Текст книги "Запретное чтение"

Впереди показались плакаты с туристической информацией и уведомлением о местных правилах дорожного движения. Иэн снял кепку и запел “Эри-Канал”[64]64
  Erie Canal (1905) – песня о канале Эри (штат Нью-Йорк), соединяющем озеро Эри с рекой Гудзон.


[Закрыть].

Я размышляла, добавляется ли к обвинению новый пункт каждый раз, когда мы пересекаем границу нового штата, или нет ничего более преступного, чем выехать один раз за пределы своего? Я почувствовала, что гудрон под колесами стал более ровным и гладким, как только мы въехали в пригороды Нью-Йорка. Создавалось ощущение какой-то торжественности и монументальности, хотя, по правде сказать, мне всегда хотелось, чтобы при въезде в Нью-Йорк стояла огромная арка. Все-таки одно дело, когда начинаешь замечать на дороге знаки “Пристегнитесь!”, и совсем другое – когда проезжаешь через городские ворота или контрольно-пропускные посты. Я попыталась представить, как персидские посланники въезжают по Аппиевой дороге в Рим, а великий город встречает их знаком “Проверьте сбрую”. Вышла бы полная ерунда. Жаль, что теперь все так просто. Хотя в настоящий момент контрольно-пропускной пункт нам был конечно же ни к чему.

Когда мы пересекали границу России, направляясь туда с университетским хором уже в пост-коммунистические времена, я испытывала какое-то нелепое чувство превосходства и изо всех сил старалась думать о дяде, который погиб, пытаясь оттуда выбраться, и об отце, которому удалось бежать, проплыв по реке со сломанной ногой. А я – смотрите-ка – просто показываю паспорт какому-то пограничнику, который забрался к нам в автобус и едва взглянул на мои документы. Разве мог он догадаться, что я – с этой своей сокращенной фамилией, ровными зубами и кроссовками на ногах – считаю себя русской? Что из-за одежды, украденной из химчистки, головы, надетой на копье, и ужасной шутки о кошке я чувствую себя русской даже больше, чем американкой? В то время я пыталась всерьез задуматься об эмиграции.

Теперь, став старше, я бежала сама – пускай не из своей страны, но от всего, что было мне знакомо, – и происходящее казалось мне куда более реальным, чем те юношеские мечты о России. По правде сказать, в наш век дешевых перелетов, электронной почты и международных звонков непросто представить себе, каково это было для моего отца и его брата – собраться и уехать, понимая, что все, кого они знали двадцать лет жизни, навеки из нее исчезают; что теперь им предстоит либо умереть в этих самых свитерах, которые на них надеты, либо прожить в них следующие три месяца; что они, так прекрасно говорившие на русском, отныне навсегда превратятся в иностранцев с нелепым акцентом; что их дети будут людьми из чужого мира.

Я размышляла, смогу ли и в самом деле (когда меня начнут искать и развешивать повсюду мои портреты) уехать из родной страны: отправить Иэна домой, убежать в Канаду с Аниными монетами и больше никогда оттуда не возвращаться. Возможно, это будет не так уж и плохо. Взглянуть на Америку со стороны, почувствовать себя неудачником, а не хозяином жизни. Или перебраться в Австралию, страну преступников и изгнанников. Тем более что их гимн я уже знаю.

Когда мы подъезжали к очередной заправочной станции, у меня зазвонил мобильный.

– Не надо, – сказала я, потому что Иэн уже потянулся к приборной панели, на которой я неловко пристроила телефон. Я ответила на звонок сама, одновременно подводя машину поближе к колонке.

– Это я, – раздался в трубке голос Гленна.

Я сунула Иэну в руку пять долларов и кивнула в сторону магазина и кассы. Он вприпрыжку поскакал к дверям.

– Ну и денек у меня сегодня был, – начала я, выбираясь из машины и на автомате вставляя шланг в отверстие бака.

– Когда ты возвращаешься домой?

Голос у Гленна был какой-то чересчур громкий и низкий – если бы это я позвонила ему, то подумала бы, что разбудила. Я с трудом вспомнила, что, по его сведениям, должна все еще быть в Кливленде.

– Думаю, скоро. В смысле я смогу захватить тебя, когда поеду обратно, но пока точно не знаю когда.

