Текст книги "Кризис и Левиафан. Поворотные моменты роста американского правительства"

Будь у каждого своя собственная идеология, отличная от идеологии всех остальных людей, социальным наукам не было бы толку от идеологии как прикладной аналитической концепции. В этом случае идеологию трактовали бы так же, как экономисты традиционно трактуют вкусы потребителей: признают их чрезвычайную важность, однако ввиду того, что их нельзя ни измерить, ни наблюдать непосредственно, предполагают, что они постоянны, а потому в причинном анализе поведения потребителей ими можно пренебречь. В случае идеологии такой подход (точнее, отсутствие подхода) неприемлем. Как писал Сартори, идеология «важная переменная для объяснения конфликта, консенсуса и сплоченности… и решающая переменная в объяснении манипулирования массами и их мобилизации»[104]104
  Sartori, „Politics, Ideology, and Belief Systems,“ p. 409.


[Закрыть]. Чтобы понять главные события современной политической истории, в том числе рост правительства, необходимо разработать аналитическую основу для изучения идеологии.

Как и любая другая социальная теория, теория идеологии нуждается в ряде посылок. Моя первая, самая фундаментальная посылка состоит в том, что, если отбросить тривиальные различия, идеологий оказывается совсем немного. Идеология представляет собой до известной степени последовательную, довольно всеобъемлющую систему мнений, т. е. интеллектуальный продукт, который не рождается в светской беседе, и, значит, для любого данного места и времени число значимых идеологий невелико[105]105
  Reichley, Conservatives, p. 4.


[Закрыть].

Во-вторых, как пишет Сартори, «мнения массовых групп – зависимая переменная от мнений элитных групп»[106]106
  Sartori, „Politics, Ideology, and Belief Systems,“ p. 407. См. также Seliger, Ideology and Politics, p. 275; McClosky and Zaller, American Ethos, pp. 11–12, 152–153, 234; Thomas R. Dye and L. Harmon Zeigler, The Irony of Democracy: An Uncommon Introduction to American Politics, 5th ed. (Monterey, Calif.: Duxbury Press, 1981), pp. 154, 178, 305.


[Закрыть]. Лидеры общественного мнения являются производителями и дистрибуторами (ограниченного количества) идеологий, а массы – это, главным образом, потребители. Этот факт – если, разумеется, посылка верна – открывает возможности для рассмотрения идеологий. Едва ли можно надеяться на то, чтобы проникнуть в умы миллионов, зато можно более или менее достоверно разобраться в публично высказываемых мнениях видных распространителей идеологических тезисов. К примеру, недавнее весьма информативное исследование пяти творцов экономической политики покоится на предположении, что «эта выборка индивидов, не только обладавших политической властью, но и оставивших обширные письменные свидетельства своего идеологического развития, открывает превосходную возможность для анализа того, как идеология влияла на эволюцию американской политической экономии… Жизнь каждого из них отражает ключевой момент пересечения идей и деятельности»[107]107
  Larry G. Gerber, The Limits of Liberalism: Josephus Daniels, Henry Stimson, Bernard Baruch, Donald Richberg, Felix Frankfurter and the Development of the Modern American Political Economy (New York: New York University Press, 1983), p. 11. Тот же подход см.: Thomas K. McCraw, Prophets of Regulation: Charles Francis Adams, Louis D. Brandeis, James M. Landis, and Alfred E. Kahn (Cambridge, Mass.: Belknap Press, 1984), а также несметное число авторов политических биографий. См. также: Daniel J. Levinson, „Personality, Political: II. Conservatism and Radicalism,“ International Encyclopedia of the Social Sciences 12 (1968): 13.


[Закрыть].

Любопытно, что некоторые политологи не соглашаются с тем, что в американской политике поведение масс формируется идеологией. Сторонники этой точки зрения обычно придерживаются ограничивающего понимания идеологии, которое указывает на доктринерство и фанатизм поведения, и соответственно противопоставляют идеологическую политику «прагматической», которая, по их мнению, и является нормой для США. Но во взглядах политологов очевидна и самая обычная путаница. Роберт Дал, например, заявляет, что «американцы крайне идеологизированы». А затем, несколькими страницами ниже, утверждает, что «большинство американцев… просто не имеют законченной идеологии»[108]108
  Robert A. Dahl, Democracy in the United States: Promise and Performance, 3rd ed. (Chicago: Rand McNally, 1976), pp. 364, 370.


