Текст книги "Суицидология. Прошлое и настоящее"

Длительно дебатировался вопрос о том, как именно должен преподноситься средствами массовой информации любой акт насилия. Хорошо это или плохо, что мы узнаем о подробностях самоубийства по радио или в утреннем выпуске газет? Патриция не возражала бы, чтобы о нем упоминалось в газетах, но без лишних деталей. Другие люди, с которыми мы разговаривали, хотели, чтобы описывались и подробности суицида, полагая, что если мы с вами прочтем о его ужасах, то удержимся от искушения оборвать свою жизнь. Это давний спор, который вряд ли можно разрешить на основании мнений отдельных людей.

Интересно, что, согласно множеству свидетельств, за последние годы число самоубийств возросло, однако описание их в газетах стало менее подробным и не столь ярким, как сто лет назад, когда их частота была, по-видимому, существенно меньшей. Вот несколько примеров:

Нью-Йорк, 3 июня 1882 года.

Дентон Миллер, клерк ювелирной мастерской Вилера, Парсонса и Хейса, по адресу: Мейден Лейн, 2, застрелился вчера в отеле Вестерн. Он был сыном Артура Миллера и проживал с родителями в Бруклине, на улице Монро, 64. Его отец, мистер Миллер, сказал, что вчера его сыну исполнилось 34 года. Он был женат на мисс Холмвелл из Норфолка, но развелся через два года. Дентон долгое время был подавлен, но во вторник, в день происшествия, он выглядел вполне веселым и даже отправился на рыбалку.

Статья о Дентоне Миллере, появившаяся в «Нью-Йорк Таймс», занимала одну колонку длиной в четыре дюйма (10 см) в газете, имевшей в тот день объем восемь страниц. Другими словами, хотя Миллер был лицом практически неизвестным, его самоубийство стало фактом, которому газета уделила достаточно много места. Конечно, это было время, когда все такого рода издания широко освещали преступления в разделах «полицейских хроник». Но все же факт остается фактом, что самоубийству было отведено значительное газетное пространство. После обсуждения факта смерти Дентона Миллера «Нью-Йорк Таймс» печатает интервью с его отцом и братом. Она детально рассказывает, как именно умер Дентон (описывая «страшную рану»), и упоминает тот факт, что он оставил брату записку. Далее…

Мистер Миллер сказал, что не может предположить никакой причины этого самоубийства. «У моего сына не было ни финансовых затруднений, ни каких бы то ни было проблем с женщинами».

Статья откровенна, пространна и серьезна в обсуждении суицида. В ней без колебаний приводятся фамилии и адреса и предполагаются различные конкретные причины. Практика написания и публикации подобных длинных и в определенной мере показательно-разоблачительных статей о самоубийствах продолжалась в «Нью-Йорк Таймс» тридцать или сорок лет. В них поражает не только объем, но и то, что они и не пытались сохранить конфиденциальность или дать оценку самому поступку. Это, естественно, разительно отличается от современной практики. Хотя в сегодняшней «Нью-Йорк Таймс» (газете, ежедневный выпуск которой часто состоит из ста страниц) печатается гораздо больше сообщений о суицидах, но значимость этих рассказов во времена полицейских хроник была несомненно весомей, а характер описания, конечно, иным. Объем этих сообщений сегодня составляет не более одного-двух дюймов газетной колонки. Отсутствуют интервью с семьей, а также указания фамилий и адресов. Гораздо меньше внимания, чем в прежние годы, уделяется анализу причин самоубийства. Несколько примеров:

19 февраля 1954 года. [1 дюйм колонки]

Мисс Дж. Форд, 26–летняя секретарша генерального консула Пакистана в Нью-Йорке, вчера ночью была найдена мертвой в наполненной газом кухне своей однокомнатной квартиры по адресу: 52–я улица, дом 140 Е. По данным заключения о вскрытии, смерть наступила в результате самоубийства.

1 июля 1954 года. [1,5 дюйма колонки]

Подросток из Бруклина, не сдавший в школе экзамен по французскому языку, а также проваливший вступительный экзамен в техническое училище, вчера, вернувшись после занятий, повесился на собачьем поводке. … Он прикрепил его к трубке душа.

