Текст книги "Глаза, устремленные на улицу. Жизнь Джейн Джекобс"

Итак, как и многие подростки во все времена, Джейн препиралась с матерью. И даже хуже: она знала, что «должна молчать о том, что действительно хотела бы с ней обсудить»[79]79
  Wachtel, p. 44.


[Закрыть]. Подробные, многостраничные, полные аргументов и фактов письма Джейн писала матери гораздо позже: о сельском хозяйстве на Канарских островах, акупунктуре, «микробалансе природы», представленном божьими коровками, поедающими тлю – свидетельствующие о необходимости сказать, говорить, объяснять, а также о потребности в материнском внимании. Но опять же, это будет потом. Подростком, особенно в отношении более личных тем, она чувствовала, что не может рассчитывать на понимание матери.

Кажется, это приносило не больше проблем, чем то, как Джейн чувствовала себя дома. Вряд ли все обиды, которые она переживала, были для нее пустяком; ведь как такое может быть? Просто на фоне того баснословного пейзажа, наполненного детьми и их родителями, немногое из жизни Джейн на Монро-авеню намекает на скрытые страхи или стремится вырваться на свет.

В социально-экономическом отношении семья Джейн относилась к обеспеченному благополучному американскому среднему классу. Батцнерам по большей части хватало денег, правда, было их не слишком много. Джейн выросла в хорошем доме, на милой улочке с приличными домами, где жили представители верхних слоев среднего класса; у них даже была одна из первых посудомоечных машин. Но она не была полностью отрезана от тех, кому не настолько повезло. Она помнила одно местечко недалеко от их дома, вниз по холму, – закоулок, где не было тротуаров; «просто было понятно, когда идешь в закоулок, что это нищенское место»[80]80
  Chavez, Duer, and Fang, p. 10.


[Закрыть]. Джейн знала о мужчинах, которые работали в шахтах; некоторые из них были пациентами ее отца. Она слышала от матери о тех днях, когда та была медсестрой, и о ее пациентах-бедняках.

Ее детство было заполнено незаметным повседневным комфортом. Она ходила в пресвитерианскую церковь на улице Грин-Ридж в нескольких кварталах от дома. (Джейн «никогда не воевала с церковью, – скажет один из ее детей, – просто скучала там».) Обменивалась карточками с друзьями – кажется, с изображениями политиков, а не бейсболистов. Они играли в пиратов, проигравший шел по доске на старом пне[81]81
  Warren, p. 10.


[Закрыть], а еще в ковбоев и индейцев. Иногда она ездила в школу на роликах. У нее было потайное место в расщелине ближайшей скалы, где она прятала сокровища[82]82
  Смерть и жизнь, с. 97.


[Закрыть]. Как и сестра, Джейн пошла в герлскауты: они ездили в лагеря, сплавлялись на плотах. Она помнила лето, когда Чатоква[83]83
  Чатоква (Chautauqua) – американская просветительская организация, основанная в 1874 году. Пик ее деятельности приходится на конец XIX– начало ХХ века. – Прим. ред.


[Закрыть] приехала в Скрантон с большой детской программой[84]84
  Дж. Дж. – Сюзан Уинн, 18 сентября 1997 г., Burns, 1:6.


[Закрыть]. Джейн любила слушать, как родители и бабушка с дедушкой рассказывают о своем детстве: как бабушка для стирки делала мыло из жира и древесной золы; как мама, когда ей было восемь, повернула выключатель на первом городском электрическом фонаре. Она разыгрывала своих братьев и сестер: однажды подшутила над братом Джоном, выбросив его любимую рубашку[85]85
  Замечание Декера Батцнера в «Memorial Ceremony and Portrait Unveiling in Honor of Honorable John D. Butzner, Jr.», West’s Federal Reporter, vol. 464, F.3d, p. XXXIX–XLI.


[Закрыть]. На Рождество елку в гостиной ставили и обрезали таким образом, что она упиралась прямо в лестничную клетку на втором этаже, откуда Джейн и Джон, спрятавшись, могли тянуть за тонкие как паутинки нити, привязанные к ветвям, – соседских детей приглашали подивиться на елку, изгибающуюся и машущую ветвями от невидимого ветра[86]86
  Интервью с Джимом Джекобсом, Декером Батцнером, Кей Батцнер.


[Закрыть].

Когда Джейн было четыре, они всей семьей отправились в путешествие в Виргинию, чтобы навестить родственников Батцнеров. По пути они останавливались, чтобы посетить Белый дом и посмотреть на овечек, щиплющих траву на аккуратной лужайке рядом.

