Текст книги "Последний сёгун"

XII. «Пропойца поневоле»

Кэйки ни в какую не желал становиться сёгуном.

Наступило 29 августа 1866 года. Мертвое тело предыдущего сёгуна, Иэмоти, лежало в Осакском замке. Впавшие в оцепенение от столь внезапной кончины правителя члены высшего совета бакуфу держали его смерть в секрете и тайно назначили князя Хитоцубаси преемником. Императорский двор принял это назначение как само собой разумеющееся, Сюнгаку Мацудайра и другие влиятельные даймё упрашивали Кэйки принять этот пост, но он оставался неумолим.

Шли дни, развязка все не наступала.

Официально Иэмоти по-прежнему числился сёгуном, документы подписывались от его имени, но фактически бакуфу Токугава возглавлял труп, спрятанный в тайнике Осакского замка и полуразложившийся на летней жаре.

«Что же нам делать?!» – восклицал император Комэй, терзаемый горем и злостью. Будучи человеком патологически консервативным, он всегда стоял в первых рядах сторонников бакуфу и с энтузиазмом поддерживал политическую доктрину кобугаттай – объединение императорского двора и совета старейшин сёгуната. Он свято верил в то, что Япония – нация особенная и ей обязательно нужен военный правитель, а Тёсю считал княжеством мятежников. Как же может пост «великого полководца, покорителя варваров» оставаться свободным, когда внутри страны мятежники пытаются подорвать основы государственности и раздуть искру гражданской войны, а иностранные державы пристально наблюдают за страной извне, готовые в любой момент совершить нападение?

Но Кэйки, каковы бы ни были его причины, сдаваться не собирался.

Других подходящих кандидатур у бакуфу не было. Формально несколько человек могли бы заявить свои права на этот пост, но все они никуда не годились. Маленький Камэноскэ, которого дамы Ооку прочили в сёгуны, еще из пеленок не вылез, а сам глава семейства Тая су, Ёсиёри, был непроходимо глуп. Лучшие годы Ёсикацу Токугавы, даймё Овари, давно остались позади. Никого, кроме Кэйки, принять в расчет было нельзя – и сам Кэйки, с его проницательностью и умением разбираться в кадровой политике, прекрасно это понимал. Тем не менее он твердил всем и каждому, что не собирается становиться сёгуном, и не забывал напомнить о своем принципе: раз уж он дал слово, то обязательно его сдержит. Сомневаться в этом не приходилось – недаром даймё нередко называли его между собой Упрямцем.

Вероятно, из-за того, что Кэйки был сильной личностью, прозвищ у него насчитывалось предостаточно, и Упрямец было чуть ли не самым дружественным. Настроенные враждебно по отношению к Киото эдоские хатамото называли его за спиной Двуликим, намекая на тесную связь с императорским двором – связь, которая, по их мнению, могла в один прекрасный день толкнуть его на предательство дома Токугава. В частных разговорах недоброжелатели никогда не величали его официальным титулом «посланник сёгуна князь Хитоцубаси», но неизменно именовали Двуликим. Вне всякого сомнения, одной из причин появления такого прозвища были и его кровные узы с кланом монархистов Мито, но со временем к нему стали относиться, как к умному интригану, что придало этой кличке новый смысл.

Существовало еще одно прозвище – Свиноед, которое ввели в обиход то ли прихлебатели лагеря сёгуна, то ли эдоская чернь. В отличие от своего отца, Нариаки, или ученых из клана Мито, которые считали Японию Землей Богов, Кэйки придерживался западных вкусов, распространявшихся даже на его кулинарные пристрастия. Говядина и свинина ежедневно доставлялись ему из Иокогамы. Кличка Свиноед носила оскорбительный характер и намекала на то, что он порочит себя, поедая мясо четвероногих животных. Начиная со времен Иэясу никого из дома Токугава низшие сословия не клеймили столь унизительными прозвищами.

