Текст книги "Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф"

Землетрясение

В двенадцать, когда уроки заканчиваются, мы всегда бежим в спальню к маменьке, которая, сидя за столиком у окна, занята шитьем. Смотрим на ее работу, а она расспрашивает, как мы отвечали урок, были ли прилежны и аккуратны, на что мы конечно же всегда говорим “да”.

Сегодня я чуть раньше других успела поставить учебники в шкаф и вымыть грифельную доску, а потому подхожу к спальне за несколько минут до Герды и Анны.

И вот, отворив дверь, я вижу, что маменька не сидит, как обычно, за швейным столиком, а расхаживает по комнате и горько плачет.

Плачет она не так, как от сообщения о чьей-нибудь смерти, нет, она плачет так, будто не просто расстроена, но еще и сердита, в отчаянии и вконец пала духом. Руки она воздела над головой и кричит пронзительным голосом, так что уши режет:

– Нельзя ему этого делать! Нельзя!

Я замираю на пороге, не могу сделать ни шагу. Никогда, никогда, никогда не думала, что маменька способна так плакать. Передо мною словно разверзлась пропасть в полу. Весь дом ходит ходуном.

Если бы этак отчаянно плакали папенька или тетушка Ловиса, было бы вовсе не так страшно, но маменька! Если уж маменька плачет подобным образом, то на нас не иначе как свалилась жуткая беда. Маменька – женщина разумная. Наша опора и надежа.

Папенька сидит у письменного стола, глаз с маменьки не сводит. Выглядит он огорченным, но не до такой степени, как маменька. Пытается сказать что-то утешительное, однако ж она его не слушает.

Заметив на пороге меня, папенька встает, подходит, берет меня за руку.

– Пойдем-ка отсюда, пусть маменька успокоится, – говорит он и уводит меня в столовую.

Там он по обыкновению усаживается в качалку, я стою рядом, спрашиваю:

– Почему маменька плачет?

Сперва папенька молчит, но понимает, конечно, что я очень напугана и было бы жестоко сказать только, что я, мол, все равно не пойму.

– С утра заезжал дядя Калле и сообщил нам, что намерен продать Гордшё.

Новость ужасная, и для меня тоже, ведь я очень люблю Гордшё и тамошних кузенов и кузин и всегда считала эту усадьбу вторым домом. Но мне все равно непонятно, отчего маменька так убивается.

– Надобно тебе знать, что маменька очень привязана к Гордшё, – объясняет папенька. – Огромное было событие, когда дедушка твой купил его вместе со всем обзаведением. Разбогател он на торговой лавке в Филипстаде, но, ставши хозяином имения и мастерских, и сам приобрел в обществе совсем другое положение, и жена его и дочери тоже.

Я ничего не говорю, не знаю, что сказать.

– Тесть мой был вынужден несколько раз в году приезжать в Гордшё, присматривать за хозяйством, – продолжает папенька, – и, как правило, он брал с собою старшую дочь. Так мы и встретились, я и твоя маменька.

Мне понятно, папенька хочет сказать, что у маменьки связано с Гордшё множество радостных воспоминаний, но все равно не в маменькином обычае так горько плакать из-за каких бы то ни было светлых воспоминаний.

– Первые годы после свадьбы мы жили в Гордшё и только после смерти моего батюшки переехали сюда, в Морбакку.

Я лишь качаю головой, в знак того, что ничегошеньки не понимаю.

– Тебе непонятно, что маменьке твоей очень не по душе дядино намерение продать?

Ну, кое-что мне понятно, однако не вся взаимосвязь.

– Почему дядя Калле должен продавать? – спрашиваю я.

– Говорит, что, оставаясь здесь, каждый год теряет деньги. Кузницу он давным-давно прикрыл, а сельским хозяйством не проживет. Маменька считает, ему надо бы наладить лесопильню, кирпичный заводик и мельницу, но он опасается, ненадежно, мол, это. Говорит, нас ждут скверные времена.