– Я нашел проститутку.

– Что? – переспросила я.

– Я говорю: нашел себе попутку.

– А, ну отлично. В смысле ладно, хорошо.

Он то ли застонал, то ли зевнул – я толком не разобрала.

– Я правильно понимаю, на следующих выходных тебя можно не приглашать? – спросил он.

У него был очередной концерт, второе исполнение ремикса “Мистер Блеск”, который, похоже, хвалили в малотиражках, что освещали музыкальные новости и рецензировали оркестровые пьесы, впервые выносимые на суд публики Сент-Луиса.

– В смысле, ты ведь сказала, что моя пьеса похожа на песенку из мультфильма, так что…

– Я приеду, если получится, – перебила его я. – Возможно, мне придется ненадолго вернуться в Чикаго, помочь подруге. Проблема только в этом.

– Не сомневаюсь, – сказал он. – Кстати, хорошо, что ты мне напомнила: звонил этот парень.

Я сразу решила, что речь о полиции.

– Парень? – переспросила я.

– Ну, твой умственно отсталый друг. Рэмбо, или как его там. Спрашивал у меня про какого-то ребенка из библиотеки.

Я ничего не понимала, и мне необходимо было узнать подробности: например, когда именно он звонил? Но больше всего на свете мне хотелось поскорее отключить телефон, который выскальзывал из мокрой от пота ладони. Я не придумала более удачного вопроса, чем вот такой:

– Откуда у него твой номер?

– Твою мать, да мне-то откуда знать! Потому что он в тебя влюблен и следит за тобой! Слушай, Люси, может, мне пора заявить на тебя в полицию?

– Интересно, по какому поводу?!

– Ну, это ты мне сама скажи по какому.

– Из-за того, что не иду на твой идиотский концерт? За то, что помогаю больной подруге? Я знаю о мальчике из библиотеки. Я разговаривала с Рокки, и я ужасно расстроена тем, что произошло.

– Просто все как-то не складывается. В том смысле, что этот парень сказал мне, что ты уже пожертвовала подруге костный мозг.

Ага, выходит, Рокки позвонил Гленну после нашего разговора, который произошел всего несколько часов назад. Это очень плохой знак.

– Он меня неправильно понял.

Счетчик на колонке щелкнул, сообщая, что заправка окончена. С минуты на минуту должен был вернуться Иэн.

– Ты плохо умеешь врать, – сказал Гленн.

– Нет, я прекрасно умею врать! Ведь ты мне поверил, когда я похвалила твое оркестровое переложение рекламного джингла!

Я выпалила это инстинктивно, наверное, просто чтобы поскорее от него избавиться. Было бы неплохо, если бы он на несколько дней исчез и не разговаривал со мной, а еще лучше, если бы он разозлился настолько, что, если Рокки снова ему позвонит, сказал бы ему, что уже несколько дней ничего обо мне не слышал и надеется, что я горю в аду.

И тут Гленн вдруг сам рявкнул мне:

– Никогда мне больше не звони!

Я подогнала машину поближе к выходу из магазина и стала дожидаться Иэна. Несмотря на подкатывающие к горлу необъяснимые и какие-то невнятные слезы, я испытывала облегчение. Гленна больше не было, Рокки наверняка начинал осознавать, какой я ужасный человек, и из всего этого выходило, что возвращаться домой теперь нет никакого смысла, потому что в Ганнибале у меня больше нет ни одной близкой души, если не считать Иэна, да и тот ведь уже не там, а здесь, вот же он выходит из магазина, нацепив куртку задом наперед и просунув руки в рукава так, чтобы казалось, будто кисти растут у него прямо из плеч. Называть Ганнибал домом было теперь как-то совсем странно. Чикаго был мне домом, жилище Лабазниковых тоже стало нам с Иэном чем-то вроде дома, моя машина несомненно была нам домом. А вот Ганнибал – он был всего-навсего далеким воспоминанием.