Когда ей было одиннадцать, она написала в девичьем дневнике кузины: «Откусывай больше, чем сможешь прожевать – и потом жуй»[87]87
  Мэри Робисон Фосетт – Дж. Дж., 1996 г., Burns, 44:2.


[Закрыть], очевидно, не обращая внимания на банальность этого совета.

Как минимум однажды ребенком она летала на аэроплане, возможно, на биплане, как у Снупи.

Но детство Джейн Батцнер было шире и богаче, чем самый длинный список ежедневных соблазнов. Повседневная жизнь – особенно, как мы увидим, жизнь в школе – совсем не походила на то, о чем она читала в книгах. Не походила и на то, что она видела и слышала дома за кухонным столом или в гостиной. Бабушка по отцу, Люси, умерла, когда Джейн было десять; бабушка по матери, Дженни – когда ей было тринадцать; она никогда не знала своих дедушек. Но каким-то образом старые семейные истории и легенды доходили до Джейн, и у нее накопился целый том рассказов давно ушедших дней и сонм выдающихся персонажей. Не Джефферсоны и Франклины ее воображаемых диалогов, а члены ее собственной семьи, которые осмеливались отправляться в путешествия в далекие края, делали замечательные вещи и твердо верили в то, что делают.

Она знала, конечно, о дедушке по матери, капитане Бойде, умершем за несколько лет до ее рождения, его подвигах в Гражданскую войну, заключении на Юге, его популистских идеях, о том, что он баллотировался в Конгресс от партии гринбекеров. «Я рада видеть, как много идей, выдвинутых партией, в то время казавшихся странными, с тех пор стали законными и уважаемыми, – напишет она, – и я горда, что мой дедушка рисковал жизнью ради них»[88]88
  Matter, p. 170.


[Закрыть].

Младший брат ее дедушки, дядя Билли, знаменитый одноглазый адвокат по уголовным делам, столь же полный, сколь и высокий, само красноречие и хитрость, брался за любые дела – бутлегеров, чернокожих, негодяев, жуликов – не важно. В одном известном деле он защищал мужа виргинской светской львицы, найденной зарубленной насмерть, успешно переложив вину на отвергнутую любовницу клиента; присяжные признали его подзащитного невиновным через тридцать шесть минут. В другой раз его клиента во время «сухого закона» привлекли к ответственности за две пинты контрабандной выпивки. Но когда на суде дядя Билли открыл бутылки и перелил их содержимое в мерную колбу, одолженную у городского аптекаря, до кварты – того предела, до которого строгое наказание не предусматривалось – не хватило всего нескольких капель. Его подзащитного отпустили. Как он узнал, что обвинение провалится? «Знаете, – ответил он, – в свое время я не раз имел дело с бутлегерами, и, поверьте мне, они всегда мошенничают»[89]89
  Интервью с Декером Батцнером.


[Закрыть].

Тетя матери Джейн, Ханна, была еще одной заметной фигурой в зале семейной славы. В возрасте сорока пяти лет эта правильная и внешне ничем не выделяющаяся женщина вдруг отправилась на Аляску учить алеутов и эскимосов. За четырнадцать лет она успела пожить у индейцев, карабкалась по скалам в пышных юбках и подъюбниках, путешествовала на каяке в наряде из медвежьих внутренностей. Тетя Ханна была истово религиозной и такой, что Джейн могла называть ее «неумолимый, упорный сторонник трезвости»[90]90
  Alaska, p. 10.


[Закрыть] – к тому же на свой манер поборник прав женщин. Для растущей Джейн «она несла в себе очарование сказочной героини».

И еще была старшая сестра ее матери, Марта, которая после обучения в Блумсбергском педагогическом колледже и активного участия в жизни местного прихода пресвитерианской церкви в возрасте сорока восьми лет практически ушла от цивилизации. В 1922 году, отправившись по поручению церкви в отдаленный горный район Северной Каролины, она так и осталась там жить в небольшой захолустной деревне под названием Хиггинс. Вместо того чтобы вернуться через несколько месяцев, тетя Марта все оставалась, и оставалась, годами привнося туда частицы тепла и радости современной жизни – дарила книги и вела уроки, помогала строить новые дома, создала центр ремесел и помогла окрепнуть местному приходу. Она жила там все те годы, пока Джейн росла на Монро-авеню.

Среди предков Джейн были, конечно, и законченные бездельники и ничтожества, как и приличные, но ничем не примечательные смертные. Не многое услышишь о брате отца Кельвине, неприветливой фигуре в комбинезоне, который остался жить на ферме у своей дровяной печи со своими собаками. Мать Джейн была одной из восьмерых детей, и не все они творили чудеса в Аппалачах, как тетя Марта; в то время, когда Джейн пошла в школу, брат Бесси Ирвин продавал машины, а ее сестра Эмили работала школьным библиотекарем; оба вернулись туда, откуда приехали, в Блумсберг. И все же существовало достаточно примеров семейного героизма и эффектных поступков, из которых Джейн могла резонно заключить, что вышла из отличной семьи.