При этих папенькиных словах я вспоминаю, о чем разговаривали на пристани дядя Уриэль и дядя Шенсон. Помнится, дядя Уриэль сказал, что вся Фрюкенская долина падет.

Я зажмуриваю глаза и вижу, как дрожит земля и большие господские дома падают один за другим. Вот падают Роттнерос, и Скарпед, и Эйервик, и Стёпафорс, и Лёвстафорс, и Юллебю, и Хельгебю. Херрестад уже рухнул, а Гордшё шатается. И я начинаю понимать, чего боится маменька.

Пока я стою зажмурив глаза, папенька трогает меня за руку.

– Послушай, доченька! – говорит он. – Сходи-ка в гостиную, приоткрой дверь спальни да посмотри, успокоилась ли маменька.

Я конечно же иду, хотя невольно удивляюсь, отчего папенька не идет сам.

Знаю, разумеется, что папенька не выносит слез, но ведь должен бы хоть попытаться утешить маменьку. Мне кажется, он прямо-таки обрадовался, когда я давеча вошла в спальню и у него появился предлог уйти. В кой-каких вещах папенька совершенно беспомощен.

И вот теперь, одна в гостиной, я понимаю, отчего маменька плачет.

Я думаю о тете Георгине, которая говорила, что маменька тревожится, потому что папенька хворал и уже не в силах предпринять что-либо серьезное. Маменька знает, что грядут скверные времена, и все свои надежды возлагала на дядю Калле, думала, он станет ей опорой и поддержкой заместо папеньки. А дядя собирается уехать отсюда, и маменька останется одна, положиться ей будет не на кого.

Я отворяю дверь спальни и вижу там Анну, она уложила маменьку на диван и укрывает ее шалью.

Ну вот, думаю я, теперь маменька в хороших руках, и возвращаюсь в столовую, к папеньке.

А открыв дверь, я вдруг думаю, что никогда раньше не замечала, как он поседел, постарел, ссутулился. И с виду совершенно беспомощный.

И как же мне хочется быть взрослой, умной, ученой, могущественной и богатой, чтобы иметь возможность помочь ему.

Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Эти дневниковые страницы посвящаются моим кузену и кузине – Элин и Аллану Афзелиус

С благодарностью в память о счастливом и очень важном для моего развития времени, проведенном в их родном доме.

Сельма Лагерлёф

День в дороге

Понедельник 20 января 1873 г.

В поезде между Чилем и Лаксо

Ну надо же, на Рождество Элин Лаурелль подарила мне дневник! Необычайно красивую тетрадь в белом переплете, с синим корешком и золотым обрезом по краю – прямо-таки жалко делать в ней записи. Однако Элин сказала, что ничего не жалко, наоборот, я должна взять в привычку день за днем записывать происходящее со мною, ведь позднее эти записи всю жизнь будут дарить мне радость и пользу.

Как бы то ни было, думаю, вряд ли я стала бы вести дневник дома, в Морбакке, ведь зимой там ничего не происходит, дни в точности похожи один на другой. Но по удачному стечению обстоятельств я теперь еду в Стокгольм, вот и сунула тетрадь в сумку, взяла с собой в поездку.

В поезде жутко трясет, и пальцы мерзнут, но это бы еще полбеды. Хуже всего другое – я понятия не имею, что полагается писать в дневнике.

Не так давно я прочитала “Дочерей президента” Фредрики Бремер[29]29
  Бремер Фредрика (1801–1865) – шведская писательница, автор семейно-бытовых романов.


[Закрыть], а эта книга от начала до конца как бы дневник, только вот мне не хочется писать так по-ученому, так рассудочно. Нет, по-моему, дневник там не настоящий. Я имею в виду, не такой, какой люди ведут, когда, кроме них самих и какого-нибудь вправду близкого друга, никто его не прочтет.

Если бы Фредрика Бремер сидела сейчас здесь, в уголке купе, с карандашом и дневником, о чем бы она написала? Ну, наверно, рассказала бы, как все было нынче утром, когда мы с Даниэлем уезжали из дома. Но в таком случае начало получилось бы весьма печальное.