Мы проехали по магистрали мимо еще нескольких съездов, и Иэн читал мне вслух журнал, который купил на собственные пять долларов – какую-то низкопробную ерунду про подростковых кумиров с полуобнаженной кинозвездой на обложке (я не помнила, как зовут этого парня, но узнала его неряшливую козлиную бородку и подозрительно прозрачные глаза). Иэн то и дело прерывал чтение, чтобы задать мне вопрос: “Что такое матримониальный?”, “Что такое детокс?”. Каждый автомобиль на дороге стал казаться мне полицейской машиной, каждый громкий звук – ревом сирены. Я гадала, сообщил ли Рокки о своих подозрениях в полицию или решил расследовать дело в одиночку, самостоятельно сопоставляя факты и выстраивая собственные догадки. Наверняка именно он обнаружил оставленный включенным свет в библиотеке, и только он один знал о том, в каких близких отношениях мы были с Иэном.

Иэн заработал тридцать очков за то, что срифмовал имя “Люси” со словом “гуси”, и еще тридцать, когда настоял, что “Иэн” рифмуется со словом “мини-вэн”. Сразу после этого он уснул, запрокинув голову назад, отчего очки сползли с носа и повисли где-то на середине лица. Каждые несколько минут я наклонялась к нему, чтобы проверить, не слышно ли в его дыхании свистящих хрипов, но он дышал совершенно нормально, издавая горлом булькающие звуки, как и любой человек, уснувший с открытым ртом.

Спустя некоторое время я заметила позади нас на дороге машину, которая была точной копией моей: бледно-голубая, слегка проржавевшая, японская. Я хотела было разбудить Иэна, чтобы потребовать свои заслуженные сорок пять очков, но уж слишком приятно было хоть немного побыть в тишине, да и ему был нужен отдых. Я не разобрала, кто сидел за рулем машины-близнеца – мужчина или женщина, заходящее солнце отражалось в лобовом стекле автомобиля, и лица за ним совсем не было видно, так что в итоге мне стало казаться, что за рулем голубой машины сидит какая-то женщина, очень похожая на меня. Моя точная копия – с той лишь разницей, что главная вина ее жизни не ехала рядом с ней на соседнем сиденье автомобиля, в голове у нее не прокручивались образы скорбящих родителей и мстительных бывших бойфрендов и она не играла главную роль в очередной серии семейной саги о побегах, позорных провалах и дурацком идеализме.

Когда солнце опустилось к самому горизонту, я снова поискала глазами бледно-голубую машину, но так и не смогла определить, ей ли принадлежит пара маленьких ярких фар, следующих сразу за нами. Иэна я разбудила только у самого въезда на парковку мотеля.

28
Изумрудный штат

На следующее утро астма у Иэна почти прошла. Перед тем как сесть в машину, я прослушала его легкие, приложив ухо к спине. Все время, пока я вслушивалась, он не переставая смеялся, но в том, что мне удалось услышать, никаких подозрительных шумов не было.

Сначала мы направились не к той машине. Перед нами, припаркованная удачнее, чем мой автомобиль, была та самая его копия – бледно-голубая, японская. За рулем сидел, откинувшись на спинку кресла, темноволосый мужчина в солнцезащитных очках. Когда мы выехали на шоссе, он последовал за нами. Я молча прочитала себе лекцию о вреде паранойи, и мы несколько часов двигались на восток, пока не проехали под знаком с надписью “Добро пожаловать в штат Зеленых гор!”.

– Ну и в каком же городе живет твоя бабушка? – спросила я.

Это было не очень-то мило с моей стороны, и я понятия не имею, зачем я это сделала. Вероятно, каверзный вопрос можно было объяснить дурным расположением духа или тем, что я всю ночь не спала, размышляя об отце и разрываясь между противоречивыми чувствами: я то кипела от ярости из-за совершенного им предательства, то чувствовала себя раздавленной, когда представляла, какая страшная вина всю жизнь лежит у него на плечах, то терялась в догадках, зачем Леону Лабазникову вздумалось посвящать меня в курс дела.

Мы давно не упоминали бабушку Иэна вне легенды о Дженне Гласс, и он не сразу вспомнил, о чем я вообще говорю.

– А! – наконец воскликнул он. – Я сначала не понял, потому что я называю ее бабулей. Бабушкой я называю мамину маму, а папину маму зову бабулей.

– Хорошо. И в каком же городе живет твоя бабуля?

