Текст книги "Светлое Христово Воскресение (сборник)"

 
Как хорошо с душой открытой,
С душою искренней, простой,
Без мысли злобной и сокрытой
Придти молиться в храм святой,
 
 
И там внимать
словам священным,
На лик Спасителя взирать,
И с сердцем
кротким и смиренным
Пред Ним колена преклонять.
 
 
Богатым, бедным открывает
Покой и радость Божий храм,
И пенье дивное ласкает
Собой молящихся всех там.
 
 
Иди же, брат, с душой открытой,
С душою искренней, простой,
Без мысли злобной и сокрытой —
Иди молиться в храм святой.
 

Приготовление к исповеди

Удивительная жизнь пошла в школе. После двух-трёх уроков приезжал отец Илья, хористы выстраивались и в удивительной тишине начиналось моление.

Женька всё на стены смотрел: слова молитв – святые, они невидимые, но вечные. Они теперь на стенах, как броня от всего худого, недоброго. Теперь все уроки будут в радость.

Во вторник выучили канон Иоанна Дамаскина: «Воскресения день, просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к Небеси Христос Бог нас преведе, победную поющия!» – «Христос воскресе из мертвых!»

Выучили ирмос: «Светися, светися, новый Иерусалиме: слава бо Господня на Тебе возсия; ликуй ныне и веселися, Сионе! Ты же, Чистая, красуйся Богородице, о востании Рождества Твоего».

Ирмос – вступительный стих канона, а канон – церковная песнь.

В храме батюшка Илья служил теперь каждый день, и чем ближе к Пасхе – народу прибывало.

В Великую Среду в поучении сказано было о раскаявшейся блуднице, о предателе Иуде.

Окаянный Иуда засел у Женьки в голове. Ну как же так?! Был среди самых близких людей Богу! Самому Богу! И предал. За деньги. За тридцать сребреников. Сатане поддался. Был как светильник, а стал – тьма. Вон, грешница, и не подумала, что дорого – вылила на голову Христа полный сосуд драгоценного мира – и ей вечная слава, люди будут любить её во все времена.

Обида сжимала Женькино сердце: Иисус Христос ведь знал, кто Его предаст, но ноги-то омыл всем двенадцати. Хлеб преломляя на Тайной вечере, Иуде тоже дал.

Почему, почему свершилось так, как свершилось? Почему ни единого человека не нашлось в целом мире – защитить Христа? Он стольких излечил от смертельных болезней, столько людей прозрели, столько калек стали сильными! У Женьки даже слёзы навернулись на глаза от всех этих «почему».

Дома закрылся в своей комнате, взял чистую тетрадку. Тетрадка была в линеечку, бумага белая, аж сияет. Написал на первой строке большими буквами: «Мои грехи» – и призадумался.

Ничего плохого не сделал. Даже наоборот: все его хвалят. И в церкви, и дома, и Дядька Хлебушек хвалил. В животе пискнуло, заурчало. Вот, пожалуйста. Сегодня за весь день съел один сухарь. Чай пил один раз, без сахара. И похолодел: это же сатана его соблазняет, всё равно как Иуду.

Женька вскочил на ноги, перекрестился. Вспомнилось: вчера любимому бычку, красному, дал корму вдвое больше, чем другим. А имена? Наврал Жене, что у бычков есть имена. Вот они, грехи! А завидки? Косолапову-то позавидовал из-за умных вопросов! А враньё?

На Дядьку Хлебушка вину свалил. Домашнее задание по математике не сделал, а Марии Матвеевне сказал: печку, мол, клали, поздно домой вернулся.

Грехи Женька записал и ещё стал думать. Ахнул! Вот он, самый страшный грех, погубитель души! Ведь врагов, разоривших страну, всех этих начальников, ограбивших народ, ему же убить хочется. Он бы их… Отец вон даже карту со стены сорвал: «Смотреть, – говорит, – не могу, как обкромсали Русскую державу».

Женька знал: Бог смирение любит. Но тут уж нет! Не согласен смириться. Он, Женька Кошкин, сам вернёт державе всё, что у неё отняли подлой хитростью.

Женька вышел из-за стола, упал на колени:

– Господи! Я все дни буду Тебе молиться, всё исполнять, но Ты помоги мне! А не мне, так другому.

А чтоб не гневить Господа, согласился:

– Пусть враги живут себе припеваючи. Но пусть Святая Русь будет во веки веков такой же, как на старой карте. Такой же красивой, а не изгрызенной.

