Текст книги "Грабители золота"

14
Верховный суд

Жоанна на несколько минут оставили одного. Гнев его остыл. Ради интересов своих друзей он даже сожалел о том, что сделал. Он подумал о последствиях, которые процесс Макса мог иметь для чести Мелиды и сказал себе: «Преследуя свою месть, я действовал, как эгоист».

Его позвали на очную ставку с Максом.

Обвиняемый вошел, пошатываясь, будто пьяный. Он был бледен и по лицу его струился пот. Он с глубоким уважением склонился перед судьями, затем, повернувшись к Жоанну, сказал:

– Я вас избавлю от труда меня разоблачать, я не пытаюсь спасти жизнь, ставшую для меня невыносимой. Все кончено для меня на этой земле. Не упрекайте себя за то, что вы меня выдали, Жоанн. Рано или поздно – я заплатил бы свой страшный счет правосудию. Если б я употребил свою энергию и ум на добро, я стал бы выдающимся человеком! Я один совершал вещи, почти невероятные. Только вдвоем я предпринял нападение на золотой эскорт, которое приписывали большой группе. Правда, что я сам убил своего сообщника, желая забрать все и опасаясь, что он меня выдаст.

При этом откровенном признании о грабеже эскорта, что было настоящим событием в колонии, судья сделал движения изумления и почти удовлетворения. Безнаказанность этого нападения вызывала горечь у всего судебного магистрата.

Макс продолжал, не подавая вида, что заметил произведенное впечатление.

– Я знаю, что не заслуживаю никакого сожаления. Мой ум и полученное воспитание должны были бы препятствовать моим дурным наклонностям, я же не пытался с ними бороться. Жалость была мне неведома. Я совершал преступления без нужды. Должно быть, мое сердце устроено иначе, чем у других людей. Я обокрал своих благодетелей, мог убить незнакомца… Жоанн знает только часть преступлений, в которых я повинен. Я расскажу вам все сам, так как если вам будет рассказывать кто-то другой, вы не поверите. Шайка грабителей золота, которая появилась на приисках Балларэта, состояла из меня и моего сообщника Резаки, убежавшего, как и я, с сиднейской каторги. Он был замечательным человеком в своем роде.

Тогда Макс начал перечислять длинный перечень краж и убийств, несколько раз слушатели этой исповеди содрогались от ужаса.

Макс остановился на минуту, вытер лоб и продолжал свой рассказ.

Дойдя до того момента, когда он познакомился с доктором и его дочерьми, он посмотрел на Жоанна, который столь же бледный, как и он, приложил палец к губам, словно умоляя его замолчать.

– Это все… – сказал Макс, опустив голову.

– Уведите арестованного, – распорядился судья. Макса отвели в его камеру: кровать, матрас из кукурузных листьев, серое одеяло составляли всю ее обстановку. Он бросился на убогое ложе и, сжав руками голову, предался мрачному отчаянию человека, который, оставшись наедине со своей совестью после того, как вел жизнь, запятнанную преступлениями, ждет в предсмертном бодрствовании, что совершится людское правосудие.

Жоанн вышел из суда, измученный волнениями. Он одновременно и желал, и боялся навестить сейчас семью доктора.

Он пересек площадь. Перед тем, как войти, он поколебался, а затем постучал в дверь, с ужасом глядя на тюрьму.

– Боже мой, Боже мой! – пробормотал он, – как скрыть от них? Лишь бы только они ничего не узнали…

– Что с вами, Жоанн? – спросил доктор Ивенс, открывая дверь. – Вы, по-видимому, страдаете?

– Нет, доктор, уверяю, я чувствую себя очень хорошо.

Подойдя к стулу, он сел.

– А я вам говорю, что вы мучаетесь.

– Пустяки, может быть, немного устал.

Через несколько минут Жоанн поднялся со стула и подошел к окну.

«Отсюда невидно ничего, – подумал он, – но из комнат верхнего этажа должен быть виден двор тюрьмы.

– Вам нужно оставить этот дом, доктор. Здесь придется наблюдать очень грустное зрелище…

– Я не гляжу в окно, – ответил доктор Ивенс. – Думаю, что мои дочери тоже.