Новую кличку Кэйки дал Сюнгаку Мацудайра, который не оставлял упорных попыток заставить его сделаться преемником Иэмоти.

– Да он тот, кого называют «пропойца поневоле», – в сердцах выпалил Сюнгаку однажды.

Бывало, на пирушках встречались такие хитрецы, которые заявляли, что им уже хватит пить, но стоило собутыльникам надавить на них посильнее, то есть начать, образно выражаясь, выкручивать руки, как они снова брались за чашу и могли истребить поразительное количество спиртного. А если не находилось желающих настоять на том, чтобы они выпили еще, у этих «пропойц поневоле» сей же час портилось настроение.

Подобное сравнение пришло Сюнгаку Мацудайре на ум не случайно. Минула целая неделя со дня смерти Иэмоти, и Сюнгаку наведался в резиденцию Кэйки, находившуюся неподалеку от замка Нидзё. Было десять часов утра.

Войдя, Сюнгаку обнаружил там главного советника Кацукиё Итакуру, который разве что не поселился у Кэйки, пытаясь уговорить его принять наконец назначение. Утро выдалось на редкость жарким. Утомившись от бесплодных споров с Кэйки, Итакура распахнул ворот кимоно – непростительная вольность для даймё, – и слуга обмахивал его веером.

Безмерно удивившись появлению Сюнгаку, Итакура поспешно принялся приводить одежду в порядок, но Сюнгаку остановил его:

– Не волнуйтесь, – и быстренько ослабил завязки на вороте собственного кимоно, будто соглашаясь с тем, что жара действительно невыносимая. Этот человек имел талант выйти из любого положения и знал, как потрафить другим. – Каково последнее слово? – спросил он, отдуваясь.

Итакура развел руками:

– Ничего обнадеживающего. Такое впечатление, что князь Хитоцубаси забыл, как произносится слово «да».

Однако, услышав подробности спора Итакуры с Кэйки, Сюнгаку заулыбался:

– Из того, что вы мне поведали, можно сделать вывод, что нам еще рано терять надежду.

– Правда?

– Несомненно. Я не шучу. Он из тех, кого называют «пропойцами поневоле». Человек, который быстро сдается, стоит на него немного нажать. Если дать ему достаточно времени, он непременно уступит!

Но сами «пропойцы поневоле» подчас даже не подозревают об этой своей слабости. То же самое происходило теперь и с Кэйки. Отказ от предложения возглавить бакуфу никоим образом не был уловкой. Более того, Кэйки был твердо уверен, что в этом заключается его долг. К тому же он ясно видел сложившуюся ситуацию. Какой ему прок становиться сейчас сёгуном? Прежде всего, кому, как не Кэйки, было знать, что эдоские военные чины, чьим предводителем ему предстояло стать, питают к нему мало уважения. Судя по всему, они бы не погнушались и открытой изменой. Как только он станет сёгуном, чиновники бакуфу тут же начнут оказывать сопротивление. И что еще хуже, эти настроения разделяли не только вассалы сёгуната. Даже идеологические противники Нариаки из клана Мито ясно дали понять, что в случае, если преемником сёгуна станет князь Хитоцубаси, жизнь его и в горстку риса никто не оценит и что они готовы, если понадобится, остановить его силой.

В Киото ситуация сложилась и вовсе критическая. Князья Абэ из Бунго и Мацумаэ из Идзу были преждевременно смещены со своих постов в совете, и самураи обоих княжеств возлагали всю вину на Кэйки. Кэйки донесли, что на заседании даймё в Киото было сделано следующее публичное заявление: «Если князь Хитоцубаси станет сёгуном и нам прикажут присягать ему, мы ни одного дня самураями не останемся. Клянемся взять его резиденцию штурмом с обнаженными мечами в руках». Никогда ранее кандидат в сёгуны не сталкивался с подобной стеной враждебности.

– Сердце подсказывает мне, что не стоит становиться сёгуном, – признался Кэйки своему самому близкому вассалу, Итиносину Харе.