Разумеется, Элин Лаурелль права, когда говорит, что, если хочешь стать писательницей, нужно с благодарностью и радостью принимать все происходящее. Быть довольной, даже если попадаешь в неприятное и сложное положение, ведь иначе не сумеешь описать, каково это – чувствовать себя несчастной.

Вот почему я, пожалуй, должна записать как раз то, что нянька Майя говорила мне нынче утром, перед самым отъездом в Стокгольм. Быть может, пригодится, когда я вырасту и начну писать романы.

Вообще-то очень жаль, что так вышло, ведь до той минуты я была совершенно счастлива, что отправляюсь в путешествие. Пять лет назад я чудесно провела время в Стокгольме у дяди с тетей, и с ногой благодаря гимнастике стало намного лучше. Вдобавок я радовалась, что еду за компанию с Даниэлем, который после Рождества снова возвращается в Упсалу. До самого Стокгольма нам по пути, а Даниэль такой славный, я очень его люблю.

Встать в три часа ночи – удовольствие небольшое, но ничего не поделаешь, иначе не поспеть на станцию Чиль к стокгольмскому поезду. Все домашние, само собой кроме папеньки, встали попрощаться со мною и с Даниэлем, и мне показалось, когда они сидели у кофейного стола, вид у них был огорченный, однако, наверно, все дело в том, что они хотели спать и зябли. Я тоже хотела спать и озябла, но все равно радовалась, без умолку болтала и смеялась, тетушка Ловиса даже заметила, что отъезд из дома меня словно бы нисколько не печалит. Вроде как считала, что радоваться мне негоже.

– А вам не кажется, тетушка, что мне было бы стыдно печалиться, когда папенька с маменькой идут ради меня на такие расходы, лишь бы вылечить мою ногу? – сказала я.

Но тетушка Ловиса резонам никогда не внемлет, потому и отвечала, что сама она, уезжая из дома, не могла не грустить, хоть это и глупо.

Маменька не желала продолжения наших с тетушкой препирательств, встала из-за стола и сказала, что нам пора в путь. Но перед отъездом я решила зайти на кухню попрощаться с экономкой и служанками, ведь меня не будет до весны. И вот когда я шла туда через комнату при кухне, меня остановила нянька Майя: дескать, ей надобно кое-что мне сказать.

Выглядела она до того загадочно и важно, что я оробела, хотя, конечно, остановилась и выслушала ее. И она рассказала, что минувшим летом слыхала, как гордшёская г-жа Вальрот спросила у г-жи Афзелиус, правда ли, что зимой Сельма поедет к ним и будет ходить на гимнастику. И г-жа Афзелиус отвечала, да, так оно и есть, а потом добавила: ее, мол, не удивляет, что родители хотят отправить Сельму в Стокгольм, чтобы она ходила на гимнастику, однако ж она и аудитор[30]30
  Дядя Сельмы Лагерлёф, Уриэль Афзелиус, служил аудитором, т. е. юристом, в военном суде.


[Закрыть] предпочли бы принять у себя другую девочку, так как Сельма весьма скучная и замкнутая.

Когда нянька Майя рассказала об этом, у меня сжалось сердце. Я замерла, не зная, что отвечать.

– Вы, Сельма, не серчайте на меня за этакие слова, – сказала нянька Майя, – я ведь добра вам желаю. Вот и хотела упредить, чтоб не сидели вы в Стокгольме молчком, не хмурились, как иной раз бывает, а были поразговорчивей да повеселей. Я считаю вас, Сельма, самолучшей из всех морбаккских ребятишек, и охота мне, чтоб и другие аккурат так же считали. Потому и не могла смолчать.

Пока нянька Майя говорила, я всеми силами старалась найти убийственный ответ и наконец решила, что придумала замечательную отповедь.

– Помните, Майя, как написано в катехизисе? – сказала я. – Коли услышишь дурное, не повторяй это; ибо от молчания тебе вреда не будет. Не говори этого ни другу, ни недругу, не открывай этого, коли не можешь сделать оное без угрызений совести.