[Закрыть]. Томас Дай и Хармон Зиглер, вслед за широко известными исследованиями Филиппа Конверса и Герберта Макклоски, заключают, что «за исключением небольшой, образованной части электората, в идеологических спорах между элитами смысла немного. У широких масс нет ни интереса, ни уровня концептуализации, присущих образованным слоям, а потому не стоит ожидать от них обладания идеологией… В лучшем случае, только треть избирателей можно отнести к имеющим идеологию или что-то вроде идеологии»[109]109
  Dye and Zeigler, Irony of Democracy, pp. 194–195; Philip E. Converse, „The Nature of Belief Systems in Mass Publics,“ in Ideology and Discontent, ed. Apter, pp. 206–261; Herbert McClosky, „Consensus and Ideology in American Politics,“ American Political Science Review 58 June 1964): 361–382.


[Закрыть]. Но результаты буквально всех эмпирических исследований, проведенных политологами, подтверждают вывод Дала: «…чем более активен индивид в политической жизни, тем более вероятно, что он мыслит в идеологических терминах». Важно добавить, как это делает Дал, что «это именно те люди, активисты и лидеры, которые больше любых других формируют не только политику, партийные платформы и кандидатов, но даже конституционные и политические нормы». Так что идеологии «оказывают значительное влияние на американскую политическую жизнь»[110]110
  Dahl, Democracy, p. 371. Domhoff, Who Rules America Now? p. 128, говорит об «идеологии самообмана, в соответствии с которой в стране нет идеологии».


[Закрыть] вне зависимости от идеологического состояния масс.

Недавно Уильям Маддокс и Стюарт Лили доказали, что низкая, казалось бы, доля идеологически ориентированных людей в американском населении отражает не реальность, а всего лишь предвзятую позицию политологов и журналистов, которые не хотят знать никаких идеологических позиций, кроме двух – либеральной и консервативной. Маддокс и Лили доказали, что для получения более адекватной картины идеологических предпочтений нужно учитывать четыре идеологии. Предложенные ими категории – популист, консерватор, либерал, либертарианец – отражают четыре вида одобрения или осуждения государственного вмешательства в экономику (скажем, регулирование цен и заработной платы) и в индивидуальное неэкономическое поведение (скажем, запрет абортов). В свете данных о том, как люди определяют свое место в этой четырехчастной классификации, Маддокс и Лили заключают, что «у членов общества действительно есть идеологические взгляды, и даже если они не могут назвать свою позицию или выразить свои взгляды с определенностью политических коммуникаторов, в их идеологических взглядах есть смысл»[111]111
  William S. Maddox and Stuart A. Lilie, Beyond Liberal and Conservative: Reassessing the Political Spectrum (Washington, D.C.: Cato Institute, 1984), p. 179. Четырехчастную классификацию cp.: McClosky and Zaller, American Ethos, pp. 245–258.


[Закрыть].

Здесь нам нет нужды вступать в споры о степени идеологизированности взглядов и поведения масс[112]112
  Обширный обзор литературы и обсуждение данного вопроса см.: Bennett, Public Opinion, pp. 48–56.


[Закрыть]. Для наших целей достаточно предположить, что либо идеологические предпочтения масс в целом формируют идеологические элиты (модель лидера общественного мнения), либо у масс нет устойчивых и логически последовательных идеологических ориентаций (модель идеологически аморфных масс). Какую бы модель мы ни выбрали, нам все равно следует сфокусироваться на элитах, чтобы выявить идеологические предпочтения, оказывающие систематическое влияние на политическое поведение.

Моя третья посылка состоит в том, что идеология задает ограничения и служит движущей силой политических действий. Сартори заявляет, что «идеологии – тот важнейший рычаг, с помощью которого элиты обеспечивают политическую мобилизацию и эффективно манипулируют массами», но избранные значимыми элитами идеологии еще и ограничивают диапазон выдвигаемых целей и средств, используемых для политической мобилизации и манипулирования массами. Многие потенциально привлекательные цели и многие эффективные средства оказываются явно несовместимы с конкретной идеологией, а потому недопустимы и даже немыслимы. Идеологии не только рычаг, но и смирительная рубашка. (Ограничивающая роль идеологии бросается в глаза при защите Гровером Кливлендом золотого стандарта и в реакции Герберта Гувера на Великую депрессию, о чем речь пойдет ниже.) По словам Олвина Гулднера, «идеологии ведут к подавлению и сдерживанию одних интересов и способствуют проявлению других»[113]113
  Sartori, „Politics, Ideology, and Belief Systems,“ p. 411; Gouldner, Dialectic of Ideology and Technology, p. 28.