2 июня 1983 года. [1 дюйм колонки]

23 летний мужчина из Нью-Джерси вчера днем бросился вниз с обзорной площадки Эмпайр Стэйт Билдинг. Полицейский сказал, что этот человек, Дж. Ларкин, проживавший в Маунт Холли, перелез через защитное ограждение на 88–м этаже вскоре после часа пополудни и умер тотчас при падении на тротуар Восточной 33–й улицы.

Поверхностная интерпретация этих различий, видимо, указывает на неправильность понимания многих аспектов: нынешние описания самоубийств обращают на себя гораздо меньше внимания, чем сто лет назад; но уменьшение яркости освещения этих событий в прессе не снижает их уровня в настоящее время; вместе с тем современное освещение не имеет никакой видимой связи и с наблюдающимся одновременно возрастанием частоты самоубийств у взрослых. Однако у подростков дело обстоит иначе. Исследования показывают наличие «кластерного» эффекта: когда в средствах массовой информации появляются сообщения о покончивших с собой подростках, некоторые из молодых людей, по-видимому, воспринимают их как приглашение к совершению самоубийства. Это ставит перед средствами массовой информации не решенную до сих пор проблему, которая выходит за пределы темы данной книги: поддерживать ли нездоровое молчание, которым окружены суициды, или идти на риск спровоцировать увеличение подростковых самоубийств, описывая совершившиеся факты.

Но время проходит и для человека, пережившего потерю близкого. Похороны и панихида уже в прошлом. Прошел уже месяц, и родственники самоубийцы начинают надеяться, что теперь они наконец смогут продолжать дальше свои дела без того эмоционального хаоса, который сопровождал их все прошедшие недели.

Как свидетельствуют факты, в целом эти ожидания оказываются нереальными. Сохраняющееся влияние суицида не разрешается только временем. И вопрос «Почему?» приходит в голову многих родственников самоубийцы первым и сохраняется дольше всего. Проблема, естественно, состоит в том, что большинство из нас не имеют возможности обсудить его с тем единственным человеком, который лучше всех бы сумел ответить на него. Переживание смерти близкого человека из-за самоубийства часто сравнивалось со спором, в котором последнее слово осталось за умершим собеседником. У вас нет возможности сказать: «Прощай».

Одно явление этого отрезка времени вызывает у близких самоубийцы беспокойство и замешательство. На самом деле оно достаточно распространено, и его описывают не только родственники самоубийц, но и близкие людей, умерших от естественных причин. Это ощущение того, что любимый вами человек все еще находится где-то рядом.

Анна-Мария – женщина, возраст которой за тридцать лет, ее брат недавно покончил с собой. Ее жизнь и ранее была уже омрачена тем, что мать болела шизофренией и постоянно находилась в психиатрической больнице, а отца она никогда не знала. Она говорила о том, как одиноко она себя чувствует, что самоубийство разрушило остатки семейной общности. Во время разговора она вдруг замолкает и думает о чем-то другом.

Анна-Мария:

…Не знаю, со мной происходят странные вещи, вот, например, несколько дней назад. Я зашла в банк и увидела маленькую птичку, летавшую вокруг канделябра. Я была действительно уверена, что это мой брат, вернувшийся, чтобы сказать: «Держись, Анна-Мария, все будет хорошо». Я видела летающую птичку, и это, конечно, был он, вернувшийся, чтобы поговорить со мной.

Этот разговор происходил на собрании группы самопомощи, где обсуждалось много различных переживаний. Женщина, сидевшая в углу и до этого момента почти все время молчавшая, наконец заговорила. Ее дочь покончила с собой пять лет назад, после ее смерти утекло больше воды, чем со времени гибели родных всех остальных участников группы.

Я тоже видела птичек, иногда чувствовала, что кто-то тянет меня за одежду, и думала, что схожу с ума. Почти у всех, кого я знаю, бывали подобные переживания. Все они принимают желаемое за действительное. Блондинка, которую я как-то видела идущей впереди меня, каким-то чудом должна была оказаться моей дочерью. Конечно, теперь я так больше не думаю.

Именно в этот момент родственники человека, совершившего самоубийство, могут испытывать потребность в том, что называют поственцией, то есть в профессиональной помощи. Они могут начать задавать вопрос, почему многие из окружающих их людей, видимо, не понимают их боли или проявляют жестокость в своем отношении к ней, почему поддержка, которая могла бы быть оказана им в случае гибели их близких в результате, скажем, дорожно-транспортного происшествия, отсутствует, так как смерть была связана с самоубийством; почему они оказались настолько неподготовлены к этому кризису в своей жизни.