Ее жизнь докажет свою созвучность судьбам семьи и предков. Но если и так, то что – что именно? – нам с этим делать? Если она вышла из «приличной семьи», значит ли это, что что-то редкое и драгоценное передается через ее ДНК? Или, что бы на нее ни снизошло, это случилось благодаря «культуре» семьи? Конечно, Джейн была наделена невероятным интеллектом; все, что она думала и говорила, свидетельствует об этом. Но мы можем сказать с равной уверенностью, что ей повезло родиться в необыкновенно сплоченной семье; и от тех социальных и семейных сил, что так часто разрушают детский дух, Джейн была милосердно освобождена. В детстве она не могла знать, как редко такое бывает. Потом, однако, она поняла: «Жить в семье, где меня не подавляли, – большая удача»[91]91
  Matter, p. 13.


[Закрыть].

Ей также повезло, что она выросла в удачные для женщин или, по крайней мере, относительно удачные времена, которые, в отличие от предшествовавшей викторианской эпохи или послевоенного времени, когда росли ее собственные дети, не препятствовали ей быть девушкой, женщиной, работать и мыслить. Те годы, скажет она, стали «островом надежды для женщин»[92]92
  Wachtel, p. 45.


[Закрыть]. Конституционная поправка допустила женщин до выборов в 1920 году, когда Джейн было четыре года. Мысль, скажет она гораздо позже, «что женщины равны мужчинам и могут делать что захотят», была вполне жива. В герлскаутах, вспомнит она, «у нас были все виды знаков отличия, не только касательно заботы о детях, того, чтобы быть хозяюшкой и все такое, но и по астрономии и определению деревьев и разным штукам. Все это было частью освобождающей идеологии для женщин. Мы были счастливы». Мир был прекрасным местом, где можно творить великие дела. У вас была сила. Вы могли кем-то стать. Женщина могла стать кем-то.

В общем, Джейн Батцнер не встречала особенного противодействия. Ей, кажется, никогда не мешали, не удерживали и не втискивали в какие-то рамки. «Я выросла с мечтой, что я смогу что-то сделать, – скажет она. – Ничто не остановит меня, если я чего-то захочу»[93]93
  Matter, p. 11. При этом сестра Джейн, Бетти, по меньшей мере однажды почувствовала себя в безвыходном положении. Она хотела стать архитектором, но доктор Батцнер ее отговаривал, посчитав это поле деятельности неподходящим для женщины. «Она находила это смешным», – сообщает дочь Бетти, Кэрол Биер. Но Бетти уступила и занялась дизайном интерьеров.


[Закрыть].

Глава 2
Вне закона

Если в этой замечательной картине и было что-то не так, то лишь ее исключительность, редкость, из-за чего ей, без сомнений, рано или поздно предстояло столкнуться с куда менее снисходительной реальностью мира за пределами Монро-авеню. В случае Джейн конфликт произошел рано – уже в школе: сначала в школе Джорджа Вашингтона в Данморе, затем в скрантонской Центральной средней школе.

Джейн рассказывает, что в классных комнатах «в те дни… был более строгий распорядок дня, чем теперь. Мы должны были сидеть там часами, делая то или это; говорить разрешалось, только если хочешь задать вопрос»[94]94
  Wachtel, p. 46.


[Закрыть]. Некоторым одноклассницам это нравилось или, по крайней мере, они могли это вытерпеть. Для Джейн это была сущая мука: такое настолько не соответствовало ее жизни дома, настолько отупляло, что дорого ей обошлось. Джейн заметила в себе то, что она назовет «недоразумением»: страх, «что я не могу больше говорить, что у меня пропал голос»[95]95
  Ibidem.


[Закрыть]. И из него, в свою очередь, развилось то, «что можно назвать легким тиком. Я потихоньку сипела, пробовала голос, просто чтобы убедиться в том, что все еще могу говорить». В конце концов родители спросили, почему она так делает. Она не ответила: не хотела или не могла, «потому что мне казалось, что если бы я ответила, то открылась бы вся картина моих напряженных отношений с учителями».

