Текст книги "Комната на Марсе"

Сотни. Миллионы. Невозможно верить всему, что говорят. Но это все, что у тебя есть.

Так или иначе, пруно Бетти, как и всякое пруно, по виду и запаху напоминало рвоту. Помойный запах пруно такой сильный, что, когда его готовят, люди распыляют в камере детскую присыпку, чтобы перекрыть его.

– Это лучший самогон в Стэнвилле, милая, но его нужно хорошенько декантировать, – прокричала нам Бетти по вентиляции. – Не забудь декантировать. Он должен подышать.

Она готовила его обычным способом: наливала сок из пакетов в пластиковый мешок, добавляла кетчуп вместо сахара и туда же клала носок с хлебным мякишем вместо дрожжей – и все это бродило несколько дней.

Вслед за пруно Бетти передала нам винный бокал из пластика с отвинчивающейся ножкой.

– Где она взяла бокал?

– Известно где, – сказала Сэмми. – В шахне или дупле.

Женщины проносят героин, табак и сотовые телефоны во влагалище или анусе. Бетти проносила пластиковые бокалы.

Мы с Сэмми передавали друг другу пруно, и она рассказывала мне, как Бетти устроила убийство своего мужа, чтобы получить его страховку. В тюрьме не говорят, кто за что сидит. Но Бетти была исключением. Смертницы – особая категория. Они словно знаменитости в Стэнвилле, и все о них судачат.

Она подговорила своего любовника убить ее мужа, но потом, пока она ждала денег, Бетти стала волноваться, что этот тип сдаст ее, так что она подговорила продажного копа, с которым познакомилась в баре в Сими-вэлли, убить ее любовника. Она уже собиралась разделаться со вторым убийцей – с продажным копом, убившим первого убийцу, – и тут ее сцапали. Она боялась, что он донесет на нее или будет угрожать ей и шантажировать. Они были в Лас-Вегасе, проматывая деньги за страховку мужа. И она спросила охранников в казино «Эль Кортез», готовы ли они убить за деньги этого копа.

– Милая, это был НЕ «Эль Кортез», – прокричала Бетти из вентиляции. – Это был «Дворец Цезаря». И честно, если ты решила рассказать мою историю, не понимая разницы между «Цезарем» и «Эль Кортезом», значит, ты просто очень многого не знаешь. «Эль Кортез» для водителей лимузинов и филиппинцев. Ничего против них не имею. Нужно было нанять одного из них, чтобы избавиться от Дока, пока была возможность. – Она имела в виду продажного копа, как пояснила Сэмми. – Он раз пять пытался прибрать мое добро. Надо думать, хоть в камере смертниц женщине дадут пожить спокойно. Побыть одной.

В числе свидетельств, приведших к аресту Бетти, была фотография, на которой она лежит голая под кучей денег. Ее сфотографировал Док, продажный коп, сразу после того, как она получила страховку за убитого мужа. Бетти любила деньги, сказала мне Сэмми, и спала в окружном СИЗО на подушке, набитой банкнотами. Она просила Сэмми охранять ее подушку, когда ее вызывали в суд. Сэмми сказала, что чувствовала себя королевой при мысли о том, что такая изысканная личность, как Бетти Ля-Франс, доверяла ей свою подушку, набитую деньгами.

Бетти и Дока арестовали в Лас-Вегасе. Сэмми знала эти истории, но всякая новая публика для Бетти заслуживала повторения. Она рассказала нам по вентиляции о СИЗО в Неваде, где ее держали до того, как экстрадировать обратно в Калифорнию. Она сказала, что девочки там – тамошние девочки – все работают. Каждая заключенная окружного СИЗО Лас-Вегаса должна пересчитывать игральные карты и складывать в колоды в определенном порядке для казино. Ее тоже заставляли заниматься этим, сказала она, и ее пальцы ужасно растрескались.

К тому времени мы уже захмелели от нашего пойла.

– А она вообще показывала тебе это фото, где она с деньгами? – Я захотела увидеть его.

Не показывала, но, по словам Сэмми, у Бетти имелась здесь целая папка с материалами про себя – все статьи, появлявшиеся в газетах, протокол судебного заседания и тому подобное. Сэмми сказала, что ее процесс наделал много шума, прогремел по всем новостям. Бетти нанимала одного убийцу за другим, тот коп оказался вовлечен в массу разных афер, был большой скандал в ДПЛА[25]25
  Департамент полиции Лос-Анджелеса.