И все же Хара сомневался, что слова его господина исходят из самого сердца.

В то утро, прежде чем повидаться с Сюнгаку Мацудайрой, Кэйки сказал Харе:

– Бакуфу Токугава обречено, и, так или иначе, конец уже близок. Я думаю, оно продержится год, от силы два. Стать сёгуном сейчас – все равно что броситься с головой в объятое пламенем здание.

Беда Кэйки заключалась в том, что он слишком ясно видел будущее.

«Что я могу сделать, став сёгуном в этот час?» – задавался он вопросом.

Хара прекрасно понимал его. Любой здравомыслящий человек невооруженным глазом видел, что старая японская государственная система нежизнеспособна. До 1853 года императорский двор в Киото исполнял исключительно декоративную функцию, но под прессингом некоторых княжеств и отдельных вельмож император получил право накладывать вето на решения военного правительства, и теперь ситуация сложилась хуже не придумаешь: система двойного управления. Бакуфу связали руки, и оно не могло самостоятельно предпринять ни одного внешнеполитического шага.

Глядя на эту аномалию, английские дипломаты предложили свои услуги, изъявив готовность объяснить суть своего государственного устройства и сформировать новое правительство Японии по европейскому образцу. Верховная власть над Японией принадлежит императору, заявляли они, а не сёгуну, которому Небесный государь всего лишь предоставил определенные права. Следовательно, французы, воспринимающие сёгуна как коронованного главу Японии, не правы. Это мнение было опубликовано в газете Иокогамы, его разделяли все монархисты Сацумы и Тёсю. Они даже пошли дальше, заявив, что сёгун является господином не всех даймё Японии, а лишь некоторых.

К несчастью, лучше других в этом европейском юридическом анализе мог разобраться не кто иной, как Кэйки, который считал его абсолютно точным. И Хидэёси Тоётоми, и Иэясу Токугава были вождями вольных даймё, а не правящими монархами. Аристократия вознесла их обоих на верхнюю ступеньку феодальной лестницы, одного в качестве кампаку, а второго – в качестве сёгуна, «великого полководца, покорителя варваров». Когда могущество их находилось в зените, сёгуны имели возможность управлять остальными даймё железной рукой, выступая при этом не официально, но фактически истинными монархами, однако когда авторитет бакуфу пошел на убыль, контроль над даймё ослаб, и правда, заключавшаяся в том, что сёгун всего лишь военный вождь, а не глава государства, снова выплыла на поверхность. Эти настроения особенно ярко проявились во время карательной экспедиции против Тёсю. Княжество Сацума не откликнулось на призыв бакуфу к мобилизации, отказавшись предоставлять своих воинов. А все из-за той древней истины, согласно которой приказ сёгуна – совсем не то, что приказ Небесного государя. В данном случае в княжестве Сацума этот акт неповиновения не считался предательским, ибо всем было совершенно очевидно, что у сёгуна нет тех полномочий, какие имеются у правящего монарха.

Успех вождя основан на военной мощи, полагал Кэйки. Именно военная мощь позволила дому Токугава держать в повиновении три сотни вельмож в течение трех веков. Даймё страшились силы оружия Токугава. Однако теперь сила эта практически сошла на нет. В кампании против Тёсю войска бакуфу проигрывали княжеству тодзама, доход которого с трудом дотягивал до 370 000 коку. С полей Тёсю приходили новости о поражениях. Сёгунат на глазах терял остатки былого могущества. Кэйки прекрасно понимал, что означает стать сёгуном в такой момент.

– Это означает войти в историю в качестве предателя, – сказал он Харе.

