Текст книги "Жизнь языка: Памяти М. В. Панова"

Аин

16 Господь сам рассеял их; Он уже не призрит на них, ибо не уважают они священников и не милуют старцев.

Нет помощи ниоткуда

Пе

17 А мы проглядели глаза, напрасно ожидая помощи, со сторожевой башни нашей мы выглядывали народ, который мог бы спасти нас.

Цаде

18 Враги подстерегали наши шаги, чтобы мы не могли ходить по улицам нашим. Приблизился конец наш, исполнились дни наши – вот и пришел конец.

Коф

19 Гонители наши были легче орлов небесных, они гнались за нами по горам, ставили нам засады в пустыне.

Реш

20 Посажен в яму избранник Господень, дыхание жизни нашей, тот, о ком мы мечтали: «Под сенью его будем жить среди других народов».

Исполнится пророчество

Шин

21 Радуйся и веселись пока, дочь Едома, живущая в земле Уц! Немного воспоминаний и «стихи»… И тебя не минует чаша: напьешься допьяна и обнажишься донага.

Тав

22 Твое наказание кончилось, дочь Сиона! За беззаконие твое Он не будет больше гнать тебя. За беззаконие, дочь Едома, Он взыщет с тебя, и откроет все твои преступления.

5. Плач пятый. Призри, Господи

1 Вспомни, Господи, что с нами случилось, обратись к нам – вот наш позор.

2 Наследие наше досталось чужим, а дома наши – чужеземцам.

3 Без отцов мы остались, сиротами, а матери наши стали вдовами.

4 Даже воду пьем, платя серебром, и дрова покупаем за деньги.

5 С ярмом на шее погоняют нас, до изнеможения работаем мы, не зная отдыха.

6 К Египту и Ассирии тянем руки, чтобы хлебом наесться досыта.

7 За грехи отцов, которых уж нет, мы несем наказание.

8 Рабы теперь правят нами, и некому от них нас избавить.

9 Хлеб достаем мы себе, жизнью рискуя в пустыне опасной.

10 Кожа наша черна, как печь, от жгучего голода.

11 Женщин наших бесчестят на Сионе, и девиц – в городах Иудейских.

12 Своими руками повесили они правителей наших, даже старцы не были уважены.

13 Юноши поставлены к жерновам, а отроки падают под ношами дров.

14 Старики уже не сидят у ворот, и юноши перестали петь.

15 Сердца наши кончили радоваться, а пляски стали надгробными плачами.

16 Упал венец с головы нашей. Горе нам, что мы согрешили!

17 От того и ноет сердце наше, от того померкли глаза наши.

18 Опустела ныне гора Сион, и лисицы ходят по ней.

Молитва о милости и помощи

19 Ты, Господи, пребываешь во веки; престол Твой – в роды родов.

20 Зачем совсем забыл нас, оставил так надолго?

21 Обратись к нам, Господи, и мы к Тебе обратимся, обнови дни наши, сделай, как прежде было.

22 Неужели Ты отверг нас совсем, прогневался на нас безмерно?__

* * *

В греческом тексте «Плача пророка Иеремии» сохранилось прозаическое вступление: «После того, как Израиль был уведен в плен, а Иерусалим опустошен, Иеремия, рыдая, сел на землю и плакал этим плачем о Иерусалиме и сказал: О горе!».

Среди гравюр Франциска Скорины к Библии 1518 г. есть замечательная гравюра с авторским названием: «Еремиа Пророкъ Господень плачеть гледя на Ерусалим».

Гравюра Франциска Скорины к Библии 1518 г.

Примечания

1:1 Стих (также 2:1 и 4:1) начинается с евр. слова эха, русск. буквально «как», горестное восклицание, характерное для жанра плачей.

1:1 столица – Иерусалим; слова Иерусалим, Иудея, город – в древнееврейском языке грамматического женского рода и в тексте символизируют образ женщины униженной, оскорбленной, оскверненной, уведенной в плен.

1:4 Все ворота его опустели – место у городских ворот Иерусалима было центром общественной жизни, торговли и суда.

1:6 дочь Сиона – образное название Иерусалима.

1:12–19 Обращение Иерусалима к тем, кто со стороны взирает на его несчастья.

1:14 Вариант перевода: Он бросил взгляд на ошибки мои.

1:15 дева, дочь Иуды – образное название Иерусалима.