<…>

Это самое тяжелое, что мне довелось пережить. Проходит пара дней, и я возвращаюсь назад, к тому, что случилось, и думаю: что же будет через пять лет? Один знакомый, переживший суицид близкого, сказал мне, что боль постепенно притупляется, но я не знаю. Это, пожалуй, мое самое тяжелое переживание. Это моя собственная, личная катастрофа.

(Человек, переживший суицид близкого)

Часть эмоциональных переживаний близких самоубийц кратко-временна, другие продолжаются долгие годы. Некоторые же остаются навсегда, настолько сильными бывают отголоски суицида. Не удивительно, что под тяжестью этого стресса жизнь близких умершего принимает новые формы.

То, что совершают люди, чтобы справиться с происшедшим суицидом, мы называем сделками. Они позволяют чувствовать себя чуть комфортнее в этой ситуации. Они дают возможность жить. Мы называем их сделками потому, что в их основе лежит обмен. Человек отказывается от чего-то в обмен на более приемлемое эмоциональное положение. Так он платит определенную цену и получает что-то взамен. Например:

В этой сделке близкий самоубийцы находит одного или несколько людей, которые, по его мнению, ответственны за смерть человека, покончившего с собой. Сосредоточившись на «козле отпущения», близкий направляет свой гнев не на самоубийцу или самого себя, а на тех, кто «мог бы» остановить его или «был причиной» его смерти. Интенсивное преследование «козла отпущения» мешает близким погибшего вести естественный образ жизни.

Сделки защищают людей, переживших самоубийство близких, от слишком болезненных чувств и мыслей, с которыми те иначе не справились бы. Но они же обусловливают возникновение у них измененных форм поведения. Можно сказать, таким образом, что сделки имеют свои плюсы и минусы. Минусы не всегда очевидны. В случае поиска «козла отпущения», например, неосознанность гнева не проходит без последствий, ведь это чувство не исчезает. Оно просто скрыто. И поскольку человек не принимает его как часть реального «Я», он не дает себе возможности поговорить о нем и избавиться от груза. Гнев остается с ним глубоко спрятанным и источает свой яд. Если этот человек проведет оставшиеся дни, преследуя «козлов отпущения», то большая часть его жизни окажется бесполезной: он будет испытывать постоянную горечь, которая искалечит его личность.

Сделки, кроме того, мешают людям ощущать положительные стороны их существования: заключать (или сохранять) хорошие браки, знакомиться с новыми людьми, получать удовольствие от работы. Преимущество от сделки состоит в том, что «убийство» негативного чувства позволяет дальше развиваться тому, что осталось. Но если «убивается» слишком большая часть личности, приносится слишком большая жертва, то сделка не дает никаких позитивных результатов. Человек продолжает испытывать психическую боль, хотя она скорее порождена уже не невыносимостью чувств, а «застреванием» на них.

Какие еще формы поведения можно назвать сделками? Как вы увидите дальше, они различны; мы назвали их в соответствии с некоторыми их особенностями. Вот несколько кратких примеров. В последующих главах более детально описывается картина того, как суицид приводит к сделкам.

Вместо того чтобы продолжать жить, некоторые люди, пережившие самоубийство близкого, тратят годы на прощание с ним. Наблюдается непрекращающийся траур, в нем нет невыносимой боли, но и отсутствует всякое движение вперед.

Вместо того чтобы найти «козла отпущения» вовне, люди выбирают на эту роль себя. Они чувствуют ответственность за происшедший суицид. Они превращаются в жертв и надолго остаются в этой роли, глубоко погрузившись в скорбь.

Вместо того чтобы калечить себя психологическими переживаниями, близкие суицидентов могут отдаться соматическим проблемам. Они уверены, что сосредоточение на проблемах здоровья сможет отвлечь их от суицида. Но это не срабатывает.

Они могут не позволять себе, чтобы в жизни случалось хоть что-то хорошее. В итоге их семьи распадаются, дело доходит до разводов, снижается половое влечение или теряется работа. Дети не могут вести себя спонтанно, как им свойственно, они теряют чувство свободы. Один из психологов установил, что мужья и жены, которые потеряли супругу(а) в результате самоубийства, часто повторно вступают в брак с человеком, который способен вновь разочаровать их – появляется еще один способ быть отверженным миром, еще один путь пройти через наказание.