Батюшка Илья подарил Женьке маленькую, с ладонь, книжечку – «Молитвослов». Нашёл «Последование ко Святому Причащению». Молитв много, слова трудные, но Женька читал молитвы с охотой, с надеждой. Пусть только Иисус Христос благословит его постоять за державу.

²⁰ Когда же настал вечер, Он возлёг с двенадцатью учениками;

²¹ И когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня.

²² Они весьма опечалились, и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи?

²³ Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня;

²⁴ Впрочем Сын Человеческий идёт, как писано о Нём, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предаётся: лучше было бы этому человеку не родиться.

²⁵ При сем и Иуда, предающий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал.

²⁶ И когда они ели, Иисус взял хлеб и, благословив, преломил и, раздавая ученикам, сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое.

²⁷ И, взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из неё все,

²⁸ Ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов.

²⁹ Сказываю же вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего.

³⁰ И, воспев, пошли на гору Елеонскую.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ МАТФЕЯ. Глава 26, стихи 20–30

 
Дни приближалися… и на Петра вопрос:
«Где Пасху праздновать?» —
ответствовал Христос:
«Ступайте в город, вам встретится идущий
Поспешно человек, кувшин воды несущий.
Скажите лишь ему: «Учитель нас прислал,
Зане Он говорит, что час Его настал,
Веди ж нас в горницу, где б мог с учениками
Он Пасху совершить!» И тот, идя пред вами,
Укажет горницу, что устлана ковром,
Большую, светлую и с убранным столом.
Там приготовьте всё». Услышав это слово,
Исполнили они веление Христово
И всё нашли, как им сказал в беседе Он.
Когда же сумраком оделся небосклон,
Приблизился Христос спокойными шагами,
В одежде праздничной и с ясными очами,
И первым перейдя чрез храмины порог,
С апостолами Он за трапезу возлёг.
Христос взял в руки хлеб и, преломив его,
Сказал: «Вкусите все от Тела Моего».
И чашу вознеся, налитую до края
Вином, Он произнёс, её благословляя
Десницею Своей: «Сия есть Кровь Моя
Завета Нового, все пейте от Нея,
Прольётся Кровь сия грехов во искупленье!»
Словам Учителя внимали в умиленьи
Апостолы, дивясь загадочным речам.
 

 
Окружённый толпой, на одре
Он в таинственной думе лежал,
Догорая, светильник дрожал…
Ночь была на дворе.
 
 
Говорить не решался никто,
И для битвы не чувствовал сил.
Я, прильнув к Его груди, спросил:
– Кто предаст Тебя, Господи, кто?
 
 
И прильнув к Его груди, я креп.
Синий сумрак гляделся в окно.
Он мне подал вино
И разломленный хлеб.
 
 
Я с другими прошёл на крыльцо,
Не теряя из виду Его.
Разобрать я не мог ничего;
Лишь луною пахнуло в лицо.
 
 
Вся дорога была в серебре.
Мы пошли по знакомым садам.
Смутный шёпот ходил по рядам…
Ночь была на дворе.
 

Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху… Подхожу к аналою, который выше меня. Но мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомлённое лицо священника, но дальше я вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и края аналоя. Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращённая к нему, начинает гореть… Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренно, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, Распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.

– Тебя как зовут? – спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью.

Как теперь легко, как радостно на душе!

Грехов уж нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширмы к дьякону записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.

– Как тебя зовут? – спрашивает дьякон.

– Федя.

– А по отчеству?

– Не знаю.

– Как зовут твоего папашу?

– Иван Петрович.

– Фамилия?

Я молчу.

– Сколько тебе лет?

– Девятый год.

Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол, – это собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!

– Боже, очисти меня грешного, – молюсь я, укрываясь с головой. – Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.

На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душою ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шёлкового платья, оставшегося после бабушки. В церкви всё дышит радостью, счастьем и весной; лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, всё прошлое предано забвению, всё прощено…

 
Стучася, у двери твоей Я стою:
Впусти Меня в келью свою!
Я немощен, наг, утомлён и убог,
И труден Мой путь и далёк,
Скитаюсь Я по миру беден и нищ,
Стучуся у многих жилищ:
Кто глас Мой услышит, кто дверь отопрёт,
К себе кто Меня призовёт, —
К тому Я войду, и того возлюблю,
И вечерю с ним разделю.
Ты слаб, изнемог ты в труде и борьбе, —
Я силы прибавлю тебе;
Ты плачешь, последние слёзы с очей
Сотру Я рукою Моей,
И буду в печали тебя утешать,
И сяду с тобой вечерять…
Стучася, у двери твоей Я стою:
Впусти Меня в келью свою!
 