– Увы! – пробормотал Жоанн, – можно увидеть и не желая.

– Впрочем, вы же знаете, что мы скоро уедем, – сказал мистер Ивенс, не понимавший настойчивости Жоанна, – вид Австралии пагубно сказывается на нас и, поразмыслив, я решил, что лучше быть бедным на родине, чем богачом на чужбине. Поезжайте с нами, Жоанн, мы не образуем веселого кортежа, зато вместе вернемся в Англию.

Жоанн не отвечал.

Он не мог отвести глаз от тюрьмы. Он представлял себе уже виселицу, высившуюся посреди двора. Он считал размеренные шаги часовых в красной форме, прохаживавшихся у подножия стены, и думал о том, что этой площади суждено стать местом кровавой развязки драмы, в которой семья Ивенсов и он сам являлись главными действующими лицами.

В этот момент вошли обе молодые девушки. Мелида опиралась на руку Эмерод, ее головка склонилась ей на плечо.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Жоанн, подойдя к ней.

– Лучше, много лучше, – отвечала Мелида, которая видела грустный взгляд отца. – Я чувствую себя совсем хорошо.

Эти слова странно контрастировали с синими кругами, возникшими возле ее глаз и тусклой белизной щек и лба.

– Мужайся, – сказала Эмерод, обнимая ее, – мы вскоре уедем.

– Да, – отозвалась Мелида с улыбкой, исполненной ужасной грусти, – да, я скоро уеду.

– Нехорошая, – осудила ее Эмерод вполголоса, указывая ей глазами на отца.

– Нет, никогда у меня не достанет храбрости предупредить их, – сказал себе Жоанн, волнуясь все больше и больше. Как сказать бедной женщине: «Завтра, может быть, будут вешать отца вашего ребенка!»

Как сказать отцу: «Негодяй, обесчестивший вашу дочь, умрет на ваших глазах. Радуйтесь!»

Он подумал, что доктор почти не выходит из дома, а миссис Ивенс и Эмерод погружены в заботы, которые нужны Мелиде и Бижу.

Есть шансы, что фатальное известие их не достигнет. Бог, без сомнения, убережет их от этого последнего горя!

Судебные формальности в английских колониях гораздо менее затянуты, чем во Франции. Впрочем, признания Макса были из ряда вон выходящими и побуждали к немедленной развязке.

Два дня спустя после своего ареста Макс вновь предстал перед судьями.

Зал был переполнен любопытными.

Присутствие духа ни на мгновение не изменило подсудимому. Он отвечал с легкостью и непринужденностью, которые поразили судей. Он подробно рассказал о своих преступлениях со спокойствием, заледенившим присутствующих ужасом.

Затем Макс с невероятным хладнокровием выслушал свой приговор.

Заметили даже, что когда в тишине прозвучало слово «смерть», Макс поклонился и пробормотал: «Наконец-то!»

Казнь должна была состояться на следующий день. Его отвели в камеру смертников.

Едва Макса заперли, как он увидел, что дневной свет в камеру проникает через отверстие, пробитое в восьми или десяти футах от пола и выходящее на площадь. С этих пор у него была только одна мысль, одно желание – взглянуть на дом, где жила Мелида. Подпрыгнув до маленького оконца, он уцепился за железные прутья, перегораживавшие его. Глаза Макса горели… Часовой, заметивший его, велел ему слезть вниз. Он разжал руки и упал мешком на пол. Однако он успел заметить Жоанна, который пересек площадь и постучал в дверь дома доктора.

«Он идет им сказать, что я нахожусь здесь, – подумал Макс. – Не жалость они будут испытывать, а омерзение. Я хочу, чтобы она увидела мою смерть, это придаст мне мужества».

И Макс снова повис на прутьях.

Ему опять приказали слезть. Один из стражей, предупрежденных часовым, пригрозил перевести его в подземный карцер, если он не прекратит виснуть на окне. Он обещал повиноваться, но, как только тот ушел, он тут же попытался устроить из своей широкой кровати возвышение, которое позволило бы ему смотреть наружу, не берясь за прутья окна руками и не прижимаясь к ним лицом. Он долго оставался на своем импровизированном возвышении, следя за тем, что делалось у доктора, надеясь, что оттуда будут смотреть в его сторону. Он не увидел ничего, и, если бы даже они взглянули на тюрьму, как они смогли бы отличить его окошечко от сотни других в стене.