Самая скорбная сделка из всех – это та, которая кончается суицидом человека, пережившего самоубийство своего близкого.

В этом случае человек постоянно меняет одну работу на иную, одни взаимоотношения на другие. Делается все, что угодно, лишь бы не остаться лицом к лицу со своими чувствами. Это приводит к отказу от многих положительных сторон жизни, от тех вещей, которые можно обрести, только остановившись и разобравшись в них, включая эффективные взаимоотношения с новыми супругами, приносящую удовольствие работу или добрых друзей. Есть и другие сделки, о которых мы расскажем в последующих главах. Очень трудно определить, какой была бы жизнь людей, если бы не самоубийство их близкого. Страдали бы они депрессией? Развелись бы, стали алкоголиками, потеряли бы работу, имели бы желудочно-кишечные проблемы, разочаровались бы в детях – не будь в их жизни суицида? Знать этого, естественно, нельзя, но из историй членов семей и друзей самоубийц становится ясно, что их формы поведения действительно драматичны. В целом как группа эти люди являются жертвами. Для них, по-видимому, характерны более сильный гнев, чувство вины и скорбь, чем для остальных людей. И сделки, которые они заключают, как формы адаптации явно невыгодны.

Названия, которые мы дали сделкам, являются путеводной нитью к пониманию форм поведения, лежащих в их основе. Как и все психологические феномены, сделки накладываются друг на друга или пересекаются. В конечном итоге рассмотрение сделок через рассказанные истории является лишь одной из точек зрения на жизнь людей, перенесших суицид близкого.

Анализируя их, мы пришли к выводу, что гнев, по-видимому, играет исключительно важную роль. Именно гнев, который чувствуют близкие по отношению к умершему человеку, усложняет их жизнь. Он имеет тройное происхождение. В первую очередь это ярость как реакция на то, что их отвергли, бросили или бесчеловечно обвинили. Затем гнев возникает, ибо человек отвергается близким, не посчитавшим его столь значимым, чтобы ради него остаться в живых; он чувствует себя брошенным тем, кого он любил; и ощущает обвинение, будто умерший показывает на него пальцем, говоря: «Ты недостаточно сделал для меня».

Далее, человек, перенесший самоубийство близкого, не знает, как ему быть с этим ужасающим гневом, который пугает, вызывает чувство вины, заставляет думать о себе плохо. Если мы внимательно вглядимся в чью-нибудь сделку, мы обязательно обнаружим гнев.

К счастью, сделки не всегда постоянны. Конечно, неудачливые люди застревают на них и, чтобы справиться с жизнью в мире (и с самоубийством), длительное время практикуют формы поведения, вредные для себя, семьи или друзей. Однако, если им повезет или они сумеют найти помощь, заключенные ими сделки могут со временем измениться. В историях многих людей, описанных в настоящей книге, можно увидеть потенциал для изменений.

Понятно, что с самого начала многие сделки помогают. Несмотря на неосознанный гнев, депрессию или вину, многие люди, перенесшие самоубийство близких, способны справиться со сложившейся ситуацией. Иными словами, посттравматическое стрессовое расстройство или длительное горе после суицида необязательно приносит постоянный вред. В этой книге уделяется много внимания обсуждению пагубных сделок, которые заключаются с жизнью, для того чтобы описать общие для многих переживания, а не показать жизнь этих людей хуже, чем на самом деле. Многие люди чувствуют, что назвать переживания – означает в какой-то степени овладеть этими переживаниями.

<…>

Те, кто остаются в живых, переживают тройную потерю: смерть близкого, отвержение и утрату иллюзий… Самоубийство крадет у человека чувство своего достоинства, ценности и уникальности. Все эти обстоятельства усиливают у скорбящего потенциал враждебности и опасность того, что он может обратить ее на единственно доступную или наиболее подходящую цель – на себя.

(Эрих Линдеманн и Ина Мэй Гринер. «Мне хочется покончить с собой»)

Почти не существует людей, переживших самоубийство своих близких и избежавших подобных мыслей и чувств. В каком-то смысле они являются худшим кошмаром этих людей. Смерть любимого человека заставляет близкого чувствовать себя никчемным и вызывает страх, что он, в свою очередь, может совершить самоубийство. Факты подтверждают, что многие так и поступают. Это является самой печальной из сделок.

