, при любой возможности повторяю «есть, сэр» громче всех лизоблюдов, а все равно я здесь – король. И мне плевать, как это выглядит со стороны. Власть не должна бросаться в глаза. Власть уверена в себе, она самоутверждается, самопрекращается и самоподогревается, она сама себе – оправдание. Когда она у тебя есть, это чувствуется. Пусть негры хихикают, а белая шваль хохочет в голос! Но таковы факты, сынок. Я делаю вид, что пресмыкаюсь – единственно – перед важными шишками из белых, но даже ими я верчу как хочу – ловчей, нежели они – мною. Таково положение дел во власти, сынок, и за штурвалом стою я. Задумайся об этом. Когда ты прешь против меня, ты прешь против власти: против власти белых толстосумов, против власти нации – то есть против государственной власти!

Он сделал паузу, чтобы это отложилось у меня в сознании, а я застыл в немой неистовой ярости.

– Я тебе больше скажу – то, что побоятся сказать преподаватели социологии, – продолжал он. – Если бы во главе таких учебных заведений, как наше, не стояли люди моего склада, то Юга не было бы вовсе. И Севера тоже. Да и страны в ее нынешнем виде тоже бы не существовало. Вдумайся, сынок. – Он хохотнул. – Ты у нас знатный оратор, из лучших студентов, я думал, у тебя хоть сколько-нибудь в голове отложилось. А ты… Ладно, давай, вперед. Повидайся с Нортоном. И убедишься, что это он жаждет твоей крови; может, он сам этого не осознает, но что есть, то есть. Потому как он убежден: я лучше знаю, что в его интересах, а что нет. Ты – образованный черный болван, сынок. У этих белых в распоряжении газеты, журналы и радиостанции, у них имеются официальные представители для распространения нужных идей. Когда они впаривают миру какую-нибудь ложь, у них это получается столь тонко, что ложь становится правдой; и если я им скажу, что ты лжешь, они будут впаривать это всему миру, даже если ты сто раз докажешь свою правоту. Потому что такая ложь им на руку…

И опять я услышал мерзкий тоненький смешок.

– Ты – никто, сынок. Тебя не существует – неужели непонятно? Белые всем диктуют, как нужно рассуждать, – всем, кроме меня. А я диктую им. Это для тебя потрясение, да? Что ж, таково положение дел. Оно достаточно паршиво, я и сам порой не рад. Но послушай меня: не мною такой порядок заведен, не мне его и отменять. Но в нем я нашел свое место, и, чтобы на нем удержаться, я готов к утру повесить на дереве каждого негра в стране.

Теперь он смотрел мне в глаза, голос его звучал искренне и твердо, как будто в момент признания, невероятного откровения, какого я не мог ни принять, ни опровергнуть. У меня по спине медленно, как с айсберга, стекали капли холодного пота…

– Я не шучу, сынок, – сказал он. – Чтобы добиться нынешнего положения, мне пришлось стать сильным и волевым. Пришлось выжидать, рассчитывать и угодничать… Да, пришлось действовать по-нигерски! – воскликнул он и прибавил темперамента. – Да! Не берусь утверждать, что оно того стоило, однако же я занял свое место и намерен его удержать, потому что в этой игре трофеи отдаются победителю на бережное хранение – а что еще с ними делать? – Он пожал плечами. – За свое место, сынок, приходится бороться до глубокой старости. Так что давай-давай, рассказывай всем свою версию, ставь свою правду против моей, ведь все, что я здесь сказал, – правда более широкого масштаба. Попытай удачи, хотя бы попробуй… Я ведь начинал совсем молодым…

Но я уже не слушал и более не видел в металлическом блеске его очков игры света – она тонула в мутном потоке его слов. Истина, истина… а что такое истина? Никто мне не поверит, даже родная мать, если я попытаюсь сказать хоть слово. А завтра, подумалось мне, завтра я уже не… мой взгляд беспомощно остановился на рисунке древесины письменного стола, а потом устремился на стоящий за начальственной спиной шкаф-витрину, где хранились круговые чаши студенческих братств. Над шкафом висел равнодушно взирающий сверху вниз портрет Основателя.

