Текст книги "Продаются роли!"

Сцена 26
Другой пятый клиент

Ромка сидел в кабинете «главного режиссера» и перебирал бумаги. В дверь постучали.

– Да, да, – ответил мальчуган. – Войдите.

В дверь вошел мужчина, солидно одетый, в сером костюме. Пиджак он держал через плечо и его нервозность, в сгибающе-разгибающих ногах, походила на сильное желание сходить в отхожее место.

– Что вам, молодой человек, – серьезно спросил Рома, нацепив очки, лежащие на столе.

– Извините, – осторожно спросил пришедший, – Вы Иван?

– Да, я Иван, – сказал юнец.

– Я не ожидал, что вы будете так молоды, – сконфузился мужчина. – Просто мне сказали, что это будет парень. Да, он будет молодым, но чтобы так, как вы… Вам позвольте сколько лет?

Ромка вытянулся в кресле и вся его одежда – джинсовые штаны и курточка заляпанные краской показались лицом, словно этот признак прибавлял несколько лет к имеющимся двенадцати.

– Двадцать пять, – сказал он. – А что? – При этом он почесал кожу над верхней губой, словно недавно брился и крем, которым он пользовался неравномерно, пропитался и заставляет кожу зудеть.

– Да? – Вы выглядите на тринадцать – четырнадцать, но никак не на…

– Вы пришли, чтобы оскорбить меня? – спросил мальчуган, которому нравился это цирк – ощущение того, что он здесь главный и что он может решить все вопросы за начальника, – Или что? Разве я виноват, что не расту больше. Но это не как не сказывается на моих способностях. Я расту, пусть мое тело остается юным.

– Извините, – произнес пришедший, и ему стало так неудобно, что его лицо приобрело лиловый оттенок и залоснилось с проступившими каплями на лбу и на висках.

– Я кажется что-то слышал об этом. Нехватка одного гормона в детстве, потом еще и родители не придают этому значения. Еще раз извините. Меня зовут Степан, и мы вроде бы обо всем договорились. Что еще?

Степан стоял перед мальчуганом двенадцати лет и проделывал своими ногами танцевальные движения.

– Вы пришли предложить мне то, от чего мне будет очень трудно отказаться? – сказал Ромка, внутренне размышляя в какую сторону его повести, чтобы не очень сильно, но и чтоб не упустить такую возможность.

– Да, вы же знаете, – радостно произнес Степан. – Мы же уже. То есть не я уже, А они уже того.

Ромка смотрел на кривляющегося человека, говорящего на странном языке непонятные вещи и произнес не откладывая:

– Мне очень трудно, но я вынужден отказаться.

– Простите, – Степан вытянул вперед шею и стал похож на гусака при неприятном знакомстве, – Я вероятно неправильно понял. Или же вы меня до конца не поняли. Я Степан. Я оттуда.

– Понимаю, понимаю, – согласился Ромка, – Вы Степан и вы оттуда. Как же не понять. Все предельно ясно.

– С вами разговаривал мой шеф, – произнес он. – Он должен был изложить все, по порядку, что я…

– Что вы Степан, – строго повторил мальчуган. – Что вы оттуда.

– Да, – радостно произнес мужчина. – Все правильно.

– До свидания, Степан, – произнес Ромка. – Я вынужден с вами попрощаться. Как бы мне не хотелось, но прощайте.

И он выдворил человека за дверь, осторожно прикрывая, чтобы не прищемить «человека оттуда», приговаривая:

– Сколько шарлатанов бродит. На всех ремня не хватит.

За дверью слышалось возмущение, правда ничего нельзя было понять, потом стук, снова нечленораздельные слова, из которых проступило «покажу», потом очередной стук, уже ногами, затем тишина и снова попытка ругнуться, громкий удар всем корпусом, и на этот раз действительно тишина, переходящая в шаг по лестнице вниз с непрерывным руганием с ведущим словом «покажу».

Ромка встал около окна и увидел, как Степан неуклюже садится в белый Мерседес, громко хлопая дверцей, и уезжает в неизвестном направлении по дороге, между тремя высотками.

– Кто это был? – услышал он за спиной голос. Это был Иван. – Крик, ор, стуки, звуки. Что это было?

Он вошел с коробкой объемом метр на метр, поставил ее на стол и стал разворачивать. Он был в задорном настроении и его спортивный камуфляж в виде красного костюма с желтыми лампасами говорил о том, что он в настроении выходного дня, в том состоянии, когда проделан глобальный этап, пусть значительный кусок той дороги, ведущей к намеченной цели детства.