[Закрыть]. Сэмми прокричала Бетти просьбу увидеть фотографию. Все, чего мне хотелось в моем осоловелом состоянии, всколыхнувшем все мои надежды и желания, это увидеть фотографию женщины, заваленной деньгами, чей голос я слышала из вентиляции. На самом деле я была бы рада увидеть что угодно, кроме бетонных стен крошечной камеры.

Бетти отказалась переправить фото по параше. Она боялась, что оно испортится. Можно завернуть вещи в пластиковые пакеты достаточно плотно, так что вода не протечет. Мы переправляли по параше мороженое и сандвичи из столовой, завернув их в прокладки и целлофан для изоляции. Но Сэмми всерьез настроилась. Она спросила Маккинли, сержанта, работавшего в карцере той ночью, не передаст ли он ей книжку от Бетти. Все называли его большим папой.

– Я должна дочитать ее, большой папа, – сказала Сэмми. – Я прочитала все главы, кроме последней, когда была тут в прошлый раз.

Если бы он согласился, Бетти могла бы засунуть фото между страниц.

– Я не могу ничего передавать, Фернандес. Поймают тебя с чужой собственностью, накинут еще срок. Ты это знаешь. Я не хочу, чтобы мои девочки тут страдали. Просто следуй правилам, Фернандес, и тебя скоро вернут в общую камеру.

– Большой папа, – сказала Сэмми, – хотела бы я быть твоей дочерью. Вся моя жизнь могла бы пойти по-другому.

– Вот что, Фернандес, – сказал сержант Маккинли. – Я уверен, что твой отец сделал все, на что был способен.

Мы услышали, как он уходит в башмаках по коридору.

– Я никогда не знала моего отца! – прокричала ему Сэмми через окошко-кормушку. – И моя мать тоже! Она даже не уверена, кто это был!

Бетти услышала, как мы смеемся, и это решило дело. Она поняла, что перестала быть центром нашего внимания, и согласилась передать фото по параше.

После того как мы развернули тридцать слоев целлофана, Сэмми достала газету, в которой была статья с той самой фотографией. Я представляла классическое ню с бикини из сотенных бумажек и с длинными ногами, застрахованными на миллионы.

Но там была просто лавина денег, из-под которой торчала женская голова, как у жертвы несчастного случая. Она выглядела так, словно к кровати подкатил самосвал и сгрузил на нее весь кузов, замуровав ее в деньгах.

Мы смотрели на это, не говоря ни слова. Потом Сэмми сложила газету, завернула ее обратно и отослала назад по параше.

Наша прогулка по двору, положенная раз в неделю, проходила не в настоящем тюремном дворе, а во дворе карцера. Это был тесный бетонный загон, обтянутый колючей проволокой. Но там мы могли видеться с Конаном, гулявшим в соседнем загоне за колючей проволокой. Конан делал отжимания и болтал со мной о машинах. Началось с того, что Конан спросил, откуда я родом.

– Фриско, хах, – сказал он. – Это же у вас придумали расширять оси в девяностые. Пики. Блин, да вам, ребята, можно предъявить за это.

Говорить «Фриско» так же пошло и нелепо, как и расширять оси, но Конан был прав. Однажды утром я словно проснулась и увидела, что все мои соседи по кварталу расширили свои оси, так что колеса их машин выдавались по обеим сторонам. Теперь это стало отдаленным воспоминанием, чем-то вышедшим из моды. Это было еще до того, как я переехала в Старый город, когда Сан-Франциско заполонили приезжие, и все, что мне оставалось, это перебраться в Тендерлойн. Расширенные оси были не менее важным воспоминанием, чем любое другое, дававшее тему для нашего разговора – это была часть той жизни, которой мы жили.

Мы с Конаном от души поговорили о больших дисках, плавающих дисках, спиннерах. О неоновой подсветке днища. О прокачанных карбюраторах и тюнингованных движках. О модных джипах и внедорожниках. «Шевроле интрудер». «Додж рендишн».

Мы с Конаном согласились, что «Интрудер» выглядит так, словно намеревается впереться во что-то.