С этими словами я ушла от няньки Майи. И поначалу не особенно огорчилась, думала, что дала няньке Майе самый подходящий ответ, пусть не сплетничает.

Но дерзости у меня изрядно поубавилось, и когда, прощаясь с тетушкой Ловисой, я поцеловала ей руку, думаю, она поняла, что я хотела попросить прощения за то, что давеча ответила ей так вызывающе.

Когда маменька надевала на меня свою большую шубу, чтобы я не мерзла на долгом пути до Чиля, я чуть не расплакалась. Мне было так грустно уезжать от нее и от всех домашних, которые меня любят, к другим людям, которые предпочли бы обойтись без моего общества.

Сердце ужасно болело, когда я села в сани, и, наверно, будет вот так же болеть все время в Стокгольме. Как я там выдержу до весны?

Даниэль учится в Упсале на врача, вот я и подумала, он мне поможет. И спросила, каким образом лечат людей, у которых болит сердце. Но Даниэль только рассмеялся и сказал, что ответит в другой раз. Сейчас ему слишком хочется спать.

Всю дорогу до Чиля мы с Даниэлем больше ни словечка друг другу не сказали, ведь раз уж я не могла быть занятной спутницей, то по крайней мере склочной и назойливой быть не хотела.

В Чиле мы купили билеты в вагон третьего класса, и, когда пришел поезд, нам указали купе, где пассажиров не было, зато пахло водкой, потными ногами и Бог весть чем еще. Мы попробовали проветрить, однако ж стало так холодно, что окно пришлось закрыть. Я сказала Даниэлю, что, когда разбогатею, никогда третьим классом ездить не стану. Даниэль ответил не сразу, сперва повернулся ко мне, вроде как смерил меня взглядом с головы до ног, а потом спокойно произнес:

– А я думаю, ты всю жизнь будешь ездить третьим классом.

Невольно мне вспомнилась красивая история из Библии про Мене, мене, текел, упарсин[31]31
  Дан. 5:28 слл.


[Закрыть]. Нынче я была исчислена, взвешена и найдена слишком легкой.

Когда поезд тронулся, Даниэль достал немецкую анатомию и устроился в уголке читать, а я вынула дневник и с тех пор исписала целых пять страниц.

Вести дневник в самом деле очень полезно. Подняв глаза, я вижу, что мы уже добрались до станции Лаксо. Время прошло очень быстро, хотя у меня болит сердце и я очень расстроена. Все равно большое спасибо Элин Лаурелль.

В поезде между Лаксо и Катринехольмом

Мы снова сидим в купе – Даниэль со своей анатомией, я с моим дневником. И теперь я, пожалуй, напишу о том, как было в Лаксо, ведь когда пишешь, время идет на удивление быстро.

Когда мы подъехали к Лаксо, Даниэль захлопнул свою книгу и сказал, что здесь мы пообедаем. Из дому нам дали с собой большущую корзину провизии, и я попросила Даниэля помочь мне снять ее с полки, но он и слышать об этом не пожелал. Сказал, что обедать в купе неприятно. Мы пойдем в вокзальный ресторан и поедим горячего.

Ладно, я возражать не стала, и пока мы бежали через пути, Даниэль сказал мне, что есть надо как можно быстрее, потому что до отхода поезда у нас не больше двадцати минут.

Посредине ресторанного зала располагался большой стол, сплошь уставленный всевозможными вкусностями, не хуже чем на рождественском пиру, а по стенам стояли маленькие столики и стулья, где можно было сесть и закусить. Даниэль подошел к одному из столиков, велел мне сесть и сказал, чтобы я посидела здесь, а он все принесет.

Я, конечно, подумала, что могла бы и сама принести, как-никак мне уже четырнадцать. На большом столе выставлено невероятное количество всякой еды, а Даниэль наверняка принесет мне совсем не то, что я бы хотела, но я не смела встать со стула, на который он меня усадил. Боялась сделать какую-нибудь глупость. Вокруг стола с едой толпилось множество проезжающих, все до крайности энергичные, напористые, вдруг кто-нибудь толкнет меня, и я обольюсь соусом! Тогда Даниэль вообще решит, что мне всю жизнь надо ездить четвертым классом.