– Да, очередной пройдоха, – комментировал мальчишка. – Решил взять нас за рога, которых у нас нет. Потом была попытка взять за одно местечко, но не знал, бриллиантовый, что у нас в разных местечках по разному капканчику. Не так ли, комдив?

– Все так, – сказал Иван, сняв первый слой картона и защитную пленку, покрытую скотчем. – Бриллиантовый? Капканчик? Где ты таких слов набрался? На Казанском или Ленинградском вокзалах?

– На Романовском, Ивановском и Камчатском, – сказал Ромка и засмеялся, обнажив свои кофейного цвета зубы.

– На хорошем автомобиле он был, судя по звуку, – продолжил расспрашивать Иван, обнажая принесенный предмет от стретч-пленки, снимая плечики и штанишки из пенопласта.

– Ага, на велосипеде, судя по звонку, – ответил Ромка, продолжая смеяться. Он издали наблюдал за манипуляциями Ивана, не понимая, что это, но и не стремясь лезть под руку, так как через минуту другую все станет ясно.

– Да? – задумался Иван и сняв последний слой пленки, явил большую камеру. – И что ты с ним сделал?

Иван приподнял прямоугольный предмет, вскинул его на плечо и с видом заправского журналиста направил его на Ромку. Тот отвернулся, как будто процесс съемки шел вживую.

– А что с ним нужно было сделать? – торопливо проговорил мальчуган. – Выгнал взашей. Вот что.

– Правильно, – сказал Иван, продолжая наводить камеру на разные объекты. Сейчас это была оконная ручка, которая снималась с разных ракурсов.

– А он был солидный? – последовал очередной вопрос из цикла «хочу все знать».

– Ага, – ответил Ромка. – Все как положено. И даже шляпа на голове. Но он ее не успел даже снять, как я его по всем законам расписал и отправил на свободу.

– Странно, – удивился Иван и перешел к стене, на которой узрел вымпел с бахромой. Именно она и стала очередным объектом исследования. – Еще ходят. А под каким предлогом?

– Он кричал, что «это безобразие, – сказал мальчуган, болтая ногой. – Меня должны были встретить. У вас будут неприятности». Пугал, в общем. Но мы-то пуганные и я ему показал вежливо выход и отправил в Киев к дядьке.

– Так, я не понял, – сказал Иван, – его должны были встретить, неприятности? – тут он задумался. В его голове заскрипел тот шаркающий голос и дипломатический тон, который не советовал употреблять частицу «не». Здесь было что-то не в так. Или ненормальный? Может быть, просто дешевые угрозы в связи с плохим воспитанием? Но все же что-то не так. Да нет, все в порядке. Да мало ли ходят.

– Итак, – воскликнул Иван. – Мы будем снимать кино. Впервые на экране люди. Но это не просто люди. Это сливки общества. Тридцати пятипроцентной жирности. Не пропустите отведать.

Ромка сидел в кресле и крутился на нем, как на карусели. Оно поскрипывало, как будто пела какую-то незамысловатую песню. Поведение Ивана вызвало интерес, и он с любопытством ожидал подробных комментариев.

– Кино? – лаконично спросил он, и Иван понимая, что сейчас просто не хватит воздуха, чтобы раскрыть все карты, указал на кулер, намекая на воду. Мальчуган налил ему стакан холодной, протянул и тот, держа его на уровне груди, начал свою речь:

– Да, театр – это лишь первый этап. Но на этом я не хочу останавливаться. Впереди нас ждут неделя съемок в той части света, где они пожелают. А потом будет балет и наверняка опера. Я обязательно вытащу их на лед, чтобы в первом действии они катались, а во втором плавали. Эти обожравшиеся людишки наверняка затоскуют и, исполнив свое предназначение, захотят что-нибудь еще. А у меня есть в запасе несколько идей. Не пропадем, как говорится. Ну что скажешь?

– Что я скажу? – недоумевал Ромка и захлопал, широко выставляя руки. – Браво! А что с самим театром, людьми? Что будет с ними?

– Нам здание менять никак нельзя, – сказал Иван. – Это место было шикарно освещено прессой, в рекламе и по телевидению. Здесь будет офис Нового театра. Отсюда все и плясать будем. Кстати, хорошая идея насчет танцев. Не балет, а что-нить народное, хороводное. Это супер.