– Выходит новый «ниссан» под названием «Куб», – сказал Конан. – Его можно достать только в Японии. Но кому нужна квадратная машина? Куб. Сейчас в моде аэродинамика. «Ниссан» делает такие джипы, что катализатор можно отпилить за три минуты. Я просто не могу пройти мимо, чтобы не стырить глушитель. Мне надо подать в суд на производителя за разжигание во мне криминальных наклонностей.

Мы посмеялись насчет «умных машин». Они напоминали мне колпачки на мебельных ножках. Вертикальная чушка, которая тыкается повсюду.

– А ты на чем ездила? – спросил меня Конан.

– На «импале» шестьдесят третьего, – сказала я.

– Е-мое.

– Так-то, – сказала Сэмми. – Это моя девочка.

Но как только я это сказала, мой задор иссяк. У меня больше не было машины.

– Знаешь, что я ненавижу? – сказал Конан, пока я пыталась стряхнуть невеселые мысли и снова влиться в разговор. – Это когда люди снимают глушители с «эскалады». Ебучие «эскалады». В них что-то такое пластиковое, дешевое. Я бы лучше взял «эльдорадо». В семидесятые настал конец хорошим американским машинам. Раньше мы делали настоящие джипы в этой стране. Теперь мы делаем яйца для джипов.

– Эти уродские побрякушки, которые болтаются над дорогой на скорости восемьдесят миль в час? Я не знала, что они так называются.

Я сказала, что мне кажется дурацкой идея, что мужчинам нравится красоваться искусственной мошонкой – самой уязвимой частью мужского тела – позади своих джипов. И Конан со мной согласился.

– Что тут крутого, когда эта штука болтается под бампером? – сказал Конан. – Если бы я был чуваком, я бы водил огромный трейлер с «харлеем». Или просто «харлей».

– Я слышала, – сказала я, – ты бахвалился Маккинли, что действительно водишь «харлей».

– О том и речь. Будь я чуваком, я был бы точно таким же. Только по другую сторону решетки.

Сэмми сказала, что у нее в пятнадцать лет была спортивная тачка «транс-ам». Подарок от ее приятеля и дилера, Смоки.

– Я знаю кое-кого по имени Смоки, – сказал Конан.

Я тоже знала Смоки. Хотя не лично. Смоки, которого я знала, был Смоки Яник, строитель НАСКАРа. Мы с Джимми Дарлингом оба его обожали. Смоки Яник жульничал со всеми своими нововведениями для НАСКАРа, как и все другие. А еще, когда он был молодым гонщиком, он гонял, свесив один локоть из окна. Смоки Яник был пижоном. Но Смоки Яник уже мертв. Я в тюрьме. А Джимми – кто знает? С какой-нибудь бабой, это точно, и какой бы она ни была, она была на свободе. В отличие от меня.

– Ты, случаем, говоришь не о Смоки из Белл-гарденс? – спросил Конан. – А?

О нем самом, сказала Сэмми.

– Смоки был твоим приятелем? Я из Белл-гарденс, и Смоки, которую я знаю, это женщина.

– Я этого не знала, когда познакомилась с ним, – сказала Сэмми. – Он нарисовался в этих штанах в обтяжку – как они называются? – и с такими маленькими белыми ракушками на шее, и мы стали тусить – у него был пузырек «ангельской пыли», – и следующее, что я помню, это что я в мотеле в Уиттьере и прошло два дня.

– Ракушки пука, – сказал сержант Маккинли по громкой связи.

Он был в наблюдательной комнате, за зеркальным стеклом, и слушал наш разговор через микрофоны направленного действия.

– Я просыпаюсь и совершенно не помню, как я туда попала. На мне повсюду засосы, и рядом со мной спит этот тип, Смоки. Мы оба, как это сказать, были без одежды. Я заглянула под простыни, и у него там внизу было как у меня. Я была в шоке. После этого мы были вместе два года.

Смоки могла завести любую тачку.

– Она угоняла машину, в которой мы зависали, потом мы стирали отпечатки пальцев и бросали ее.

Как-то раз они повздорили, после чего Сэмми попыталась купить героин в закусочной в Комптоне. Смоки прикатила туда, ревя мотором, в жутком цементовозе с крутящейся бетономешалкой. Сэмми прокричала сквозь тарахтение, чтобы Смоки вырубил ее.