1:15 Как виноград в давильном точиле – частый образ в библейских книгах: спелый виноград топтали в чанах ногами, чтобы получить сок для вина.

1:16 с буквы «айн» начинается слово глаза, очи.

2:1 не помнил в день гнева Своего о подножии ног Своих – с подножием для ног Господа сравнивается Израиль.

2:3 силу Израиля – буквально рог Израиля, частый символ могущества и власти.

2:8 протянул нить – буквально протянул мерный шнур, который использовался при строительстве (см. также Зах 1:16); здесь метафорически означает разрушение.

2:11 дочь народа моего – название Иерусалима.

3:5 В Синодальном переводе: окружил меня горечью и бедами. «Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью». В еврейском тексте: окружил крепостью и рвом.

4:3 морские чудовища дают сосцы, чтобы накормить детенышей. В евр. тексте – морские чудовища, евр. tannijn – 1) крокодил; 2) морское чудовище. Очень соблазнительно было бы перевести на русский словом «крокодил», для русского читателя – это значимое животное, но у него нет сосцов, tan – шакал: так и дано в Синодальном переводе.

4:6 дочь народа моего – здесь эти слова относятся ко всему народу Израиля.

Перевод с древнееврейского по изданию: Biblia Hebraica Stuttgartensia. Stuttgart, Deutsche Bibelgesellschaft, 1990.

А. А. Соколянский (Магадан). Доморфологический этап русской фонологии (или о единых основаниях фонетики и фонологии)[114]114
  Получившие развитие в этой статье мысли возникли у меня уже давно. Я готовился к тому, чтобы представить их Михаилу Викторовичу, но излагаемое здесь находилось еще в таком сыром виде, что никак нельзя было этого сделать. Теперь остается только предполагать, как бы М. В. Панов к ним отнесся. Пока я писал статью, светлый образ Михаила Викторовича был где-то рядом. По крайней мере, мне хочется в это верить.


[Закрыть]

Прежде всего надо объяснить, о каком доморфологическом этапе идет речь в заглавии. Можно подумать, что имеется в виду история фонологии до И. А. Бодуэна де Куртенэ, в научной деятельности которого морфологический критерий в фонологии был сформулирован. Но до Бодуэна полноценной фонологии не было, поэтому и соответствующего этапа тоже быть не могло. Речь пойдет о другом. Все фонологические школы используют морфологический критерий. Московская фонологическая школа делает это открыто, другие – с различного рода оговорками, зачастую переходящими в недомолвки. Хотелось бы проанализировать, какая фонетическая информация может быть получена до того, как мы призовем на помощь морфологический критерий.

Приоритет синхронии над диахронией, характерный для языкознания в XX в., привел к тому, что историческое знание стало восприниматься зачастую как избыточное. Исследователь-синхронист при анализе исторических «отложений» в синхронии вполне сознательно отказывался от рассмотрения исторических аспектов исследуемых им явлений. Наиболее синхронной выглядела именно фонология – любимое детище лингвистики ушедшего столетия. Вместе с тем диахронический анализ самого становления фонологии помогает вскрыть в ней такие «родимые пятна» прошлого, которые помогают иначе взглянуть на некоторые из ее оснований.

Известно, что фонетика предшествует фонологии. Фонология всегда надстраивается над фонетикой. Это верно и исторически: как наука сначала формируется фонетика, потом – фонология. Это верно и в отношении каждого отдельного фонолога: сначала студенты изучают фонетику и только затем – фонологию. Такая ситуация приводит к тому, что фонетика, говоря языком марксизма, воспринимается как объективная реальность, данная нам в слуховых ощущениях и независимая от того, кто эту реальность воспринимает, то есть слушающего.

Если предельно упростить ситуацию, то отношения фонетики и фонологии строятся следующим образом. Опираясь на интуитивное фонологическое членение фонетического потока, исследователи вычленяют из этого потока звуки. Далее эти звуки характеризуются с их физиологической и акустической стороны, потом эти признаки, выделенные исключительно фонетически, разделяются на существенные и несущественные. Таким образом, звуки поднимаются в своем статусе до уровня фонемы. Это пражская фонология. Московская фонология больше обращает внимание на позиционные чередования этих единиц. Тем не менее любая фонологическая школа начинается с интуитивной фонологии, которая принимается за «чистую» фонетику. В нашей работе мы попытаемся проанализировать именно этот интуитивно фонологический этап и наметить его пределы.