Тут Иэн вдруг ужасно покраснел и заорал во все горло:

– Если Я ВАМ СКАЖУ, ВЫ МЕНЯ СРАЗУ ТУДА ОТВЕЗЕТЕ И ДАЖЕ НЕ ДАДИТЕ МНЕ ОСМОТРЕТЬ достопримечательности!

Это была фальшивая истерика, очень похожая на тот скандал, который Иэн устроил мне в библиотеке, но в десять раз менее пугающая. Он зарылся лицом в колени, а потом поднял голову и захныкал:

– Ну пожалуйста, давайте посмотрим что-нибудь про парней с Зеленых гор!

– Хорошо, – согласилась я.

Его крик, по крайней мере, вернул меня на землю и заставил сосредоточиться на насущных проблемах, вместо того чтобы ломать голову над тем, что случилось пятьдесят пять лет назад и было мне совершенно неподвластно.

– Ну и где же живут эти парни с Зеленых гор? – спросила я.

– Жили, – поправил меня Иэн. – В восемнадцатом веке. А где именно, я не знаю.

– А почему они тебе так нравятся?

– Нам в школе задавали сделать доклад. Что-нибудь про Войну за независимость. Я хотел рассказать про Бетси Росс[65]65
  Бетси Росс (1752–1836) – швея из Филадельфии, согласно легенде, создательница первого американского флага, а также косвенная участница (согласно другой легенде) Войны за независимость США.


[Закрыть], но ее уже взяли.

Иэн пил смузи из шпината и яблока и делал вид, что напиток ему по душе. Нам удалось отыскать посреди безнадежной глуши магазин здоровой еды – эдакий оазис для любителей плодов гинкго и бобов мунг. Польза оказалась ощутимой: я впервые за несколько дней почувствовала себя потрясающе здоровой.

Мы проезжали через небольшие городки, состоящие из двух– и трехэтажных домиков, покосившихся и с облупившейся краской. Из окон свешивались простыни с прикрепленными к ним самодельными плакатами. Плакаты гласили: “Вернем Вермонт себе!”, и я вспомнила, что совсем недавно слышала по Эн-пи-ар сообщение о волне протестов, прокатившихся по штату в связи с принятием закона о гражданском браке. Они тогда передавали телефонное интервью с жителем Берлингтона[66]66
  Берлингтон – самый большой город штата Вермонт.


[Закрыть], который, судя по голосу, был молод, энергичен и изрешечен пирсингом.

– Во всей стране, – сказал энергичный житель, – вы не найдете другого штата, в котором так мирно сосуществовали бы такие разные взгляды. Половина местных жителей крайне либеральны, а другая половина – консервативны до такой степени, что получается нечто вроде “О’кей, пускай они будут голубыми, если мне разрешат и дальше держать дома оружие”. Вот такой мирный союз противоположностей.

По правде сказать, озлобленные сгустки краски на истрепанных ветром и дождем простынях можно было принять за что угодно, но уж никак не за проявление мирного союза. И еще я вспомнила, что этот человек, у которого брали интервью, сказал, что к бамперу его машины приклеена табличка “Возьмем Вермонт сзади!”.

В ту же секунду Иэн спросил меня, что означают все эти плакаты. Я хотела было выдумать что-нибудь о борьбе с загрязнением окружающей среды, но решила, что будет лучше сказать правду. Я так долго искала повод, чтобы поговорить с Иэном на эту тему, что глупо было бы теперь не воспользоваться таким удачным случаем.

– В Вермонте хорошо жить таким людям, которые называются голубыми, – объяснила я. – Ну, это когда, например, мужчина влюблен в другого мужчину. И здесь им даже разрешается в определенном смысле вступать в брак друг с другом. Но некоторым сердитым людям это не по душе. Они-то и развешивают такие плакаты.

– Это, наверное, дома добрых христиан, – сказал Иэн.

Я оглянулась на него и увидела, что он испытывает гордость за эти самые дома добрых христиан, и еще поняла по его виду, что он считает наш разговор оконченным.