[Закрыть].

В-четвертых, идеологии выходят на передний план во время социальных кризисов. Когда распространяется мнение, что существующий порядок вещей работает плохо, разваливается или столкнулся с серьезной угрозой со стороны внешних или внутренних врагов, по обе стороны баррикад появляются стимулы для перехода на язык идеологий. С одной стороны, сторонники статус-кво понимают, что для поддержания и укрепления пошатнувшихся институтов необходимо сформулировать и распространить свои взгляды. С другой стороны, кризис открывает превосходные возможности для идеологических предпринимателей: растущие ряды недовольных – отличный рынок для сбыта их товара. Как отметил Ричард Хофстедтер, «когда наконец созревает социальный кризис или революционная ситуация, корректным отражением реальности становятся резкие противопоставления, направляющие логичный и доктринерский ум агитатора, и внезапно он предстает перед народом как сильный и убедительный мыслитель»[114]114
  Richard Hofstadter, The American Political Tradition, And the Men Who Made It (New York: Vintage, 1974), p. 178. См. также: Shils, „Ideology,“ p. 75; Olson, Rise and Decline, p. 77 [см.: Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост, стагфляция, социальный склероз. Новосибирск: ЭКОР, 1998]; Kevin P. Phillips, Post-Conservative America: People, Politics and Ideology in a Time of Crisis (New York: Random House, 1982), pp. 4, 240; Alt and Chrystal, Political Economics, p. 159; Gouldner, Dialectic of Ideology and Technology, pp. 244–247; Stephen Skowronek, Building a New American State: The Expansion of National Administrative Capacities, 1877–1920 (New York: Cambridge University Press, 1982), p. 31; William A. Schambra, „Progressive Liberalism and American Community,“ Public Interest (Summer 1985): 42.


[Закрыть]. В кризисы столкновение идеологий проявляется нагляднее обычного, и потому во время кризисов открываются отличные возможности для исторического изучения этого важного общественного фактора.

Одним словом, определив идеологические императивы, мы сможем лучше понять действия политических деятелей. При этом можно использовать анализ слов (лидеров общественного мнения) и дел (элит и политически активных масс). Как пишет Сартори, «идеология имеет ключевое значение для эмпирической теории политики в той мере и в силу того, что она способствует изменчивости и разнообразию». Идеология играет решающую роль во время кризисов, когда открывается окно для коренных социальных изменений, и, «если мы не разовьем в себе восприимчивость к существованию отчетливо идеологизированных групп населения и систем верований, мы, скорее всего, упустим из виду саму природу „большого конфликта“»[115]115
  Sartori, „Politics, Ideology, and Belief Systems,“ pp. 410–411.


[Закрыть]. Идеология играет решающую роль, когда она определяет характер тех политических решений или других политических событий, которые без влияния идеологии развивались бы иначе. К пониманию идеологии естественнее всего идти через изучение поведения лидеров общественного мнения в периоды кризисов. Но на что следует обращать внимание в их высказываниях?

Ответ: следует тщательно исследовать их риторику. По точному выражению Наварро, «язык и высказывания не нейтральны… Идеологическая позиция обладает собственным языком (отметаемым противниками как простая риторика), который придает этой позиции смысл. Изменение языка – не просто семантический сдвиг. Это навязывание одной позиции вместо другой»[116]116
  Vicente Navarro, “The Labor Process and Health: A Historical Materialist Interpretation,“ International Journal of Health Services 12 (1982): 8.


[Закрыть]. Как признают некоторые политологи, сам язык является одним из важнейших политических ресурсов[117]117
  Edelman, The Symbolic Uses of Politics, esp. pp. 114–151; idem, Political Language: Words That Succeed and Policies That Fail (New York: Academic Press, 1977), esp. pp. 41, 109–113; David V. J. Bell, Power, Influence, and Authority: An Essay in Political Linguistics (New York: Oxford University Press, 1975), esp. pp. 10, 13, 98; Eric A. Nordlinger, On the Autonomy of the Democratic State (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981), p. 90; Francis E. Rourke, Bureaucracy, Politics, and Public Policy, 2nd ed. (Boston: Little, Brown, 1976), p. 98; Bennett, Public Opinion, pp. 249, 252, 258.


