Текст книги "Продаются роли!"

Сцена 19
Второй, точнее вторая

На столе стояла холодная вода. В графине, стакане, банке, стесненной двумя канделябрами. Она была необходима. Ивану было нехорошо. Камчатный лежал на сооруженном из стульев диване, подложив под себя папки с пьесами и глядя в потолок, пытался очиститься. Потолок был белым, но освободиться от накопившегося груза было не так просто. Н Анатолий пытался, шуршал пьесами, вертелся на одном месте, наконец, опрокинул свое тело на пол, но не собирался подниматься, так как понял, как на полу прохладно.

Она вошла молча. Молча села на кресло, дала свою визитку. «Настасья Ароновна Безрукович. Директор сети свадебных салонов по всему миру». У нее не было кольца, зато на шее были бусы – несколько соединенных обручей.

– Не смотрите так, – произнесла она. – Это просто колечки. Как у вас колечки на ухе.

Она закинула ногу на ногу. Камчатный вскочил и сел на импровизированный диван, прослюнявил ладонь и пригладил волосы.

– У меня мало времени, – деловито сказала она. – Я сразу приступлю к делу.

– Хорошо, – согласился Иван и стал поочередно убирать емкости. – У нас…

– Я все про вас все знаю, – сказала девушка. – Точнее знаю ровно столько сколько нужно. Вы женаты?

– Нет, – ответил Иван.

– Собираетесь? – продолжала она спрашивать с пристрастием.

– Нет, – ответил он.

– У вас есть товар, – пояснила она, – у нас, как говорится купец, в данном случае купчиха. А вы женаты? – спросила она у Анатолия, который в то самое мгновение пытался отпить немного воду из литровой банки. Он уже запрокинул голову и саму банку – жидкость потекла, заполнила его ротовую полость, одновременно с прозвучавшим вопросом и он закашлялся от неожиданности.

– Нет, – ответил Камчатный. – Точнее женат. Но у нас все не хорошо. Мы живем вместе, но в разных комнатах.

– И церемония должна пройти по всем параметрам. А у вас я смотрю нет кольца тоже.

– А я его не ношу, – сказал Камчатный. – Я же вам говорю мы уже давно не живем вместе. А развестись все лень. Просто я так думаю, лучше какой-никакой человек, чем одиночество. А если вдруг, в чем я сильно сомневаюсь, появится половина у нее или у меня, что еще маловероятнее, тогда мы сможем развестись. Так и нашим детям спокойнее.

– Вот оно как, – воскликнула дама. – Веяние моды. Поколение выбирает опасный секс и брак без колец. Это не есть хорошо.

– Я же вам говорю, – вертел головой Камчатный. – Это не мода, это наше решение. Чтобы дети были в порядке. Их у меня четверо. Все богатыри.

– Мальчики? – спросила Настасья Ароновна.

– Почему, нет? – рассеяно сказал Камчатный. – Два мальчика и две девочки. – У вас интересный акцент, – резко сменил он тему, так как семейный вопрос ему обсуждать явно не хотелось.

– Я из Прибалтики, – сказала Настасья Ароновна.

– И я, – воскликнул Камчатный. – Я из рижского города Елгава.

– Странно, – сказала она. – Я тоже. На Академиясе, 28.

– А в 30 доме, – сказал Камчатный.

– Вы шутите? – спросила она.

– Ничуть, – сказал он. Первая часть моей жизни прошла на Кавазе, вторая в Елгаве, третью я сейчас проживаю. Сколько их еще будет, одному богу известно.

– Как странно, – сказала она. – Мы ничего не путаем? Недалеко от православной церкви?

– Да, кивнул он головой. – И магазином «Фауна». Ничего, все мы родственники, – сконфузился Камчатный, – Через некоторое число рукопожатий. А у вас колец я так понимаю много.

