Текст книги "Праздники"

– А самое страшное, что преобразование может все-таки прийти, ради людей прийти. Но мир обсмеет его, и оно обратно уйдет. Пойдет оно к напуганным – тем не до смеха. И к сумасшедшим тоже пойдет – у них смех по-иному выходит, не оттого, что все смешно. Их трясет болезнь, а вокруг думают, что им весело. И меня сейчас озноб охватил, но не оттого, что тут холодно: внутри отчего-то трясет. Сначала страшно было, а теперь… Думаю, что так и лучше.

– Будет холодно – к стене спиной прислонись. Я еще кипятка принесу: на ноги полей, а потом их одеялом окутай. Обожжет немного, но это хорошо – отвлечет от холода.

– Да-да, это хорошо. Так и надо.

Старушка ушла. Семен расположился поближе к стенке. Вскоре он почувствовал, что в доме затопили. По телу пошло приятное тепло, стало легче, даже радостнее. Семен улыбнулся. Показалось, что сырости и холода почти не осталось. А чем плотнее он прижимался, тем глубже тепло в него проникало. Захотелось слиться со стеной, чтобы сначала тело, а потом голова и вся суть погрузились в покой. Он закрыл глаза.

Проявились старые дома вроде тех, что рушатся в новое время. Большие, но неудобные квартиры. Семен понял, что скоро должно что-то произойти, посмотрел по сторонам, надеясь увидеть намеки на ожидание у окружающих людей. Выбежал на балкон. Повсюду были люди: они и правда готовились. А солнце поднималось, становилось ярче и страшнее. А когда установилось над Семеном, то всем своим светом вошло в него. Он закричал.

Семен открыл глаза. Это был не солнечный, а лунный свет. Он пробивался через щели сарая, но пробивался четко, будто преград и вовсе не было. Свет показался Семену необычайно красивым, продолжающим сон. Он закрыл лицо руками.

– Ты здесь? Знаю, что здесь. Я вспомнил тебя. Ты в детстве всегда ко мне приходила. Я тогда глаза ладонями закрывал, а пальцы немного раздвигал и смотрел, как ты в комнате висишь. Сначала боялся, а потом стал с тобой разговаривать, рассказывать все самое тайное. И тогда тайн внутри больше не оставалось, все тебе было открыто. Помню, меня маленького мама отвела в церковь. Вела, говорила строго: «Ты священнику все-все расскажи, что дурного думал, что делал не так». Повторила это несколько раз. А когда я пришел к нему, то растерялся. Он смотрит, улыбается, спрашивает, хочу ли я рассказать что-нибудь. Тогда я закрыл глаза – и как будто в комнате оказался ночью. И тебе все рассказывал. Про то, что чувства человеческие другими станут, про страхи свои. Открываю глаза, а он плачет. Смотрит на меня и плачет. Я его спросил тогда: «Вы не рыба?» Он ответил, что нет, не рыба. А потом ты перестала приходить, и я понял: когда ты снова придешь, я умру. Стал бояться, даже просил тебя мысленно, чтобы ты в эту ночь не пришла и в следующую – тоже не пришла. А сейчас не боюсь…

Двери сарая раскрылись, лунный свет занял все видимое. Рыба медленно двинулась в сторону прямо по воздуху. Семен пошел за ней, не заметив, что тоже уже не касается земли, а плывет по свету. Уже через мгновение их не было: вернее, они были, но выше лунного света и видимых мест. Привычный мир остался ждать и думать о них. А они просто поплыли навстречу новому дыханию и чувствам.

Новый год

Мама говорила не смотреть на переводных дракончиков.

Это было под Новый год.

У нас стояла пышная елка, недалеко от кровати. Каждый раз мы доставали из коробки игрушки, разноцветные шары, украшали, посыпали ветки ватой – как будто на них лежит снег. Ночью, когда не выключали красную гирлянду, казалось, что это не снег, а огонь. Горит и переливается багровым и оранжевым.

Все пылает. Надо успеть задуть, пока не погаснет.

С переводными дракончиками так же: на кухне, если проходить мимо – ночью, например. Не получалось на них не смотреть, хотя и было ясно, что дело в нервах. Нервы как суставы, только растянутые и связывающие не мышцы, а причинности.