[Закрыть]. Олдос Хаксли пошел еще дальше. «Поведение и характер, – утверждал он, – во многом определяются природой слов, которые мы свободно используем для обсуждения самих себя и окружающего нас мира»[118]118
  Цит. по: Vermont Royster, „A Matter of Words,“ Wall Street Journal (Oct. 12, 1983). См. также George Orwell, The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, ed. Sonia Orwell and Ian Angus (New York: Harcourt, Brace & World, 1968), IV, esp. pp. 127–128, 139. Джордж Боус (George Boas) заявил, что «не существует… препятствий на пути распространения идеологии. Иррациональность, бессмысленность, отсутствие фактов – ничто не в силах отвратить людей от принятия любой идеи, если та выражена нужными словами» (Johns Hopkins Magazine 36 (Oct. 1984): 17).


[Закрыть]. Успешные политики всегда понимали силу слова. И не следует удивляться, когда один политик называет «человечностью и состраданием» то, что на языке другого «расточительство, мошенничество и злоупотребление».

Идеологическое высказывание должно убеждать, но не в той холодной и бесстрастной манере, которую превозносит рассудочный идеал науки и философии. Разумеется, идеологическое высказывание может быть рациональным, по крайней мере отчасти, и может обращаться к бесспорным фактам. Но источник убедительности идеологического высказывания большей частью не связан с логикой и фактами. Его сила в бесстыдстве полемических приемов. Ленин писал: «Мои слова рассчитаны на то, чтобы вызвать у читателя ненависть, отвращение, презрение… не на то, чтобы убедить, а на то, чтобы разбить ряды, – не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить»[119]119
  Полностью цитата звучит следующим образом: «…эта [моя] формулировка как бы рассчитана на то, чтобы вызвать у читателя ненависть, отвращение, презрение к людям, совершающим такие поступки. Эта формулировка рассчитана не на то, чтобы убедить, а на то, чтобы разбить ряды, – не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию» (Ленин В. И. Доклад V съезду РСДРП по поводу петербургского раскола и связанного с ним учреждения партийного суда // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 15. С. 296).


[Закрыть]. Идеолог стремится убедить слушателей не только принять определенное истолкование и оценку общественных событий, но и подтолкнуть их к политическим действиям или по меньшей мере к тому, чтобы не противостоять и не мешать тем, кто действует. Он знает, что самый убедительный аргумент не всегда самый логичный или соответствующий фактам. «Нужно быть эмоциональным», – учит Ричард Виджери, чрезвычайно успешный консервативный сборщик пожертвований. Другой опытный сборщик средств в избирательные фонды политиков отмечает, что на политические события ярче всего реагируют «люди, любящие спорить, безапелляционные и непрощающие. Для них все либо черное, либо белое», – иными словами, самые идеологизированные[120]120
  Ленин, цит. по: Paul Eidelberg, „Karl Marx and the Declaration of Independence: The Meaning of Marxism,“ Intercollegiate Review 20 (Spring/Summer 1984): 3; Виджери и Моррис Дис, цит. по: John J. Fialka, „Liberals’ Fund-Raisers Find Their Contributors Are Less Predictable Than Conservatives’ Donors,“ Wall Street Journal (Dec. 14, 1983). См. также Elizabeth Drew, Politics and Money: The New Road to Corruption (New York: Macmillan, 1983), pp. 130–131.