В данной статье общие рассуждения о фонетической стороне языка будут явно преобладать над конкретным языковым материалом. В этом случае следует солидаризироваться с А. Ф. Лосевым, который писал: «Наши наивные языковеды обычно думают, что конкретность науки, понимаемая в смысле заваливания бесчисленными „фактами языка“, может заменить ту подлинную конкретность науки, которая получается в результате ясности и логического чекана определений и выводов. Давайте сначала поймем логику и феноменологию без примеров, без случайности и пестроты реально протекающих процессов в языке. И тогда тверже и яснее удастся понять нам и самые эти „факты“ [Лосев 1990: 33].

Прежде чем перейти к изложению, следует оговорить использование в дальнейшем трех понятий: семантический критерий, морфологический критерий и семантическая проверка.

Семантический критерий – это один из краеугольных камней в построении фонологии, основанный на признании приоритета семантических единиц над фонетическими, это использование в процессе фонетического анализа всего объема знаний о слове, включая его грамматическую характеристику, стилистическую окрашенность, частотность, социолингвистическую характеристику и т. п.

Морфологический критерий – это использование в процессе фонетического анализа знаний о морфемной структуре слова в том объеме, в котором нам эти знания преподносят словообразование и морфология. Морфологический критерий можно рассматривать как частную разновидность семантического критерия.

Впервые значение семантического и морфологического критериев в фонетическом анализе было обосновано М. В. Пановым в 1953 г. в статье «О значении морфологического критерия для фонологии» [Панов 1970].

Семантическая проверка – это вспомогательный прием, который позволяет выяснить реальность бытования тех или иных фонетических единиц или их сочетаний в словарном составе того или иного языка.

К пониманию излагаемых здесь проблем ближе всего был М. В. Панов в «Русской фонетике». Он хорошо понимал, что главная проблема – это не фонема, а именно звук. Только необычная композиция «Русской фонетики», начинающейся с фразы «Фонетика изучает законы, которые управляют сочетанием и чередованием звуковых единиц языка», несколько скрывает от читателя эту проблему. В дальнейшем изложении М. В. Панов многократно «извиняется» перед звуком за то, что недостаточно безупречен при его выделении.

«Описание фонетики русского языка естественно начать с характеристики, т. е. классификации звуковых единиц, а затем перейти к законам их сочетания.

Однако такая первоначальная характеристика обретает достоверность только после изучения их взаимосвязей, т. е. синтагматических (и парадигматических) закономерностей. Поэтому первичная характеристика звуков, не принимающая во внимание их системность, принципиально не может быть полностью истинной: она неизбежно преобразуется в дальнейшем, уже чисто системном анализе. Сами принципы, на которых строится это описание, являются в известной степени произвольными, это еще не системные, не языковые в подлинном смысле принципы, они являются внешними по отношению к системе» [Панов 1967: 29]. Далее М. В. Панов пишет о том, что традиционное определение звука, восходящее к И. А. Бодуэну де Куртенэ, «может быть только предварительным, оно недостаточно и неизбежно допускает произвол» [Панов 1967: 29]. «Поневоле, пользуясь этим нечетким определением, приходится вводить в определение звука много случайных, не обоснованных принципиально (и большей частью не высказанных прямо, а подразумеваемых) дополнений» [Панов 1967: 30]. «Таким образом, вопреки патриархальным фонетическим представлениям, классификация звуков до их системного анализа является в принципе неточной и до известной степени произвольной. Напротив, переработанная ан-нализом в систему фонем, она приобретает подлинную объективность и точность (курсив в цитатах наш. – А. С.)» [Панов 1967: 31].

При понимании соотношения звука и смысла М. В. Панов опирается на Ф. де Соссюра, писавшего: «Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление. Это – не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но пластичная масса, которая сама делится на отдельные части, способные служить необходимым для мысли означающим. Поэтому мы можем изобразить язык во всей его совокупности в виде ряда следующих друг за другом сегментаций, произведенных одновременно как в неопределенном плане смутных понятий (А), так и в столь же неопределенном плане звучаний (В)» [Соссюр 1977: 144].