Существуют статистические данные, что частота суицидов среди близких самоубийц на 80–300 % выше, чем в среднем по населению.

Наши изыскания показали, что примерно в одной трети семей, с которыми мы говорили, было более одного самоубийства в разных поколениях. Если за самоубийством члена семьи следуют мигрени, алкоголизм, желудочные заболевания и различные психологические проблемы, то в этот ряд можно включить и суицид.

Достаточно ясно, что иногда встречается своеобразный суицидальный стереотип в семьях, но не совсем понятно, каким образом можно прогнозировать, кто именно из близких последует печальному примеру, став истинной жертвой умершего человека, а кто не сделает этого. Вероятно, каждый такой случай имеет особенности, и у каждого человека на то есть свои причины. Для одного умершая являлась кумиром, и он стремится последовать за ней; другой без отца, которого он и при жизни-то недостаточно знал, чувствует себя растерянным и подавленным; иной наказывает себя; кто-то еще страдает тем же заболеванием; и так далее. Если бы только мы могли поговорить с этим человеком и спросить: «Почему вы решили во что бы то ни стало стать жертвой самоубийства другого человека?»

Разнообразные факторы могут подталкивать к самоубийству, но у нас так и нет достоверных сведений, какой из них является решающим. Страдал ли родственник, подобно самому самоубийце, биполярным аффективным расстройством? Снабдило ли самоубийство сестры остальных членов семьи своего рода «разрешением» поступить аналогичным образом? (Пользующийся авторитетом человек отважился покончить с собой; теперь это могут сделать и другие.) Если нам доступно избавляться от гнева на умершего человека, находя «козлов отпущения», то мы можем также обратить гнев и на себя. И действительно, многие специалисты полагают, что близкий самоубийцы постоянно изменяет направление гнева и враждебности, испытываемых к умершему человеку, обращая их на себя. Вина, депрессия и суицид часто являются звеньями одной цепи. Мы можем даже создать идеальный образ умершего человека, отождествить себя с ним и захотеть быть во всем на него похожими, вплоть до самого самоубийства.

Дочь Руфи, Бесс, оставила после себя записку, очень похожую по форме и содержанию на ту, которая была написана ее тетей, ушедшей из жизни двенадцать лет назад.

Руфь:

Она была близка с тетей больше, чем нам казалось. После того, как моя невестка умерла, мы попросили Бесс приехать, чтобы помочь брату с детьми поскорее закончить домашние дела, связанные с их выездом. Мы с ней готовили еду. Он хотел сразу избавиться от ее одежды, и Бесс помогала мне разбирать ее вещи. Тогда она и прочитала записку. Позже мы узнали, что Бесс переписала текст для себя и впоследствии я нашла несомненное сходство между предсмертными записками Бесс и ее тети. Это событие настолько впечатлило ее, что в сочинении во время вступительных экзаменов в колледж она писала о том, чему ее научило самоубийство тети.

По мнению матери, оно научило Бесс считать суицид правомерной альтернативой, и в беседе с нами Руфь выражала сожаление, что допустила это.

Это рикошетом ударило по нам. Я отнеслась к смерти невестки с пониманием – она болела шизофренией – и старалась объяснить, что из этого следует, в частности, то, что каждый имеет право на подобный поступок. Естественно, когда Бесс впервые предприняла суицидальную попытку, я сказала: «Теоретически все это так, но не для тебя, и поскольку ты мое дитя, я сделаю все, что в моих силах, чтобы удержать тебя в живых». Но самоубийство уже было узаконено. Она видела, что другой человек его совершил. Она прочла о суициде все, что было возможно. Она была одержима этой идеей.

Утром того дня, когда Руфь беседовала с нами, ей позвонила сестра из Калифорнии. Шестнадцатилетняя племянница Руфи в тот день пыталась покончить с собой.

Ральф – муж Мэй, ему шестьдесят лет. Его отец застрелился, когда сыну было три года. Спустя сорок лет брат Ральфа также покончил с собой.