Иван нашел на столе пьесу, точнее часть того, что было написано, и прочел:

– Они вышли из кафе, и увидели, как юный отпрыск взламывает стоящий автомобиль. Так что-то знакомое. И куда-то строчка убежала.

Иван оторвался от камеры и пронаблюдал, как листок, совершив круг, оказался в мусорной корзине. На что Ромка прокомментировал свои действия:

– Да, очередные пьесы о смысле жизни, воровстве идей и прочее, прочее, что может написать стареющий, но почтенный театрал.

– Человек театра, – поправил его Иван. – Только человек театра всю жизнь посвящает театру, погружается, а театрал – это тот, кто любит театр со стороны, не погружаясь в него.

– Вот, что ты мне скажи, Онегин, – спросил Ромка, – ты почему выбрал такой нелегкий путь. – Почему не просто жить, как все?

– Так у меня на судьбе расписано, – произнес он. Знаешь, когда я был таким как ты, у меня был учитель, не тот который учит правильно писать слова, а тот, что учит театру, да и наверное всей жизни тоже. Он говорил, что когда актер выходит на сцену, то должен определенно испытывать чувство, как: стоит на подмостках, освещенный со всех сторон светом, на него смотрит переполненный зал и он готов на сто процентов. И эта стопроцентная уверенность будет выражаться в том, сможешь ли внутри себя произнести слово «подмостки». Просто слово «подмостки». Да, помимо роли, для внутренней уверенности. И если зазвучит «подмост» или даже «подмостье», то значит актер не готов и ему еще надо тренироваться, репетировать. Да и не только в моем деле. В любом другом эта уверенность нужна.

– Это почти как первое слово, влияющее на судьбу, – сказал Ромка. – Если бы знать, что я тогда произнес, так нет, не помнит маманя. Говорит, что я матюгнулся. Даже если и так, тогда что?

На подоконнике послышался звук. Плюхнулось что-то тяжелое. Это была туша птицы. Живой птицы. Она расположилась около сохнущих цветов, которые стали походить один на другой и не двигалась. Перья были растрепаны, и большая часть была растеряна в пространстве полетов и свободы, клюв позеленел от несвежей пищи, и тело высохло и стало меньше раза в два.

– Кеша прилетел, – воскликнул Ромка. – Точнее упал с неба. Спасибо, – крикнул он, выглянув в окно, повернув шею в сторону неба.

– Есть захотел, – сказал Иван и поставил камеру на стол. – Голод не тетка. Россия не мать. Из сиськи не накормит. А вот мы тебе пожалуй насыплем. Если ты конечно, снова не пропадешь.

– Не пропадет, – сказал Ромка. – Он теперь ученый.

Иван достал из ящика пакетик с сухим кормом, насыпал, стал наблюдать, как тот клюет, потом схватился за голову, будто что-то вспомнил, достал из нижнего ящика пакетик с семечками, насыпал рядом. Все это происходило на подоконнике, так как клетка стояла среди декораций нечищеная и по последним сведениям мыши погрызли днище. Так что для существования она была непригодна, от чего бы Кеша только возрадовался, хотя об этом не знал и даже не догадывался. Он клевал сухой корм и его вялые перья, смоченные дождем, с прилипшим мусором подрагивали, словно показывая как он рад, что вернулся.

Дверь отварилась, и взбудораженный Лексей влетел в кабинет. Кеша встрепенулся, хотел взлететь, но слабость не позволила ему это сделать и все, что он смог сделать, это упасть на пол.

– Прекрасная картина, просто шедевр, – комментировал Ромка, приподнимая попугая и возвращая его на исходное место. – Птицы падают, зато директора по прокату влетают.

– Я не просто так влетел, – захлебываясь, теряясь в собственных словах, начал Лексей. – Это важно.

– Хорошо, сосед, – улыбнулся Иван. – Я тебя слушаю.

– Непорядок в городе, – сказал Лексей. – Народ волнуется. Возникают гильдии актеров, которые хотят брать штурмом наше здание. Бухгалтерши ушли.

– А они то чего? – спросил Иван.

– Устали, – сказал он. – Им не нравится, что вы не сдаете деньги в кассу. Вот и решили в другой театр податься. Говорят, они в театре имени самого…ну вы меня понимаете, работают.

– Ничего, проживем, – гордо сказал Иван.