На другой день с пяти часов утра толпы мужчин и женщин заполнили все улицы, прилегающие к площади. Серый туман поднимался над землей. Все шли без шума и говорили тихо. Эта толпа собиралась на казнь, будто на спектакль, но какими бы бесчувственными люди ни были, или сколько ни казались бы такими, все же приготовления к смертной казни обязывают к некоторой торжественности. Шум, сначала неясный, становился все более различимым. Исходя из середины людской массы, он напоминал рокот прибоя.

– В котором часу казнь? – спросила одна женщина другую, когда они приближались к тюрьме.

– Говорят, в восемь, – отвечала та хриплым голосом, – по я знаю, что надо приходить на час пораньше.

– Ты уже видела, как вешают? – снова спросила первая. – Я иду смотреть впервые.

– Уже давно никого не вешали. А я видела, как шестерых повесили одного за другим. Но никто из них не заслуживал смерти так, как этот.

– Он стар? – вмешалась третья кумушка.

– Нет, он молодой.

– Красивый?

– Говорят, что да. Ну, мы посмотрим.

– Ой, я к счастью, почувствовала себя плохо и лучше не пойду, – сказала первая женщина, остановившись.

– Мокрая курица! – проворчала другая. – Тогда ты ничего не увидишь.

Они подошли ко двору, огороженному досками.

– Мы увидим, как его выводят?

– Нет, нам будет видно только тогда, когда он взойдет на эшафот и его вздернут.

Десятки групп переговаривались так в ожидании осужденного.

Двое мужчин, прислонившись спиной к воротам ограды, курили устрашающие черные трубки и тихо беседовали:

– Экая досада! Несправедливо! Прежде чем повесить, надо было дать ему время воспитать учеников. Вот это парень! И суждено же ему было так попасться! Каждый раз, когда я вижу повешение, я обещаю себе бросить свое занятие.

Мы уже говорили, что лицо Макса было красивым, несмотря на проскальзывавшее иногда выражение жестокости. Когда он появился на возвышении между двумя палачами, ропот восхищения и огорчения пробежал в толпе, собравшейся посмотреть на его казнь.

– Какое несчастье! – неслось со всех сторон. – Такое злое сердце и столь красивое лицо! Кто ожидал это увидеть?

Едва дверь коридора, по которому обвиняемых подводили к возвышению, была открыта, как Макс поискал глазами дом мистера Ивенса.

«Они еще спят, – подумал он, – а я, я должен сейчас умереть!»

Его лицо затуманила грусть, не походившая на страх. Он размеренным шагом поднялся по ступенькам, ведущим на возвышение. Тогда-то толпа и увидела его к своему удовольствию.

Рубашка Макса была до половины расстегнута, оставляя шею обнаженной, его черные волосы были зачесаны назад, глаза имели самый чистый и нежный голубой цвет. Он был очень бледен и в нем чувствовался какой-то аристократизм, что редко встречается в людях подобного сорта.

– Боже мой, какая жалость! – воскликнула одна женщина, тронутая его видом.

– Ты замолчишь? – проворчал толстый мужчина, дав ей толчок, скорее напоминавший удар кулаком. – Ты находишь его слишком красивым для виселицы? Может быть, ты хочешь повиснуть у него на шее вместо веревки, которую ему сейчас наденут? Увидишь, каким он станет красавцем, когда заболтается в воздухе!

Макс водил глазами по этой колыхавшейся толпе, но не видел ее.

– Станьте сюда, – приказал ему палач, показывая на место у подножия виселицы. Макс подошел, не отводя взора от дома доктора.

– О! Если бы мое желание осуществилось! – прошептал он с оттенком безумия. – Мелида, Мелида! Я хочу тебя увидеть!

Едва он проговорил это, как окно на первом этаже отворилось. Вслед за этим, одетая только в белый пеньюар, Мелида появилась на балконе, как портрет во весь рост. Она смотрела на толпу, ничего не понимая. Затем, поискав глазами то, на что все глядели, она различила трех человек под виселицей. Мелида хотела уже отвернуться, как вдруг ей показалось, что один из этих людей делает ей знаки.