Баку фу суждено пасть, но конец правления Токугава не будет тихим и естественным, как, к примеру, падение гнилого дерева на ветру. Кабы все произошло именно так, то стать сёгуном хоть на день, занять свое место среди великих правителей Токугава, было бы более чем почетно. Но история учит, что для людей потеря силы не проходит столь мирно, как для растений. Кэйки хорошо выучил уроки истории и верил в то, что она имеет тенденцию повторяться. Его связь с кланом Мито – колыбелью национальной науки – только укрепляла эту веру, хотя, как человек рациональный, он не разделял взглядов своих сородичей. Образ мышления Кэйки, его понимание событий основывались на уроках истории. А история не знает примеров, когда слабеющей власти удавалось упокоиться с миром. На горизонте непременно должен появиться кто-то новый, он обнимет императора, объявит представителей старого порядка мятежниками, затем объединится со своими сторонниками по всей стране и устремится в атаку. И Кэйки, стань он сёгуном, превратится в мишень этой атаки.

– Будь я проклят, если сделаю такую глупость! – подвел он итог.

Выслушав его, Итиносин Хара низко склонился в восхищении перед проницательностью своего господина. Но ему тут же пришло в голову, что Кэйки не отвергает возможность стать сёгуном окончательно и бесповоротно. Появись иной претендент на это место (какими бы скромными ни были ряды избранников), Кэйки будет недоволен. Именно поэтому, невзирая на отсутствие прямого приказа, Хара тайно занялся кампанией по продвижению кандидатуры своего господина в сёгуны, переговорив по этому поводу с принцем Накагавой и Сюнгаку Мацудайрой.

Хара был человеком необычным. На службе у Мито он слыл ярым сторонником доктрины «Сонно дзёи», а став советником Кэйки, тут же переметнулся на другую сторону, убедившись в необходимости открытия страны. Он побуждал господина принять решительные меры по отношению к старинным товарищам, Коунсаю Такэде и другим, приговорить их к смерти; и надо сказать, что постепенно его аргументы начинали перевешивать. В итоге он отбросил и первую часть доктрины – «Сонно», «Чти императора».

– Почитание императора – дело духовное, а не политическое, – любил повторять Хара. – И пусть вельможи из императорского дворца задирают нос – пока я жив, они бакуфу и пальцем не тронут.

Итиносин Хара был наделен необычайными талантами и способностями. Такие одаренные люди черпают вдохновение в постоянных испытаниях собственных возможностей, а не в преданности какой-то определенной идее. Честолюбие Хары не знало пределов. Он просто обязан был сделать своего господина сёгуном. Как только это случится, он, Хара, тоже вплотную подберется к власти над всей страной.

Но Кэйки колебался, терзаемый сомнениями, как чревоугодник, которому отчаянно хочется съесть рыбу фугу, но он боится, что она может оказаться ядовитой. Таким образом, перед Харой стояла задача извлечь весь «яд» из того, что связано с должностью сёгуна, – задача довольно опасная, требующая сосредоточения всех способностей.

Вскоре преданному вассалу стало понятно, что Кэйки не меньше его самого был занят размышлениями над этой проблемой. В то утро после завтрака он призвал к себе Хару и спросил:

– Почему бы просто не бросить эту игру? – Князь хотел сказать: почему бы не оставить любые притязания на политическую власть? Это не было итогом длительных размышлений; напротив, Кэйки рассуждал вслух о том, над чем думал в тот самый момент, – привычка, которой он часто поддавался в разговорах со своим доверенным вассалом. И хотя Кэйки еще не пришел к окончательному заключению, он добавил: – Другого пути нет, – как будто только сейчас понял это.

Князь имел в виду вовсе не себя – он предлагал отказаться от политической власти сёгунату Токугава. Если сравнить сёгунат с тигром, то тигр этот, вне всякого сомнения, самый что ни на есть настоящий, но мертвый – а если и не совсем мертвый, то уже при смерти, девять десятых его внутренних органов отказали, пульс едва прощупывается. Вдохнуть в него жизнь – задача разве что для кого-нибудь из богов. Лучше всего бросить умирающего тигра на дороге, пусть его подберут токийские вельможи или сацумские самураи – и те и другие сгодятся. Когда тебя прижимают к стенке, да так, что не пошевелиться, остается только изменить образ мышления – выполнить своего рода умственную гимнастику, совершить интеллектуальный подвиг. В данном случае это означает признать, что Токугава превратятся в простых даймё.