Два года в школе Джорджа Вашингтона, расположенной в нескольких кварталах от дома, на углу улиц Грин-Ридж и Мэдисон-авеню, прошли хорошо. Но потом все покатилось под откос. Как Джейн рассказывала не раз и при разных обстоятельствах, слово «испытание» по отношению к школе можно отнести ко всем без исключения ступеням: третий класс, пятый класс, средняя школа – не важно. Позже она явно будет завидовать учебе отца в той виргинской школе в округе Спотсилвейния, в которой был всего один класс[96]96
  Matter, p. 150.


[Закрыть]. Она расскажет, что на уроках «не очень-то слушала учительницу. Я старалась, но мне быстро становилось скучно»[97]97
  Ibid., p. 11.


[Закрыть]. У нее всегда что-то было спрятано под партой, например, «Мифология Булфинча»[98]98
  Популярный сборник мифов и легенд «Век сказаний» (The Age of Fable) американского писателя Томаса Булфинча, многократно переиздававшийся с 1855 года и получивший неофициальное название «Мифология Булфинча». – Прим. ред.


[Закрыть] – гораздо интереснее всего, что монотонно бубнила учительница[99]99
  Matter, p. 15.


[Закрыть]. Она вспоминала, как их заставляли «самым ужасным образом бесконечно повторять», и даже годы спустя могла назвать все страны Южной Америки в алфавитном порядке, показывая в воздухе их местоположение на невидимой карте. «Сказать по правде, – признается она однажды интервьюеру, – я думала, что большинство моих учителей довольно глупы. Они верили во всякую чепуху. Я всегда их поучала, поэтому иногда мы ругались»[100]100
  Wachtel, p. 46.


[Закрыть].

В третьем классе она умудрилась добиться исключения из школы[101]101
  Люсия Джекобс, запись интервью Дж. Дж., 1992 год, с любезного разрешения проф. Джекобс; Wachtel, p. 46; Matter, p. 16.


[Закрыть]. И, по крайней мере, если верить тому, что она говорила, будучи взрослой, к этому привела именно огромная пропасть между живой и открытой атмосферой в семье и давлением в школе. Однажды вечером отец ей сказал, что обещать – это очень серьезно; никогда не давай обещание, если не уверена, что сможешь его сдержать. «Хорошо», – ответила Джейн, а на следующий день в школу пришел незнакомец, чтобы поговорить с ними о гигиене зубов. Представьте себе сцену, как будто сошедшую со страниц романов Синклера Льюиса об общественном здравоохранении и добродетели 1920-х годов: учеников собрали в актовом зале послушать хорошего джентльмена. Разумеется, он призывал их чистить зубы. Но он пошел еще дальше и здесь-то и попал в переделку с Джейн: «Он попросил каждого пообещать чистить зубы по утрам и вечерам» всю свою жизнь, и попросил всех поднять руки, чтобы подтвердить обещание.

Нет, прошептала Джейн одноклассникам, вы же не можете дать такое обещание? Не делайте этого. И вот «они опускали руки, едва успев поднять их», хотя от них ожидали совсем другого.

Когда они вернулись в класс, учительница была в ужасе. Что, по вашему мнению, вы делаете? Кто-то указал на Джейн, и вскоре учительница выведала у нее всю историю, теперь уже потребовав у нее и остальных негодяев дать клятву всегда чистить зубы. Джейн отказалась, призывая к тому же других; когда она годы спустя разыгрывала в лицах сцену, как убеждает одноклассников не подчиняться, казалось, к ней возвращалась кипучая молодость: они определенно не могут сдержать подобное обещание. Нечестно говорить, что могут. «Что ж, – сказала учительница, повернувшись к Джейн, пытаясь подавить восстание, – я с тобой разберусь».

Они встретились наедине. «Все, что она от меня получила – это пререкания. Поэтому когда ее терпение кончилось, она меня исключила из школы».

Исключила?! «Я знала временно отстраненных, но никогда не знала никого, кого бы исключили». Это совсем другое. Это серьезно. «Ужасно. Это конец». Ее родителей вызовут в школу. «Я со всей отчетливостью осознала, что я вне закона» – чувство, которое вместе с нею перешагнет через годы в старость и никогда полностью не развеется.

Ее плохое поведение, кажется, подпитывало себя само и не могло быть пресечено родителями так, как того хотело школьное начальство. Однажды Джейн совсем разошлась, хлопая бумажными пакетами в столовой, и ее отправили прямиком к директору. Директор вызвал отца. Доктор Батцнер, как гласит семейная история, ответил: «Я занятой человек. Вы занятой педагог. Я позабочусь о своих проблемах. А вы позаботьтесь о своих»[102]102
  Интервью с Кей Батцнер.


[Закрыть].