Макс, увидев ее, приблизился к краю возвышения и, показав на сопровождавших его людей, сделал знак, что он должен сейчас умереть. Потом он сложил вместе ладони, как бы прося у нее прощения. В заключение этой драматической пантомимы он прижал одну руку к сердцу, а другой послал ей воздушный поцелуй.

Страшный крик прорезал воздух. Толпа зашевелилась, люди поворачивали головы в том направлении, в котором осужденный делал знаки, но ничего не увидели. Макс посмотрел на палачей с решительным видом, словно говорившим: «Чего вы ждете?»

Он сам надел петлю себе на шею.

– Вы готовы? – спросил он. – Закончим же. Я вас прошу только об одном: закройте мне потом лицо.

Молодой помощник палача, стоявший слева, кивнул в знак согласия. Он поднялся на лесенку, находившуюся позади виселицы. Все взоры были прикованы к нему. Когда он оказался на самой верхней ступеньке, палач и его помощник выбили лестницу у него из-под ног, и преступник повис в воздухе.

Жоанн в этот миг и явился на площади. Он хотел успеть к доктору до начала казни.

– Великий Боже! – воскликнул он. – Казнь перенесли на более раннее время. Я пришел слишком поздно! Это окно открыто… Хоть бы они ничего не увидели!

По странной случайности помощник палача, который должен был набросить платок на лицо осужденного, отошел в тот момент, когда предсмертные конвульсии повешенного стали особенно сильными. Платок упал, открыв лицо Макса, которое уже посинело.

Жоанн с ужасом отвернулся. Он почувствовал такую слабость, что вынужден был собрать все свое мужество, чтобы перейти площадь.

В тот момент, когда он хотел постучать в дверь, она внезапно отворилась и мимо него пробежала наспех одетая служанка, крикнув ему на ходу:

– Я побежала за акушером.

Жоанн вошел. На первом этаже никого не было. Он услышал рыдания и поспешил на второй этаж. Картина, которая предстала перед его глазами, заставила его замереть на пороге.

Мелида в эту ночь спала еще более беспокойно и лихорадочно, чем обычно. Шум, который на рассвете начался на улице, мешал ей. Она встала и машинально открыла окно. Когда она узнала в осужденном Макса, то испустила душераздирающий крик и опрокинулась навзничь.

Доктор и Эмерод прибежали, услышав этот крик. Они увидели толпу и повешенного, но не узнали его. Однако они не сомневались, что вид ужасного зрелища явился причиной обморока Мелиды.

Эмерод бросилась к сестре. Доктор опустился на одно колено и положил на другое головку дочери.

– Боже мой! – воскликнул он, залившись слезами. Она умерла!

– Невозможно, отец, вы ошибаетесь, – ответила Эмерод дрожа.

При слове «умерла» рыдания вырвались из груди бедной матери, которая немая и неподвижная, ожидала, что скажет муж, и, опираясь на стену, пыталась прочесть молитву, которую от волнения забыла.

– Я не могу прощупать пульс – сказал доктор, – я слишком взволнован, у меня немеют конечности. Врача! Приведите врача, акушера! Скорее! Я чувствую, что мне изменяет рассудок…

– Отец! Милый отец! – возопила Эмерод умоляющим голосом. – Придите в себя, пожалейте нас!

Жоанн вошел в комнату.

– Ах, это вы! – воскликнула Эмерод. – Подойдите сюда, взгляните, ваши глаза не залиты слезами, как мои, – правда, что она не умерла? Я уже ничего не вижу.

Жоанн нагнулся и спросил Эмерод:

– Значит, она узнала?

– Кого? – удивилась девушка.

– Это правда, что она не успела вам ничего сказать? – Там висит ОН, – прошептал молодой человек, протянув руку в направлении виселицы.

– Он?! – с ужасом вопросила Эмерод, глядя на казненного из окна. – Боже милостивый! Этот человек должен был кончить так, но она!..

В это время доктор закричал, радуясь, как ребенок:

– Ее сердце бьется! Я чувствую ее сердце! – Затем вдруг помрачнев, он продолжал, качая головой: – Но она еще не спасена. Помогите мне, Жоанн, мы перенесем ее в комнату матери.