Великий Четверг был весь в солнце и голубых ручьях. Солнце выпивало последний снег, и с каждым часом земля становилась яснее и просторнее. С деревьев стекала быстрая капель. Я ловил её в ладонь и пил, – говорят, что от неё голова болеть не будет…

В десять часов утра ударили в большой колокол, к четверговой Литургии. Звонили уже не по-великопостному (медлительно и скорбно), а полным частым ударом. Сегодня у нас «причастный» день. Вся семья причащалась Святых Христовых Таин.

Шли в церковь краем реки. По голубой шумливой воде плыли льдины и разбивались одна о другую. Много кружилось чаек, и они белизною своею напоминали летающие льдинки.

Около реки стоял куст с красными прутиками, и он особенно заставил подумать, что у нас весна, и скоро-скоро все эти бурые склоны, взгорья, сады и огороды покроются травами, покажется «весень» (первые цветы), и каждый камень и камешек будет тёплым от солнца.

В церкви не было такой густой черноризной скорби, как в первые три дня Страстной недели, когда пели «Се Жених грядет в полунощи» и про чертог украшенный.

Вчера и раньше всё напоминало Страшный суд. Сегодня же звучала тёплая, слегка успокоенная скорбь: не от солнца ли весеннего?

Священник был не в чёрной ризе, а в голубой. Причастницы стояли в белых платьях и были похожи на весенние яблони – особенно девушки.

На мне была белая вышитая рубашка, подпоясанная афонским пояском. На мою рубашку все смотрели, и какая-то барыня сказала другой:

– Чудесная русская вышивка!

Я был счастлив за свою мать, которая вышила мне такую ненаглядную рубашку.

Тревожно забили в душе тоненькие, как птичьи клювики, серебряные молоточки, когда запели перед Великим выходом: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».

Причастника мя приими… – высветлялись в душе серебряные слова.

Вспомнились мне слова матери: «Если радость услышишь, когда причастишься, – знай, это Господь вошёл в тебя и обитель в тебе сотворил».

С волнением ожидал я Святого Таинства.

– Войдёт ли в меня Христос? Достоин ли я?

Вострепетала душа моя, когда открылись Царские Врата, вышел на амвон священник с золотою Чашей, и раздались слова:

– Со страхом Божиим и верю приступите!

Неслышный, с крестообразно сложенными руками, подошёл к Чаше. Слёзы зажглись на глазах моих, когда сказал священник: «Причащается раб Божий во оставление грехов и в жизнь вечную». Уст моих коснулась золотая солнечная лжица, а певчие пели, мне, рабу Божьему, пели: «Тело Христово приимите, Источника безсмертнаго вкусите».

По отходе от Чаши долго не отнимал от груди крестообразно сложенных рук, – прижимал вселившуюся в меня радость Христову…

Мать и отец поцеловали меня и сказали:

– С принятием Святых Таин!

В этот день я ходил словно по мягким пуховым тканям, – самого себя не слышал. Весь мир был небесно тихим, переполненным голубым светом, и отовсюду слышалась песня: «Вечери Твоея тайныя… причастника мя приими».

И всех на земле было жалко, даже снега, насильно разбросанного мною на сожжение солнцу:

– Пускай доживал бы крохотные свои дни!

 
…И в этот час, гласит преданье,
Когда, сомнением томим,
Изнемогал Он от страданья,
Всё преклонилось перед Ним.
 
 
Затихла ночь в благоговеньи,
И слышал Он: «Моих ветвей
Колючий тёрн – венцом мученья —
Возложат на главе Твоей;
 
 
Но тёрн короною зелёной
Чело святое обовьёт —
В мир под страдальческой короной,
Как Царь царей, Господь войдёт!..»
 
 
И кипарис, над Ним шумящий,
Ему шептал во тьме ночной:
«Благословен Господь скорбящий, —
Велик и славен подвиг Твой!
 
 
Я вознесу над всей вселенной
Мой тяжкий крест, и на кресте
Весь мир узрит Тебя, Смиренный,
В неизреченной красоте!..»
 