– Хи-хи! – пискнул Бледсоу. – У тебя руки коротки со мной бороться, сынок. Давненько мне не случалось отвешивать затрещину молодому негру. – Раньше, – добавил он, вставая, – за ними такой наглости не водилось.

Теперь я почти оцепенел, у меня крутило живот и ныли почки. Ноги подкашивались. Вот уже три года я считал себя мужчиной, а теперь с помощью нескольких слов меня превратили в беспомощного младенца. Я взял себя в руки…

– Минуточку. – Он будто собирался бросить жребий. – Мне нравится твоя сила духа, сынок. Ты борец, и это приятно; но нехватка здравого смысла – это твоя погибель. Потому-то я и вынужден тебя наказать, сынок. Чувства твои мне понятны. Ясно же, что тебе неохота возвращаться домой с позором, ведь в тебе еще теплятся какие-то смутные зачатки достоинства. Вопреки моим принципам, эти зачатки поддерживаются недотепами из лекторов, а также идеалистами северного образца. И, кстати, тебя поддерживает кое-кто из белых, и тебе стыдно смотреть им в глаза, поскольку нет ничего хуже для черного, чем осрамиться перед белыми. Все это мне известно: старый док Бледсоу прошел через упреки, презрение и все остальное. Я не пою об этом в часовне, но знаю это не понаслышке. Эта глупость обойдется тебе дорого и будет давить мертвым грузом. Оставь гордость и достоинство на откуп белым – а сам научись выбирать свое место и завоевывать влияние, власть и расположение лиц, облеченных влиянием и властью, а сам пожинай плоды, оставаясь в тени!

Сколько можно здесь стоять и сносить его издевки, думал я, держась за спинку стула, сколько можно?

– Для борца ты больно нервный и хлипкий, сынок, – заявил он, – а черной расе нужны борцы стойкие, умные, без иллюзий. Поэтому я тебя поддержу – возможно, тебе покажется, что я бью тебя левой рукой, чтобы затем поддержать правой… но если ты думаешь, что правой я руковожу, то ты заблуждаешься. Но это не страшно, переубеждать не стану. Я предлагаю, чтобы на лето ты поехал в Нью-Йорк – там ты сбережешь свою гордость… и кстати, деньги тоже. Езжай – и зарабатывай на обучение в следующем году, понятно?

Я кивнул, не в силах выдавить ни слова, внутренне кипя, пытаясь не идти у него на поводу и сопоставлять его нынешние речи с прежними…

– Я дам тебе письма к нескольким друзьям колледжа с просьбой о твоем трудоустройстве, – сказал он. – Но на сей раз включи свой здравый смысл, смотри вокруг открытыми глазами и держи руку на пульсе! Тогда, если не подкачаешь, возможно… да, возможно… В общем, все зависит от тебя.

Голос его смолк, и он встал из-за стола: высокий, чернокожий, очкастый, громадный.

– На этом все, молодой человек. – Он перешел на официальный тон. – Даю вам два дня на завершение дел.

– Два дня?

– Два дня! – подтвердил он.

Я вышел на воздух, побрел по темной дорожке и как раз успел отойти от главного здания, когда меня согнуло пополам под ветвями глицинии, свисавшей к земле веревочными плетками.

Почти полное извержение желудка; а когда оно ненадолго прекратилось, я запрокинул голову и стал смотреть сквозь древесные кроны, как раскачивается и двоится луна. Зрение не фокусировалось. Я зашагал в сторону общежития, накрывая один глаз ладонью, чтобы по дороге не налетать на деревья и фонарные столбы. Содрогаясь от привкуса желчи, я благодарил судьбу, что меня вывернуло в темноте и в безлюдном месте. Живот все еще был неспокоен. Откуда-то из тишины кампуса мне навстречу ленивой, мерцающей волной, подобной эху от паровозного гудка, плыл старый гитарный блюз, извлекаемый из одинокого расстроенного рояля, и голова опять поплыла и обо что-то стукнулась – на сей раз о дерево, и растревожила, как я расслышал, цветущие лозы.