Эмерод закрыла окно, выходившее на площадь, и прошептала:

– Боже! Не дай родиться ребенку у той, чья душа скоро отлетит на небо.

Мелида пришла в себя. Она громко кричала, хотя не помнила происшедшего.

– Идите, идите скорее! – сказал доктор врачу, которого привела служанка, – у нее начались схватки. Я не могу вам помогать. О, сэр, я отец и вручаю вам свое дитя. Она так слаба, так страдает! Необходима большая предосторожность.

– Положитесь на меня, – сказал врач, пожимая ему руку. – У меня тоже есть дети, и я вас понимаю.

Он прошел к роженице. Семья собралась за дверью комнаты, бледнея при каждом крике Мелиды.

За что это бедное, обессилевшее, лишившееся рассудка создание было обречено страдать несколько часов, ведает один Бог.

Это было странное зрелище: четверо человек неподвижно стояли, стараясь сдерживать даже дыхание и отвечали стонами на крики несчастной. Но вот наступила тишина. Доктор, думая, что его дочь умерла, открыл дверь и все четверо устремились в комнату. Мелида лежала на кровати бледная, изнуренная, недвижимая. Все же по колыханию груди было видно, что она жива.

Никто не осмеливался расспрашивать врача.

– Я сделал все, что мог для спасения ребенка, по у матери было падение, видимо, она упала неудачно. Ребенок умер за два часа до появления на свет, – объяснил он.

– Это неважно, поскольку моя дочь спасена! – воскликнул доктор, может быть, чересчур поспешно.

Эмерод и Жоанн украдкой переглянулись…

15
«Скажи мне, что стало с тем человеком…»

Прошел месяц, но прилежные заботы доктора, миссис Ивенс и Эмерод не могли восторжествовать над лихорадкой, которая совершенно лишила Мелиду рассудка.

Так прошли еще два месяца.

На другой день после того, как мистер Ивенс заметил беременность Мелиды, узнал всю глубину несчастья, свалившегося на семью, он, не сказав никому, написал обо всем Вильяму Нельсону, чтобы возвратить ему свободу от слова, данного Мелиде.

Получив ответ Вильяма, мистер Ивенс бережно сохранил его. Он больше рассчитывал на это письмо, чтобы произвести переворот в душе Мелиды, чем на все доводы разума.

Однажды ночью, когда Эмерод дежурила возле больной, та проснулась и долгим взглядом посмотрела вокруг себя. Затем, обратившись твердым голосом к сестре, вдруг спросила, будто вспомнила сон: – Эмерод, где мой ребенок?

Эмерод изумилась – она еще не осмеливалась поверить в пробуждение разума своей сестры.

Но та привстала на постели и повторила, все так же глядя на нее:

– Я тебя спрашиваю, где мой ребенок?

Эмерод с радостью бросилась к кровати. Она хотела обнять Мелиду, но молодая женщина отталкивала ее, требуя ответа на свой вопрос.

– Он умер, – тихо сказала Эмерод, – но речь идет о тебе: ты всех нас очень напугала.

Мелида уронила голову на подушку, и крупные слезы потекли по ее щекам.

«Она бы его любила!» – решила про себя Эмерод.

Затем она спустилась, разбудила отца и объявила, что сестра пришла в себя.

Мистер Ивенс наспех оделся и, захватив письмо Вильяма, поднялся к младшей дочери, которую он осыпал ласками и вопросами.

– Слушай, дорогое мое дитя, и читай вместе со мной, если хочешь. Это твое и наше счастье. – И он показал ей письмо.

– Взгляни! Оно подписано Вильямом Нельсоном. Это имя заставило вздрогнуть больную. Она смотрела на отца и внимательно слушала.

Доктор читал:

«Дорогой отец, – позвольте называть вас так, как и прежде до этого столь несчастного для всех нас вашего путешествия в Австралию, – я получил ваше письмо, из которого узнал весьма грустные новости: моя бедная Мелида была похищена, обесчещена и скоро станет матерью».

Мелида вздохнула и откинулась назад.

– Довольно, отец, – попросила Эмерод с беспокойством.