– Это все кольца не связанные с браком, – смутилась Настасья Ароновна, но держалась увереннее нежели Анатолий. – Он связаны с моими делами. Проделав дело, я снимаю, как ношу.

Он засмеялся, показав пантомиму – от рубки дров до вкручивания лампочки, после каждого проделанного дела снимая кольцо. Анатолий снимал воображаемое кольцо через ноги, отчего вызывал бурную реакцию у дамы. Та заливисто смеялась, забыв, что в кабинете есть еще Иван.

– У вас три кольца, – не унимался Анатолий. – Значит три ноши. Поэтому раз – на абордаж, два – туда же, три – на самое дно.

– Да, ровно три, – согласилась она.

– Интересно узнать, – перестал смеяться Анатолий, вызвав неловкую паузу, как для себя так и для гостьи.

– Да? – перспросила она.

Он хотел ответить, но горло пересохло и звук не последовал, как он ни пытался. Тогда он просто кивнул головой, дважды, для полной уверенности, что она его правильно поняла.

Они нашли общий язык и было бы правильнее выйи из кабинета, чтобы они продолжили кокетничать, но Иван был всегда был против отношений на работе, тем более со своими клиентами. Тем более Камчатный был по своей натуре юбочник и при удобном случае пользовался этим. Первую пьесу он написал после того, как ему удалось в один день соблазнить четверых девушек. Как он любил говорить «после завтрака, обеда, ужина и перед сном, чтобы спалось слаще» Пьеса так и называлась «Множество». О человеке, который не мог остановиться. Сейчас Камчатный не вел себя так ретиво, но порой, когда подворачивался случай…

– Итак, – прервал Иван этот цветочный мир. – Вы если не ошибаюсь спешили, поэтому ответьте, какая роль вас манит.

Настасья Ароновна приоткрыла рот, словно хотела подхватить это слово с притягательным звучанием и значением, нервно вздохнула, как бывает после долгого плача, посмотрела на Камчатного, почему-то отвернулась в противоположную сторону и в очередной раз приоткрыла рот, но это слово растворилось в воздухе и расщепилось на множество частиц.

– Да, – очнулась Настасья Ароновна, – Я мечтаю о роли женщины, которая сидит в заключении.

– Расскажите о себе, – предложил Иван. Он смотрел на эту женщину и видел как под ее руками оживают раненые воины, как ее слово способно поднять с ног тяжелобольного, ее голос лечит, а само присутствие способно вызвать революцию.

– Я всю жизнь занималась костюмами, – произнесла она. – Как себя помню. Маленькая, в желтом платье, сделанном из пеленки. Мама тогда ругалась, а отец хвалил. Они недолго жили, отец занимался наукой – изучал редких насекомых, исключительно женскими особями. Мама даже ревновала его к ним. Тот смеялся, но как-то раз просто не вернулся домой после экспедиции. Пропал без вести. Мама все говорила, что отец превратился в насекомое, надо же ему было стать тем, кого он так безумно любил. Я любила отца, даже больше, чем маму. Она не понимала меня, а отец любил разговаривать. Он мог часами говорить про мои глаза, что он в них видит и такие истории выдумывал, что ему впору книжки писать. Наверное, написал бы, если бы не пропал. Хотя, я частенько бываю в книжном магазине и ищу книгу с необычными историями, ищу другое имя, понимая, что отец прячется. Мне так хотелось его найти и встречаться с ним, даже украдкой, в тайне от мамы. Но я так его и не нашла. Я его искала повсюду. Для меня стало привычным – приходить на мост и стоять, наблюдя за потоками людей. У меня было две главные приметы – лысина и его неподражаемая походка. Он ходил как будто был на пружинах. То, что смотрела на людей, искала в толпе повлияли на мои способности. Я могла определить по человеку, что ему нужно. Традиция с мостом осталась, но мне хотелось изучить людей поближе, нежели с высоты. Тогда мне исполнилось пятнадцать. Я закончила курсы парикмахеров и устроилась работать в салон. Вот где я смогла узнать о людях все. Правда, о мужчинах я так и ничего и не узнала. Они в основном молчали, порой твердили как нужно оставить и где сделать пробор. Но женщины – это все. Такой мир открылся передо мной. И я поняла, что женщинам по сути нужны три вещи – хорошая свадьба, вечерний наряд на все случаи жизни и еще какой-нибудь запасной вариант. Мама работала на звукозаписывающей студи и все деньги вкладывала в очередного музыканта, с которым она спала, поэтому инвестиции были ненадежными и мы скоро оказались на мели. Я помню тот вечер, когда мама сидела в кресле, покачивая его с нарастающей силой, рядом с ней лежала пустая бутылка с тонкой дорожкой красной жидкости у горлышка, а я рисовала план. Мама умирала, а я рождалась. Рождался салон. У меня было внутреннее предчувствие и оно оправдалось. Он стал популярным и они стали расти как грибы после дождя. С мамой у меня до сих пор отношения нескладные, но я ей помогаю.