Комментируя эту мысль Ф. де Соссюра, М. В. Панов писал: «Соотнесение двух неопределенностей и порождает определенность. Такая-то причудливая конфигурация „облаков“-звуков всегда сопровождает такую-то причудливую конфигурацию „волн“-смыслов, это позволяет выделить и звуковые, и смысловые сегменты» [Панов 1967: 26]. И далее: «Следовательно, при фонетическом анализе совершенно закономерным является использование понятий: морфема, слово, словосочетание, т. е. обращение к смысловым единицам. Без этого фонетический анализ оказался бы невозможен; звуковая бесформенность осталась бы бесформенностью» [Панов 1967: 26].

«Изучение языка нельзя представить так: сначала-де изучили фонетику, затем принялись изучать морфологию. Так не изучает язык никто: ни ребенок, учась говорить, ни ученик, штудируя какой-либо иностранный язык, ни путешественник, исследуя язык неизвестного племени.

Этим путем и нельзя изучать язык – каждую «бесформенность», звуковую и смысловую, порознь.

Процесс изучения языковой системы схематически можно представить так: установив некоторое минимальное число фонетических фактов, используют их для определения некоторых (пока немногочисленных) схождений и расхождений на морфологическом уровне; установленные таким образом морфологические факты позволяют опять вернуться к фонетическому уровню, уточнить и расширить ряд ранее установленных фонетических данных; это в свою очередь снова помогает расширить морфологическое изучение. Анализирующая мысль, подобно челноку, снует между двумя уровнями изучения (возможна другая, более привычная метафора: продолжается восхождение по спирали). Фонетическая и морфологическая стороны изучаются совместно, взаимно проверяя и уточняя друг друга» [Панов 1967: 27].

Здесь М. В. Панов метафоричен. В результате остается неясным, какое именно «минимальное число фонетических фактов» нужно иметь, чтобы переходить к другим ярусам языка, что нужно взять из других ярусов языка, чтобы вновь вернуться к фонетике. У самого М. В. Панова в дальнейшем переходы от одного яруса к другому и обратно специально не оговариваются.

Если попытаться изобразить метафору Панова в виде схемы, то она будет выглядеть приблизительно так.

Схема отражает движение мысли в познании фонетического и семантического ярусов языка: от А к В, далее последовательно к С, D, F и так вплоть до N. В связи с тем, что с каждым переходом от фонетического яруса к семантическому происходит приращение новых знаний, то и наш «челнок» увеличивает амплитуду своих колебаний. Сейчас нас интересует движение мысли в том месте, которое нами обведено окружностью. Какой минимум фонетических знаний мы можем получить до того, как обратимся к морфологическому критерию? Именно ответу на этот вопрос будет посвящена данная статья.

Необходимо рассмотреть основы наших фонологических построений, выяснить, каким образом формируется представление о звуковой стороне языка как таковой. При этом нам необходимо понять исключительно гуманитарные (человеческие) основы наших решений. Именно поэтому сразу отпадает столь важное для современной фонетики инструментальное исследование речи. Действительно, инструментальное исследование – это восприятие человеческой речи с помощью различного рода приборов, т. е. чего-то заведомо не-человеческого. Возможно такое возражение: с помощью такого прибора, как микроскоп, люди узнали о вполне человеческих возбудителях инфекции. Если бы прибор не был использован, мы бы до сих пор находились в неведении относительно целого мира микроорганизмов. Почему же плохо использовать приборы при описании фонетики того или иного языка? Конечно, исследователь обязан использовать все возможности для изучения объекта своего описания. Но специфика именно языка состоит в том, что для нас важно только то, что мы слышим. Не слышимое нами находится вне пределов языка. Надо ясно отдавать отчет в том, когда мы исследуем слышимое, а когда – неслышимое. Бесспорно, неслышимое помогает понять то, что мы слышим, но в то же время мы обязаны четко противопоставлять одно другому.

Здесь, вероятно, будет уместно такое сравнение. Иногда картины художников изучают с помощью различного рода приборов: микроскопа, рентгеновского аппарата, спектрального анализа и т. п. Все это помогает понять то, что скрыто от непосредственного взгляда исследователя. Например, с помощью анализа мы узнаем, что художник использовал определенный состав красок, который до него никем не применялся. Важная информация? Бесспорно. Помогает она нам понять глубже саму картину? Нет. Она помогает нам понять, как был достигнут тот или иной художественный эффект, но не углубляет наши знания о самом эффекте. Нельзя будет сказать: «Художник NN нашел новое в теме весны, потому что применил краски, содержащие смесь кобальта и никеля». Эстетический анализ возможен только с помощью того, что в равной мере доступно восприятию и исследователя, и зрителя. Если для эстетического анализа надо прибегать к невидимому, то такой анализ уже не будет эстетическим.