– Нет, дитя, – ответил он, – радость не убивает. И он продолжал читать:

«Все это ужасно и я думал, что сойду с ума от горя. Все-таки, отец, мои слезы высохли бы быстрее, если б я смог жениться на другой».

Мелида сделала движение и прижалась к груди отца.

«О, как я хотел бы быть возле нее, чтобы защитить или отомстить за нее. Вот что сделало бы меня счастливым по-настоящему сейчас, когда я считал себя самым счастливым из людей: негоциант, у которого я служу, сделал меня своим наследником. Теперь я обладаю рядом преимуществ, которые сулят мне богатство. И вот, когда у меня сердце было переполнено радостью, я получил ваше письмо. Вы пишете, что возвращаете мне свободу. Ах, отец мой, отец! Как вы могли сомневаться во мне? Возвращайтесь, возвращайтесь скорее, привезите мою жену и ребенка, которого я приму, как своего. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, когда я пишу эти строки, – я ни в коем случае не стану переносить на невинных тяжесть вины преступника. Скажите Мелиде, что я окружу ее такими заботами, что она забудет эти два проклятых года. Во всем виноват я: если бы у меня были деньги, она не уехала бы. Попросите от моего имени прощения у нее за мою бедность. Я не хочу, чтобы она говорила со мной о прошлом, которое будоражит мне кровь; то, что было, умерло».

– Умерло! – повторила Мелида, словно пытаясь что-то припомнить.

– Ну, дитя мое, разве это письмо не сделало тебя счастливой? Разве Вильям не самый благородный из людей? Ты не хочешь ему написать?

– Нет, – отозвалась Мелида с какой-то рассеянностью, удивившей доктора.

Казалось, она делала усилия, стремясь воскресить в своей памяти нечто из прошлого…

– Я уже давно заболела, – сказала она. – Не произошло ли до моей болезни какого-либо странного случая?

– Нет, – ответили одновременно доктор и Эмерод. – Но у тебя была лихорадка – в бреду столько мерещится.

– Может быть, – ответила Мелида с недоверчивым видом.

На другой день она обратилась с тем же вопросом к матери и Жоанну, которые дали ей тот же ответ. По мере того, как к ней возвращались ясность мыслей и чувств, она проникалась все больше одним желанием – покинуть Австралию и вернуться в Англию. Но доктор находил ее слишком слабой, чтобы она могла пуститься в столь долгое путешествие. Однако она настаивала на этом с таким упорством, что мистер Ивенс счел более опасным противоречить ей, чем уступить.

Он обещал ей заняться приготовлениями к отъезду.

Начиная с этого времени, Мелида почувствовала себя лучше. Она была в состоянии вставать и ходить.

Несколько дней спустя двое мужчин, взяв один другого под руку, возвращались из порта в город. Начался декабрь и стояла удушающая жара. Эти два человека были мистер Ивенс и Жоанн, которые направлялись в дом доктора, забронировав места на «Морской звезде» – прекрасном трехмачтовом судне, которое через восемь дней должно было отплыть в Европу.

– Я приду завтра позднее, – сказал Жоанн миссис Ивенс и ее дочерям, – мне нужно попрощаться с могилой Луизы.

– Вы не пойдете один, мы тоже отправимся с вами, – ответила Эмерод.

– Это будет моим первым выходом из дома, – сказала Мелида, протягивая ему руку. – Я обязана оказать вам этот знак дружбы.

Том распрощался с семьей доктора. Он завел маленькое дело и нашел себе жену, которую привлекло его доброе лицо и веселый характер.

– Ты счастлив, парень, тем лучше, – порадовался за него доктор, – потому что никто этого не заслуживает лучше тебя. Я хочу тебе оставить память о нас, но я не богат, и, если Кеттли не будет тебе помехой, я отдам ее тебе. Бедное животное, такое умное и ласковое! Я не желал бы продать ее кому-то, кто может плохо обращаться с ней.

– Ах! – воскликнул Том, подпрыгнув от радости, – какая удачная мысль пришла вам в голову. Мне нужна лошадь, чтобы ездить по делам, и будьте спокойны, эти поездки явятся для Кеттли удовольствием. Когда она станет подниматься в гору, я буду подталкивать повозку, а если она начнет спускаться, я придержу ее. Она не испытает недостатка в корме, вот увидите!