Изложив свое понимание ситуации, Кэйки полюбопытствовал, что советник об этом думает.

– Ну-у… – Хара осекся и замер на несколько секунд, уставившись на своего хозяина, даже дышать перестал, на лбу выступила испарина. – Если позволите сказать, господин, – осторожно продолжил он, – похоже, что временами вы слишком далеко вперед заглядываете.

Другими словами, Кэйки, по мнению Хары, перешел границы разумного, выстраивая планы на будущее. Хара полагал, что политика требует приземленного, практичного и где-то даже циничного подхода к решению насущных проблем. Но Кэйки и сам был аристократом из рода Токугава, а говорил о печальном будущем сёгуната совершенно отстраненно, бесстрастно расчленил его на разделочной доске истории, как сделал бы это простой самурай или ученый, без чувства личной причастности и ответственности. Так не годится. И сейчас, когда Кэйки в любой момент может стать сёгуном, совершенно неуместно смотреть на политическую ситуацию в стране так, будто она не имеет к нему никакого отношения.

Потому, будучи провинциалом, да еще выходцем из Мито, Хара решил высказаться без обиняков.

– Говорят, беда рождается за княжеской ширмой. (Иными словами, князь никогда, даже в разговоре со своим самым преданным вассалом, не должен позволять себе опрометчивых речей; если такое случается – жди беды.) Никогда и никому не повторяйте того, что вы сказали мне, господин, – предостерег он Кэйки.

– Понятно. – Князь задумчиво потер подбородок. Его лицо ничего не выражало, но в душе он был потрясен. Благодаря честному вассалу, князь впервые заметил этот свой недостаток: для политика он обладал слишком острым умом, и все бы ничего, кабы умел держать свои мысли при себе, но стоило ему напороться на безмозглого собеседника, он не мог сдержаться. И тогда слова лились из него рекой, порождая ненужные вопросы, недопонимание и лишних врагов.

Кэйки поднялся и вышел в гостиную, где его ждал Сюнгаку Мацудайра. Шелковые хакама князя шуршали при каждом шаге. Он прекрасно знал, что нужно от него гостю. Сейчас Сюнгаку опять заведет разговор о назначении на пост сёгуна, в очередной раз попытается его уломать.

Князь уселся на почетное место, и Сюнгаку, как и полагается, опустился перед ним на колени. Приблизившись к Кэйки, он произнес своим высоким птичьим голосом:

– Не стану тратить времени на пустые беседы. Пришли ли вы к какому-нибудь решению?

– Это бесполезно.

– Бесполезно? – повторил ошеломленный Сюнгаку. – Прошу прощения?

Все безнадежно, никто больше не может быть сёгуном, бакуфу в нынешнем виде неуправляемо – вот что имел в виду Кэйки. Забыв и совет Итиносина Хары, и свои размышления минутной давности, он принялся рассуждать вслух:

– Подумайте сами. Политическая система устарела. Никто не сумеет заставить ее работать.

Государственная структура, введенная Иэясу Токугавой, чтобы покончить с хаосом Эпохи воюющих провинций, – реликт двухсотшестидесятилетней давности. Любые попытки установить с ее помощью связи с чужеземными державами и внедрить новшества, которые они несут с собой, бесполезны. Новая жизнь требует новых порядков – такова была суть его выступления.

Сюнгаку оказался прекрасным слушателем. Говорил он мало; временами, когда Кэйки попадал в самую точку, согласно кивал. Польщенный Кэйки разошелся не на шутку.

– А что нам делать с хатамото, скажите на милость? – потребовал он ответа.