В секции были раздробленные зеркала, и еще на стенке одно. Получалась дорожка из отражений – всегда было страшно в нее заходить. А пылающая елка туда попала и превратилась в уходящий горящий лес.

Еще выключенный телевизор – тоже как зеркало.

Если ночью выходить из комнаты, надо не смотреть в дорожку, в мерцающие огоньки, чтобы тебя туда не утянуло.

Не смотреть туда, не смотреть сюда – казалось бы, живешь в квартире. Откуда-то возникают все эти правила. Переводные картинки, горящие деревья.

Рядом с домом крестной ветер поднимал людей и уносил. Они понимали, что сопротивляться нет смысла, раскидывали руки и улетали, как гигантские мухи. Птицы летят куда думают, а мухи кружатся внутри ветра, им все равно никуда не направиться. Они болтаются в разных воронках. От воронки до воронки, у них пути как нити – линии, кружева, и так всё в чередовании.

Летом бабушка сдавала одну комнату. У нас часто селились разные люди, приезжающие на лето. Мне было как-то неуютно от этого, они ходили через комнату, в которой я спал. Но бабушка объясняла, что иначе нам не прокормиться. И вот тем летом приехали отдыхающие, на море. Из Москвы. Полная активная тетя с дочкой. Дочка – где-то на год старше меня.

Было лето, а не Новый год, и никакой елки. Хотя какая разница. Все равно все это в памяти: и вереницы горящих деревьев, и опасные места в квартире, и картинки.

Девочка уже красилась, носила обтягивающие шорты и вообще красовалась. Поговорить с ней я не решался, первым не здоровался. Ее мама даже как-то подталкивала нас, чтобы мы пообщались, но все упиралось в мою замкнутость. Как будто речь уходила изо рта, я не знал, как и что сказать. Когда она говорила «привет», мне почему-то стыдно было тоже ответить «привет», я тихо кивал и отворачивался. И реально не понимал, что такое: произнесение слов – как способность – сдавливалось и исчезало.

По вечерам я читал Библию и стеснялся, что она увидит. Непонятно почему. Когда проходила мимо, закрывал книгу и отворачивался, делал вид, что смотрю в окно – в темную пустоту.

Одним утром, когда я спал, она зашла в комнату, посмотрела в мою сторону и остановилась. А я не спал, само собой: лежал, замерев. Показалось, что она все это понимает, что я не сплю, и играет в такую игру.

Привет, – сказал про себя. Стой так, не уходи пока.

Там, где ты сейчас стоишь, зимой появляется горящий лес, если разглядишь себя в нем, то сгоришь вместе с ним. Сейчас вскочу, толкну тебя, и ты упадешь в дорожку из отражений. Ты вообще не понимаешь, куда приехала, здесь нельзя так стоять и смотреть куда хочется. Нет, никуда не толкну, потому что во мне нет жестокости. Все, давай, иди дальше, я уже встаю, не могу же встать сейчас, когда смотришь. Станет ясно, что я не спал, возникнет еще большая неловкость.

Потом вечером. У тебя есть магнитофон? Нет, у друзей есть. Хотя сейчас друзей тоже нет, они были и вскоре снова появятся. У всех будут магнитофоны.

К нам зашла женщина с черным лицом, села на кухне. Увидела меня, приложила палец к губам и шепнула, чтобы я никому не рассказывал, что она заходила. Жаль, что девочка со своей мамой сейчас на пляже, я бы ей показал, кто к нам иногда заходит. Удивил бы. Красивых девочек надо удивлять. Подойти и сказать: сейчас кое-что покажу, пойдем на кухню, смотри, кто там сидит. Ой, а кто это? Тебе лучше не знать. Пойдем, подглядим с балкона, как она уходит. У вас в Москве такого нет, да? Если она начнет в тебя вглядываться, просто скажи мне, и я все решу. Смотри, какое лицо, да? Она проходит сквозь души, поэтому такая, иногда заглядывает к нам.