«Когда мы были детьми, – писал скрантонский журналист, знавший Джейн с детства, – она была самостоятельной, умной, уморительно смешной и бесстрашной». Она плевала на лестничные перила и скатывалась вниз, чем несказанно радовала детсадовцев. Она бегала вверх по эскалатору, идущему вниз, в Scranton Dry Goods, главном торговом центре на Лакаванна-авеню. Она искала неприятностей словно из чистого удовольствия.

В четвертом или пятом классе, как рассказывает эту историю кто-то из детей Джейн, учительница изрекла мудрость: мол, ношение резиновых сапог приводит к болезни глаз[103]103
  Интервью с Джимом Джекобсом.


[Закрыть]. Чепуха, возмутилась Джейн. Чепуха, подтвердил доктор Батцнер. Вскоре она ходила в резиновых сапогах в школу каждый день, выставляя их напоказ. Видите мои глаза? дразнила она учительницу и всех, кто ее слушался. Посмотрите на них – они в полном порядке.

В другой раз учительница задержала ее после школы и велела переписать две страницы из учебника по истории. «Какие две страницы?» – спросила Джейн[104]104
  Harvey, p. 36.


[Закрыть]. Не важно, ответила учительница. Джейн выбрала фронтиспис, на котором содержался только рисунок с подписью: «Высадка Колумба на острове Сан-Сальвадор». Нет, сказала учительница, так не пойдет, и задала ей еще две страницы. Джейн отказалась: она сделала в точности то, что велено. «Так что я сидела после школы за партой, и учительница сидела и занималась чем-то за своим столом, и мы сидели и сидели». В конце концов Джейн просто встала, взяла пальто и ушла.

Это было плохо. Сага о Джейн и ее учительницах – насмешка над знакомым сценарием: юношеское недовольство ограничениями в классе, плохое поведение, вызов родителей в школу, принятие мер, подчинение власти взрослых, восстановление гармонии в школе. И, разумеется, история заканчивается совсем не тем, что Джейн окончила школу с благодарностью за распорядок, который в конце концов научилась принимать; она так никогда и не приняла его. Скорее результатом стали недоверие и озлобленность в грядущие годы, война, прерываемая только временными перемириями. «Она всегда боялась учителей, и учителя всегда боялись ее», – вот та истина, которую кто-то из ее детей вывел из рассказов Джейн о школе[105]105
  Интервью с Джимом Джекобсом.


[Закрыть].

Годы спустя, на двухдневной университетской конференции в 1987 году, посвященной отнюдь не детству Джейн Джекобс, а ее идеям, Джейн предложила собственную теорию о тех проблемных годах. В начальной школе «маленькие девочки, которые стараются, – это те, кто берет с учителя пример»[106]106
  Ethics, p. 9.


[Закрыть], представляя самих себя учительницами; в школе они маленькие ученицы, впитывающие принципы и ценности учителей. Она, конечно, такой не была, ни капельки. Но другие маленькие девочки «не очень-то заботились о том, чтобы стать учительницами» и не «считали образование столь же важным – [поскольку] сопротивлялись ему». Это, сказала Джейн, и была она. «Вот такой девочкой я была».

В начале 1962 года, выступая с публичным докладом в Нью-Йорке вскоре после издания «Смерти и жизни больших американских городов», Джейн Джекобс говорила, что ее книга выросла из несоответствия между тем, какими должны были стать крупные жилищные проекты, и тем, чем они обернулись на деле. Когда она спросила архитекторов и планировщиков, почему проекты так часто оказываются не столь жизнеспособными и успешными, как обещалось, все, что они могли ответить, – это назвать живущих там людей глупыми: мол, не могут или не хотят делать то, «что от них ожидалось»[107]107
  Books and Authors Luncheon, 10 марта 1962 г., аудиозапись, New York City Municipal Archives, wnyc_LT9522.


[Закрыть]. И тогда, как если бы фраза зацепилась за сеть нейронов в ее мозгу и потащила прямо на риторический риф, она сказала: «Я не знаю, почему люди не делали то, что от них ожидалось, но я хорошо знаю, – здесь она сделала многозначительную паузу, – что если люди вели себя не так, как ожидалось, значит, в теорию о том, как они должны себя вести, вкралась какая-то ошибка». И, уже зная о ее взрослом бунтарстве, сопротивлении властям длиной в жизнь, трудно не вспомнить о юной Джейн в школе: как ей удавалось отвертеться от того, что от нее ожидали, но что она не могла или не хотела делать.