Только сейчас Иван заметил ворох газет, которыми он вертел перед носом, напоминающий инцидент в коммуналке.

– Что… – спросил Иван, и Ромка добавил, – это?

– Это ваша смерть, – произнес Лексей. – В городе возникают не только гильдии, но и шайки актеров-непрофессионалов, которым не нравится такая избирательность в ваших глазах. Да что там? Вот сами прочитаете. Мой совет вам, линять отсюда, пока не проехались по живым местам. Я никуда не убегу, но и бездействовать нельзя.

Заголосил телефон на столе.

– Не берите, – крикнул Лексей.

– Какие глупости, – ухмыльнулся Иван, – Да? Я вас слуша…что. Да мне нечего бояться. Есть ли у меня собака? Нет, а зачем? Не ходить по темным переулкам? Это что мои родители просили передать? Или вы благотворительная организация. И вам не попадаться мне на глаза? Если я узнаю ваш голос, то придется настроить его на фа-бемоль. Весьма рад вас был слышать.

Иван положил трубку, ухмыльнулся и посмотрел на Лексей, который стал кивать головой, приговаривая:

– Я говорил…

Не успел он произнести, что предупреждал и про советы, как раздался очередной звонок.

– Не стоит брать, – крикнул Лексей. – Они на все способны.

– Да, – ответил Иван, – с вами говорит Онегин. – Кто я? Ну надо же. Интересно. Ну, вы об этом составителям словарных слов скажите. Они подумают и решат, рисковать им или нет. Брать такое серьезное слово или же нет. Всего доброго.

Только он положил, как телефон затрещал снова. На этот раз Лексею удалось взять трубку:

– Кто это? – произнес он. – Ага. Это вы. Так слушайте, мистеры. Вам бы все в слова играть. Ну что вы как дети? Мы тут занимаемся делом, вас не трогаем. Ну, и зря? То есть мы должны вас тронуть? В каком смысле? Ах, так. Ничего у вас не получится. Повторить? Ничего у вас… правильно, мистеры.

Он положил трубку, и не дожидаясь пока телефон разразиться очередным сигналом, вырвал с корнем.

– Ну, зачем же так грубо? – спросил Иван. День -дцатый и мы остались без связи. Хорошо, что сказать?

Лексей держал в руке телефон и чувствовал себя спасителем. Ромка спасал Кешу от голода, а Иван мысленно начал концентрироваться. Ему нужно было написать пьесу за рекордно короткий срок.

Сцена 27
Работа над пьесой

Камчатный ходил по театру и руководил. На его взъерошенном хохолке было больше половины седых волос, и количество их продолжало увеличиваться. Он нервничал. Было множество причин, побудившие его вести себя беспокойно. Он успел выставить себя на посмешище, крикнув в какую-то несусветную даль, откуда доносился рокот бура, поймал за шкирку осветителя, который тайком ночевал в театре, вспоминая прежние годы, заливая свою печаль гранатовым ликером.

– Ну что ты шляешься, Купидончик? – взял он ностальгирующего мужчину за шиворот. – Захотелось найти прежний театр? А нет его. Так что ищи его в другом месте. Где? А я не знаю. На земле. Там или там. Не трись здесь и не пей этот ликер. У тебя есть еще?

На это вечно попадающий перед худруком маленький человек завертел головой, потому что ликер ушел в его вечернюю грусть, но даже если бы и было часть, то он бы не посмел предложить, так как знал, что от Камчатного можно ожидать и то, что он будет слоняться по театру, улице, городу и искать тех, кто его споил, надоумил, впрочем, как и любой хороший начальник, имея в запасе боксерскую грушу, запасной аэродром и ответ на любой вопрос.

Иван его перехватил его в кармане, когда он пытался уехать на карете. Он стегал деревянную лошадь с дерматиновой попоной, стегал ее невесть откуда взявшей плеткой и кричал:

– Залетные! Давай! Не останавливайтесь. Впереди яма, а вы прыгайте. Но, коняги. Не те пошли нынче лошади. Коняги, вот им название.

Иван сел на расфуфыренную плеткой попону, и к изумлению Камчатного выхватил у того инструмент, точнее схватился за него, так как беспокойный человек, некогда руководивший учреждением в полсотни человек, не отпускал. Они молча стали перетягивать деревянный предмет с кожаной уздечкой и долго пыжились, фыркая и шипя, но не произнося при этом не единого слова, словно это было запрещено в этой негласной дуэли. Наконец, Иван одержал победу, а Камчатный вывалился из кареты как безбилетный пассажир, проехавший полпути, но все же настигнутый органами правопорядка.