– Знаешь, – попыталась я спасти положение, – может, эти люди и в самом деле добрые христиане, но большинство христиан не вывешивают из своих окон таких плакатов. Большинство христиан считают, что люди должны быть счастливы такими, какие они есть. А авторы этих плакатов исполнены ненависти. Они совсем как нацисты. Нацисты тоже не любили гомосексуалистов и отправляли их в концентрационные лагеря вместе с евреями.

Прокрутив в голове сказанное, я сообразила, что поступила не слишком правильно, намекнув на сходство родителей Иэна с нацистами.

Иэн секунду молчал, а потом вдруг спросил:

– А вы знали, что Гитлер хотел быть художником, но не смог поступить в художественную школу и поэтому стал нацистом?

– Да, я об этом слышала.

– Представляете, если бы он поступил в художественную школу, весь мир был бы другим!

– Это лишь еще раз доказывает, – подхватила я, – что людям нужно позволять быть самими собой. Когда их лишают такой возможности, они становятся несчастными и отвратительными.

Иэн расхохотался:

– Представляете, приходите вы в музей, а экскурсовод такой: “Здесь вы видите прекрасного Моне, а там, слева от вас, – ранний Гитлер”. Вот прикольно было бы, правда?

Я не могла придумать, как бы незаметно снова вернуться к нашей теме.

– А потом вы заходите в магазин сувениров при музее, – продолжал фантазировать Иэн, – и такая: “О, взгляните на этого прекрасного Гитлера! Я повешу его у себя в спальне!” И люди носили бы футболки с Гитлером.

– Да, – согласилась я. – Это было бы куда лучше.

Глядя на далекие поросшие зеленью горы, я размышляла о словах Леона про “нацию беглецов” и думала, что в детстве как-то упустила ритуал бегства из дома, когда рассерженный ребенок прячется в домике на дереве с рюкзаком, набитым шоколадными батончиками, и вдруг вспомнила, что однажды я все-таки убежала, ну, или, по крайней мере, совершила нечто очень похожее на побег. Я много лет не вспоминала об этом случае, а сейчас передо мной вдруг отчетливо возник забытый образ: мне десять лет, и я сижу на корточках под своим письменным столом. В то утро я долго была в гостях этажом ниже – у Тамары Финч, а когда вернулась домой, в прихожей стояла такая тишина, что казалось, весь дом погрузился в глубокий сон, и мне захотелось стать частью этого забытья. Я вошла в квартиру как можно тише и свернулась калачиком у себя под столом – оттуда мне видно было окно, за которым падали огромные снежные хлопья. Я держала перед собой раскрытую книгу, но не читала ее. Я представляла себе своего дедушку, исчезающего в бескрайних сибирских снегах. Я не сердилась на родителей, мне даже не было грустно, просто не хотелось разрушать опустившееся на дом волшебство. Даже когда родители принялись спрашивать друг у друга, вернулась ли я домой, и даже когда они позвонили мистеру Финчу, я продолжала сидеть словно парализованная и не желала возвращаться к жизни. Только когда мать подняла трубку телефона, чтобы позвонить в полицию, я наконец вышла из комнаты и, зевая, объяснила, что уснула у себя под столом. За это они не могли на меня разозлиться – и действительно не разозлились.

Возможно, если бы тогда мою выходку обнаружили, если бы усадили меня за стол и как следует пропесочили, накричали или даже отлупили, сейчас я бы не попала в эту передрягу. Я бы еще в детстве усвоила этот урок: человек не может исчезнуть. По крайней мере, не в Америке и не в наши дни. Раньше я думала, что можно исчезнуть в заснеженных русских полях. (Может быть, именно поэтому я согласилась везти Иэна на север, с каждыми двадцатью милями температура падала на градус, и каждый день мы наблюдали вдоль дороги все более застарелые снежные сугробы.) Но нет, даже это оказалось неправдой. Никакой Сибири больше не существовало. И исчезнуть с лица земли теперь было совершенно невозможно.

Уже в сумерках мы остановились в Беннингтоне, потому что Иэн вспомнил, что читал о битве при Беннингтоне, когда готовил доклад. В центре все было закрыто, и спросить было не у кого. Раскладная брошюра, которую мы подобрали на заправке, сообщала, что в городе есть музей Войны за независимость, но, когда я предложила Иэну заночевать здесь, чтобы посетить музей наутро, это не вызвало у него большого энтузиазма.