Я съела первое и второе, а потом сказала Даниэлю, что вполне довольна и десерта не хочу. Вообще-то я была не очень-то сыта, но боялась задержаться надолго – чего доброго, опоздаем из-за меня на поезд. Однако сам Даниэль с величайшим спокойствием съел десерт, затем сходил в соседнюю комнату, где помещался большой кофейный стол, и налил себе чашку кофе.

Я заметила, что проезжающие начали расходиться из ресторана, и забеспокоилась, что поезд уйдет без нас, но Даниэль не спешил. Расплачиваться пошел к стойке таким медленным шагом, что мне хотелось догнать его и подтолкнуть вперед.

Наконец он расплатился, и я было подумала, что вот сейчас мы пойдем и сядем в вагон, однако именно в эту минуту Даниэль встретил какого-то студента и остановился с ним поговорить. Он словно бы совершенно забыл, что нам надо ехать. Я уже не сомневалась, что мы опоздаем, но сказать ничего не смела, ведь тогда Даниэлю непременно захочется показать мне, какой он уверенный и привычный к разъездам, и мы застрянем в Лаксо до завтра. Так или иначе, он не двигался с места, пока в дверях не появился станционный смотритель и не объявил посадку на стокгольмский поезд. После этого Даниэль наконец сделал мне знак, и мы вышли из ресторана.

Но едва войдя в купе, я обнаружила, что нет моей муфты, и сказала Даниэлю, что, видимо, забыла муфту в ресторане. Даниэль выскочил из вагона, побежал в ресторан, я осталась одна.

Муфту свою я очень люблю, по маменькину заказу ее сшили из шкурок наших собственных кроликов, она вся беленькая, на розовой подкладке, и все-таки сейчас я пожалела, что сказала Даниэлю про забытую муфту, – вдруг поезд отправится до того, как он вернется с муфтой! Я слышала, как кондуктор идет вдоль поезда и захлопывает двери, и мне было жутко страшно, что он запрет нашу дверь, прежде чем Даниэль вернется. Кондуктор аккурат подошел к нашему купе, когда по перрону подбежал Даниэль – успел все-таки! Муфту он принес, только очень разозлился на мою беспечность и, бросив мне муфту, сказал, что не мешало бы мне быть повнимательнее, других-то забот у меня нету.

Тут он, конечно, был совершенно прав.

Сейчас Даниэль уснул над своей анатомией, а я не сплю, думаю, как же печально, что я не только скучная и замкнутая, но вдобавок забывчивая, глупая и вообще неудачница.

Больше писать не могу. Когда поезд остановился в Катринехольме, студент, которого Даниэль встретил в Лаксо, перебрался к нам, а то ему не с кем поговорить. И я не могу писать, когда они сидят и разговаривают совсем рядом.

Между Сёдертелье и Стокгольмом

Теперь я должна поспешить и написать несколько строк о том, что я больше не печалюсь, нет-нет, ни капельки. Сердце не болит, и это совершенно замечательно.

Знаю, скоро мы будем в Стокгольме, но раньше я писать не могла, потому что студент сидел в нашем купе до самого Сёдертелье. Там он сказал, что до Стокгольма уже рукой подать и ему пора вернуться в свое купе, собрать вещи, а то не успеет.

У вокзала множество торговок наперебой предлагали сёдертельские крендельки в кулечках. Я получила два кулечка – один от студента и один от Даниэля. Очень мило с их стороны, хотя крендельки, на мой взгляд, чересчур уж сухие.

А теперь быстренько запишу, как было в поезде, после того как в Катринехольме к нам подсел студент.

Сперва он, конечно, разговаривал только с Даниэлем, но немного погодя Даниэль сообщил ему, что я его сестра, что зовут меня Сельма и что еду я в Стокгольм, где останусь до самой весны.