Стоило мне двинуться дальше, как голова пошла кругом. Мимо проносились события уходящих суток. Трублад, мистер Нортон, доктор Бледсоу и «Золотой день» слились в один сумасшедший сюрреалистический вихрь. Я остановился на аллее, зажал руками глаза и попытался отринуть все произошедшее, но постоянно наталкивался на решение доктора Бледсоу. Оно звенело у меня в ушах, оно было реальностью, оно было последней точкой. Я знал, что независимо от степени моей вины мне не избежать расплаты – отчисления из колледжа, и эта мысль снова и снова пронзала меня насквозь. Стоя на залитой лунным светом аллее, я рисовал себе последствия, которые принесут удовлетворение моим завистникам и смешанное со стыдом разочарование – родителям. Мне не пережить такого позора. Белые приятели от меня отшатнутся; невольно вспоминалось, какой страх довлеет над всеми, у кого нет влиятельных белых покровителей.

Как я до этого докатился? Казалось бы, не сворачивал с указанного мне прямого пути, старался вести себя так, как от меня ожидали, а вот поди ж ты: вместо того чтобы пожинать долгожданные плоды, ковыляю по тропе, в отчаянии зажимая один глаз, дабы от искаженного вида знакомых предметов у меня не взорвался мозг. И в довершение всего я просто обезумел: мне почудилось, что надо мною витает мой дед, торжествующе ухмыляясь из темноты. Это уже было невыносимо. Как я ни мучился, как ни злился, другого образа жизни я не знал, как не знал других доступных мне форм успеха. Я так сросся со своим существованием, что в конце концов должен был прийти к согласию с самим собой. А если не получится, то признать раз и навсегда, что дед был прав. Что немыслимо: я, до сих пор считая себя ни в чем не виноватым, видел только одну альтернативу вечному противостоянию с миром Трублада и «Золотого дня» – взять на себя всю ответственность за произошедшее. В чем-то, внушал я себе, мною нарушен кодекс, а за преступлением неминуемо следует наказание. Доктор Бледсоу прав, молча повторял я: колледж и все, что с ним связано, требует защиты. Иного не дано, и, как бы я ни терзался, чем скорее будет уплачен мой долг, тем раньше я смогу вернуться к построению своего будущего…

В общежитии я пересчитал свои сбережения, около полсотни долларов, и решил отправиться в Нью-Йорк при первой же возможности. Если доктор Бледсоу не передумает содействовать мне в поисках работы, этой суммы будет достаточно, чтобы перекантоваться и прокормиться в «Мужском пансионе», о котором я узнал от приятелей, проводивших там летние каникулы. А выехать нужно с утра пораньше.

Пока мой сосед по комнате безмятежно посмеивался и бормотал во сне, я собрался в дорогу.

На следующее утро я встал еще до горна и в момент появления доктора Бледсоу сидел на скамье у него в приемной. Под расстегнутым пиджаком его синего саржевого костюма блестела закрепленная между карманами жилета массивная золотая цепочка. Бесшумной поступью доктор Бледсоу направлялся в мою сторону, но прошел мимо, как будто меня не заметил. От двери своего кабинета он сказал:

– Я не поменял мнения насчет тебя, сынок. И не собираюсь!

– Нет-нет, я к вам по другому вопросу, сэр, – ответил я, и он резко повернулся, недоуменно глядя на меня сверху вниз.

– Что ж, прошу, раз ты все понимаешь. Входи, изложи самую суть. У меня много дел.

Я ждал у письменного стола, пока он прилаживал свою хомбургскую шляпу на старую напольную вешалку из латуни. Усевшись передо мной, он переплел пальцы и кивком разрешил мне начинать.