– Почему такая экстравагантная роль? – спросил Иван.

– Но так как я никогда не была замужем, – ответила Настасья Ароновна, – я хочу сыграть женщину в клетке. Так, часто сравнивают женщину в браке.

– Она прекрасна, – воскликнул Камчатный, когда женщина ушла. На столе покоился объемный конверт с гонораром.

– Не влюбись, – предупредил Иван.

– А что? – смело сказал Анатолий. – Разве плоха? Все при ней, я тоже уже как боюсь сказать сколько в сухарях хожу.

– А как же семья, четверо детей? – воскликнул Иван.

– Э-эх, – махнул рукой Камчатный, показывая свою беспомощность в этой ситуации.

В кабинет вбежал Оклахома. На удивление, он был трезв, только немного нервничал.

– Что случилось? – спросил Камчатный.

– У нас в декорациях мыши, – произнес администратор и направил руку в то место, где предположительно была угроза грызунов.

– Как мыши? – спросил Камчатный. – Этого не может быть. В нашем театре есть все, но чтобы и мыши…ну, нет.

– Я туда было сунулся, – произнес Оклахома. – Там у меня свои припасы. Как-то оставил, а сегодня вспомнил. В тех декорациях, которых уже давно списали. Поэтому я и спрятал в военную палатку из спектакля «Эшелон».. Списанные то они кому нужны. Оказывается, понадобились. Вот я сегодня прихожу за огра…пардон, оставленным, а там шоркает кто-то. Я сперва пшикнул, но не тут то было, в ответ услышал то же самое. Пшик-пшик. Ну, думаю, крыса попалась ловкая. Я прикрикнул, а там раздался такой писк, ну я и струсил.

– Пойдем, – вздохнул Камчатный, – посмотрим на грызуна, который тебе чуть руку не оттяпал.

– Ну что вы дразнитесь, – произнес Камчатный. – Вот в Аргентине водится такая крыса калибара, размером с небольшого кабана и весом до пятидесяти килограмм. Такая способна не только руку…

В кармане было навалено все в одну кучу. Двери лежали вперемешку с воздушными шарами. Лампочка была благополучно выкручена. В воздухе было сыро и пахло мокрицами. Пшика не было слышно. Камчатный стал освещать видимость фонариком от мобильного телефона.

– Ну что, дорогой мой администратор, – произнес Камчатный и направил свет прямо тому в лицо, от чего тот зажмурился и повел рукой. – Где наша угроза?

Оклахома стоял на месте и просто направил пальцем в ту сторону, дескать нужно идти туда, где уж точно не ошибешься.

– Вылезай, – спокойно произнес Иван.

– Вы это кому? – испуганно произнес Оклахома.

– Мышке той, которая тебя напугала, – сказал Камчатный. – Вылезай, калибара.

Послышался шорох и звук соприкосновения ступней с чем-то бумажным. Оклахома задрожал и встал за спину Ивана.