– Ну, Сельме там будет замечательно! – сказал студент и рассказал нам, что родители его родом из Стокгольма, хотя сейчас живут в Христиании[32]32
  Старое название столицы Норвегии г. Осло.


[Закрыть]. Однако ж более всего на свете они любят Швецию и пожелали, чтобы сын рос шведом. Поэтому воспитывался он в Стокгольме у родственников. И считал Стокгольм самым лучшим местом на свете. Последние две зимы он провел в Упсале, а теперь ездил на Рождество в Христианию, но Стокгольму они не соперники. – Вы, Сельма, увидите, каков этот город, когда приедете туда, – добавил он.

Я, разумеется, ответила, что пять лет назад прожила в Стокгольме всю зиму, так что город хорошо мне знаком.

– Пять лет назад, – сказал студент, – тогда вы были совсем маленькой девочкой и мало что видели.

– Почему же, – возразила я, – я видела весь город.

Студент явно ставил Стокгольм необычайно высоко, потому что принялся выспрашивать, видела ли я то и это, и оказалось, знала я почти все. Он заметил, что у меня, видимо, прекрасная память, и удивился, что я видела так много, хотя было мне тогда всего-навсего девять лет.

Мы подружились, студент и я, и вскоре разговаривал он вовсе не с Даниэлем, а только со мной, ведь Даниэль бывал в Стокгольме лишь проездом в Упсалу, так что знаком со столицей хуже меня.

Если б напротив студента сидела Анна, или Хильда Вальрот, или Эмма Лаурелль, они бы, наверно, в него влюбились, ведь он такой красивый. Волосы темные, курчавятся над лбом, а когда он горячится, падают вниз непокорным вихром. Глаза у него большие и до того темные, что я не могу разглядеть, какого они цвета, они сверкают искрами, словно черные самоцветы. Вдобавок выглядит он мягким и печальным. Интересно, заметил ли он, что я была расстроена, когда он пришел в наше купе, и не потому ли начал со мной разговор.

Даниэль, конечно, считал, что меня ему слушать незачем, достал свою книгу и опять начал читать. Правда, я заметила, что читал он не слишком сосредоточенно, потому что вдруг посмеивался над чем-нибудь, о чем мы рассуждали.

В самый разгар нашей беседы мне вспомнилась нянька Майя. Вот было бы занятно, если б она сидела сейчас в уголке купе и слышала, как бойко я разговариваю с этим студентом.

Еще я думала, что, когда приеду в Стокгольм, мне не составит труда показать тете и дяде, что я вовсе не скучная и не замкнутая. Я просто сяду и заговорю с ними вот так же весело и открыто, как сейчас со студентом. Он-то явно не считает меня скучной, да и Даниэль тоже, раз посмеивается, заслонясь книгой.

До того как поезд прибыл в Сёдертелье, мы со студентом успели наговориться не только о Стокгольме, но и о разных других вещах. Разговор шел как бы сам собою. О многом мы судили одинаково, и я совершенно не робела говорить, что думаю.

Когда в Сёдертелье студент нас покинул, стало до странности пусто, однако я все равно была искренне счастлива. От уныния, которое одолевало меня с утра, не осталось и следа. Вдобавок я чувствовала легкое головокружение, вообще-то оно и сейчас не прошло.

Даниэль встает, говорит, что мы уже в Стокгольме. Дядя с тетей стоят на перроне, ждут нас.

Поздно вечером в детской, в доме дяди Уриэля

Ужасно мило со стороны дяди Уриэля и тети Георгины встретить нас на вокзале. Я, конечно, знаю, что стокгольмский вокзал расположен теперь не далеко в Сёдермальме, как пять лет назад, а совсем рядом с Клара-Страндгата, где они живут, но тем не менее…

Оба они выглядели такими радостными, расспрашивали, хорошо ли мы доехали, не устали ли и как дела в Морбакке, – совершенно незаметно, что мой приезд им не по душе.