Мне жгло глаза, а собственный голос доносился как из потустороннего мира.

– Хотелось бы уехать прямо сегодня утром, сэр, – выдавил я.

Он бросил на меня отчужденный взгляд.

– Почему именно сегодня утром? Я дал тебе время до завтра. К чему такая спешка?

– Спешки нет, сэр. Но поскольку мой отъезд неизбежен, задерживаться нет смысла. Если я останусь еще на сутки, это ничего не изменит…

– Не изменит, – подтвердил он. – Это разумно; считай, что ты получил мое разрешение. Что еще?

– Это все, сэр, но я хочу сказать, что сожалею о содеянном и не держу обиды. Мой поступок был непреднамеренным, но я согласен с наказанием.

С непроницаемым видом он осторожно сомкнул кончики толстых пальцев.

– Похвальное отношение, – произнес он. – То есть злобствовать ты не собираешься, правильно я понимаю?

– Совершенно верно, сэр.

– Да, вижу, ты начинаешь извлекать для себя уроки. Это хорошо. Есть два навыка, которые необходимо усвоить нашим людям: отвечать за свои поступки и не держать зла.

В голосе его зазвучала убежденность, как при чтении проповедей.

– Сынок, если ты не озлобишься, ничто не помешает тебе добиться успеха. Запомни это.

– Непременно, сэр, – ответил я.

Тут у меня запершило в горле, и я понадеялся, что доктор Бледсоу сам поднимет вопрос о моем трудоустройстве.

Вместо этого он посмотрел на меня с некоторым раздражением и сказал:

– Итак? Меня ждут дела. Разрешение ты получил.

– Если позволите, сэр, я бы хотел попросить вас об одолжении…

– Об одолжении, – многозначительно повторил он. – Это другой вопрос. Что за одолжение?

– Совсем небольшое, сэр. Вы предлагали направить меня к нескольким попечителям с целью трудоустройства. Я готов на любую работу.

– Да-да, – сказал он, – разумеется.

Казалось, доктор Бледсоу на мгновение задумался, обводя глазами разные канцелярские принадлежности на своем столе. Затем, слегка коснувшись цепочки указательным пальцем, он продолжил:

– Очень хорошо. В котором часу ты намерен уехать?

– Если получится, первым же автобусом, сэр.

– Вещи собрал?

– Да, сэр.

– Очень хорошо. Иди за своей кладью и через полчаса возвращайся. Секретарь подготовит для тебя письма к нескольким друзьям нашего колледжа. Глядишь, кто-нибудь и поможет.

– Спасибо, сэр. Большое вам спасибо, – пролепетал я, когда он встал.

– Не стоит благодарности, – сказал он. – Колледж старается не забывать своих воспитанников. И еще. Письма будут запечатаны; если рассчитываешь на помощь, не вскрывай конверты. В таких вопросах белые весьма щепетильны. Я дам тебе краткую характеристику и попрошу их пристроить тебя к месту. Сделаю все, что в моих силах, а вскрывать конверты – это лишнее, понимаешь?

– Конечно, сэр, мне бы даже в голову не пришло их распечатывать, – ответил я.

– Очень хорошо, перед отъездом получишь их у моей помощницы. А родителей своих ты известил?

– Нет, сэр, если я признаюсь, что исключен, они сильно огорчатся, поэтому я им напишу после того, как доберусь и устроюсь на работу.

– Понимаю. Наверное, так будет лучше.

– Ну, до свидания, сэр, – сказал я, протягивая руку.

– До свидания.

Его крупная ладонь оказалась неожиданно вялой.

Я развернулся, чтобы уйти; доктор Бледсоу нажал кнопку зуммера. Когда я выходил из кабинета, мимо проскользнула секретарша.

По возвращении я тут же увидел приготовленные письма: семь конвертов с громкими фамилиями. Я поискал глазами письмо на имя мистера Нортона, но такого среди прочих не оказалось. Бережно опустив конверты во внутренний карман и подхватив сумки, я заторопился на автобус.