– Так меня с места? – разразился Анатолий. – Да я еще успею! Меня никто не смеет сметать! Я не блоха! Я покрупнее буду! У меня сто пьес, одна другой лучше! И ты попадешь в мои строки, уже сегодня. Что не ожидал? Да, все попадают. Я может быть и согласился на эту авантюру, потому увидел нового персонажа. Сейчас так сложно найти новое лицо. В этой серой массе узреть хотя бы одного такого, это не легко. Мы же все похожи. Живем под мостом, где все кажется темным, черно-белым каким-то и не рвемся встать на мост и взглянуть оттуда. А зачем, задаем мы себе вопрос. Только и делаем, что болтаем, как бы перекрывая доступ кислорода нашим потенциальным возможностям. А ведь мы, а ведь я, а ведь они…

Камчатный попытался вновь влезть в карету, но споткнулся на подножке и упал навзничь, сделав себе больно, так как схватился за колено и заохал.

– Я не могу, у тебя есть неуязвимость, – произнес Камчатный. – Это нужно в театре. Хотя бы у одного человека. До тебя мы все были уязвимы. Посмотри на каждого. У каждого есть проблема. Мне кажется, в театр идут для того, чтобы разобраться со своими проблемами, но, приходя туда, они плодят их. И те, у кого их не было, находит их здесь. Но здесь они не такие как в жизни. Они имеют вкус сладко-горький, притягательный. Эх, Ваня, так хочется напиться, разрушить какую-нибудь декорацию и, забравшись на памятник читать Маяковского. Может быть Мольера раздербаним. Тартюф как и в прежние времена был не разрешен. Спасибо нашему мэру. Он следит за нашими учебниками. Знаешь, что я придумал для тартюфа. Кресло. Которое подведено к электричеству. То есть он приходит в этот дом, чтобы занять место и подводит к нему электричество. Каково? Никто об этом не знает и всех трясет. Время от времени дом искрится от напряжения. Давай его раздербаним.

– Так дело не пойдет, – прикрикнул Иван и его голос раздался в этом пространстве бутафорских предметов неожиданно громко, чего он от себя не ожидал. – Нужна дисциплина.

– Ау! – позвал Камчатный. – Ау-ау. А ее нет.

– Она есть, – строго сказал Иван. – Вот здесь. Прямо здесь. И я не хочу, чтобы вы мне портили дело.

Иван был на редкость строг. Он видел равнодушие в глазах старика, который делал не усердные попытки, чтобы помочь ему. Чиновник ему отказал. Да и скоро будет сбор новоявленной труппы, которой не желательно видеть этот перфоманс старческой сентиментальности.

– Безусый парень хочет меня учить жизни, – грустно произнес старик. – Я же тебе в отцы гожусь, у меня ты знаешь сколько, я не один, у меня было очень, очень… Да если знаешь кто я?

– Знаю. – согласился Иван. – Спившийся актер, ставший сперва неудачным режиссером, потом неудачным директором, ну и наконец неудачным драматургом.

– Да я тебя, – пытался дотянуться до него Камчатный. Он все еще сидел на полу и казалось, что попал под лошадь, так как рядом стояла карета и Иван был похож на того зеваку, который обычно подбегает первым.

– Что не правда? – спросил Иван. – Вы же знаете, что все это правда. Только сознаваться боитесь. Ну, ничего, другие вам скажут. О том, что вы плохой актер сказали в газете, режиссер – там же, директор – актеры, драматург – Леночка, которая вас любила, а вы ее эксплуатировали.

– Да я ее…, – начал было говорить Камчатный, но осекся, так как чувствовал, что виноват. Виноват перед всеми и даже перед этим молодым человеком была какая-то связь, которая существует между продавцом и покупателем, банкиром и кредитором, между отцом и сыном.

– Нет, не трогайте ее, – произнес Иван. – Ей нужен человек, а не глина.

– Я – глина? – спросил Анатолий и было в этом вопросе столько жалости, столько недоумения, что Иван посмотрел наверх, где в пространстве колосников затаились подвешенные деревья одного из спектаклей.

– Да, вы – глина, – произнес он. – Мнете себя постоянно, не принимая определенную форму.

– Я играл Сирано, – воскликнул Камчатный. – Как бог.