Вопрос этот был весьма щекотливым. Кэйки указал на то, что последние двести пятьдесят лет хатамото жили в праздности. Изначально люди военные, в чьи обязанности входило защищать бакуфу, с течением времени они оказались не у дел. Современное военное искусство, продолжал князь, требует умения обращаться с ружьем и пушкой. Однако хатамото заявили, что это занятие для нижестоящих асигару, «пеших воинов», и до сих пор наотрез отказываются брать в руки ружья и проходить обучение. В итоге пришлось дополнительно набирать рекрутов из простолюдинов. Сюнгаку, должно быть, в курсе, что пехотный батальон бакуфу, созданный по французскому образцу, составлен из таких рекрутов, как, впрочем, и артиллерия. Именно они участвовали в карательном походе против Тёсю. А что же тем временем поделывают хатамото? Живут себе припеваючи в эдоском раю для лентяев, получают жалованье, которого ничем не заслужили. Ни одно правительство в мире не может позволить себе содержать десятки тысяч бездельников, а вместо них набирать десятки тысяч честных воинов; финансовый крах при таких обстоятельствах неизбежен. Одного этого достаточно, чтобы подорвать основы бакуфу. Хатамото сожрали и свой дом, и свою родину.

– Э-э… да… – вынужден был ответить Сюнгаку. Конечно же он был достаточно умен, чтобы понять точку зрения Кэйки, который толковал о том, что единственный открытый путь к спасению Токугава – добровольный уход бакуфу с политической сцены, упразднение феодальной системы и установление централизованного управления по европейскому образцу, как, к примеру, при нынешнем правителе Франции, Наполеоне III. Само собой, в результате три сотни даймё останутся не у дел. Подумать только, что он несет, размышлял про себя Сюнгаку. Он и сам был даймё Этидзэн с доходом в 320 000 коку.

Сюнгаку прекрасно знал, что политическая доктрина, которую излагал ему сейчас Кэйки, широко распространена в Сацуме и других западных княжествах. Говорили, что прародителем ее является министр финансов Тадамаса Огури, который многому научился во время поездки по Соединенным Штатам. Некоторые утверждали, что на него повлиял Дзёун Куримото, уполномоченный по международным делам, другие были убеждены, что он нахватался этих идей у самого Леона Роша, французского посла в Японии. По слухам, Кэйки тоже поддерживал эту линию, но Сюнгаку, знавший, что Кэйки не видел в Огури особых достоинств, никогда не придавал этим сплетням значения. И вот вам пожалуйста, говорит как настоящий новообращенный!

Похоже, он тоже купился, подумал Сюнгаку. Кэйки питал слабость к Франции и даже одно время пытался выучить французский язык. Он также был неравнодушен к французскому оружию и военному искусству, любил послушать о французском правительстве и славном прошлом этой страны. Более того, французский посол Рош снискал такое уважение среди японцев, что неофициально стал чрезвычайным советником бакуфу. В то время как английский посол Парке и другие обращались к сёгуну «ваше превосходительство», Рош единственный называл его «ваше величество», твердо уверенный в том, что наследники Иэясу являются коронованными правителями Японии. Вне всякого сомнения, Рош поделился с Кэйки своим планом переустройства государства.

В прошлом (хотя Сюнгаку ничего об этом не знал) Рош, будучи слугой Наполеона III, прошел хорошую школу и мог справиться с любой поставленной перед ним задачей. Положение, в котором находился его государь, Шарль Луи Наполеон Бонапарт III, напоминало положение Кэйки. Племянник прославленного Наполеона I, он стал преемником императора в результате ранней смерти своего старшего брата, а также сына Наполеона, герцога Рейхштадтского. Эра Наполеона I во Франции уже стала достоянием истории, но Наполеон III собрал войска и провозгласил себя императором. За это он был арестован и изгнан из Франции, но после февральской революции 1848 года его избрали в Законодательное собрание, затем он стал президентом республики, а после нескольких государственных переворотов, в 1852 году, добился титула императора. Наполеон III очень интересовался Японией, гораздо больше, чем того требовала дипломатия, и сочувствовал бакуфу. Он никогда не советовал сёгуну напрямую последовать собственному примеру, но все же доводил до него свои идеи косвенно, через посла Роша.