Ральф:

Мой брат был врачом. В колледже он считался своего рода баловнем судьбы: второй по успеваемости в классе по инженерной специальности, подполковник ведомства подготовки офицеров резерва, председатель, словом – «большая шишка». У него была блестящая армейская карьера, а потом он решил стать врачом, переехал на Запад США. Думаю, что медицинская практика продвигалась не так быстро, как он надеялся, и, кажется, имея слишком высокие запросы, он стал снимать возникавшее эмоциональное напряжение медикаментами, которые были в его распоряжении. По крайней мере, так он говорил об этом. Закончилось тем, что у него возникла зависимость от многих препаратов, и в итоге он покончил с собой. Он был не просто подавлен, как случается иногда с каждым. Он испытывал настоящую депрессию. Когда у него забрали ружья, которые у него хранились, он заколол себя ножом.

По превратности судьбы или несчастному совпадению, в которое очень трудно поверить, брат Мэй также покончил с собой.

Мэй:

Я не прекращаю думать и горевать о нем. Я была очень близка с братьями, и мне его очень не хватает. Ему исполнилось, должно быть, столько же лет, как и отцу, тридцать девять-сорок. Когда он совершил самоубийство, у него было шестеро детей. В то время он столкнулся с финансовыми трудностями и сложными отношениями с другой женщиной – все, как у отца. И ушел из жизни он тем же способом – повесившись.

Это не первая и далеко не последняя история такого рода. На Ратджеровской конференции, где мы присутсвовали, одна участница рассказала следующую историю:

Мой брат совершил самоубийство, когда ему исполнилось тридцать девять лет. У меня был дедушка, который тоже покончил с собой где-то в сорок пять лет. Именно брат и нашел его. Брата назвали в честь дедушки. Они оба застрелились из пистолета, сидя за кухонным столом.

Здесь сходство сразу бросается в глаза: один вид смерти, сходный возраст, одинаковые имена.

Для Шона несомненно, что именно суицид отца стал причиной смерти Фрэнка.

Шон:

Я не думаю, что другие самоубийства или болезнь сестры были чем-то предопределенным от рождения. В каком-то смысле это, как теория домино. Я вижу это достаточно ясно: мой брат Фрэнк и наш отец были очень близки. После его смерти Фрэнк так и не стал прежним. В последние годы у него определенно не было воли к жизни. Он старался как мог, но что-то внутри убивало его. Он выглядел измученным человеком и яростно ненавидел мать. В ссорах они вымещали друг на друге злобу, ярость и создавали в доме неспокойную обстановку. Думаю, что это повлияло на сестру. Понимаете, у брата были очень теплые отношения с отцом, и он постоянно обвинял мать: «Ты виновата в смерти отца, ты просто убила его». Эта мысль необычайно цепко сидела в нем.

И когда ему было двадцать семь, он все еще продолжал сражаться с матерью, обвинять ее. Он был просто раздавлен поступком отца.

Потом было еще одно самоубийство.

Мой младший брат покончил с собой рано утром; накануне он поссорился со своей девушкой. Он работал барменом, обычно допоздна. Своему ближайшему другу он сказал, что очень переживает смерть отца и Фрэнка. Сожалел, что он никогда не знал отца по-настоящему, и это причиняет ему невыносимую боль. Незадолго до этого Мак купил пистолет и повыбивал пулями все окна в своем доме. Это было определенным сигналом о его намерениях. Друг послал к нему своего соседа по комнате, и Мак немного успокоился; затем у него произошла еще одна бурная сцена объяснений с девушкой. Он взял свой пояс и повесился. Ему исполнилось двадцать три.

Марджори – женщина, которая перенесла более чем достаточно различных болезней. Врачи ей сказали, что из-за одной из них у нее никогда не будет детей; другая едва не парализовала ее на всю жизнь. Все же она поправилась, у нее возникла семья, родилось двое детей. Однако одним из последствий ее болезней стало сознательное решение никому не жаловаться на свою боль, какой бы нестерпимой она ни была. Рассказывая свою историю о суициде дочери, случившемся за два года до нашей беседы, Марджори дала понять, что считает свое молчание очень важным моментом в смерти Рэйчел. Оказалось, что дочь тяжело переживала самоубийства двух своих подруг. Слушая Марджори, мы понимали, что имеем дело с самым полным отчетом о суициде из всех, с которыми нам приходилось сталкиваться в ходе наших бесед.

Едва ощутимый иностранный акцент делает речь Марджори очень экзотичной. Концы ее темных волос высветлены. Она сидит, откинувшись в шезлонге, и ее лицо иногда морщится от заметной физической боли, о которой она мельком упоминает.