[Закрыть]. Идеологическая риторика обычно принимает крайне живописную и квазипоэтичную форму. Ее обычные механизмы – метафора, аналогии, ирония, сарказм, сатира, гипербола и утрированное противопоставление. Для выражения идеологической мысли используется «замысловатая сеть символов, имеющих смутное значение, но заряженных эмоционально»[121]121
  Geertz, „Ideology as a Cultural System,“ pp. 48, 64. См. также: Joravsky, Lysenko Affair, p. 6. Рассуждая о типичнейшем идеологе – Луисе Брандейсе в связи со статьей последнего, опубликованной еще до Первой мировой войны, Томас Макгроу отмечает, что «он использовал все символы и идеологические призывы, обращал в свою пользу все мыслимые аргументы и пронизывал все своей прославленной моральной неудовлетворенностью. Риторика Брандейса своей энергичностью маскировала то, что он фактически предлагал: освободить мелких торговцев от требований антимонопольного законодательства и позволить им договариваться между собой о ценах на потребительские товары». См.: Thomas K. McCraw, „Rethinking the Trust Problem,“ in Regulation in Perspective: Historical Essays, ed. Thomas K. McCraw (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1981), p. 49.


[Закрыть]. Можно без преувеличения сказать, что для идеологического высказывания главное – образность.

Ученые и (некоторые) философы пренебрегают этим стилем. Метафору, этот самый важный инструмент идеологов, они считают злом. Как сказал философ, метафора «ловко прячет предмет, маскируя его другой вещью». Еще хуже, добавляет Клиффорд Гирц, она «особенно убедительна там, где она особенно „бесчестна„»[122]122
  Geertz, „Ideology as a Cultural System,“ p. 58.


[Закрыть]. Люди, попадающиеся на уловку метафор, в лучшем случае интеллектуально глухи.

Гирц утверждает, что такой оценке влияния идеологических текстов, во всем обвиняющей тупость аудитории, самой недостает тонкости. «Принижающее представление о разуме других людей» приводит нас к выбору между двумя пониманиями действенности символа: «Либо он морочит несведущего (согласно теории интереса), либо возбуждает нерассудительного (согласно теории напряженности)». Но можно предположить, что сила идеолога заключатся в его «способности схватывать, формулировать и передавать те черты социальной действительности, которые не даются сдержанному языку науки». Язык – ресурс гораздо более богатый, чем представляют ученые и (некоторые) философы, и идеологи постигли его богатство лучше, чем их критики[123]123
  Ibid., p. 58. Я не утверждаю, что в неидеологических текстах, в том числе научных и философских, не используется риторика. Одно из значений риторики – «всего лишь слова», а другое – «исследование мысли в разговоре». Так что риторику использует каждый, кто рассуждает вслух. См.: Donald N. McCloskey, „The Rhetoric of Economics,“ Journal of Economic Literature 21 (June 1983): 481–517, и подробнее об этом же см.: Donald N. McCloskey, The Rhetoric of Economics (Madison: University of Wisconsin Press, 1985). Я всего лишь хочу сказать, что идеологические тексты обладают характерным риторическим стилем, соответствующим желанию автора побудить людей к политической мобилизации. Пример того, как даже очень хорошие экономисты не понимают смысла идеологической риторики, см.: Edgar K. Browning and Jacquelene M. Browning, Public Finance and the Price System, 2nd ed. (New York: Macmillan, 1983), p. 68. Броунинг утверждает, что «невежество рационального избирателя есть причина низкого в целом уровня политической речи… [с ее] лозунгами, сверхупрощениями, неадекватными теориями и вводящими в заблуждение фактами».


[Закрыть].

В надежде привлечь тех, кому для длительных размышлений недостает времени или способностей, идеологи упаковывают свои послания в энергичные лозунги, изречения и запоминающиеся высказывания. Если эти краткие боевые кличи дают желаемый эффект, они мобилизуют под знамена идеолога множество разных людей. Секрет успеха кроется частью в экспрессивных моральных призывах, а частью в расплывчатости и многозначности этих призывов, что дает каждому возможность слушать их как стихи, положенные на его собственную мелодию. Когда Маркс и Энгельс заявляли, что «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей», они, разумеется, понимали, что революционные рабочие могут потерять многое – свою жизнь, если на то пошло, – и что рабочих никто на работе насильно не удерживает. Но образ скованных цепями людей, наводящий на мысль не только о мучительных и неотвратимых тяготах, но и об унизительных оскорблениях, которым подвергают узников, нес грандиозный полемический заряд. Американские кандидаты на пост президента обещали Новую свободу, Новый курс, Справедливый курс[124]124
  New Deal и Fair Deal буквально переводятся как «Новая сделка» и «Честная сделка». – Прим. ред.