– Я не очень-то люблю музеи, потому что все время боюсь нечаянно включить сигнализацию, – сказал он.

Я даже стала сомневаться, что ему действительно так уж интересны эти парни с Зеленых гор – возможно, они просто были единственным, что он знал о Вермонте. Мы взяли брошюру, запаслись сладостями в дорогу, и еще Иэн купил на свои последние деньги очки в зеленой оправе и с зелеными стеклами, на которых было написано “Я ♥ Вермонт”.

Мы проехали еще немного на север и остановились в отеле на короткой центральной улице городка, название которого мы так и не узнали. Полы в отеле были перекошены, и шаги отзывались таким гулом, словно под досками ничего не было. Иэн убедил себя, что здесь водятся привидения. Мы были единственными постояльцами, но пока мы ужинали в кафе на первом этаже, оно постепенно стало заполняться местными жителями. Все с интересом на нас поглядывали, но, наверное, просто потому, что мы были приезжими, а может, потому, что Иэн непременно решил весь ужин не снимать зеленых очков, которые нацепил поверх обычных, чтобы молоко в стакане казалось зеленым.

Впервые с тех пор, как мы побывали у Лабазниковых, я почувствовала, что проголодалась. Проголодалась, устала и намерзлась, несмотря на огромное количество неполезной еды, которую мы съели за все время путешествия, несмотря на то что каждый вечер я врубала на полную мощь гостиничные обогреватели, несмотря на адреналин и кофеин, которые теперь текли в моих венах вместо крови. Мне хотелось наесться теплого хлеба, закутаться в одеяло и лечь спать. Мне хотелось съесть целый черничный пирог. Наверное, я тосковала по дому, непонятно только, по какому такому дому. По дому, которого не было.

В понедельник сбитая с толку библиотекарша и очень странный ребенок съели шоколадный батончик, немного чипсов “Прингле”, жирную пиццу пепперони, два чизбургера и выпили банку колы. Но продолжали ехать вперед.

Во вторник они съели шесть пончиков с сахарной пудрой, два бледных салата из фастфуда, равиоли с соусом маринара и выпили украденную бутылку дорогого шираза. Но продолжали ехать вперед.

В среду они съели две тарелки яичницы, один сэндвич с помидорами, салатом и беконом с воткнутыми в него кудрявыми зубочистками, одну кесадилью, несколько прихваченных в ресторане мятных леденцов, а также выпили шесть стаканов апельсинового сока, два больших стакана колотого льда со вкусом вишни и выкурили одну сигарету. Но продолжали ехать вперед.

В четверг они съели два пончика, двенадцать шоколадных печений “Орео”, два сэндвича с индейкой, спагетти с фрикадельками и чесночный хлеб Марты Лабазниковой и выпили стаканчик апельсинового сока с двумя пакетиками сухих сливок “для консистенции’ и очень много кофе. Но продолжали ехать вперед.

В пятницу они съели немного канадского бекона, яичницу-болтунью с овощами, сыр, хлеб, джем, арахисовое масло, салями, горчицу, а также выпили молоко и пиво (очевидно, именно так завтракают русские люди, когда попадают в Америку) и чуть позже добавили к этому два молочных коктейля, четыре тайленола и немного “эм-энд-эмсов”. В ту ночь они чувствовали себя препаршиво.

На следующий день была суббота. Они выпили два натуральных смузи из свежей зелени и почувствовали себя немного более здоровыми, чем накануне.

Вот, собственно, и все. Они так и не смастерили себе непробиваемый кокон.

И не сумели превратиться во что-нибудь другое.

И улететь куда-нибудь далеко-далеко им тоже не удалось.

Мы договорились чуть раньше, что на этот раз в целях экономии снимем одну комнату на двоих, но для этого мне пришлось пообещать Иэну, что я не буду заставлять его выключать свет на прикроватном столике и ложиться спать. Я быстро убедила себя, что, если я предстану перед судом, будет не так уж и важно, ночевали ли мы в отелях вместе или порознь. К тому же оказалось, что снимать одну комнату на двоих намного проще: разговорчивая женщина за стойкой регистрации решила, что Иэн приходится мне сыном, и спросила у него, в каком он классе и как называется его школа. (“Школа Святой Марии при Церкви Бога”, – ответил Иэн и долго гордился своим ответом, приговаривая: “Вот это круто! Теперь она подумает, что я католик!”)