 
Но снова Он в тоске склонялся,
Но снова Он скорбел душой —
И ветер ласковой струёй
Его чела в тиши касался:
 
 
«О, подыми Свой грустный взор!
В час скорби, в тёмный час страданья
Прохлады свежее дыханье
Я принесу с долин и гор,
 
 
Я нежной лаской аромата
Твои мученья облегчу,
Я от востока до заката
Твои глаголы возвещу!..»
 

³³ И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону.

³⁴ Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий…

³⁸ И была над Ним надпись, написанная словами греческими, римскими и еврейскими: Сей есть Царь Иудейский.

³⁹ Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас.

⁴⁰ Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осуждён на то же?

⁴¹ И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал.

⁴² И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!

⁴³ И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.

⁴⁴ Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого:

⁴⁵ И померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине.

⁴⁶ Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух.

⁴⁷ Сотник же, видев происходившее, прославил Бога и сказал: истинно человек этот был праведник.

⁴⁸ И весь народ, сшедшийся на сие зрелище, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь.

⁴⁹ Все же, знавшие Его, и женщины, следовавшие за Ним из Галилеи, стояли вдали и смотрели на это.

⁵⁰ Тогда некто, именем Иосиф, член совета, человек добрый и правдивый,

⁵¹ Не участвовавший в совете и в деле их; из Аримафеи, города Иудейского, ожидавший также Царствия Божия,

⁵² Пришёл к Пилату и просил тела Иисусова;

⁵³ И, сняв его, обвил плащаницею и положил его во гробе, высеченном в скале, где ещё никто не был положен.

⁵⁴ День тот был пятница…

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ЛУКИ. Глава 23, стихи 33–34; 38–54

 
Христос молился… Пот кровавый
С чела поникшего бежал…
За род людской, за род лукавый,
Христос моленья воссылал;
Огонь святого вдохновенья
Сверкал в чертах Его лица,
И Он с улыбкой сожаленья
Сносил последние мученья
И боль тернового венца.
Вокруг креста толпа стояла,
И грубый смех звучал порой…
Слепая чернь не понимала,
Кого насмешливо пятнала
Своей бессмысленной враждой.
Что сделал Он? За что на муку
Он осуждён, как раб, как тать,
И кто дерзнул безумно руку
На Бога своего поднять?
Он в мир вошёл с святой любовью,
Учил, молился и страдал —
И мир Его невинной кровью
Себя навеки запятнал…
Свершилось!..
 

 
Распятый на кресте нечистыми руками,
Меж двух разбойников Сын Божий умирал,
Кругом мучители нестройными толпами,
У ног рыдала Мать; девятый час настал:
Он предал дух Отцу. И тьма объяла землю.
И гром гремел, и, гласу гнева внемля,
Евреи в страхе пали ниц…
И дрогнула земля, разверзлась тьма гробниц,
И мёртвые, восстав, явилися живым…
 

…Начиналось чтение двенадцати Евангелий. Посередине церкви стояло высокое Распятие. Перед ним аналой. Я встал около креста, и голова Спасителя в терновом венце показалась особенно измученной. По складам читаю славянские письмена у подножия креста: «Той язвен бысть за грехи наши, и мучен бысть за беззакония наша».

Я вспомнил, как Он благословлял детей, как спас женщину от избиения камнями, как плакал в саду Гефсиманском всеми оставленный, – и в глазах моих засумерничало, и так хотелось уйти в монастырь… После ектении, в которой трогали слова: «О плавающих, путешествующих, недугующих… и страждущих Господу помолимся» – на клиросе запели, как бы одним рыданием: «Егда славнии ученицы́ на умовении вечери просвещахуся…»

У всех зажглись свечи, и лица людей стали похожими на иконы при лампадном свете, – световидные и милостивые.

Из алтаря, по широким унывным разливам четвергового тропаря, вынесли тяжёлое, в чёрном бархате, Евангелие и положили на аналой перед Распятием. Всё стало затаённым и слушающим. Сумерки за окнами стали синее и задумнее.

С неутомимой скорбью был положен «начал» чтения первого Евангелия: «Слава страстем Твоим, Господи». Евангелие длинное-длинное, но слушаешь его без тяготы, глубоко вдыхая в себя дыхание и скорбь Христовых слов. Свеча в руке становится тёплой и нежной. В её огоньке тоже живое и настороженное.

Во время каждения читались слова как бы от имени Самого Христа: «Людие Мои, что сотворих вам, или чим вам стужих: слепцы ваша просветих, прокаженныя очистих, мужа суща на одре возставих. Людие Мои, что сотворих вам: и что Ми воздасте? За манну желчь, за воду оцет, за еже любити Мя, ко кресту Мя пригвоздисте».