Рассмотрим другой случай. Читатель, восхищаясь стихотворением Пушкина, не знает, что оно написано ямбом. Для него ямб «неслышим». Приходит учитель и растолковывает читателю основы метрики. После этого читатель с азартом начинает определять размеры в других стихах Пушкина. Учитель, вооруженный специальными знаниями, превратил «неслышимое» в «слышимое». Нет ли здесь аналогии с красками, которые использовал художник? Бесспорно, есть, но в целом мы имеем дело с различными ситуациями. Сходство между ситуациями заключается в том, что определение состава красок и размера стиха требует определенных знаний. Но знания эти различны: читатель и до того, как ему объяснили природу ямба, слышал его, но не осознавал его природы. Пример с картиной иной. Химический состав краски увидеть нельзя. Более точная аналогия с живописью была бы другой. Зритель восхищается картинами, но не знает законов перспективы. Кто-то объясняет ему, в чем именно состоят эти законы. Переходя от картины к картине, зритель убеждается, что, оказывается, и любимые им художники знали об этих законах и пользовались ими. Зритель и раньше видел перспективу, но не знал, что это именно перспектива. В описанных случаях воспринимаемое, но не осознаваемое превращается в воспринимаемое и осознаваемое.

Наша дальнейшая задача – создать описание фонетики русского языка с опорой только на то, что является слышимым, что реально существует для говорящего. Трудность такого описания заключается в том, что мы сознательно лишаем себя всех тех знаний, которыми уже располагает наука. Исчезают характеристика звуков (как артикуляционная, так и акустическая), нет ни позиций, ни оппозиций. Строго говоря, на начальном этапе необходимо отказаться даже от того, что элементы языка имеют значения, то есть делятся на морфемы, слова, словосочетания и предложения. Языка еще нет, его надо создать. Тут поневоле почувствуешь себя Господом перед началом творения. Однако лучше использовать другую аналогию, более обыденную. Автор имеет определенный опыт обучения иностранцев русскому языку. Иногда приходилось начинать и с нулевой отметки. В этом случае преподаватель выступает в роли своеобразного демиурга, создающего язык из небытия. Для нашего дальнейшего анализа очень важно, что воспринимающий (= обучающийся) язык является человеком, а не прибором, поэтому и к языку он относится «по-человечески».

Итак, перед нами русский язык, но воспринимаемый со стороны человека (иностранца или ребенка), который языка не знает. Подчеркнем, что перед нами именно модель, а не реальный процесс. Дальнейшее изложение – это стремление понять фонетическую природу языка в ее основаниях, а не методические рекомендации к изучению русского языка как иностранного.

Наш гипотетический иностранец будет воспринимать фонетический поток русского языка без учета его семасиологической стороны. Это будет восприятие фонетического потока в его целостности и нераздельности. Вместе с тем это будет восприятие звукового потока человеком, а не воспринимающим устройством, для которого безразлично, что фиксировать: человеческий голос или скрип половицы.

Кажется, что вопрос о том, что мы слышим вне учета семасиологической стороны речи, лишен смысла. Тем не менее крайне важно понять, в какой мере при восприятии речи можно абстрагироваться от ее смыслового членения и какие результаты на этом этапе мы можем получить.

Нельзя однозначно утверждать, что разговор на незнакомом языке абсолютно непонятен. Вот интересное свидетельство писателя А. Г. Битова о восприятии им армянской речи: «Впервые в жизни я поймал себя на том, что, не понимая языка, я слышу то, что никогда не слышу в русской, понятной мне речи, а именно: как люди говорят… Как они замолкают и как ждут своей очереди, как вставляют слово и как отказываются от намерения вставить его, как кто-нибудь говорит что-то смешное и – поразительно! – как люди не сразу смеются, как они смеются потом и как сказавший смешное выдерживает паузу для чужого смеха, как ждут ответа на вопрос и как ищут ответ, в какой момент потупляются и в какой вглядывают в глаза, в какой момент говорят о тебе, ничего не понимающем…» [Битов 1986: 312]. Именно такие признания лишний раз убеждают нас в том, что все мы люди и в принципе язык человека на глубинном (философском? религиозном? мистическом?) уровне един.