– Я не могла покупать дурь, когда рядом тарахтела бетономешалка, так что я стала уходить, чтобы отвязаться от Смоки с этой тарахтелкой, а она ехала за мной на той же скорости. Никакой дилер не стал бы продавать мне ничего, с таким фоном. Я ору «выруби ее», как она называется, эту крутилку, а она мне: «Я не знаю, как». Все, что она могла, это включить передачу и тронуться с места. Мы орали друг на друга, и наконец я залезла в кабину, чтобы разобраться без свидетелей. Мы катаемся по округе в этой бетономешалке и понемногу успокаиваемся. Я уже не бешусь. Водитель оставил на сиденье коробку с ланчем. Я открыла ее, собираясь выпить его сок и съесть сэндвич, какой там мог быть, а внутри коробки был бумажник этого чувака. Мы со Смоки снова стали драться. Она почему-то решила, что раз она угнала бетономешалку, то и бумажник ее. Нет уж. Извини. Я взяла наличность и вылезла. В наших отношениях было немало таких драматичных моментов. Мы по-разному смотрели на разные вещи.

Когда в тюрьме объявляли особый режим (наибастывали по-нашему), нас не выпускали на прогулку. Иногда из-за тумана. Или из-за нехватки персонала. В мою третью неделю это случилось из-за того, что заключенная общей категории вышла за границу миндального сада. Только тем, кому осталось до выхода шестьдесят дней, разрешают работать в саду, находящемся за стенами тюрьмы. Девушка, совершившая такое, запорола все. Бетти узнала об этом по телевизору и прокричала новость по вентиляции. Эту девушку взяли в доме ее матери. Она направилась прямиком домой. Сэмми сказала, что никому еще не удавался успешный побег из Стэнвилла.

– Одной пожизненной по имени Энджел Мари Яники это почти удалось. Она была близка к цели. То есть вот на столько.

Она припрятала одежду во дворе, комбинезон механика и бейсбольную кепку, чтобы прикинуться одним из рабочих. Кто-то достал ей пару кусачек. В день, когда тюрьму окутал туман из долины, плотный, как молоко, она работала в незаметном со смотровой вышки месте, сбоку главного двора. Она прорезала дыру в заборе, выбралась наружу и пошла вдоль дороги. Но ее заметил надзиратель, выходивший из тюрьмы, и что-то заподозрил. Дороги вокруг тюрьмы не предназначены для пешеходов. По ним может ездить только сельхоз-техника и тюремный транспорт. Ее поймали через несколько минут. Теперь в Стэнвилле забор под электричеством. Электрифицирован, как сказала Сэмми.

– Только тронешь – и поджаришься.

– А если спрятаться внутри грузовика? – спросила я. – Как думаешь, они их проверяют?

– Они шмонают каждую машину.

– Тогда подо дном. Привязаться к днищу.

– У них зеркала на колесиках. Они заглядывают под все машины. Ты сможешь выбраться, только если у тебя любовник с вертолетом, который сможет перестрелять охрану на вышках и приземлиться во дворе. Или, может быть, если прикинешься, что ты серьезно больна, и тебя отвезут в больницу в Стэнвилле, и там тебя будет ждать целая команда, готовая отбить тебя гранатами и штурмовым оружием, и с вертолетом, и чтобы у них был для тебя новый паспорт, наличность, все, что нужно, наготове.

На пятой неделе в карцере Конан на прогулке рассказал нам, как его однажды посадили в мужскую тюрьму.

– Я был на остановке где-то в долине, и меня загребли вместе с гомиками, но я решил не разубеждать их. Никого ни в чем не разубеждай, потому что чьи-то заблуждения могут стать твоим везением. Ты ждешь, смотришь, как оно пойдет, смотришь, не будет ли тебе гешефта с их заеба. Они продержали меня там полночи, а потом повезли в Старый город. В СИЗО был аншлаг, так что, если ты не чикса, тебя оформляли практически не глядя. У меня была зажигалка, и они даже не заметили. Просто сверкнули мне в дырку и сказали: следующий. На допросе меня спрашивают: ты гей? Я говорю: да – всегда говори правду, когда можешь. Они спрашивают, в какие клубы я хожу, что там наверху, и я говорю наугад, и это прокатывает. Дальше коп говорит: как звать вышибалу? Я говорю: Рик. Он спрашивает: ты уверен? Ага, говорю, но засыпалась, и коп говорит: пошел на хуй отсюда. В голубые общаги берут только реальных педрил. Не будет тебе зумбы, приятель. Копы несколько раз повторили мне это. Не будет тебе зумбы. Типа, если бы меня приняли в главный обезьянник Лос-Анджелеса, я бы смог записаться на курсы зумбы. А я даже не знаю, что за зумба такая[26]26
  Спортивный танец, вроде аэробики.