– Вот видите, – произнес Камчатный. – Сейчас как запищит.

Из декораций вылез слон, показав в порядке последовательности хобот, затем голову с ушами. Оклахома издал крик «а» и упал в обморок. Голова повернулась на бок и упала на пол. На месте головы показался рыжий вихор.

– Ну что Ромка, выспался? – спросил Иван.

– Ага, – сказал он.

– Тогда стряхивая с себя пыль, – сказал Иван. – И будем переезжать.

– Куда? – удивился Ромка.

– На квартиру, – ответил Иван. – Против?

– Нет, – ответил мальчуган.

– Тогда пыль с себя стряхивай, – деловито сказал Иван. – Не жди ветерка.

– А чего это он лежит? – спросил Ромка, показывая на Оклахому, который лежал в той самой позе, в которой он был представлен Ивану впервые.

– Калибару испугался, – сказал Камчатный.

Сцена 20
Коммунальный скандалист

– Здесь будешь жить, – произнес он, – предлагая рыжеволосому мальчугану войти.

Ромка осторожно заступил за порог и воровато оглянулся. В прихожей пару дней как перегорела лампочка, поэтому новоявленный гость входил в темноту, как в некую неизвестность, которую он должен был принять не глядя. Но Иван прошел на кухню, включил бра, затем зажег свет в комнате, и говорливые лучи прошептали Ромке и расположении предметов и их примерной стоимости. Шкаф – две тысячи, стол – тысяча сто, – шептали предметы, а мальчуган смотрел на кухне, где ему больше всего приглянулась плита, на которой стояла сковорода.

– Хоромы, – комментировал он увиденное. – Не так шикарно, где я жил, но тоже ничего.

– Понимаю, что улицы, парки, вокзалы, детприемники намного шире, – сказал Иван. – Но здесь лучше.

– Я понимаю, – согласился он. – Не донимают. Куда я могу кинуть кости?

Он оглядывал коврик в прихожей и кухонный диван, хотя в его усталых глазах читалось равнодушие – они слипались и требовали возможности побывать в сомкнутом состоянии не меньше трех-пяти часов.

– Во-первых, в душ, – произнес Иван командным голосом. – А потом можно и в комнату. Я думаю, что у тебя будет свое временное жилище в виде комнаты. Не против?

– Мечтал, – спокойно произнес мальчуган, посматривая на сковороду, вероятно предполагая, чем она может быть заполнена. Картошка с грибами или на сале. Аромат знакомый.

– В душ, – последовал очередной толчок и тот снял свои кроссовки, с порванной подошвой и помчался в душ.

– Стой, ключ возьми, – произнес Иван и достал с верхней полки, где лежали головные уборы гаечный ключ.

– Что? – не понял Ромка, все же принимая увесистый предмет.

– У нас тут своя система, – пояснил Иван. – Каждый со своим ключом в душ ходит. Иначе вода не открывается. Такие правила свой ключ от крана, двери, свой собственный стульчак. Правда, я сейчас один, но привычка заразная как-то так и осталась.

Ромка кивнул головой, пожал плечами и засеменил в душ, напевая мелодию, явно не из русского репертуара. Четко выделялись слова «килл» и «мани мач» и Иван с улыбкой проводил паренька в душ, предполагая, что чудодейственная вода способна не только смыть грязь и прилипшие привычки, но и совершить ликбез слов и выражений.

Закрылась дверь, позволяя ребенку, годами не знающего уюта, одному реагировать на это благолепие в виде удобств и главное и такого отношения.. Что он делает первые мгновения, оставшись один на один? Пускает слезы или пока еще не осознает произошедшее. Смело крутит вентили, смешивая потоки воды, подставляя голову под контрастный душ, погружаясь в новый мир, еще не понимая, как реагирует организм положительно или воротит нос. Наверняка, он ошарашен. Как первые минуты бездомный котенок не может найти себе места, приткнувшись в какой-нибудь угол, не двигаясь, застыв в некоем параличе и сменивший это состояние на нормальное только спустя сутки, а то и двое.