Сын Джим намекает, что стратегии, которые Джейн позже будет использовать против бездумных планировщиков и городских властей, отчасти родились из препирательства с учителями. Конечно, они сделали ее только сильнее, как и в тот день в третьем классе, когда ее исключили. Ступив за порог школы, она чувствовала себя потерянной, не знала, что делать, бродила одна. Скоро она оказалась возле железнодорожных путей, которые лежали низко, в низине, на которых запрещено находиться, уж девятилетним-то девочкам точно. Поддавшись внезапному порыву, оставив учебники и куртку на спуске к путям, она бросилась вниз по склону, который вел к рельсам, затем вновь забралась наверх. Вверх и вниз, раз за разом, она взбиралась наверх, под грохот изрыгающих дым груженных углем поездов. Только когда она услышала, как дети идут домой на ланч, она в последний раз забралась наверх на дорогу, собрала вещи и отправилась домой на Монро-авеню обедать, не зная, что ее ждет.

Ее ничто не ждало.

Дома, с мамой, она пыталась «набраться смелости и признаться», но не смогла, просто молча ела.

«Поторопись, Джейн, ты в школу опоздаешь», – сказала, наконец, миссис Батцнер.

Джейн вернулась в школу, повесила куртку в раздевалке, села за парту. Учительница не сказала ни слова; Джейн позже выдвигала теории, что та даже могла испытать облегчение, увидев ее. Она «могла испугаться того, что сделала», – тихое появление Джейн предотвратило конфронтацию.

Происшествие оставило ее с чувством независимости. «Я была вне закона и принимала тот факт, что я вне закона… Это по-настоящему изменило меня. Это важное событие в моей жизни»[108]108
  Люсия Джекобс, запись интервью с Дж. Дж., 1992 год.


[Закрыть]. Она поняла, что «если чего-то боишься, то единственный способ преодолеть или уменьшить страх – это пережить его».

В феврале 1929 года Джейн, окончив школу Джорджа Вашингтона, поступила в первый класс Центральной средней школы в деловом центре. Тогда как ее начальная школа находилась в нескольких минутах ходьбы от дома, то чтобы добраться до Центральной школы, нужно было пройти пешком квартал до трамвая на Электрик-стрит, затем преодолеть две мили в дребезжащем, ярко окрашенном вагончике с деревянными сиденьями – на юг до Адамс-авеню, выйти и немного пройти на запад, а затем почти прямо до Вашингтон-авеню вниз по Вайн-стрит. Там, на углу, стояла массивная гора камня в готическом стиле – Центральная школа. Напротив нее располагалась центральная библиотека. После восьмого класса, расскажет она интервьюеру, «мы пошли в школу в центре города. Наш жизненный мир расширился, началась городская жизнь – походы в театр, на лекции и в большие библиотеки»[109]109
  Penny Fox, «Suburbs Do Not Suit Citified Author», 1961, Burns.


[Закрыть]. Внезапно весь Скрантон оказался в их распоряжении, и в нем слышались отголоски всего необъятного мира[110]110
  Местная история, включая роль в ней антрацита, взята из: «Scranton», in Writers’ Program, Pennsylvania: A Guide to the Keystone State (New York: Oxford University Press, 1940), p. 322–329; David Crosby, Scranton Then and Now (Charleston, S.C.: Arcadia Publishing, 2011); Benson W. Rohrbeck, Scranton’s Trolleys (Ben Rohrbeck Traction Publications, 1999); Fred J. Lauver, «A Walk Through the Rise and Fall of Anthracite Might», Pennsylvania Heritage Magazine (Winter 2001); «History of the Green Ridge Presbyterian Church» и «50th Anniversary of the Present Church Building, 1893–1943, Green Ridge Presbyterian Church», оба представленные в Историческом обществе Лакаванны (Скрантон).


[Закрыть].

ПОКУДА НЕСОГЛАСИЕ ПРИВОДИТ К КОНСТРУКТИВНЫМ

СДВИГАМ В ПОЛЬЗУ УЛУЧШЕНИЯ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА,

ОНО НЕОБХОДИМО И ДОЛЖНО ПООЩРЯТЬСЯ.

Эти слова Джона Митчелла, легендарного лидера профсоюза шахтеров, выбиты на боковой стороне памятника в его честь, возведенного на Кортхаус-сквер в скрантонском муниципальном комплексе в 1924 году. Когда оказываешься перед монументом, не нужно быть сыном боровшихся за свои права рабочих, чтобы почувствовать уважение к людям, которые трудились в поте лица в темноте на опасной работе под землей. Памятник Митчеллу стоит в нише гранитной плиты, словно статуя в церкви. За спиной Митчелла на плите изображены люди в шахтерских касках и высоких ботинках, выходящие из разреза. У одного из них в руках кирка. Другой держит под уздцы лошадь, напряженно тянущую телегу, переполненную черными бриллиантами угля. Видно, как тесно там и темно, почему-то даже при свете дня – впечатляющий памятник человеческому труду. Джейн знала, что один день в году соседские дети – дети шахтеров получают выходной, чтобы выйти на демонстрацию в день Джона Митчелла. Но кто такой этот Джон Митчелл? – спросила она однажды одноклассницу, дочь шахтера. Джейн помнит ее простой ответ: «величайший человек во всем мире»[111]111
  Wachtel, p. 45.