[Закрыть]. Мне выдали стандартные темно-синие шмотки вместо небесно-голубых и посадили в обычную камеру. Все было путем. Сокамерник мне попался кайфовый, по имени Честер. Я помог ему отодрать кусок решетки от вентиляции в душевой, потому что был там выше всех, и он за это прикрывал меня. Мужской СИЗО во многом лучше. Лучше кормят. Хорошие тренажеры в качалке. Отличная библиотека. Больше телефонов, давление воды сильнее…

– Ты принимал душ, и никто не заметил, что ты не мужчина? – спросила я.

– В мужской тюряге все были на стреме, – сказал Конан. – На случай драк и бунтов. Все принимали душ в трусах и ботинках. В одно время со мной там сидел Шуг Найт. Надзиратели говорили, у него было восемьдесят тысяч долларов на тюремных книжках. Мог купить уйму мисок с лапшой. И дезодорантов.

– А зачем Честеру понадобилась решетка от душа? – спросила я.

– Чтобы сделать заточку, – сказал Конан. – Там придумали новую модель – выдвижное перо с рукояткой из скрученных Библий.

– И что он хотел с ним делать? – спросила я.

– Я не знаю. Не твое дело задаваться такими вопросами. Блин, ты бы и минуты не продержалась в мужской тюряге с такими мудацкими вопросами.

Из Центральной мужской тюрьмы Конана перевели в тюрьму Васко. И там уже, во время переодевания между рабочими сменами, выяснилось, что биологически он был женщиной. Его посадили назад в автобус, переправили в женскую тюрьму и перевели в Стэнвилл.

Однажды утром Маккинли проорал из-за двери, что после полудня меня ждет подготовительный урок на аттестат о среднем образовании.

– Когда сюда придут служащие после ланча, я не хочу никакого шаляй-валяй, Холл.

Я не записывалась на аттестат о среднем образовании, которое только и дают в Стэнвилле. Я окончила среднюю школу. У меня была неплохая успеваемость, когда я старалась. Но я подумала о том, что сказал Конан: «Никого ни в чем не разубеждай. Чьи-то заблуждения могут стать твоим везением».

В тот день меня вывели из камеры. Я чувствовала себя словно на воле, когда меня вели в цепях по коридору после нескольких недель заключения. Меня привели в клетку в администрации карцера и оставили ждать, под стрекот и клацанье швейных машинок из цеха смертниц.

– Ты весьма неплохо учишься, Холл, – сказал Маккинли. – Ты всем утираешь нос. Покажи миру, что ты не так уж плоха.

И затопал по коридору в своих большущих ботинках.

Если бы я знала, как надзиратели ненавидят гражданских служащих, я могла бы быть приветливей с Г. Хаузером, как значилось на удостоверении инструктора по среднему образованию, висевшем у него на рубашке. Этот тип сел на стул перед моей клеткой со стопкой бумаг. Он был примерно моих лет или чуть старше, со скучными усами и уродскими кроссовками.

– Начнем с чего-нибудь простого.

Он прочитал первый вопрос по математике.

– Четыре плюс три равняется: (а) восьми, (б) семи, (в) ничему из вышеназванных.

– Вы чего, бля, смеетесь надо мной?

– Это (а) восемь, (б) семь или (c) ничего из вышеназванного? Иногда помогает считать на пальцах, если так не получается.

– Это семь, – сказала я. – Я думаю, мы можем перейти к чему-то более внушительному.

Он перелистал несколько страниц.

– Ну, хорошо. Как насчет текстовой задачи? Если у нас идут в кино пятеро детей, две матери и одна кузина, сколько билетов им понадобится? (А) семь, (б) восемь, (в) ничего из вышеназванного.

– А на какой фильм они идут?

– В математике замечательно как раз то, что это не важно. Можно считать, не зная таких подробностей.