Иван держал в руках деньги и думал, куда их положить. Первая сумма разошлась на разные глупости. Имея в кармане значительную сумму денег, обязательно вляпаешься в какую-нибудь историю, – предположил Иван, вспоминая случай с Рублевским. – Без денег оно как-то спокойнее. То есть деньги обладают какой-то дьявольской энергетикой. Он задумался и представил как эти деньги печатаются. Перед его взором монетный двор начинался с большой дубовой двери, около которой стояли черти с рогами и хвостами, как положено и не пускали никого, кроме персонала и открывалась дверь и лестница, ведущая вниз. В дыме, подсвеченный красными фильтрами. Он вспомнил студенческие годы, когда как только появлялся лишний рубль, то тут же был потрачен на общее дело. Деньги несомненно пойдут на оформление, заработную плату, непредвиденные расходы – дополнительная реклама и спецзаказы клиентов, но так как пока с пьесой еще существовала неопределенность, то деньги должны быть заморожены. Их надо бы куда-нибудь положить. Не в книге же на полке хранить. Не в носке. Нужно надежное место. Вся квартира казалось ненадежной. Сколько раз он просыпался от крика, что у одного из жильцов были похищены пусть не деньги, но воспользовались его зубной щеткой, брали его кофе, пропадали тапочки. И виновник всегда успевал уходить, прежде чем был настигнут. Шкафчики, одежда, карманы его старого пиджака, в котором уже несколько лет лежал платок, которым не удавалось воспользоваться. Джинсы с узкими карманами, туфли, кеды. Все, конечно не то. Матрас, как вариант. Но, приподняв его, у него отпало желание что-либо оставлять там. Красные точки живых и уже не жильцов пестрили матрас, как звезды. Он грустно посмотрел на банку, из-под которой торчали букетом карандаши и пара ручек. Они были без стержней, но разбавляли это деревянное единоначалие. Он бороздил глазами подоконник, долго смотрел на горшки с цветами, предполагал, что будет, если деньги закопать, как разбойники клад. Положить, естественно, в какую-нибудь емкость, без щелей и на дно горшка. Пока он обдумывал этот вариант, который и был не плохим, но был труден для осуществления, да и неизвестно их реакция на влажность земли, не говоря о реакции растения. Если оно начнет сохнуть, то станет понятным, что здесь что-то не так. Оно выдаст себя этим. Взгляд его пал на семейное фото в деревянной рамке под стеклом, где он с родителями, лет пять назад и сестрами на пляже. В кадре только лица и лишь частично четыре сжимающих пальца, крепко сдерживая друг друга. Все улыбаются в полный рот и только Нина, младшая, едва приоткрывает рот, стесняясь показать дырку вместо зуба. Тоня смотрит на маму, как будто повторяет движения ее губ. Сама мама улыбается, она счастливая, помнится, что ее не нужно было смешить, чтобы улыбнуться. Отец смотрит на Ивана, который улыбается немного устало. Этакая вымученная улыбка, на публику, без искренности и естества. Все равно эта фотография была выбрана из множества семейных, хотя были и более свежие, но такого семейного доброго совместного снимка больше не было. Он снял рамку, положил за нее конверт с деньгами и повесил обратно. Мама нежно посмотрела на сына. Тоня и Нина улыбались, радуясь за него, за его первые победы. Как хорошо бы позвонить. Но куда?

– Хорошее фото, – услышал он голос за спиной и добавил, – Твои? А ты совсем не изменился. Вот я тоже, наверное, совсем не изменюсь когда вырасту. У меня предчувствие.

– Ты давно здесь? – спросил Иван.

– Только что вошел, – ответил Ромка. Он вытирал волосы и вряд ли предавался сантиментам. Если только не в ускоренном режиме.