Однако ж надо сказать, что хотя давеча в поезде я весьма расхрабрилась, то сейчас, едва увидев дядю и тетю, невольно вспомнила болтовню няньки Майи. И получилось совсем не так, как рассчитывала нянька Майя, ее сплетни не сделали меня ни разговорчивой, ни веселой, наоборот, я вконец онемела.

К счастью, рядом был Даниэль, говорил вместо меня. Передал приветы из дома, сказал, как замечательно удалось отоспаться за столько праздничных дней, что все Рождество санный путь был хоть куда и большие праздничные пиры состоялись и в Гордшё, и в Эриксберге, и в Морбакке.

Я восхищалась Даниэлем, он всегда умеет держаться спокойно, без смущения, но такой уж он есть, оттого-то все люди очень его любят.

Идти оказалось недалеко, буквально два шага – и вот уже дядина парадная, а это было замечательно, потому что мы весь день провели в дороге, с трех часов ночи. Едва дверь отворилась, г-жа Блумквист, консьержка, сию же минуту отодвинула со своего оконца красную занавесочку и посмотрела на нас, да так строго и испытующе, будто мы воры какие, норовим прошмыгнуть в дом и утащить столовое серебро домовладельца, герцога Отрантского. Я прекрасно знала г-жу Блумквист, и ее занавесочку, и строгие взгляды еще по первому своему приезду в Стокгольм, когда жила в этом доме, – забавно, что она совершенно не изменилась.

Когда мы поднялись на один лестничный марш и вошли в переднюю, я сразу узнала и вешалку, и шляпную полку, и галошницу, какими пользовалась пять лет назад, и разместила свои вещи точь-в-точь как тогда. И от этого словно бы почувствовала себя уютнее, не совсем уж чужой.

Затем я и в квартире тоже все прекрасно узнала, хотя мне показалось, что здесь куда изысканнее и солиднее, чем сохранила моя память.

Из передней входишь в столовую, из столовой – в гостиную, из гостиной – в спальню, а оттуда – в детскую. По другую сторону столовой расположен дядин кабинет, а из передней можно попасть также в кухню, в комнату прислуги, в кладовую и гардеробную. У тети с дядей действительно превосходная большая квартира, никак не годится чувствовать себя здесь неуютно. В гостиной, в спальне и в дядином кабинете весь пол устлан коврами, а на стенах – красивые писанные маслом картины. Обои всюду целехонькие и ничуть не выцветшие, гардины так накрахмалены и отглажены, будто их повесили только вчера, на потолках – изящная лепнина. Книги расставлены в полированных шкафах красного дерева, а в гостиной стоит большая этажерка, уставленная очаровательными забавными фарфоровыми фигурками. Да, обстановка здесь очень изысканная.

Вот если б только не думать о совершенно другом месте, где на стенах висят всего-навсего “Рыбаки при факелах” и “Странствующий проповедник, нарушающий веселье в собрании”, которые мы получили в качестве рождественской премии от “Семейного журнала” и “Прежде и теперь”. Там фарфоровые безделушки стоят на простеньких угловых полочках, обои выцвели, а на полу – лоскутные половики.

Господи, утешь меня, бедную девочку, которой не вернуться к этим выцветшим обоям и лоскутным половикам по меньшей мере полгода!

Как только мы напились чаю, тетя сказала, что Даниэлю и мне надобно сей же час лечь, ведь мы целый день провели в дороге. Так мы и сделали. Даниэля поместили в дядином кабинете, а меня – на гнутом диванчике в детской у кузины Элин и старой Уллы Мюрман, которая служила у дяди экономкой, когда он еще жил холостяком.

Я ужасно устала, но заснуть никак не могла, ворочалась на постели. А когда услышала, что остальные уснули, зажгла свечу и записала напоследок вот это, так как мне казалось, я перестану думать о случившемся за день, если запишу все в дневнике. К тому же вести дневник очень занятно. Чуть ли не занятнее, чем читать романы.

Аккурат сейчас я слышу, как ночной сторож в Кларе трубит двенадцать, стало быть, пора заканчивать и гасить свечу.