– Мне трудно представить этих людей, не зная, кто они и на какой фильм идут.

Он кивнул, как бы признавая, что мои слова разумны и не вызывают сложностей.

– Возможно, мы забежали немного вперед, – сказал он. – Как насчет сформулировать это в форме вопроса? Или даже мы возьмем вопрос и упростим его.

У этого парня было терпение настоящего идиота.

– У нас трое взрослых и пятеро детей: сколько билетов им нужно?

Он произнес это без всякого сарказма. Г. Хаузер был так сосредоточен на работе со мной, точнее, с той, за кого он меня принимал, что у меня не получалось подыграть ему.

– Если детей пускают в кино бесплатно, откуда мне знать, сколько билетов им нужно? И потом, смотря какие это люди, какой это кинотеатр – они из гетто или образцовые граждане вроде вас? Потому что они могли купить два билета, а потом впустить одну из взрослых, например эту кузину, через аварийный выход.

Я представила запачканный плюшевый ковер многозального кинотеатра рядом с Оклендским аэропортом, такой, в котором кузину провели бы без билета через аварийный выход.

Вероятно, его уже там нет, как и всех других кинотеатров, которые я знала. Например, «Стрэнда» на Маркет-стрит, где мы с Евой еще девчонками пили дешевое вино с ребятами постарше. Или «Сьерра» в Дали-Сити, где показывали «Рокки Хоррора». И «Серф», перед пляжем, куда я пошла с мамой, когда была маленькой, на фильм с актрисой, в честь которой меня назвали. В этом фильме все время показывали одну и ту же автомобильную аварию в замедленной съемке. Наверно, я задавала слишком много вопросов, потому что в итоге мама схватила меня и сказала, что мы уходим. Я испортила ей фильм.

– Они законопослушные граждане, – сказал Г. Хаузер. – Как я.

– И всем детям нужны билеты?

Он кивнул.

– Ответ «восемь».

– Отлично, – сказал он.

– Вы сейчас поздравили двадцатидевятилетнюю женщину с тем, что она сложила три и пять.

– Нужно же с чего-то начинать.

– А с чего вы решили, что я не умею считать?

– Здесь есть женщины без навыков счета. Которые с трудом складывают. Я могу дать вам практический тест на аттестацию о среднем образовании, и если вы уверены, что пройдете его, я запишу вас на определенное время.

– Мне не нужен этот аттестат, – сказала я. – Я здесь потому, что мне сказали прийти сюда.

– Вы можете считать, что вам не нужен аттестат, но в будущем, когда вы выйдете на свободу, вы будете рады, что он у вас есть.

– Я не выйду на свободу, – сказала я.

Он завел благопристойную шарманку о людях, не знающих точного срока своего заключения, и о бесчисленных программах для заключенных с большим сроком, для которых будет желательно иметь аттестат. Я не стала говорить ему, что окончила среднюю школу. Я сказала, что подумаю об этом, и меня отвели назад в камеру.

Джимми Дарлинг занимался математикой с Джексоном забавы ради. Это началось с урока об истории счета, за закусочным столиком на ранчо в Валенсии. Джимми нарисовал круг на бумажке.

– Это загон, в котором человек держит своих животных, – сказал Джимми.

Он нарисовал три круга, обозначавших животных.

– Каких животных? – спросил Джексон.

Пожалуй, это у нас было общее – желание знать ненужную информацию.

– Предположим, овечка, – сказал Джимми. – У фермера три овечки, и у каждой есть имя: Салли, Тим и Джо. Каждое утро фермер выпускает овечек попастись. Вечером он загоняет их обратно в загон. Поскольку их всего три, он легко может свериться с коротким списком их имен и убедиться, что Салли, Тим и Джо все на месте в своем домике на ночь, где их не съедят волки. Но представим, что у фермера десять овечек, а не три. Если он даст имена каждой из них, ему придется вспоминать десять имен, когда они возвращаются. Ему нужно будет узнавать десять овечек. Каждой овечке положено отдельное имя. Если овечка Салли беременна, тогда он сможет узнать ее широкий живот и отметить ее имя, когда она вернется с пастбища. Но что, если у фермера тридцать овечек. Слишком много имен, да? Поэтому он берет ведро и кладет туда камни – ровно столько, сколько у него овечек. Он вынимает из ведра по камню за каждое животное, выходящее из загона утром. А когда каждое из них возвращается вечером, он кладет камень в ведро. Когда все камни снова сложены в ведро, он знает, что все его овечки благополучно вернулись домой. Больше овечкам не нужны имена. Фермеру нужно просто знать, сколько у него овечек.