– Ты быстро, – сказал Иван, отворачивая голову от картины.

– А я не очень испачкался, – ответил мальчуган. – Я же еще ребенок. Да и я из разряда аккуратных уличных жителей.

Он сушил волосы и на голове образовавшийся пучок делал его похожим на огородное пугало.

– Именно таким должен быть творческий человек, – подумал Иван. – Взлохмаченный и в т же время свежий.

Ромка бросил одеяло на кресло, где лежала тройка непрочитанных газет, заранее приготовленных, но не найденных для них временного промежутка и встал в стойку – вольную, с подогнутой ногой, стойка расслабленного человека у себя дома.

– На диван, – предложил Иван.

Они сели на диван и устроили маленький пир, освободив холодильник от мясных полуфабрикатов – котлет и колбасы. Все это было пожарено, свалено в одну глубокую тарелку и выставлено на стеклянный столик для поедания. Они сидели в зале, где обычно никто не жил и остановившаяся здесь жизнь со сломанным механизмом спокойно покрывалась пылью. Стены были покрыт книгами, книги – пылью, а воздух был тяжелым, словно здесь произошло убийство. Возможно и так, в этой комнате погибли двое, разделившись навсегда. Ромка болтал ногами и пытался читать названия более крупных книг, стоявших на нижних полках.

– При-клю-че-ни-я Га-гу-ли-ве-ра, – произнес он, – Приключения Гулливера. Это я знаю. Он тоже любил путешествовать. Как и я.

Ромка уничтожил в один присест четыре котлеты, пять бутербродов с колбасой и большую чашку с кофе. Теперь он лежал на диване, свесив ноги, и уже не думал о таинственной сковороде.

– Когда мне исполнилось десять, я уже стал взрослым, – сказал Ромка. – Но в девять как и все нормальные дети, задувал свечку. В девять с половиной я понял. что я погибаю. Становлюсь никому не нужным.

Ромка засвистел мелодию и Иван улыбнулся. Он знал эту мелодию. Это был «Щелкунчик» Чайковского, марш. Он поддержал мальчугана, и они засвистели, оживляя образ мышиного короля, чтобы оживив его тут же свернуть ему шею.

– Ага, – решительно сказал Иван, потирая руки – Значит так. Будем из тебя человека делать. Согласен?

– А что? – спросил Ромка.

– Хватит тебе ерундой заниматься, – сказал Иван. – Учись, профессию получишь. Вот ты кем хочешь быть?

– Я же говорил, – произнес мальчуган и провел левой рукой в воздухе, демонстрируя свои способности.

– Да, точно, ты рисуешь, – твердо сказал Иван задумался как пристроит паренька, которому просто хотелось помочь, без объяснений. – Художники, как и все технические службы сказали адью, точнее ни разу не появлялись. Вот только как он рисует, неизвестно.

– Да, и мне кажется, – сказал он, решившись взять еще один бутерброд нагрузив его еще одной котлетой и приправил кетчупом, отчего толщина была внушительной, – что я должен этим заниматься, но проклятая реальность заставляет меня идти на улицу и зарабатывать на людской глупости.

– Ты этот текст всем толкаешь, – спросил Иван.

– Надо же, – удивился Ромка. – Что так заметно?

– Ну, я в какой-то степени твой коллега, – улыбнулся старший.

– Уважаю, – сказал Ромка и пожал своей жирной от колбасы и котлет рукой чистую руку Ивана.

– Ну что коллега, – бодро сказал Иван, – добро пожаловать во временное пристанище, которое станет на время нашим домом, а там посмотрим.

– Там посмотрим, – сказал Ромка и добавил. – А давай еще одну тарелку нагрузим. А то одной тарелки на двоих будет мало.

На третий день ворвался Лексей. Он был неопрятен. Его чемодан о трех ремнях был поцарапан. На лице было беспорядочно – борода, бегающие глазенки и нервозность, исполосовавшая его лицо с отголосками по всему телу.