На самом деле здесь много дверей и окон. Внутри дверей еще двери, внутри окон – окна. Нескончаемая череда. Через окошки можно разглядывать. Но в любой момент кто-то может подойти с той стороны и ой. Если об этом думать, селится тревога, уже не по себе подходить к следующему окошку. Окошки, те, что дальше, тусклые, никто их не протирает. Кривой коридор из дверей-окон: если зайдешь, уже оттуда не выберешься. Окна сами как лес. Скажут потом: нашли тринадцатилетнюю москвичку в лесу. А ведь это просто из-за незнания и любопытства. Не виновата ни в чем. Помнишь женщину с черным лицом? Ну вот. Даже с ней мне пока что проще говорить. Приезжай лучше года через три, я тогда научусь полноценно общаться. А пока привет. Забирай свою маму и уезжай. Три года еще. Привет.

Чужая одежда

В этом месте находятся бывшие заводские общаги, блочные тусклые пятиэтажки. Всего десять, когда-то их покрасили в разные цвета. Сейчас уже все подравнялось, они стали почти одинаковы, а лет сорок назад наверняка блестели как разноцветные воткнутые карандаши. А вокруг мягкая мокрая земля, болотистая, звучащая. Раньше казалось, что по ночам из окрестной темноты доносится пение, кто-то поет песню, и не в одном месте, а со всех сторон. Просыпаешься, прислушиваешься: и правда ведь, такого нет днем.

Прошлый раз шел по тем же дорожкам, с электрички направо, дальше через заброшки. Тогда приблизился к подъезду и увидел, что нет двери, а вместо нее сидят собаки. Протиснулся, поднялся на пятый этаж. Железной лестницы тоже нет. Она была приварена к крыше, стояла на случай пожара, чтобы, если полыхнет, вылезти наружу. В одну ночь ее спилили, снесли вниз, погрузили на тележку и увезли на металлолом. Дверь в подъезд тоже. Как не стало двери внизу, на этажах поселились медленные люди в потрепанных шубах с большими сумками. Коридоры длинные, в конце окна и неработающие батареи. Люди стали туда заплывать и застывать до первого света.

Так было пять лет назад. И почему я не мог приехать все это время? Дело не в страхе, а в обстоятельствах. Обстоятельства позволяют отвлечься и не переживать.

Подошел к двери, не смог попасть ключом в замочную скважину, задрожали руки и глаза. Еще раз и еще раз. Когда открыл, все внутри онемело, во рту появился мятный привкус, как от конфеты против укачивания.

Все сырое и тихое. Шторы плотно задернуты, грязный подоконник, проваленный бордовый диван, сползшие желтоватые обои, на стене замершие часы. Все так, как раньше, только спокойнее.

И внутри, и в окне всё в дырах и следах. Вышел в коридор. Он длинный, на нем квартиры – как зерна на стебле. Только уже, наверное, никто не живет, иначе слышались бы голоса. И там, в самом конце, человек в оранжевой одежде с длинными рукавами, некий Пьеро. Увидел меня и начал читать пятый псалом нараспев – звучно и красиво. Нет, конечно, это просто галлюцинация, такого быть не может. Нет там никого, только пробивающийся тусклый свет.

Коридор расступился и засиял.

Спустился на четвертый этаж, постучал. Тетя Зоя открыла, уставилась, поморгала, разглядела, раскрыла страшный рот и без звука широко проговорила мое имя. Это ты? Да, я. Заходи. Ни о чем не надо меня расспрашивать, и я тоже не буду. А потом – на тебе одежду, новый спортивный костюм, недавно купила, никто не носил, не ходить же как с дороги, надо удобнее одеться. Я отказался, она снова повторила то же самое. Новый спортивный костюм, можно и днем ходить, и ночью в нем спать, он мягкий и теплый.

Первая ночь.

Часа в два начался жуткий ветер. У меня окна так стоят – когда все это случается на улице, в комнате шипит и свистит, и кажется, что кто-то орет на ухо. Спишь в грохоте и тянущемся вопле. Вообще, я привык. Надо зажаться, переждать пару часов, все стихнет или потеряется.

Такая картина. Лежит скрюченный человек, а над ним нависает вопящее растекающееся существо без рук и ног.