[Закрыть]. И она будет вспоминать именно это наряду с краснобайством о славе Скрантона как антрацитовой столицы мира, которое она также запомнит.

Черный уголь, твердый уголь, каменный уголь. Черный бриллиант. Все это названия антрацита, сверкающего бездымного угля, весь XIX век согревавшего миллионы американских домов. (Есть другой вид угля, битуминозный, он мягче и хуже пахнет, более сернистый.) Большую его часть добывали из подземных месторождений, обнаруженных в продолговатом пласте площадью всего в несколько сотен квадратных миль в горах на северо-востоке Пенсильвании, около Скрантона. «Уголь – лейтмотив этого города среди холмов, – говорится о Скрантоне в книге, изданной в рамках Федерального писательского проекта[112]112
  Федеральный писательский проект (Federal Writers’ Project) – программа по сохранению рабочих мест писателей и журналистов, принятая правительством США в период Великой депрессии. В данном случае автор цитирует путеводитель по Пенсильвании: The WPA Guide to Pennsylvania: The Keystone State (San Antonio: Trinity Univerity Press, 1940), p. 323.– Прим. ред.


[Закрыть] в 1940 году. – Уголь принес сюда процветание, но вместе с ним также и отчаяние. На угле стоят особняки, магазины, банки, гостиницы и лачуги; он окрашивает в черный цвет красивую реку Лакаванну, покрывает шрамами склоны гор, возводит искусственные холмы из неприглядных угольных отбросов». Антрацит построил Скрантон. Он дал людям работу; больше сотни тысяч шахтеров работали в угольных пластах под землей. На угле были составлены состояния.

Антрацит и промышленность, выросшая вокруг него, помогали городу, который в 1920-х годах населяло почти 150 000 человек. Это был третий по величине город штата после Филадельфии и Питтсбурга. Он был уставлен памятниками, воздвигнутыми в последние тридцать лет возле Кортхаус-сквер или вдоль торгового района даунтауна на Лакаванна-авеню, где в многочисленных магазинах толпились покупатели. По городу резво бегали трамваи, а по ночам ярко горели огни. Городские электрические трамваи, как утверждалось, были первыми в стране; это все «скрантонский импульс, скрантонские мозги и скрантонские деньги», – доносилось из громкоговорителей в начале XX века. (Некоторые трамвайные линии проложили так, чтобы ими не пользовались шахтеры, идущие домой с работы, из опасения, чтобы обеспеченная дама в светлом платье не испачкалась, сев на сиденье после одного из них.) В городе был зоопарк, музей естествознания, прекрасная государственная библиотека с читальными залами напротив Центральной средней школы – все это, как будет вспоминать Джейн, «много значило для меня как ребенка»[113]113
  Экономика городов, c. 196.


[Закрыть] – наряду с внушительными больницами и «несколькими старомодными, но солидными клубами». Город начал постепенно приходить в упадок, сначала из-за того, что бездымный антрацит перестал быть обязателен к использованию по закону в Нью-Йорке, потом из-за непрерывных волнений рабочих и, наконец, из-за Великой депрессии. Но пока Скрантон все еще оставался оживленным, весьма любопытным и впечатляющим городом для Джейн, так что, если верить ей, она даже любила ходить к зубному, лишь бы выйти в город. Теперь, в средней школе, она бывала там ежедневно и могла увидеть город вблизи, гуляя сама по себе куда глаза глядят.

Она была чуть младше большинства одноклассников, поступив в Центральную школу, когда ей не было еще и тринадцати. Большая часть того, что дошло до нас о ее четырех годах в школе, относится к девочке-подростку, а позднее – к молодой девушке, немного озадаченной. Вот отрывок из ученической публикации в Центральной средней школе в декабре 1931 года:

В прошлой четверти произошла некоторая путаница или витание в облаках на физике. Использовался следующий пример: Если течение воды в реке образует прекрасный пейзаж, что образует течение тока в электрических проводах? Поэтически настроенная ученица вскочила и ответила: «Прекрасный пейзаж?» Я думаю, поэтическим учеником была Джейн Батцнер[114]114
  Impressions (December 1931), p. 22.


[Закрыть].