– Что разбогатеть захотели? – воскликнул он с порога. – Круг захотели покрутить. На вот, выкуси.

Иван выскочил из комнаты, где он знакомился с трудами Камчатного, который нагрузил его и тот, чтобы не обидеть взял большую часть домой. У Камчатного был свой стиль, но не было цели, во имя чего он писал. Ивану это сразу бросилось в глаза. В детективах убивали просто без мотива, в любви меняли партнера, чтобы разнообразить жизнь и только, в науке спивались люди создавая мелочь, а не крупное изобретение. Казалось, что Камчатный боится писать о цели, словно боится исповедоваться, зная о том, что если зазвучат мотивы, то он будет оголен. А он не хотел обнажаться. Так, если самую малость, по пояс.

– Что вы здесь… – опешил Иван. – Что такое?

– Это я хотел спросить, что такое, – в бешенстве воскрикнул Лексей, и ткнул пальцем на первую полосу в газете. Это был «Труд». Сазу после названия и сколько лет газета издается и не сходит с лотков, шла строчка черным по белому: «Театр или бартер» и более мелким шрифтом значилось «театр перестал относиться к культуре, сейчас он находиться в разделе объявлений о продаже»

Иван бегло пробежался по статье. Пока он читал, Лексей скидывал обувь, пиная туфли так, что они неслись в коридоре как шальные пули. Статья была грубой. В ней в грубой форме был выставлен Иван и даже пририсована карикатура, где многоголовый дракон (Иван) отдает одну из своих голов клиенту в обмен на мешок денег. А на заднем плане стоит театр в виде человека с костылем.

– Это я что барыге помогал? – не унимался сосед. Он ходил по прихожей и не мо найти себе места. – Я всю жизнь налаживал круги в театрах, чтобы они крутились. Развивались, значит. Меня поэтому и звали шарманщиком, который наладит механизм и все хорошо, как будто приятная трель звучит.

Лексей сидел несколько секунд и тут же вставал, осматривая то Ивана, то место на котором он стоит. Иван, в свою очередь, держал ворох газет и удивлялся фотографиям с открытия, из кабинета и даже личной биографии Ивана. Фото с труппой старого театра в глубинке.

– Но откуда столько желчи? – произнес он.

– И это еще не все, – изрек Лексей, и на стол посыпалось десяток изданий, на которых значились «мир катится в тартарары, увлекая за собой духовное». «Кто такой Иван Онегин, гений или злодей?». «Кто привел за руку этого плебея». «Пушкин писал роман, не думая о том, что породит зло»

– Но я не понимаю, – недоуменно прошептал Иван, перебирая одну за другой порицающие его газеты. – За что они так? Я еще ничего не успел сделать.

– А вы что хотели спокойного отношения? – сказал Лексей с издевательской циничной ноткой. – А по телевизору как тебя любят. До слез. На всех каналах. Особенно, канал Культурный, уже успел обговорить эту проблему. Жди, и тебя пригласят на культурный митинг в студии.

– Хватит, – пытался остановить этот словесный поток Иван. – Упокойся.

– Успокойся? – засмеялся сосед. – Да я тебя сейчас…

Лексей бушевал. У Ивана одновременно с чувством негодования возникло приятное чувство. Вот так и приходит известность. Сперва ругают, а потом идут у тебя на потребу. Конечно, как относится к неизвестному смелому Дон Кихоту, идущему на борьбу с мельницами? Конечно, смеяться, ругать и критиковать, используя массу эпитетов. На столе лежал ворох информации о нем, о его театре. И пусть в них хлестко упоминалось его имя, его поступки, но так пишут газеты сегодня. Завтра они напишут новые статьи, а о прежних забудут. Такова привилегия газетного материала. Помнишь, пока не прочтешь новый.

Лексей был не в форме, конечно, не только по этой причине. Тут было другое. Конечно, родина его не встречала как должно, но и чужбина была не гостеприимна, как видимо.