В этот вечер, до содрогания близко, видел, как взяли Его воины, как судили, бичевали, распинали и как Он прощался с Матерью.

«Слава долготерпению Твоему, Господи».

После восьмого Евангелия три лучших певца в нашем городе встали в нарядных синих кафтанах перед Распятием и запели «светилен».

«Разбойника благоразумнаго, во едином часе раеви сподобил еси, Господи; и мене Древом крестным просвети, и спаси мя».

С огоньками свечей вышли из церкви в ночь. Навстречу тоже огни – идут из других церквей. Под ногами хрустит лёд, гудит особенный предпасхальный ветер, все церкви трезвонят, с реки доносится ледяной треск, и на чёрном небе, таком просторном и Божественно мощном, много звёзд.

– Может быть, и там… кончили читать двенадцать Евангелий, и все святые несут четверговые свечи в небесные свои горенки?

 
Место Лобное опустело.
День отмаялся. Даль пуста.
Бездыханное Твоё тело
Мы пытаемся снять с креста.
 
 
Разлетятся по небу звёзды,
Словно бус разорвётся нить…
Как из древа вырвать гвозди,
Чтобы ран не разбередить?
 
 
…Плащаницей обвив несмело,
Понесли ко гробу, кто мог.
И Мария, что ночь, чернела,
И земля не держала ног…
 

 
Объят весь круг земной
Ночными небесами.
Неисчислимыми звездами
Величье горнее
Являет нам Господь.
 
 
В священном страхе
Сердце замирает,
И въявь дыхание Его
В своём дыханьи прозревает.
 
 
Святых молитв и нас, убогих,
Как птичьи стаи – к небесам.
 
 
Навстречу ангельское пенье
Таинственно, неизреченно
Нисходит к нам.
 
 
Теперь я знаю всё —
не знаю ничего,
Кроме распятого на Древе
Бога Слова.
И об одном молю —
Мне жизни каждый миг
Омыть слезами
покаяния святого.
 

По издавнему обычаю, до выноса Плащаницы не полагалось ни есть, ни пить, в печи не разжигали огня, не готовили пасхальную снедь, – чтобы вид скоромного не омрачал душу соблазном.

– Ты знаешь, как в древних сказах величали Пасху? – спросил меня Яков. – Не знаешь. «Светозар-День». Хорошие слова были у стариков. Премудрые!..

В два часа дня стали собираться к выносу Плащаницы. В церкви стояла гробница Господа, украшенная цветами. По левую сторону от неё поставлена большая старая икона «Плач Богородицы». Матерь Божия будет смотреть, как погребают Её Сына, плакать…

А Он будет утешать Её словами:

Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе…

Возстану бо и прославлюся…

На клиросе запели стихиру, которая объяснила мне, почему сегодня нет солнца, не поют птицы и по реке ходит колышень:

«Вся тварь изменяшеся страхом, зрящи Тя на кресте висима Христе: солнце омрачашеся, и земли основания сотрясахуся, вся сострадаху Создавшему вся. Волею нас ради претерпевый, Господи, слава Тебе».

Время приближалось к выносу Плащаницы.

Едва слышным озёрным чистоплёском трогательно и нежно запели: «Тебе одеющагося светом, яко ризою, снем Иосиф с Древа с Никодимом, и видев мертва нага непогребенна, благосердный плач восприим…»

От свечки к свечке потянулся огонь, и вся церковь стала похожа на первую утреннюю зарю…

Священник с дьяконом совершали каждение вокруг престола, на котором лежала Плащаница. При пении «Благообразный Иосиф» начался вынос её на середину церкви, в уготованную для неё гробницу. Батюшке помогали нести Плащаницу самые богатые и почётные в городе люди, и я подумал: «Почему богатые? Христос бедных людей любил больше!»

Батюшка говорил проповедь, и я опять подумал: «Не надо сейчас никаких слов. Всё понятно, и без того больно».

Невольный грех осуждения перед гробом Господним смутил меня, и я сказал про себя: «Больше не буду».

Когда всё было кончено, то стали подходить прикладываться к Плащанице, и в это время пели:

«Приидите ублажим Иосифа приснопамятного, в нощи к Пилату пришедшаго… Даждь ми Сего страннаго, Егоже ученик лукавый на смерть предаде…»

В большой задуме я шёл домой и повторял глубоко погрузившиеся в меня слова:

«Поклоняемся Страстем Твоим, Христе, и святому Воскресению».