В восемь тридцать, когда мы поужинали и съели две полные корзинки бесплатного хлеба, я отвела Иэна в номер, а потом решила, что больше всего на свете сейчас мне хочется спуститься обратно и напиться. Конечно, не до такого состояния, чтобы начать рассказывать всем подряд, чем я здесь занимаюсь, но до такого, чтобы хотя бы на минуту-другую перестать думать, что происходит сейчас в Ганнибале, зачем Рокки звонил Гленну, что Лорейн сказала полиции и сидят ли у нас на хвосте Дрейки в полицейской машине. Иэну я сказала, что отлучусь, чтобы воспользоваться местным телефоном и сделать важные звонки.

Я села у дальнего края барной стойки, достала из сумочки небольшой блокнот на пружине и ручку и положила их перед собой – верный способ отгородиться от дружелюбных незнакомцев. Я развернула табурет так, чтобы видеть весь зал. Мужчины здесь были ужасно худыми, а женщины носили кофты из флиса чуть ли не до колен. За барной стойкой стояла та же самая дама, которая нас регистрировала. Она была одета в просторную синюю кофту с вышитой на левой груди желтой птицей. Я заказала водку с тоником и сразу попросила повторить. В дальнем углу бара сидел человек, который казался нездешним. Мне не было видно его лица – только зализанные назад черные волосы и темный пиджак. Я попыталась наклониться немного вбок, чтобы рассмотреть его получше, но лица все равно не увидела, а увидела только тарелку с куриными палочками, которая стояла перед ним нетронутая, и лежавшую рядом с тарелкой очень дорогую модель мобильного телефона. Я как можно медленнее повернулась к окну, выходившему на освещенную уличным фонарем стоянку, посыпанную гравием. Там стояла моя машина, но не на том месте, где я ее оставила. И номера у нее тоже были не мои. Номера были штата Пенсильвания, с этим их изображением краеугольного камня посередине[67]67
  Одно из прозвищ Пенсильвании – штат Краеугольный Камень. Прозвище досталось штату и из-за географического положения (он занимал центральное место среди тринадцати британских колоний, с которых начались Соединенные Штаты Америки), и из-за исторической значимости.


[Закрыть].

Мне захотелось убежать, сесть за руль и умчаться в другой штат, в другую страну или на другую планету, но, пожалуй, трудно было придумать что-нибудь глупее, чем отправиться будить Иэна и у всех на глазах вместе с ним поспешно покинуть гостиницу. Чего-то более умного я придумать не смогла, поэтому решила закурить. Я дрожащей рукой поднесла зажигалку к сигарете, но тут ко мне суетливо подбежала барменша.

– Дорогуша, прошу прощения, – сказала она. – Мы теперь в списке объектов исторического наследия, и у нас тут запретили курить.

Мужчина, сидевший рядом со мной, заговорил заплетающимся языком:

– Прям начнешь мечтать, чтобы нас все-таки захватили эти аферисты.

Пробормотав это, мужчина очень странно посмотрел на меня. Что означал его взгляд? “Я офицер полиции в штатском, и под пиджаком у меня оружие”? Или: “Я видел вашу фотографию на стене в почтовом отделении”?

– Я тут слышал про одного из этих аферистов – не про вас ли? – спросил он.

Конечно про меня. Я вынула незажженную сигарету изо рта, испугавшись, что сейчас ее проглочу.

– Ты слышал про анархистов, а не про аферистов, Джейк. – Барменша улыбнулась мне и пошла к другому концу барной стойки. Она уже слыхала эту пьяную болтовню.

У Джейка была густая борода, и он был единственным толстым человеком в этом помещении. Одет он был натуральным образом в рубашку лесоруба, как будто играл в массовке фильма про Вермонт, и его роль заключалась в том, чтобы бесконечно стоять на заднем плане и врезать в кленовые деревья краники для добычи сока.

– Я тут проездом, – сказала я, решив не вызывать подозрений слишком длинными объяснениями.

Джейк хмыкнул.