– Хочешь быть директором? – спросил Иван.

– Чего? – не понял Лексей.

– Мне нужен директор по прокату, – произнес он, возвеличивая значимость этой профессии. – Оклад хороший, да и работа непыльная.

– Я ж никогда этим не занимался, – произнес старик. – Я могу разве что директором про прокатыванию круга быть.

– Я тоже не всегда был руководителем Нового театра, – парировал Иван. – Тем более тебе есть ради чего. Есть, не лукавь. Она может вернуться. И то, что вы сейчас разминулись, не беда.

На его лице навернулась крупная слеза, которая не решалась скатиться по бугристой щеке, словно выбирая траекторию морщинистых выемок.

– Есть у меня наливочка, – произнес Лексей. – Мама еще ставила. Царство ей небесное. Я думаю надо выпить и все хорошенько обдумать.

Иван кивнул головой, предполагая, что сейчас вместе с ним посидит на кухне, как в старые добрые времена, выслушает его очередную исповедь. Но к удивлению Ивана, тот прошел к себе в комнату и закрылся.

– Здесь мальчишка спит, – вышел он через минуту. – Да, я хотел тебе о нем рассказать, да не успел.

– Да, я тебе не говорил, – сказал Иван. – Его зовут Рома. Он у нас недавно. Будет писать декорации.

– Понятно, – сердито произнес Лексей, захлопнул дверь к себе и не выходил примерно час. Иван взялся за очередной шедевр Камчатного, где у одного психиатра не было диплома, и он одолжил его у одного приятеля, который хоть и имел диплом, но ужасно не любил свою работу. Здесь он снова боялся показать тот нарыв, словно пропускал самое главное в их жизни, замораживая самые главные участки.

Через час Лексей. появился в проеме комнаты. Лицо отливало синим цветом и казалось, что в его организме плещется как минимум литра два.

– Что мальчонка? – спросил Иван.

– Спит, – улыбнулся он. – Я пил, а он спал. Экий соня.

Лексей был в лучшем расположении духа. Он пошел на кухню, сел в кресло и скомандовал:

– Я им круг, а он мне кофе не нальют.

– Почему же, – произнес Иван и сделал ему растворимый кофе. – Как продвигаются дела на Морфлоте?

– Моряки хотят на берег, – двусмысленно произнес сосед, – а те, кто на берегу мечтает о плавании.

Он засмеялся громко, выражая своим смехом все свою боль и страдании, выхолащивая их в рыдание, которым он завершил свое реакцию на смешное, одновременно проговаривая:

– Я же всю дорогу бороду не брил. Примета такая есть, если не бриться до встречи с человеком, то обязательно услышишь то, что задумал.

– И что? – спросил Иван. – Услышал?

– Да на первом полустанке высадили, – досадливо бросил Лексей. – У меня же загранпаспорт липовый. Твой кустарник делал. Подвел. Это здесь лохи ходят, им хоть стельку от обуви показывай, пропустят, а там люди с головой. Вот и попал под пресс. Представляешь, оказался между двумя странами. На самой границе. На станции. И русские, и немцы и еще разные нации. С чемоданами, с парами. Мне так захотелось к кому-нибудь присоединиться. Попросить у них кусочек той самой жизни. Понятно, что у них перебор с этим. А у меня недобор. Для гармонии нужно чтобы у всех было поровну. Я же прав. А?

– Добрый день, – произнес Ромка. Он вышел из комнаты, держа в руках бутылку с красной жидкостью. – Это очень резко пахнет. Наверное, испортилось.

– Кустарник, – закричал Лексей и бросился к мальчугану, который к сожалению, не узнал старика, – вот я тебя и поймал.

– Полундра, – вскрикнул Ромка скорее от боли. Лексей держал его за ухо. На помощь поспешил Иван:

– Я думаю, стоит познакомиться более цивилизованно.