Когда все затихло, я увидел сон. Мы с мамой договорились встретиться в универмаге. Ходил по магазину и не мог ее найти. Ждал. И в один момент понял, что она никогда не придет. Этот момент сжался и вырвался как резкий ужас. Ужас выстреливает, как жидкость из шприца. Рядом стоят врачи, улыбаются, держат шприц, стучат по нему ногтем, спрашивают: «Ну что, готов?» – да, готов, – тогда вот. Стреляют струей кошмара в воздух.

Дернулся, вскочил, узнал то старое пение. Ночная природа издавала те же звуки, что и пять лет назад, и двадцать пять. Это и пугает, и успокаивает. Складывается впечатление, что природе человек совсем безразличен: что бы этот человек ни делал, у нее остается одно и то же мнение о нем и звучание. Или когда кто-то умирает. Как природа реагирует? Никак. Как будто этого кого-то никогда и не было. Могут быть исключения, конечно. Взрыв атомной электростанции или выброс аммиака, не знаю чего еще, какого-нибудь химического пара, мешающего деревьям дышать. А в остальном – человека как бы и не существовало. Сдох и сдох. Хотя нет, наверняка у природы есть сострадание к людям, просто оно не выражено так, как принято у нас. Не обязательно ведь птицам кружиться вокруг окна и стонать, можно по-другому выразить свое отношение, тем же молчанием.

Долго не мог уснуть, покачивался под доходящие звуки. Уже было часов пять утра. Внезапно услышал.

Я не умер, меня мама прячет, чтобы на войну не забрали.

Он сидел на том конце дивана и смотрел. Хоть и темно, но все видно. Как это услышал, я сразу дернулся и прижался к стенке. Если призрак – он рассеется, если сон – то сейчас что-нибудь изменится, зайдет кто-то еще или перенесусь в другое место. Но ничего не поменялось, он остался сидеть так же, глядеть черным лицом. Глаз не видно, только провалы в голове: когда света нет, так всегда.

Как тебе моя одежда? Носи, если хочешь, мне она незачем.

А тетя Зоя сказала, что это новый спортивный костюм, она его на рынке как-то купила, а он не пригодился.

Нелепая такая пауза, смотрим друг на друга: я на покойника, а он на меня. Я жду, когда он исчезнет, а он ждет непонятно чего. Он исчезнет, я спишу все это на сон, утром расскажу тем, кого встречу: мол, так и так, видел его во сне, он сидел на диване и говорил.

Ну, давай, растворяйся в комках темноты. Как будто тебя и не было, это просочилось сквозь сон – я открыл глаза и еще не успел отойти от тамошних образов, они застряли. Но нет. Он сидел и смотрел.

Тетя Зоя сказала, что костюм новый. А это неправда. Это была его одежда, я ее надел, вот он и заявился ночью. Не надо чужую одежду надевать, тем более умерших.

Если бы я такую историю услышал, испугался бы больше, чем когда это случилось по-настоящему. Удивительно, но не было страшно ничуть. Сидит и сидит, смотрит и смотрит. Немного испугался в первые мгновения. Кто это говорит? Я не умер, меня мама прячет. А когда понял, что это он, успокоился. А может, и действительно не покойник, у тети Зои всегда был ключ от нашей квартиры, она приходила, присматривала. Может, он реально живой и пробрался сюда ночью, чтобы поговорить. Если до него дотронуться, рука наверняка провалится в черноту лица – окажется, что его нет. Но лучше не пробовать.

А дальше он сказал, что есть просьба, всего одна. Какая? Знал, что ты согласишься. Короче. Помнишь ведь нашу железнодорожную станцию? Там висит расписание электричек. Как подходишь – направо. Можешь сходить туда и зачеркнуть первую электричку в город? И всё. Буду очень благодарен. Я бы сам сходил, но не могу. Зачем? Только не ручкой или карандашом, а черным фломастером, чтобы не было видно, что там написано. Хорошо? Ладно.

Утро пахло как раньше, как тридцать лет назад, как будто ничего не произошло. Хотя места явно исхудали и потускнели. Во дворе качели для двоих. Одна сторона всохла в землю, другая зависла наверху.