Он объяснял Джексону, что цифры возникли, когда понадобилось что-то сосчитать, а счет начался с имен. Как в тюрьме – от имени к номеру. Только мой номер больше походил на имя, чем на камень, обозначавший животное, потому что камень мог обозначать любое животное, а мой номер обозначал только меня. Нас пересчитывали каждый день. Счет велся по общему числу людей в тюрьме, а не по номерам заключенных. Так что мы были и тем, и другим: животными, которые не паслись, и отдельными людьми, которых нельзя было спутать.

Когда нас выводили во двор раз в неделю, нам были видны сквозь решетку камеры смертниц на нижнем этаже. Сэмми шла кошачьей походкой и выкрикивала.

– Кэнди Пенья, я люблю тебя! Бетти Ля-Франс, я люблю тебя!

Кэнди подняла на нас глаза. Ее лицо сложилось в грустную улыбку. Они сидели там за швейными машинками, строча швы на мешковине, а потом поворачивали ткань под прямым углом и строчили другой шов, потом опять поворачивали и строчили третий и, наконец, бросали мешковину в стопку. Я не видела Бетти, которая часто отказывалась работать и лишилась своих привилегий.

Смертницы шили мешки для песка. Ничего другого. У них было шесть машинок, и они шили мешки для песка для защиты от паводков. Если увидите гору мешков с песком вдоль шоссе «Калифорния», знайте, что их касались руки наших знаменитостей.

Им платят пять центов в час, минус 55 % возмещения, за эту однообразную работу, не приносящую удовлетворения, поскольку они сдают мешки недоделанными. Их еще нужно наполнить песком.

Кто их наполняет? Вероятно, мужчины. Наполняют песком и зашивают верхний край.

В другие разы, когда мы проходили над смертницами, они сидели на телефонах или ждали своей очереди. Они общались с журналистами и адвокатами, как объяснила мне Сэмми. Смертницы активно сотрудничали со СМИ и всегда держали связь с ребятами по ту сторону решетки. Они знали самых разных людей благодаря своему положению. Они манипулировали людьми, намекая, что могли бы дать согласие на интервью или посещения, хотя они не собирались делать этого. Им не было интереса давать интервью. Им было интересно, чтобы им звонили, чтобы людям было что-то нужно от них; им нравилось чувствовать свою значимость. Они вели эту игру за внимание к себе. Но это было больше чем игра, потому что ничего другого у них не было.

Нам не разрешалось писать письма или звонить из карцера. И все равно я чувствовала, что мне повезло по сравнению с теми женщинами внизу, которые были на связи с «Пчелой Фресно»[27]27
  Ежедневная газета, выходящая в городе Фресно, штат Калифорния.


[Закрыть]. Моя мама приедет навестить меня с Джексоном, как только мне разрешат свидания, когда я отсижу в карцере и меня переведут – отконвоируют – в общую камеру. Она положит деньги на мои книжки, чтобы я могла купить нужные вещи: кофе, и зубную пасту, и марки, чтобы выжить. Сэмми постоянно говорила мне, как это важно, чтобы кто-то был у тебя на свободе, но я не говорила ей, что у меня есть близкие люди. Как и то, что мне дали два пожизненных срока плюс шесть лет. Это никого не касается, кроме меня. Как в раздевалке в «Комнате на Марсе», где ты не называешь своего настоящего имени. Ты не сообщаешь личные сведения. Не рассказываешь о себе, потому что тебе не будет от этого пользы.

Сэмми попала в карцер тем вечером, когда Кэнди Пенья получила свои документы на казнь. Кэнди должна была выбрать способ казни и поставить подпись. Сэмми слушала, как Кэнди Пенья плакала, читая бумагу, предлагавшую на выбор газ или инъекцию.