Еще до начала анализа мы должны решить, с каким фонетическим субстратом нам позволительно иметь дело. Иначе говоря, необходимо определить, что человек воспринимает из произносимого текста в случае абстрагирования от смысловой стороны языка.

Во-первых, мы можем отличить звучание от его отсутствия. Таким образом, сам факт восприятия звучания вне сомнения.

Во-вторых, почти всегда мы в состоянии отличить человеческую речь от звуков природы (шум ветра, скрип половицы и т. п.). Безусловно, это отдельная психолингвистическая проблема, но думается, что мы практически всегда в состоянии отличить человеческую речь от сигналов животных. Конечно, здесь не рассматривается имитация птицами человеческой речи, так как в данном случае птица говорит «не своим голосом». В известном рассказе Э. По «Убийство на улице Морг» звуки, издаваемые орангутангом, были всеми свидетелями преступления приняты за речь на каком-то неизвестном языке, но следует учесть то, что в рассказе описывается экстремальная ситуация.

В-третьих, мы всегда в состоянии опознать длительность звучания: короткую фразу мы отличаем от длинной. Конечно, здесь наши возможности находятся в тех пределах, в каких человек вообще в состоянии оценивать длительность.

В-четвертых, с известной долей вероятности мы в состоянии вычленять из незнакомой речи отдельные фрагменты. Слушающий речь на незнакомом языке не в состоянии выделить фонетическое слово, а тем более слово и морфему. Законы фонетического объединения словоформ в различных языках мира не совпадают, поэтому нет смысла анализировать этот аспект, ограничимся только констатацией данного факта.

Вместе с тем любая фонологическая школа исходит из того, что слово дано нам в непосредственном наблюдении. В принципе это верно. Объяснять, каким образом слово выделено, фонологи обычно не считают нужным. В пределах русского языка вычленение фонетического слова относительно просто: его целостность обеспечена единством ударения. Диалектологи знают, что даже неграмотная бабушка всегда в состоянии выделить из своей речи отдельное слово (чего нельзя сказать о морфеме). Исследователи инкорпорирующих языков также свидетельствуют о том, что у их информантов, как правило, не бывает проблем с вычленением из потока речи отдельных слов.

Не вызывает у диалектоносителей и послоговое произнесение слова. Когда диалектолог затрудняется в восприятии того или иного слова, информант часто помогает ему, произнося его по слогам. Таким образом, слог, несмотря на колоссальные сложности с его научным определением, – некая позитивная фонетическая единица, данная нам в непосредственном наблюдении. Следует согласиться с теми, кто считает, что слог – это предельный случай фонетического членения речи. Выделение звуков в составе слога возможно только с помощью фонологии. Поэтому попытка идти от звука к фонеме обречена на теоретическую неудачу.

В качестве доказательства фонетической предельности слога могут быть приведены такие общеизвестные факты. Процесс говорения у ребенка начинается именно со слога. Впоследствии процесс обучения чтению показывает, что дети практически никогда не сталкиваются с проблемой разделения слова на слоги. Конечно, слова типа карман они могут делить различно, но это уже проблема слогоделения, а не собственно слога. Слоговая структура слов типа акула, корова всеми детьми воспринимается одинаково. В то же время вычленение звуков из слога – это почти всегда проблема. У взрослых часто вызывает раздражение и недоумение удивительная степень бестолковости собственных детей, которые, зная, что п – это [п^ъ], а а – это [а], тем не менее не могут сложить слог [па]. Очевидно, что в составе слога звуки представляют собой целостность, которую крайне трудно (по крайней мере, для ребенка) разъять на отдельные компоненты.

Строго говоря, вне слога звуки вообще существовать не могут. Гласные могут произноситься отдельно только потому, что они образуют слог. Уже в самом названии согласные содержится указание на то, что эти звуки могут существовать только в соседстве с гласными. Конечно, преподаватели фонетики ухитряются на занятиях произносить отдельные согласные звуки и даже требуют этого от студентов, но это связано с определенными усилиями, и искусственность такого произношения очевидна. Впрочем, чаще всего вроде бы изолированно произнесенный согласный сопровождается гласным призвуком, то есть говорят или [т^ъ], или [т^э], когда хотят произнести отдельный согласный. Любопытна мысль Л. В. Щербы о том же предмете: «Очень распространено мнение, будто „мгновенные“, как р, t, k…, не могут быть произнесены отдельно; но раз произносим at, то решительно непонятно, почему мы не могли бы произнести просто t: оно малосонорно и потому не будет слышно уже в небольшом отдалении, но может быть совершенно естественным. Это мнение возникло среди учителей, которые действительно, для того чтобы быть услышаны всем классом, произносят нечто вроде [te, рэ, кэ…] вм. [t, р, к…]» [Щерба 1983: 5]. Здесь – весь Л. В. Щерба, для которого «можно сказать» и «говорят» – почти равноправные предметы исследования. Тем не менее неслучайно то, что названия всех согласных букв русского алфавита содержат обязательный гласный компонент: эр, эм, пэ, тэ, эль и т. п. Аналогичная картина и в других языках: нет таких алфавитов, которые бы предусматривали изолированное произнесение согласного.