Электрички приходили пару раз за день, а расписание висело старое: в нем писалось, что они ходят каждый час. Достал черный фломастер, провел им по руке – он хоть и старый, но след оставляет. И тут дошло: ведь расписание за стеклом. Стекло пожелтевшее, мутное. Подумал: если не зачеркну, придет ведь ночью снова, спросит «Ну что?», и как ответить? Порыскал, нашел камень, огляделся – никого нет, только дым за деревьями. Кинул в стекло, оно зазвенело и рассыпалось, один осколок даже чуть полоснул по руке. Вынул оставшиеся крупные стекла из рамки, бросил на землю, зачеркнул первую надпись, еще и еще раз, чтобы потерялась и не распозналась.

Вторая ночь.

Он снова сидел боком и смотрел то ли в стену, то ли на меня. Голова сливалась с общей темнотой.

Спасибо тебе. Да не за что. И как там на станции? Все так же темно и пыльно? Так же хорошо, как и раньше? Мне нравилось там ходить. И на электричках ездить. Там есть место, когда въезжаешь: кажется, что проваливаешься куда-то и едешь не по рельсам, а по воде. Да, всё как раньше. Слушай, мне неловко… Я забыл кое-что еще. Еще одна просьба есть. Ты теперь каждую ночь так будешь появляться и что-то просить? Нет-нет, это последний раз, больше не будет никаких просьб. Ладно, что нужно? Еще что-нибудь зачеркнуть? Нет. Такое дело. Этой ночью умер цыган, а лошадь привязана, ее нужно отвязать, отвести к реке, пусть попьет воды, там и оставить, другие заберут. Перелезь через забор, никого в доме нет, а он лежит на кровати мертвый, никто тебе ничего не скажет, пройди направо, увидишь там лошадь.

Еще не рассвело, как потащился к цыганскому поселению, нашел дом, перелез через забор. Ночное пение сначала перебилось далеким лаем, а затем исчезло. Стало так глухо, что показалось, будто заложило уши. В доме тоже ни звука. Похоже, что умер не только хозяин, но и соседи, они все задохнулись и затихли. Вас всех сварило ночное солнце? Да. Справа стойло, белая лошадь с неподвижными глазами. Совсем не удивилась, что я пришел; скорее всего, ее уже предупредили: мол, придет человек, отвяжет, отведет и оставит.

Да, я повел эту лошадь. По мерцающим изношенным местам, сквозь закопченную мглу. Там все выжжено: если об этом думать и представлять, придется плакать, а зачем попусту расстраиваться. Кто-то мертв, кто-то жив. Пока иду, делаю важное дело. У меня есть цель, оправдание, намерение. Идти полчаса, и странно, что никто не встретился.

Третья ночь.

Он снова появился, поблагодарил. Я уже напрягся, думал, что снова попросит о чем-то. Типа залезь теперь на самый высокий дом и крикни. Но нет. Он сказал, что всё, больше не о чем просить. А зачем тогда появился? Отблагодарить. Да не надо меня благодарить. Надо-надо. Ты думаешь, это заводская общага? Это разбитая квартира? За дверью длинный затопленный дождем коридор? Нет, это огромный дворец, здесь сорок комнат, пошли. Сразу за дверью, смотри, сразу провалишься туда, давай, уже нечего бояться. Там всё расскажут. Встретишь, они объяснят. Большой красивый дворец. Просто посмотри за дверь, тебя ждут.

Когда идешь по болоту, щупаешь стопой опору, чтобы не оступиться: на вид может быть вполне крепкий холмик, а он водянистый, станешь на него и пропадешь. Здесь так же. Не понял, откуда берется свет, как получается, что источника нет – ни луны за окном, ни лампы на потолке, а все подсвечивается. Так всегда бывает во сне: неясно, как появляется яркость, но она есть. Как предзакатное умирающее солнце, только не вклеенное в небо, а тлеющее внутри. И теней тоже нет, никаких тусклых отражений на стенках. Сколько комнат? Сорок, как он сказал, или больше? Похоже на лабиринт. А нет, это совсем не лабиринт: стены чуть прозрачны, и кажется, сквозь них можно проскользнуть, и комнаты идут чередой, не путаются.