– Нет, я не увижу, – ответил доктор, улыбаясь, – но я верю тебе на слово.

– Посмотрите на Актеона, – продолжал Том, гладя собаку, – он куда жирнее меня.

В самом деле, Актеон являлся непререкаемым свидетелем заботы Тома о животных, находящихся на его попечении. Он завилял хвостом, казалось, желая сказать: «Это правда».

Оставалось только передать Тому Кеттли, трогательно попрощавшись с нею при этом. Уже долгое время кобыла являлась как бы узницей. Во время болезни Мелиды никто не ездил на ней. Она обезумела от радости и дважды сбросила с себя нового владельца, не причинив ему никакого вреда. Том обратился к ней с упреками, на которые она ответила коротким ржанием и взбрыкиванием. Он решил увести ее на поводу.

Во время пути он раз двадцать оборачивался, чтобы погладить нос кобылы. Доктор нашел средство сделать обоих счастливыми.

Все было готово. И вот наступил день отъезда. Все пешком дошли до настила на пристани. Доктор подал руку Мелиде, Жоанн предложил свою помощь Эмерод. Потом настала очередь миссис Ивенс и Бижу, которая, как все дети, радовалась отъезду и была более шаловливой и непослушной, чем всегда.

– Опирайся на мою руку, детка, волнуясь, говорил доктор Мелиде. – Смотри, какое чистое небо – это доброе предзнаменование. Осторожнее, ты еще так слаба. Я должен был бы отложить наш отъезд и не уступать твоим настояниям.

Мелида пожала отцу руку. Она хотела ободрить его и пыталась улыбнуться, но эта улыбка вышла такой грустной, что мистер Ивенс едва сдержал слезы.

– Полно, дитя мое, – сказал он тоном ласкового упрека, – не иди, опустив лицо вниз. Подними головку и посмотри на горизонт. Ты хорошо знаешь, что там тебя ожидает счастье – через три месяца ты увидишь Вильяма и Англию.

Мелида покачала головой с сомневающимся видом. Отец не пытался более развлечь ее и оставил погруженной в размышления.

«Морская звезда» находилась на большом рейде, иначе говоря, она была примерно на расстоянии мили от пристани. Путники разместились в барке, которая должна была отвезти их на борт судна. День был великолепный, дул свежий ветерок. Барка тихо скользила по воде, слышались лишь удары весел по воде, хлопанье птичьих крыльев в воздухе над водной гладью, напоминавшей зеркало, – птицы всегда сопровождают эти суденышки.

Бижу была восхищена. Она погружала в воду свои пухлые ручонки и брызгала то туда, то сюда. Она со смехом ждала, что ее приласкают или станут бранить, но никто не высказывал раздражения – каждый погрузился в свои горькие мысли.

По мере того, как они приближались к судну, все громче слышались веселые крики и песни. На борту царили шум и беспорядок, который трудно было себе представить. Это был взрыв общей радости. Несмотря на свое пристрастие к путешествию, англичане всегда жаждут вернуться в свою страну и повторяют в разных концах света: «Родина, милая Родина, ничто не заменит тебя!»

Представьте столпившихся на палубе четыреста эмигрантов, для которых кончилось изгнание, и тогда вам станут понятны веселые крики «ура», под которые семья Ивенсов поднялась на борт. Казалось, все были охвачены каким-то сладостным бредом.

Веселье всегда мучительно для тех, кто не может его разделить. Доктор поспешил с женой и дочерьми укрыться в предназначенных им каютах.

Все же мистер Ивенс полагал, что это путешествие пройдет спокойнее, чем первое. Он не был теперь судовым врачом, а только пассажиром, и теперь мог посвятить все заботы своей семье.

Внезапно шум прекратился, точно по волшебству: капитан дал команду к отплытию.

Раздались три или четыре свистка, и матросы стали поднимать якорь с той горловой, ритмичной песней, которая помогает тащить канат всем вместе, напрягая силы в нужный момент и действуя слаженно, как один человек.

Два пушечных выстрела прогремели в воздухе, как прощальный привет путников жителям города.