[Закрыть], Новый фронтир и Великое общество – расплывчатые образы, навевающие мысли об огромных положительных моральных и материальных сдвигах. Языковые пуристы и политические циники могут сколько угодно измываться над этими словесными изысками, обещающими журавля в небе, но они бессильны умалить их неотразимую привлекательность для масс – ведь даже образованные журналисты подхватывают эти выражения, вводят их в общий оборот и обеспечивают им влияние. На президентских выборах невозможно победить под умеренным и правдивым девизом: «К Чуть-Чуть Более Совершенному Обществу».

Все идеологи используют сигнальные слова [flag words]. Я называю их «сигнальными словами», потому что они служат семантическими знаменами, под которыми собираются верные сторонники, и дают знать аналитику, что текст идеологически заряжен. Сигнальные слова бывают двух видов: дифференцирующие и универсалистские. Дифференцирующие сигнальные слова явно идеологизированы, но все же несут в себе абсолютно разные образы, воспринимаемые в зависимости от идеологической ориентации аудитории. Вот, например, «коммунизм». У коммуниста это слова вызывает в уме образы человеческого братства, «каждому по потребности», и славного будущего, когда государство отомрет, и все люди начнут жить в соответствии со своей истинной природой. Антикоммуниста, напротив, это слово наводит на мысли о безжалостной диктатуре, ликвидации гражданских свобод и подневольном лагерном труде. В отличие от дифференцирующих, универсалистские сигнальные слова имеют одну и ту же моральную окраску независимо от идеологических склонностей аудитории. «Демократия», например, сегодня имеет положительное значение почти для каждого, хотя реальный смысл ее бывает очень разным. Демократия в Китае не равна демократии в Канаде, хотя и китайцы, и канадцы равно привержены абстрактной идее демократии как таковой[125]125
  Мои термины «дифференцирующие» и «универсалистские сигнальные слова» примерно соответствуют тому, что исследователи общественного мнения именуют «позицией» и «валентностью». Maddox and Lilie, Beyond Liberal and Conservative, p. 135.


[Закрыть].

В табл. 3.1 представлен краткий список распространенных идеологических сигнальных слов. Со временем слова часто меняют значение; я их включил в список, имея в виду их сегодняшние значения. Легко видеть, что некоторые из этих слов являются идеологическими сигналами только в сочетании с некоторыми другими словами или в определенном контексте. «Корпоративный» не служит идеологическим сигналом в выражении «корпоративная система бухгалтерского учета», но является им в выражениях типа «корпоративная экономика» или «корпоративное государство»[126]126
  Эдвард Тафт дал поучительный анализ риторических приемов, используемых в главных партийных документах, экономических докладах президента и ежегодных докладах Экономического совета при президенте. Тафт заключает, что идеология «играет большую роль в определении экономических приоритетов, выраженных» в этих документах: «Демократы были чувствительны к безработице, республиканцы – к инфляции… Более того, партийная идеология оказывала на экономические приоритеты… куда большее влияние, чем сложившиеся во время составления этих докладов объективные экономические условия». Edward Tufte, Political Control of the Economy (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1978), pp. 74–83 (quotations from pp. 82–83).


[Закрыть].

Таблица 3.1

Идеологические сигнальные слова

Идеологические сигнальные слова часто несут ту особую образность, которую они приобрели в лексике великих идеологов прошлого. К примеру, в словаре современных левых радикалов много выражений, заимствованных у Маркса, который использовал в более или менее точном смысле такие слова, как «эксплуатация», «отчуждение», «прибавочная стоимость», «классовая борьба», «буржуазия» и даже, как мы уже видели, «идеология».

Несмотря на его (а также Энгельса и многих других) притязания на «научность» своего социализма, Маркс был явным идеологом. Возьмите следующий пассаж:

«При этом само собой разумеется, что рабочий на протяжении всей своей жизни есть не что иное, как рабочая сила… Но при своем безграничном слепом стремлении, при своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня… Таким образом, не нормальное сохранение рабочей силы определяет здесь границы рабочего дня, а наоборот, возможно большая ежедневная затрата рабочей силы, как бы болезненно насильственна и мучительна она ни была, ставит границы для отдыха рабочего.

Капитал не спрашивает о продолжительности жизни рабочей силы. Интересует его единственно тот максимум рабочей силы, который можно привести в движение в течение рабочего дня. Он достигает этой цели сокращением жизни рабочей силы, подобно тому, как жадный сельский хозяин достигает повышения доходности земли посредством расхищения плодородия почвы»[127]127
  Маркс К. Капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 23. С. 274, 275.