Вряд ли уместно сказать, что пение началось. Оно будто бы было всегда, только не обращал внимания, а сейчас прислушался. В самóм воздухе, как звенящая пыльца, – кружится и создает музыку. Вспомнил, как мама один раз расставила на столе хрустальные бокалы, налила в них немного воды, поводила пальцами по их краям, и они запели. И, видимо, с тех пор это звучание осталось, просто слегка стихло. Где бы я ни находился, оно все время подпевало происходящему вокруг. Возможно, если пройду через несколько стен, увижу тот самый стол с бокалами.

Видимость пошатнулась, как будто тронулся поезд, комнаты неспешно поплыли вперед, и я в них. Все под то же звучание. Мы на опрокинутом колесе обозрения, в кабинках, разглядываем наши места. Мы – это мы. Здесь все. Движемся и поем. Помните ведь? «А вокруг них мягкая мокрая земля, болотистая, звучащая. Раньше казалось, что по ночам из окрестной темноты доносится пение, кто-то поет песню, и не в одном месте, а со всех сторон». Это мы и поем.

Праздники

(Повесть, которой не должно быть – каким-то чудом уцелела)

Первый кадр фильма. Та осенняя ночь. Пусть камера поползает по мне, как насекомое, покажет руки, волосы. Чтобы зритель смог подглядеть за тем, как жду. Подглядеть за ожиданием чего-то неважного, но навязчивого.

Что происходило? Ничего особенного. Я не спал, лежал на диване с включенным светом, смотрел на часы на стене. Желтые пластмассовые часы с ползающими стрелками. Ждал, когда стрелки нарисуют пять утра и мне исполнится семнадцать.

Оставалось еще полчаса, я вспоминал эту же ночь год назад, два, три… Пытался погрузиться в старые ощущения. Почти никогда не спал перед днем рождения, ждал наступления магического времени – пяти утра. Казалось, что жизнь вокруг должна как-то отметить мое появление. Может, кто-то прокричит на улице, подует ветер, у соседей грохнет на пол торшер. Как бой курантов на Новый год, только необычнее.

И да, год назад в этот момент раздался женский вопль за окном. Высунулся, посмотрел – никого, тихо поблагодарил за поздравления.

Год назад я осознавал себя точно так же, и два года. Ничего не поменялось в восприятии себя и мира вокруг. И если отмотать совсем назад, останется то же самое.

Начал вглядываться вперед, в будущие ночи. Через год я буду таким же: сменятся обстоятельства, но не я. И через два. Появятся иные отблески жизненности, но это не очень важно. А когда наступит лет тридцать восемь, все покроется туманом. Но он не помешает мыслить как сейчас.

Так и думал, пока ждал. Пять утра. Ночь как была застывшей, так и осталась. Никто не поздравил.

Даже не заметил, как уснул, а проснулся от резкого звонка в дверь. Пришла мамина подруга тетя Зоя. У нее всегда вид, как будто вот-вот что-то случится, она наготове. Ей лет сорок пять, у нее выбелены перекисью волосы. И пугающие глаза. Она постоянно вглядывается.

Я вообще не знаю на самом деле… Все эти описания деталей, кому они нужны. Ведь все это надуманное, эти детали вытаскиваются из-под плотно лежащих слоев жизни. Какая разница, какие у тети Зои глаза? Их нужно обрисовать, чтобы ее образ проявился в воображении.

Глаза тети Зои. Можно написать отдельный рассказ с таким названием. Я нервно хожу по коридору, как болезненный маятник, а она зыркает туда-сюда и сквозь зубы шипит: «Вымахал, пахать на тебе надо».

Они с мамой общались странно: курили и молча смотрели в окно на кухне. У тети Зои расстреляли мужа пару лет назад. Рассказывали, как он стоял и не падал, неподвижно смотрел выкатившимися изо лба шарами. Потом сложился и застыл. Он владел несколькими кафешками в городе, ездил по району в черном гробу с бритоголовыми друзьями. У меня, собственно, такой же вид, как у них, только лицо еще детское. Тоже гладкая голова, коричневая куртка под кожу, синие спортивные штаны и белые кроссовки.

Еще у тети Зои не было переднего зуба, она вставляла в дыру между зубами сигарету и так разговаривала. Сигарета торчала изо рта, ее можно было не придерживать пальцами.