– К нам тут в город заявился кто-то из анархистов, – сказал он. – У них пару лет назад родился план перебраться сюда и вроде как захватить весь штат. Но выбрали Нью-Гемпшир. Правильное решение. Здесь их бы всех к черту перестреляли. Им надо всей своей оравой перебраться в Нью-Гемпшир и отделиться, к черту, от нашей страны. Будет у них Народная Республика Нью-Гемпшира, мать их.

– Анархисты, – согласилась я, кивая.

Я снова посмотрела в окно, но на этот раз обратила внимание на отражение в стекле. Черноволосый мужчина по-прежнему сидел за столом, слишком далеко, чтобы слышать наш разговор. Я могла бы сказать Джейку, что вон тот парень в стильном пиджачке и есть анархист, о котором он говорит, и пускай бы он набросился на врага и утолил жажду крови, а я бы тем временем дала деру. Но Джейк был слишком пьян, глупо было рассчитывать на его помощь.

– Всем охота приехать в Вермонт и сделать из него что-нибудь такое, чем он никогда не был. В шестидесятые к нам валили хиппи, строили тут всякую хрень на солнечных батареях, пытались разводить лам. Видали эти их коммуны?

Мы и в самом деле проезжали мимо деревянной конструкции в форме звезды, от которой во все стороны тянулись веревки для сушки белья, и вокруг было припарковано несколько стареньких “вольво”.

– Ага, – сказала я. – По дороге видели одну.

– А теперь к нам сюда геи едут жениться, и еще студентики приезжают со своими лыжами. Каждый прется сюда, думает, что он вроде как сам открыл это место, как будто он, мать его, Христофор Колумб. Воткнули свой флаг в Монпелье, говорят теперь, что город принадлежит Калифорнии. Превратили нас в чертов Диснейленд!

Барменша вернулась с дальнего конца бара.

– Джейк, – попросила она, – отстань от девушки, а?

Джейк снова фыркнул и допил пиво. Пивная пена повисла у него на усах. Я поспешила вернуться к блокноту, пока Джейк снова не начал разглагольствовать, и принялась составлять список – единственный, который пришел мне в этот момент в голову. Вот как он выглядел:

Рокки

Лорейн

Гленн

Софи

Беннетт

Лабазниковы

мама, папа

Дрейки

Мужчина

Я и сама толком не понимала, что это за список. Люди, которые могут меня предать? Люди, которых я боюсь? Перечитав его несколько раз, я добавила еще одно имя – Иэн. Спустя добрых полчаса черноволосый мужчина оплатил счет, так и не притронувшись к тарелке куриных палочек. Он положил телефон в карман и вышел через дверь, которая вела в отель, а не на стоянку. Он оставался здесь на ночь. Прежде чем за ним закрылась дверь, он обернулся, посмотрел мне прямо в глаза и решительно кивнул. К этому моменту я выпила уже четыре водки с тоником – больше, чем могла себе позволить, зато это успокоило мне нервы. Я умудрилась удержаться на барном стуле еще часа полтора – по моим подсчетам, этого времени было достаточно, чтобы мужчина, даже если он и дожидался меня по ту сторону двери с ломом, телекамерой или полицейским удостоверением, сдался и ушел спать.

Наверх я поднималась неверными шагами и на каждом повороте высматривала нашего таинственного преследователя, попутно беспокоясь, как бы не переломать себе ноги на прогнивших деревянных ступеньках. Иэн спал, и в его дыхании снова слышался свист. Я сумела выключить лампочку у него над головой, не разбудив его. Я сосчитала, сколько дней мы уже путешествуем (почти шесть), и вдруг поняла, что сегодня у моего отца день рождения. Точнее, у него был день рождения все прошедшие сутки, а я его прозевала. Но в Чикаго было на час раньше, отец славился бессонницей, а еще (и это, пожалуй, главное) в этом разболтанном проспиртованном состоянии я очень обрадовалась, что у меня есть такой удачный повод ему позвонить. Одним из пунктов в моем списке необходимых дел, который становился все более безрассудным и беспорядочным, была задача объяснить отцу, почему Иэн доехал со мной до самого дома Лабазниковых, о чем он, отец, конечно, уже знал.