– Мы у себя выключили свет в знак протеста, – сказала Сэмми, – и каждая в карцере отказалась от ужина. Это вызывает массу бумажной работы у служащих. Им приходится заполнять формы на каждую заключенную, которая отказывается от еды и выключает у себя аварийный свет. Кэнди все плакала и плакала. И все в карцере, и другие смертницы тоже плакали. Даже надзирательницы плакали. Была одна зэчка в кандалах, которая не отказалась от ужина, но я думаю, она просто не понимала происходящего. Кэнди выбрала смертельную инъекцию.

Кэнди Пенья зарезала маленькую девочку. Она не сознавала, что творит, из-за метамфетамина и «ангельской пыли». Она молилась дни напролет, каждый час, минуту за минутой, перед алтарем, который сделала у себя в камере, чтобы почтить память девочки. Она подписывала бумаги и плакала, а Сэмми была человеком, пусть иногда и наезжала на кого-то, и она сочувствовала Кэнди. Даже если тебя посадили в карцер, это не значит, что ты лишен человеческих чувств. Ты слышишь, как плачет женщина, и это по-настоящему. Это не в зале суда, где задают все нужные и ненужные вопросы, придирчиво требуют подробностей, чтобы разрешить противоречия и установить степень умышленности. Где женщину осаждают настоящие вопросы, так это в тишине тюремной камеры. Единственный подлинный вопрос, на который невозможно дать ответ. Большое как же так. Как ты могла? Не в практическом плане, а в моральном. Как ты могла натворить такое? Как ты могла?

Преступление Сэмми было в том, что она мочилась в постель. Она мне все об этом рассказала. Знаю, я говорила, что в тюрьме не делятся своими личными историями, но Сэмми все мне рассказала.

– Когда мне было четыре, мы жили в трейлере, и у нас не было электричества, потому что моя мать была наркоманкой и тратила любые деньги на дурь. По ночам я мочилась в постель, чтобы согреться. У меня на ногах выскочила сыпь. Соседка увидела мои ноги и сообщила в ОДО.

Органы детской опеки забрали Сэмми. Она сменила несколько интернатов и в итоге оказалась в органах по делам молодежи, где научилась драться. «Ты усваиваешь там много такого, что пригодится в тюрьме». К двенадцати годам она покинула ОДМ, вернулась к маме и стала разводить на деньги мужчин, помогая маме заработать на наркотики.

Мужчинам нравилась компания девочки-подростка. Ее первым папиком стал залоговый поручитель по имени Мальдонадо. В конце концов она попалась на наркотиках, ее арестовали и дали телефон службы поддержки наркозависимых – не-не-номер, как она называла его, – и с тех пор она то и дело попадала в тюрьму по обвинениям в продаже и хранении наркотиков. Ее мать давно умерла. Многие из тех, с кем она познакомилась в ОДМ, сидели теперь в Стэнвилле. Сеть ее знакомств была внушительной. Вся ее жизнь прошла по тюрьмам.

За полгода до того Сэмми подала ходатайство об УДО. На воле она долго не задерживалась. Она стремилась выйти из тюрьмы, чтобы забрать назад свои вещи. У нее был телевизор, фен, кипятильник. И маска для сна, оставленная у подруги по имени Рибок.

– На ней такие маленькие хрюшки, – сказала она, – и я хочу вернуть ее.

Она раздавала свои вещи, но при условии, что, если она вернется, она сможет забрать их. Она понимала, чем были ее отлучки из тюрьмы – не переездами, а каникулами.

Но на этот раз она не собиралась назад слишком скоро. Сэмми собиралась выйти замуж за парня, с которым познакомилась по переписке. Все началось с его письма, только он его написал не Сэмми. Он написал другой заключенной Стэнвилла, а та использовала его письмо как товар, который можно продать одной из женщин, хотевших завести себе друга по переписке. Всем обычно этого хотелось. Кто-нибудь несомненно заплатит, чтобы начать переписку с этим парнем. Это письмо прочитало столько женщин, что, когда оно попало к Сэмми, его страницы протерлись по складкам. Письмо и тот, кто его написал, Берндт Кто-то-там – я так и не разобрала фамилии – имел потенциал, так что женщина, владевшая его письмом, постоянно поднимала цену. Когда письмо дошло до Сэмми, ставка перевалила за пятьдесят долларов. Лот представлял собой конверт с обратным адресом Берндта. Сэмми сказала мне, что, как только она начала читать письмо, она поняла, что оно стоит больше пятидесяти долларов, намного больше.