Марджори:

Когда Рэйчел была маленькой, она как-то спросила меня: «Мамочка, а сколько тебе лет?» И я, шутя, ответила: «Выбирай сама: мне столько, сколько ты захочешь». – «Ну, хорошо, тогда тебе двадцать семь». И я подумала, вот здорово, мне теперь никогда не придется врать. И каждый год на мой день рождения она посылала мне поздравительную открытку с двадцатисемилетием. (Мой день рождения был ровно за две недели до ее.) Два года назад я получила от нее последнюю открытку: «Мамочка, только представь себе, через две недели мы станем ровесницами». Она умерла в свой двадцать седьмой день рождения.

Это не совпадение, я не верю в них. И она тоже говорила, что не верит совпадениям.

На протяжении десяти лет мы знали, что у нее имеются саморазрушающие стремления; она никогда не совершала попыток к самоубийству, но почти убивала себя работой. Не переставая, она работала днем и ночью. Это началось еще в средней школе. На летних каникулах перед выпускным классом она провела месяц в музыкальном лагере. Там она очень близко подружилась с двумя сестрами. А где-то через месяц после возвращения домой одна из них совершила самоубийство. Девочке было только семнадцать лет, и это произвело на Рэйчел ужасное впечатление, она рассказывала нам об этом. Потом она стала чаще закрываться у себя в комнате, изолируя себя от нас (прежде она никогда не делала этого); мы видели, что она очень подавлена, но не знали причины. И теперь она не делилась с нами.

Мы начали ходить в церковь, при которой был театральный кружок. Там ей предложили сыграть роль в пьесе «Дверь на сцену». Ей дали понять, что она может претендовать на главную роль, и она согласилась попробовать. Однако главную роль ей не дали, а предложили сыграть роль женщины, совершающей самоубийство. Этого я не знала. Не сказав мне, она согласилась на эту роль.

После премьеры спектакля все говорили: «Рэйчел сыграла потрясающе хорошо! Она была действительно лучше всех». А мне просто хотелось кричать, слыша все это. С тех пор она больше стала думать о самоубийстве. Это было заметно, когда еще она была на сцене. И, в то же время, очень странно, потому что раньше все в ее жизни было ярко и прекрасно. Она была нашим солнышком, с самого раннего детства. Мы ее так и называли.

Как-то раз ее ближайшая подруга обратилась ко мне: «Я должна поговорить с Вами. Я очень боюсь за Рэйчел». Я ответила, что тоже за нее беспокоюсь. И рассказала ей, что, по-моему, все началось с прошлого года, когда погибла ее любимая подруга. Тогда она сказала: «Ой, миссис В., она потеряла не одну, а двух подруг. Ведь оставшаяся сестра совершила самоубийство месяц спустя». Оказалось, что именно с того времени она стала замыкаться. И ее дверь была все чаще закрытой. Это причиняет мне сильную боль – я чувствую себя виноватой. Она отлично научилась оставаться наедине со своими проблемами, не говоря о них. Естественно, научилась от меня.

В колледже она работала, работала и работала. Она специализировалась в области романских языков. На степень бакалавра она написала самую лучшую в колледже работу.

После его окончания она подыскала работу в юридической фирме. Там она была персоной номер один. Трудилась больше всех. Однажды она проработала тридцать шесть часов подряд без сна. Я была просто в ужасе. «Рэйчел, ты играешь со своим здоровьем». Я сама хорошо знаю, что значит здоровье, ведь мне приходилось следить за ним с самого детства. «Ой, мамочка, не тревожься, не стоит волноваться, все будет в порядке». Она всегда говорила, что с ней «все будет хорошо».

Я никогда не думала, что ее проблемы были связаны с самоубийством тех двух сестер. Рэйчел всегда выглядела такой нормальной и хорошенькой. За исключением разве того, что я достаточно хорошо понимала: она всегда играла роль. Особенно в последние годы.

Вначале я обвиняла в тяжелой работе юридическую фирму. Но оказалось, что Рэйчел делала это по своей воле. Каждый раз, когда появлялась работа, которую никто не хотел на себя брать, именно она соглашалась. Затем она решила поступить на юридический факультет. Она едва не заболела в тот год. Ее брат преподавал в школе и предложил ей подрабатывать там же. Она преподавала, одновременно занимаясь юриспруденцией. «Ой, мамочка, не волнуйся, мне это нужно, чтобы понять менталитет преподавателей». И мой муж к тому времени тоже был в ужасе. «Пожалуйста, – говорил он, – брось это все». В конце концов она подготовила там прекрасную студенческую работу, потому что все, что она делала, было прекрасно.