Отчетливо помню ту осеннюю ночь. И утро. Мама с тетей Зоей курили на кухне, я подошел, налил воду в стакан, мама замерла, расширила глаза, как будто увидела у меня над головой летающую пенку, подошла, молча обняла. С днем рождения! Тетя Зоя тоже оживилась, спросила, сколько мне стукнуло. Семнадцать. Самый возраст. Для чего? Для начала жизни.

Пошел в комнату, поставил на всю громкость музыку – чудную и пафосную, как для подъема на трибуну, надел черные очки и в одних трусах вернулся на кухню, пританцовывая и дергая головой. Мама сказала, что я клоун и хорошо бы такую работу найти, кого-нибудь смешить. Тетя Зоя добавила, что я как «Модерн Токинг», только отбитый на всю голову. Взял ложку, поднес ко рту как микрофон, начал беззвучно подпевать, изображая лицом сострадание моменту, потом сел на табуретку и ударил по невидимым клавишам. Типа пианино. Они обе улыбнулись, мама сказала, чтобы я шел уже куда-нибудь. Ответил, что хочу пойти в криминал. Что тетя Зоя может посоветовать, исходя из опыта? Думаю видеосалоны крышевать, что для этого надо делать? Тетя Зоя чуть не проглотила свою сигарету, рыкнула, чтобы трусы сначала свои постирал. Спросила, как мне не холодно так ходить. Отопление еще не включили, все кутаются, а я голышом разгуливаю.

Встал в коридоре, между кухней и комнатой, перед зеркалом. И понял, что мне очень хорошо. Я готов слушать эту музыку, танцевать в таком виде сколько угодно, хоть всю оставшуюся жизнь.

* * *

Конец сентября и начало октября – самое холодное время. Отопление еще не включили, по квартире приходится ходить, укрывшись одеялом поверх зимней куртки, кутаться и дрожать. А на улице все сгоревшее, дым в каждом клочке воздуха: ясно, что жгут листья и из-за них так, но кажется, что горят не только они, тлеет вообще все, что раньше видели и чего касались. И где было это «раньше», теперь медленные пахучие перья заснувшего в ознобе существа – уставшей от безделья птицы, проглотившей дома и деревья. Нам хорошо, мы ей снимся как невнятные штрихи. Мы быстро перемещаемся по улицам, а для нее – еле заметно ползаем по мутному сну.

Во дворе, прямо под нашими окнами – там песочница под деревом, – столпились дети. Подошел и не сразу поверил, что это вижу. Вгляделся: неужели такое возможно? Они сделали из песка большой гроб с песочным человеком. Ходили вокруг и играли в отпевание. Подошел, встал с ними. Меня никто не заметил.

Поглядел на них. Серьезные, увлеченные, наверняка все утро лепили. Песок уже не летний, сырой, серый. Что происходит? У одного на веревке качается ведерко, в ведерке дымовуха, он ходит и раскачивает, получается как кадило. Реально, панихида. Вокруг домá, это место видно из всех окон, но никто не наблюдает. Пения никакого нет, только ветер – больше никакой музыки, все немое. Этого не может быть, я что-то не так понимаю.

Этот песочный человек… Возможно, его сделали не дети, а умелый скульптор. У него лицо, правда, без глаз, чуть приподнятые руки.

Огляделся по сторонам – у всех печальные лица. Сказал про себя, что не могу в это поверить, повернулся в сторону станции, и как только сделал несколько шагов, в груди схватило, внутренние слезы собрались в большую каплю. Я закричал от появившегося невыносимого зуда. Закричал и тут же затих, кто-то большой и невидимый заткнул рот рукой, чтобы не мешал происходящему.

Запах как запах, совсем не едкий, он не от сгоревших листьев, а от дымовухи в ведерке. Такое трудно назвать ароматом, но это приятно вдыхать. Посмотрел на свои окна – никого. Какое же благодатное время.

Моего отчима звали Арсений. Помню, как он появился первый раз. Он сел на диван, а я, пятилетний, спрятался за шторой, вынырнул оттуда одним глазом. Он скорчил смешное лицо, а затем подскочил, тоже спрятался за шторой, на другом конце. Появилась мама и объявила: «Это Арсений, наш друг».