Все это было хорошо, просто замечательно. Сюнгаку тревожило другое: пропагандируя подобные идеи, Огури и иже с ним вдохновят влиятельные западные княжества на восстание. Ходили слухи, что Огури призывает к повторению битвы при Сэкигахаре – сражения 1600 года, после которого утвердилась власть Иэясу, – для того чтобы установить централизованное правление Токугава. Построенную по французскому образцу армию бакуфу, по его мнению, надо укрепить и с ее помощью пресечь, наконец, любые антисёгунские движения, будь то в Тёсю, Сацуме, Тосе, Этидзэн или где-то еще. Затем будет в одночасье упразднена феодальная система, и так начнет свое существование новый режим Токугава. Услышав это, даже ярый сторонник бакуфу Едо Яманоути из Тосы возмущенно хлопнул рукой по татами. Сюнгаку самолично присутствовал при этом. После того как слухи стали множиться, отношение сацумцев к бакуфу внезапно переменилось. Для тодзама-даймё, которые не принадлежат к роду Токугава, это нормально, думал Сюнгаку, но вот теперь сам Кэйки сидит перед ним и бесстыдно высказывает опасные идеи!

«Ладно, сам-то я из боковой ветви Токугава, но что, если это услышат другие даймё?» – подумал он и начал искать повод прекратить разговор. Он попытался выразить свой протест, но сообразительный Кэйки, который сразу понял, что у Сюнгаку на уме, остановил его взглядом. Затем жестом дал понять, что его не следует прерывать. Сюнгаку, который по природе своей был малодушным, молча потупился. И Кэйки продолжил:

– Если бакуфу Токугава суждено исчезнуть, следующего сёгуна избирать не нам.

Под словом «нам» он имел в виду всех Токугава.

До конца своих дней Сюнгаку вспоминал эту речь с восхищением. Анализ политической ситуации был настолько логичен и остр, как будто его провел обладатель ученой степени по современной юриспруденции. Вкратце доводы Кэйки сводились к следующему: Иэясу, первый сёгун из рода Токугава, поднялся к вершине власти на волне гражданской войны, и его положение как первого князя среди равных базировалось и на имени, и на поддержке всех даймё, которые присягнули ему на верность, признав его превосходство. Если же военная мощь сёгуна со временем слабеет, даймё вовсе не обязаны по-прежнему считать его своим вождем, они вправе склонить головы перед сильнейшим. Подобный прецедент произошел в XVI веке, когда военачальник Нобунага Ода сбросил сёгуна Асикагу. Так пусть же и теперь даймё сами выберут себе вождя.

– Что? Даймё сами выберут сёгуна? – не смог скрыть удивления Сюнгаку.

– Да. Оставим этот вопрос на их усмотрение, – кивнул Кэйки.

Окончательно выведенный из равновесия Сюнгаку промолчал. Он просто не смог придумать подходящего ответа. Что-то в произнесенных командным тоном словах Кэйки было не так, в них крылась какая-то фатальная ошибка; однако с точки зрения ораторского искусства его выступление представляло собой шедевр бесспорной логики. Сюнгаку был не в состоянии спорить.

– Хотите собрать всех даймё? – беспомощно развел он руками.

Кэйки кивнул. Конечно, все триста даймё должны собраться вместе, чтобы выбрать себе вождя. Это их привилегия.

И тут Сюнгаку наконец увидел выход из положения. Часть даймё умственно неполноценны, напомнил он Кэйки. Стоит ли так рисковать?

У Кэйки и на это нашелся ответ:

– Даймё сами могут решить, кого из них стоит исключить.

Тем, кому будут предоставлены избирательные права, проведут голосование. Избранный таким образом сёгун более не будет являться просто сёгуном, но станет кем-то вроде европейского президента. Наполеон III провел подобную акцию в 1852 году, после чего на всенародных выборах получил семь с половиной миллионов голосов и был назначен президентом на десятилетний срок. Наверное, именно этот пример стоял у Кэйки перед глазами.