– Боюсь до бога вам далеко, – заключил Иван.

Лексей вбежал в пространство стен и атрибутики из разных временных эпох, споткнувшись о широкую корону, которая служила украшением ковра и была к нему пришита – так что последовавший за этим пинок не привел ни к чему – корона продолжала выпирать из пола.

– Что насчет Исторического музея? – спросил он.

– Непременно, – сухо ответил молодой человек.

– А Царицыно? – продолжал Лексей.

– Подходит, – соглашался Иван, хотя все внимание было направлено на Камчатного.

– В усадьбах Коломенское, Троекурово… – перечислял прибывший.

– Подходит, – крикнул Иван.

Лексей кивнул головой, еще раз пристально посмотрел на Ивана, словно пытался увидеть в его глазах еще несколько фраз, но искомое не нашел, снова кивнул убежал, проговаривая «Трое-трое-ку-ку-ро-во, Трое-трое-ку-ку-ро-во, Коло-коло-мен-ское, Коло-коло-мен-ское».

– Так вы будете мне помогать, – спросил Иван человека, лежащего на полу. Бог, игравший кода-то Сирано стирал с лица проступившую влагу, словно грим и не желал вставать с древесного пола. В нем вместе с соленой жидкостью проступали детские черты – капризы, желания, надежды, затмевая все взрослое, что наросло с годами – скептицизм, злость и разочарование.

– В чем же я могу вам помочь? – спросил Камчатный.

– Вы пишите пьесы, – сказал Иван. – Они не издаются, не ставятся. Беда. Но вы хоть раз подумали, отчего оно так получается. И приняли ли меры по устранению этих ошибок? Нет? Ну конечно же нет. Зачем это делать, когда совершать ошибки можно безболезненно, не ломая себя. Когда как, сломав себя, точнее сломив, что не одно и то же, можно выйти на путь успеха. А вам видимо и не хочется уже. Создали свою лыжню где-то в стороне от главной дороги и плететесь медленно, понимая что никогда не будете первым. И главное, понимаете, но все равно плететесь.

– Не знаю, – произнес Камчатный. – Словно где-то я разрушаю ее. Словом, ненужным поступком, лишним персонажем. На мой взгляд, каждый из них совершает поступок, что недопустимо. Поступок должен совершать главный персонаж, остальные крутиться около и подначивать его к этому поступку. А у меня все главные, все совершают что-то особенное и говорят на одном и том же языке.

Ивану стало не по себе. Актер для него был вершиной, глыбой и огромное уважение к этой профессии не позволяло даже допускать мысль, что он может так унизительно стоять на коленях протирать штаны и играть с мертвыми декорациями.

– Есть шанс, – произнес Иван, – создать пьесу. Легендарную.

– Да? – поднял голову Камчатный.

– Да, – сказал молодой человек. – Тем более она наполовину готова.

– И чем же я смогу помочь? – спросил старик. Он смотрел на руководителя Нового театра, молодого, но уверенного в себе юношу и ему стало смешно. От того, что происходит, что еще месяц назад театр давал спектакли, а сейчас спит, от того, что этот молодой человек так внезапно ворвался и накрыл своей идеей, как ураганом, который снес большинство из существующих, оставив только Камчатного и несколько авантюристов. Поэтому он закрыл лицо ладонями и утопая в них стал фыркать, подергиваясь от поступившейся волны, словно толкал голову в ладони рук, пытаясь уместить ее в них. Смех, слезы – в этот момент все душило его.

– Своими идеями, – ответил Иван. – Понимаете мне нужен человек, который станет эквилибристом слова. Он сможет перескакивать из одной комнаты в другую, от одного персонажа к следующему, связывая не совсем связываемых лиц.

– Я не совсем понимаю…, – сказал Камчатный, обрывая свою истерику лишь на мгновение, чтобы услышать ответ.

– Я сейчас все объясню, – сказал Иван. У нас есть пять персонажей. Перечисляю в порядке поступления. Итак я начинаю.

– Начинайте же, – торопил его Камчатный, стирая с себя влагу на лице.

– Конечно, конечно, – сказал Иван. – Итак, это Мефистофель, он же убийца, маньяк. Далее следует женский образ заключенной. За ним просто ребенок. Четвертый персонаж – собака, сука и пятый – бог поп. Вам предстоит их связать в одну строку, так скажем в едином ключе. У нас впереди три дня. Ответственных… не то слово.