Наш друг: мамин и мой. Лысый и странный.

Один раз он пришел с толстым альбомом, махнул ладонью, чтобы я сел рядом, принялся листать, показывать разные рисунки. Это картины каких-то художников. Перелистывал, указывал пальцем на детали, улыбался сам себе. Какие тут тени, как подобраны цвета. Остановился на покосившемся портрете, гордо посмотрел и заявил: «Я с ним бухал». Это самый-самый лучший художник современности, он как-то раз вылил краску на стену и сказал, что эту стену продадут за миллионы, ибо это его рука, а его рука – ценность человечества. Бухать с ним – большая честь.

Как мама познакомилась с Арсением… Она работала в баре, недалеко от станции. А Арсений там оформлял вывеску, залезал на крышу и красил. Однажды дверь кафе распахнулась, он вошел строгим шагом. В руках букет цветов, в глазах сияние. Одежда вся в краске, руки тоже. Все вокруг обомлели. Он подошел и молча протянул цветы. Наверное, так и надо общаться с женщинами, без лишних сомнений, влетать и заявлять о себе. Это я. Арсений. Будь моей женой. И мне безразлично, кто там смотрит со стороны и что думает. Безразлично все. Есть только ты и я.

Наверняка там играла какая-то романтичная музыка, за окном падал пух, а ветер раздувал мамины волосы. Все это похоже на сцену из фильма. Если все это снимать, его движения лучше показать в рапиде: как глаза полыхают синим огнем, пыль и засохшая краска лениво падают с одежды на пол, люди вокруг плавно поворачивают головы, успевают что-нибудь прошептать, улыбнуться и смахнуть пепел с сигареты.

Сразу перемещусь лет на десять вперед, когда мама уже дружила с тетей Зоей.

У Арсения была четкая шкала ценностей, достоинств и качеств людей. Шкала простая и ясная. Наверху находятся художники. Ниже – обычные люди. Еще ниже – бандиты и бандитские бабы. И ниже всех – тетя Зоя.

Они с тетей Зоей не переносили друг друга. Тетя Зоя часто в беседах с мамой объясняла, что все ее проблемы из-за Арсения, вообще все, что он – не человек, а недоразумение. Арсений объяснял то же самое, но витиеватым красочным языком, используя слова «тень мира», «смрад», «поглощающее безволие».

Рисовал я всегда плохо. Арсений объяснял, что это из-за того, что я дебил, но ничего страшного, надо много работать, и все получится.

Как-то нарисовал собачку. Вроде ничего. Он пришел, уставился. Сначала на рисунок, потом на меня. Что его так выбесило, я так и не понял, но он сказал, что дебил и есть дебил, уже ничего не попишешь, это надо просто принять и сонаправиться с жизнью. Потом гневно пошатался по комнате туда-сюда, сел и объявил: «Так». Учимся рисовать, работаем каждый день. Первый тебе урок. Запомни, самый важный цвет – белый.

Вспоминаю его искреннее негодование. «Ну почему ты такой тупой, ну почему?!» Поначалу это задевало, но быстро привык. Я не тупой, просто плохо рисую. А как ты будешь поступать в художественное училище? А может, я не туда буду поступать. А куда? Например, в военное. Хорошо, иди убивай людей вместо того, чтобы дарить им красоту. Таких бесед было много, они слились с общим фоном, перестали запоминаться.

Как-то раз он сказал: «Я же твой отец», я ничего не ответил, а про себя проговорил: «Ты мне не отец, ты лысый хер, отравляющий жизнь маме и мне». Потом мне стало стыдно за эти слова, подошел к нему и так же молча проговорил: «Извини, ты не плохой, но ты не отец».

В ванной стоял стакан с зубными щетками. Взял как-то раз поставил наши с мамой щетки вместе, а его подальше, напротив. Такой жест отстранения: ты на самом деле не с нами. На следующий день было стыдно за это, снова молча к нему подошел и про себя проговорил «Извини», сдвинул щетки, как стояли раньше.

Я так перескакиваю с времени на время… Не хочется описывать конкретные годы, потом их последствия. Родился, вырос, стал таким, вот моя детская травма, из нее все ля-ля-ля. Нет, конечно. Никаких травм и последствий.