Он продолжил:

– Вы правы, Сюнгаку; не все даймё мудрецы. Но дураков отошлют назад, в их поместья, останутся только люди разумные. Все вместе они изберут сёгуна, а потом хорошенько обдумают состав правительства, поделят между собой различные министерства, усовершенствуют по необходимости структуру бакуфу. Они смогут уволить лишних чиновников, дать ружья хатамото и из всех замковых прихлебателей сделать образцовых солдат.

У Сюнгаку вырвался вздох облегчения. Значит, это все-таки не план Огури. Институт даймё будет сохранен. Дела будут решаться объединенными силами избранного сёгуна и совета толковых даймё. «Да, – мысленно кивнул он сам себе, – видно, это действительно единственный способ спасти дом Токугава и страну». В следующую секунду он поднял голову:

– Прошу прощения, но человек, которого должны избрать вождем всех даймё… что, если им окажетесь вы, господин? Вы же не хотите сказать, что даже в этом случае откажетесь от власти?

– Конечно же нет. – Кэйки неожиданно улыбнулся. – Я всегда руководствуюсь здравым смыслом. Если такое случится, я буду счастлив принять предложение возглавить правительство.

– Рад это слышать. – Сюнгаку глубоко вздохнул и поднял другой вопрос: наследование внутри самого семейства Токугава. Ему было известно, что Кэйки сделал довольно странное заявление главному советнику Кацукиё Итакуре – мол, назначение на пост сёгуна он принимать не хочет, но главой дома Токугава быть согласен.

Кэйки объяснил это тем, что семейные дела Токугава касаются только представителей рода. Даже если бакуфу Токугава исчезнет, на семье это никак не отразится, и кому-то все равно нужно будет ее возглавить, с тем чтобы соблюсти обычай наследования и продолжить род. Но это дело частное, не то что вступление в должность сёгуна, которая является достоянием общественности. Он, Кэйки, настаивает на том, чтобы четко отделять одно от другого.

Для Сюнгаку – да и для любого здравомыслящего человека – логика эта была странной и непривычной. Сёгун и глава дома Токугава едины по своей природе, и со времен Иэясу никто никогда их не разделял, даже в мыслях. И все же Сюнгаку не испытывал никакого желания вступать в спор с этим мастером логических умозаключений, однако решил удостовериться, правильно ли понял его.

– Вы сказали, что согласны стать главой рода. Вы уверены, что не передумаете?

– Я не горю желанием делать это, но поступить иначе означало бы оскорбить своих предков. У меня не хватит духу отказаться. Хоть и без особой охоты, но я согласен быть главой дома Токугава.

– Правда?

– Да, правда, – заверил его Кэйки.

Не успел он закрыть рот, как Сюнгаку уже кивал, да так, что чуть голова не отвалилась.

– Передать не могу, какое это для меня облегчение, господин! – воскликнул он и, сообщив, что ему не терпится поделиться хорошей новостью с остальными, исчез в другой комнате, где его ждал не только Итакура, но и генерал-губернатор Киото Катамори Мацудайра, который ради этого случая превозмог недуг, приковавший его к постели, и явился в резиденцию Кэйки вместе со своим младшим братом Садааки. Сюнгаку немедля поведал им о своем разговоре с князем.

Сановники обменялись взглядами.

Вскоре совещание было закончено. Аргументация Кэйки казалась им слишком сложной, и они не всегда могли понять его логику, но одно было ясно: нельзя сказать, что Кэйки наотрез отказывается от предложения стать следующим сёгуном. Такое впечатление сложилось у всех собравшихся.

– Ну и ну, – пробормотал себе под нос Катамори Мацудайра, образец честности и неподкупности. – Может, Сюнгаку действительно прав. Может, наш дражайший князь Хитоцубаси и в самом деле «пропойца поневоле»…