Вскоре она стала работать в школе на полную ставку. Ответственная за обучение иностранным языкам готовила Рэйчел к тому, чтобы замещать ее на период отпуска. Если существует человек, которого мне очень трудно простить, – в принципе у меня нет сильного гнева, но это единственный человек, на которого я сержусь, – так это именно та женщина, ведь она использовала Рэйчел в своих целях. Она хотела, чтобы Рэйчел замещала ее на должности преподавателя, ответственного за обучение иностранным языкам, пока она на целый год уходила в отпуск. Рэйчел, естественно, боялась брать на себя эту ответственность, одновременно преподавая французский и испанский языки.

Письма, которые мы получали от ее учеников и их родителей, были чудесными. Все считали ее образцом: «…Моя дочь хочет стать похожей на нее». А тем временем все учителя видели, что она больна, катится под откос, но никто, даже мой сын, который был с ней близок, не отдавал отчета, насколько это серьезно. Он говорил нам: «Вы же знаете, какая она. Уж если что решила сделать, удержать ее никто не сможет». И добавлял: «То же самое было в юридической фирме и в колледже». Именно тогда я как-то связала все воедино и пришла в оторопь. Мы ничего не могли сделать. Она действительно себя убивала и видела в этом свою цель. Она часто не могла спать; и ей никто не мог помочь.

Ее друзья и учителя школы беспокоились о происходящем. За день до ее смерти трое из них долго обсуждали между собой, нет ли какого-то способа госпитализировать ее в психиатрическую больницу. Но, знаете, это было бы большой ошибкой, ведь она оставила такие прекрасные письма, полные любви и тепла, она осталась нашим другом, и теперь я могу спокойно общаться с ее душой. Теперь, после своего ухода, она стала мне гораздо ближе, чем когда она была физически здесь и в то же время душевно мертвой. А если бы мы поместили ее насильно в лечебницу, это означало бы конец нашим отношениям, потому что она не простила бы нас никогда, а с этим я не смогла бы жить. Я не могла бы терпеть, если бы она сердилась на меня за причиненную боль.

Как бы там ни было, у меня существует твердое убеждение, что она не могла пережить свой двадцать седьмой день рождения. Это избавляет меня от волнений и самообвинений, касающихся того, что «могло бы быть иначе». Я не хожу на все эти собрания родителей, старающихся разобраться, что они могли бы сделать для предотвращения случившегося. По-моему, это просто должно было произойти.

Она вскрыла себе вены. Странно, но моей первой мыслью было: «Наконец, она обрела покой и больше не страдает». Позже, когда я стала понемногу все вспоминать, то поняла, что приняла происшедшую трагедию с тем же душевным настроем, с которым отнеслась к своему кровоизлиянию в спинной мозг, после которого долгое время не могла ни ходить, ни говорить. Я приняла это как должное и тем самым позволила Богу помочь мне. Ведь если бы я восстала и злилась, то повредила бы самой себе. Мое принятие было благословением, и я признаю это.

Я вспоминаю о довольно странном случае примерно за шесть недель до смерти Рэйчел. Я говорила с ней по телефону. Все в семье знают, что я обычно ни на что не жалуюсь. Не помню, что я тогда сказала ей, но, вероятно, тон моего голоса был подавленным. Она очень бурно отреагировала на это, заявив: «Я терпеть не могу, когда ты себя жалеешь». Это и было предупреждением: она не будет себя жалеть.

У нас была заупокойная служба по ней; в течение десяти дней после ее смерти, просыпаясь, я слышала ее голос, ее слова. Собрав ее мысли, я составила свою речь, и она шла из уст моей девочки. Я знала, что у очень многих людей было немало причин при желании чувствовать себя виноватыми перед ней: у детей, не делавших уроки; у ее коллег, беспокоившихся и знавших, что ее жизнь приближается к концу (она очень сдала, похудела). Но она скрылась за маской; она перехитрила абсолютно всех. Рэйчел так хорошо умела маскироваться.