Она всегда опаздывала на уроки[115]115
  Учительский журнал, 1929–30, Скрантонская центральная средняя школа, запись сделана Донной Залески. Джейн могла получать противоречивые советы дома. «Кто рано встает, – любил говорить мистер Батцнер, как утверждает Джим Джекобс, – тот все утро ходит гордо и клюет носом весь вечер».


[Закрыть]. Классная руководительница на первом году, Генриетта Леттьери, скрупулезно вела запись посещаемости, у большинства учеников – ровные ряды нулей в колонке опозданий. Джейн редко отсутствовала, но опаздывала семь раз в первом семестре, девять – в следующем. Однажды Джейн, снова опаздывая, попросила маму написать объяснительную записку в школу. Миссис Батцнер согласилась и написала, что «Джейн слишком долго сидела на краю кровати с башмаком в руке». Пока ее сын Джим рос, он видел ее сидевшей так много раз: Джейн думала, или, по его словам, «о чем-то размышляла».

Возможно, размышляла над элегией, например, «Руперту Бруку»[116]116
  Impressions (December 1931), p. 18.


[Закрыть], в которой пыталась «записать / Чудной тревожный звук, что слышу я», но ей не удавалось, и она клялась не пробовать снова.

 
Твой стих читаю я, и он рождает
И ликование, и славные мечты,
Я снова верю. Верю, и пишу – как ты.
Земля и небо – все, что смертный знает,
Один поэт лишь звезды покоряет.
 

Джейн до сих пор писала стихотворения; конкретно это получило скромный приз. Как и другие нерадивые ученики, для которых средняя школа означала скорее футбол или танцы в субботу вечером, а не латынь и английскую литературу, Джейн нашла убежище вне класса, в школьном литературном журнале. Impressions возглавляла преподавательница английского, Аделаида Хант, которую одна из одноклассниц Джейн описывает как «веселую дамочку с мелодичным смехом, который начинался где-то возле солнечного сплетения и булькал кверху, неудержимый, заразный»[117]117
  Carl Marzani, The Education of a Reluctant Radical, Book 2 – Growing Up American (New York: Topical Books, 1993), p. 78–79.


[Закрыть]. Джейн стала редактором раздела поэзии в журнале. За два ее последних года в Центральной школе всего в нескольких выпусках журнала не было подписи Джейн Батцнер или Дж. Б. под статьей или стихотворением.

В десять лет родители подарили ей пишущую машинку и самоучитель по быстрому набору. В юности она уже была писателем. Несколько ее стихов были отобраны для антологий с названиями вроде «Саженцы» или «Молодые поэты», составленных из работ учеников. Одно из стихотворений заслужило почетную премию – одно из десяти в общенациональном поэтическом конкурсе, привлекавшем тысячи заявок, в жюри которого входили Джойс Килмер и другие известные поэты. Когда оно впервые вышло в Impressions в мае 1932 года, оно называлось просто «Сонет». В заявке на премию Джейн назвала его «О друге, покойном»[118]118
  «Sonnet», Impressions (May 1932), p. 19.


[Закрыть]. Как и во взрослых работах Джейн, этот сонет во многом говорит об увлечении темой жизни и здоровья в битве со смертью и упадком. «Глупец!» – обращается она к незнакомцу, смиренно принявшему смерть друга. Мертв? Но «живы в нем багрец и золото осенних вечеров, стремительный весенний бег ручьев, согретых солнцем». Нет,

 
Не знал его ты мыслей красоты —
Биенья крыл невидных птиц ночных.
О нет, кощунство мертвым звать того,
Кто радостно махал тебе рукой,
И улыбался, бодр и полон сил,
Чей поцелуй доселе не остыл.
 

В декабрьском выпуске Impressions 1932 года, незадолго до окончания школы, Джейн вывела на свет Персиваля Г. Туки-младшего – нечто вроде своего воображаемого школьного маскота для вселенной Центральной средней школы. В рассказе Джейн Перси жалуется на свое имя отцу, и тот заверяет его, что когда-нибудь у него тоже будет сын, и он назовет его Персиваль Г. Туки III. Спасибо, нет, отвечает Перси. Но внезапно, уже с надеждой, он находит выход. Что это за средний инициал, отец, что это за Г.? Может это означать, скажем, благозвучное, привычное и всем знакомое Георг? Нет, говорит отец, это означает Гешвиндт. Эта фантазия могла так и кануть в лету, но на следующий год брат Джейн, Джон, возродил Перси к жизни в том же школьном журнале: сын Перси попал в передрягу с соседом, что привело к непредвиденным правовым осложнениям, достойным воображения Джейн и юридического будущего Джона.