[Закрыть].

Без малейшей неловкости Маркс писал о «волчьей жадности [капиталистов] к прибавочному труду» и об их «вампировой жажде живой крови труда»[128]128
  Там же. С. 275.


[Закрыть]. Он постоянно использовал сверхэмоциональный язык, который немарксисту кажется нелепо гиперболизированным. Но великое множество людей находили убедительной риторику этого «научного» социализма.

Маркс дает великолепные примеры идеологического языка, но мы не станем ограничиваться одной только левой идеологией. Возьмем, например, пассаж из работы великого классического либерала Джона Стюарта Милля: «Но самый сильный аргумент против общественного вмешательства в сферу индивидуальности состоит в том, что такое вмешательство оказывается в большей части случаев вредным, обыкновенно совершается некстати и невпопад… Но когда идет дело о таких поступках индивидуума, которые касаются только его самого, то мнение большинства, налагаемое как закон на меньшинство, имеет столько же шансов быть ошибочным, как и быть правильным; оно в таких случаях не более как мнение одних о том, что хорошо или дурно для других, а часто даже и менее, чем это, и публика руководствуется в своем суждении единственно своими собственными наклонностями, относясь с совершенным равнодушием к благу или удобству тех, чьи поступки судит… Но между чувством, которое имеет человек к своему собственному мнению, и тем чувством к этому мнению другого человека, который чувствует себя оскорбленным, между двумя этими чувствами такое же отношение, как между желанием вора взять чужой кошелек, и желанием настоящего владельца сохранить его. Вкус человека есть его личное достояние в такой же степени, как и его мнение или его кошелек»[129]129
  Милль Дж. С. О свободе.


[Закрыть].

Здесь аналогия соперничества за кошелек между вором и «настоящим владельцем» исподволь подталкивает читателя к согласию с Миллем в других, более сомнительных вопросах. Отметим еще и параллель между вором, похищающим кошелек, у Милля, и сельским хозяином, расхищающим плодородие почвы, у Маркса. Очевидно, метафора воровства настолько красноречива и универсально убедительна, что без нее не может обойтись ни одна идеология – о чем свидетельствует Прудон с его «собственность есть кража» и другие бесчисленные декларации обо всех сторонах проблемы собственности. Как сказал Гулднер, «тот, кто хочет сказать „идеология“ должен также сказать „собственность“»[130]130
  Gouldner, Dialectic of Ideology and Technology, p. 197.


[Закрыть].

В качестве последнего примера идеологической риторики, представляющей правую часть политического спектра, рассмотрим следующий отрывок из консервативного кредо Франка Мейера: «Хорошее общество возможно только при двух условиях: когда социально-политический порядок гарантирует такое состояние дел, при котором люди могут выбирать свободно, и когда интеллектуальные и моральные лидеры, „творческое меньшинство“, обладают пониманием и воображением, необходимыми для поддержания престижа традиции и разума, и таким образом сохраняют интеллектуальный и моральный порядок во всем обществе»[131]131
  Frank S. Meyer, In Defense of Freedom: A Conservative Credo (Chicago: Henry Regnery, 1962), p. 69.


[Закрыть].

Особо отметим ключевое расположение в тексте таких идеологических сигналов, как «хорошее общество», «моральный порядок», «свобода выбора» и «творческое меньшинство», причем последнее выражение, видимо, показалось проблематичным самому Мейеру, заключившему его в кавычки.

Одним словом, путем исследования риторики лидеров общественного мнения в периоды кризиса можно определить, что представляли собой господствующие идеологии и как они менялись со временем. Мы увидим, например, что идеология Гровера Кливленда и его ближайших сторонников сильно отличалась от взглядов Франклина Рузвельта и его наиболее доверенных советников, что идеология большинства в Верховном суде в деле Поллока (1895) была совершенно иной, чем в деле о моратории в Миннесоте (1934). Ясно, что идеология и идеологические сдвиги не настолько скрыты и туманны, чтобы отказаться от их эмпирического изучения. Эти предметы нельзя измерить, как вес и длину, зато о них многое можно узнать с помощью качественных методов, и для определенных задач этого знания достаточно.