В этот момент, удаляясь от места своих страданий, Жоанн и Мелида оглянулись назад.

Жоанн искал глазами могилу Луизы и упрекал себя за то, что покидает ее.

Мелида, казалось, хотела различить в серых очертаниях города, который начинал исчезать на горизонте, какое-то место. Призрак прошлого продолжал преследовать ее.

Наступила ночь. Огонь берегового маяка давно уже скрылся вдали, а она все еще что-то пыталась увидеть во тьме.

Наконец, покинув место у борта, где она стояла почти все время неподвижно, Мелида взяла за руку сестру и отвела ее в сторону, чтобы никто не слышал их разговора.

– Ну, скажи мне, – она взглянула в лицо Эмерод, – что стало с тем человеком?

Она не осмеливалась произнести имя Макса.

Эмерод так мало ожидала этого вопроса, что смешалась и пробормотала:

– Я не знаю.

– Ты колеблешься, ты не знаешь, что солгать, – упрекнула Мелида. – Прошу тебя, Эмерод, открой мне правду. Его повесили, не так ли? О, я вспомнила. После этого у меня начался жар, но перед тем, как лишиться сознания, я видела все. Его последний взгляд обжег меня, как первый поцелуй… Какое ужасное зрелище! Оно всегда будет стоять у меня перед глазами. О, сестра, сестра! Этот призрак будет преследовать меня до могилы. – Мелида закрыла лицо руками.

– Ты неблагоразумна, – возразила Эмерод, обнимая ее, – ты вся дрожишь, сама осложняешь свою болезнь. Подумай о родителях – ведь они так любят тебя. Постарайся все забыть.

Мелида подняла голову. Ее лицо было спокойным, только сердце билось учащенно.

– Забыть! – повторила она. – Разве такое забывается? Я и умирая не забуду это ни на минуту.

Никогда, казалось, путешествие не протекало так счастливо. Погода стояла великолепная, дул попутный ветерок. Семья Ивенсов одна представляла горестный контраст с окружающим великолепием и всеобщей радостью.

Мелида с каждым днем все больше бледнела и слабела.

Миссис Ивенс и Эмерод еще пытались тешить себя иллюзиями. Но доктор Ивенс находился в страшном беспокойстве и не осмеливался анализировать ее состояние, как врач-специалист, предчувствуя самое дурное.

Каждый день после полудня семья Ивенсов собиралась на палубе.

Печаль этой маленькой группы вызывала любопытство у всех.

Чувствовалось, что они очень несчастны, и это заставляло попутчиков быть по возможности предупредительными по отношению к ним.

Один из пассажиров особенно искал любой случай сблизиться с ними и всегда выказывал им большую симпатию.

Это был молодой человек лет тридцати, не питавший, по-видимому, никакой склонности к развлечениям, при помощи которых пассажиры старались убить время на борту и не проводил, как другие, целые дни за игрой в карты. Его взгляд был открытым и чистосердечным. Голову он держал высоко как человек, уверенный в себе и имеющий незапятнанную совесть. Черты его лица были правильны и очень красивы. Он был вдовцом. Черный строгий костюм, который он носил, и меланхолическая грусть, разлитая по его лицу, придавали особую серьезность его манере держаться.

Как очень воспитанный человек, он держался просто и любезно с дамами семейства Ивенс, но самому доктору неоднократно предлагал свою дружбу, к чему тот относился сдержанно.

Ивенс стал теперь недоверчив. Удар, нанесенный Максом, поразил его до глубины души. Он больше не был тем приветливым, открытым человеком, готовым раскрыть свое сердце перед всеми, кто приходил к нему. Разве не велико преступление тех, кто обманывает доверие? Они лишают иллюзий, а для легко ранимых людей жить без иллюзий все равно, что не жить.

Отвергнутый одной стороной, незнакомец решил завоевать Бижу. Ребенок отблагодарил его щедро за заботу доставить ему удовольствие: малышка столь сильно привязалась к нему, что Эмерод начала немножко ревновать. Но скоро она упрекнула себя за это чувство: было что-то подкупающее в манерах незнакомца. Он вел себя так приветливо и почтительно, что было невозможно не проникнуться к нему симпатией.