Таким образом, можно сказать, что слог – это способ существования звуков. В одних языках (типа китайского) слог доминирует над звуком, в других (типа индоевропейских) звук, оставаясь зависимым от слога, обладает относительной автономностью. Так, слог китайского языка может начинаться одним из 21 согласных, тогда как на конце слога могут находиться только согласные п, ng и г. При этом слог не может начинаться с согласных ng и г (см.: [Задоенко, Хуан Шуин 1983: 118–119]). Русский язык таких сильных различий состава согласных в начале и конце слога не знает.

Поэтому фонология должна начинаться с признания слога в качестве минимальной произносительной единицы языка. Имплицитно это признается практически всегда. Обучение чтению детей начинается со слога. Так всегда поступали составители букварей: и сотни лет назад, и сегодня. Обучение иностранцев неродному языку также начинают со слога. Никому, кажется, еще не приходило в голову отдельно выучивать произношение звука [п].

Вероятно, осознание того, что согласный звук в принципе не существует отдельно, приводило к тому, что буквы предпочитали называть целыми словами: аз, буки, веде, глаголь, дело… На другом уровне здесь реализована мысль М. В. Панова о несводимости содержания парадигмо-фонемы (а буквы русского алфавита соотносятся именно с парадигмо-фонемами) к ее названию: «Самое название ее – „фонема о“ – условно, можно было бы дать какое-нибудь совершенно условное название (например, „белка“ или „Таисия“), и это имело бы свои преимущества: не создавалось бы иллюзии, что акустическая характеристика одного варианта присуща всем вариантам фонемы» [Панов 1967: 217]. Нечто похожее происходит и с названиями букв. Современное их обозначение как [бэ], [вэ], [гэ], [дэ] и т. д. создает иллюзию отдельного существования согласных звуков, тогда как старые названия такой иллюзии не создавали.

Итак, предельной единицей членения речи является слог, минимальной единицей языка – фонема. Здесь мы забегаем вперед, так как фонемы, строго говоря, у нас нет, но не говорить же «единицы, которые выделяются в составе слога после проведения соответствующих процедур».

Очень важно также осознать, что фонетика не имеет отдельных теоретических оснований, отличных от фонологии. Фонетика и фонология – это одна, а не две различные науки. О бесперспективности проведения непроходимой границы между ними писал и М. В. Панов: «…задача фонологии не в том, чтобы отказаться от всех звуковых признаков, кроме очень немногих, „различительных“ (в общем, давно уже установленных), а в том, чтобы группировать эти признаки, иерархически их связывая в пределах каждой синтагмо-фонемы… Ни один типичный звуковой признак на может быть безразличен фонологу; с другой стороны, изучение всякого признака должно быть доведено до фонологического обобщения» [Панов 1967: 163–164]. Таким образом, фонология должна вобрать в себя все фонетическое многообразие, дав ему свое собственное истолкование.

Именно такой подход к фонеме находим у Н. С. Трубецкого, для которого фонема, а не звук являлась первичной: «Бодуэн де Куртенэ определил фонему как „психический эквивалент звука речи“… определение Бодуэна де Куртенэ предполагает, что сам звук является совершенно конкретной положительно данной величиной. В действительности это не так; положительно данным является только континуум в виде звукового потока; и если мы извлекаем из континуума отдельные „звуки“, то это происходит как раз потому, что данный отрезок звукового потока „соответствует“ слову, содержащему определенные фонемы. Звук языка можно определить только по соотношению с фонемой. Исходить при определении фонемы из звука – значит вращаться в порочном кругу» [Трубецкой 1960: 46–47].