Текст книги "Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф"

Первая неделя

21 января 1873 г.

В детской у дяди Уриэля. Записано при свете маленькой Уллиной лампы

Я вот думаю: те, кто ведет дневник, обычно записывают, что им снится? А то мне хочется рассказать странный сон, который привиделся мне нынешней ночью и который я никак не могу выбросить из головы.

Во-первых, ума не приложу, с какой такой стати мне понадобилось видеть во сне Марит Замарашку. Я, конечно, хорошо помню, что, когда Герда была маленькая, нянька Майя рассказывала ей про бедную девочку Марит, по прозвищу Замарашка. Жила она в Хёгбергссетере, как и сама нянька Майя, но была ничуть на нее не похожа – настолько же злая и глупая, насколько нянька Майя добрая и умная. Вечно ходила неумытая, грязная, волосы лохмами висели вокруг лица, ведь даже представить себе невозможно, чтобы этакая Марит Замарашка когда-нибудь причесывалась, а одежда – сущие лохмотья. Вела она себя большей частью так, будто в родичах у нее стурснипский тролль, говорила нянька Майя, только и знай учиняла всякие неприятности.

И если Герда утром не хотела причесываться или умываться, то Марит Замарашка, сидя на вершине Стурснипы, смеялась и вопила от радости, потому что не было для нее большего удовольствия, чем смотреть на неумытых и нечесаных господских детей. Если же вечером Герда не хотела засыпать, а требовала новых и новых сказок, то Марит Замарашка мигом скатывалась вниз по холмам, чтобы забраться к ней в кровать. Уму непостижимо, как она мчалась. Съезжала с Чеглабаккен на еловой лапе, а булыжники катились впереди нее и позади, высекая искры и громыхая будто гроза. Герда волей-неволей натягивала одеяло до ушей и скоренько засыпала, чтоб не завесть соседку по кровати.

Правда, меня нянька Майя никогда не пыталась пугать этой Марит Замарашкой, ведь я, девочка большая и разумная, понимала, что все это просто басни. Вот почему мне кажется странным, что Марит вроде как отправилась со мной в Стокгольм.

Во всяком случае, нынешней ночью она мне приснилась. Лежа в детской на красивом белом диванчике, я увидела, что на спинке дивана сидит противная грязная девчонка. Она мотала головой, так что лохмы разлетались во все стороны, и болтала ногами – я сразу смекнула, что это Марит Замарашка.

Я испугалась, а вдобавок разозлилась и сразу сказала, что здесь ей делать нечего, пусть убирается домой, в Хёгбергс-сетер. А она шасть ко мне под одеяло и там вмиг сделалась маленькой, тонкой, как дождевой червяк, я и сообразить не успела, что она затевает, как она юркнула мне в ухо. Когда длинный червяк заползал в ухо, ощущение было до того неприятное, что я вскрикнула и проснулась.

В ту же секунду я поняла, что мне снился сон и что Марит Замарашка в Стокгольм за мной конечно же не явилась. Но мне никак не удавалось избавиться от ощущения, что в голове ползает длинный червяк. А пока лежала в полусне и мучилась страхом перед червяком, я совершенно уверилась, что Марит Замарашку послала вдогонку за мной нянька Майя, из-за библейского изречения, какое я прочла ей в ответ. Ведь родом нянька Майя из Хёгбергссетера, а там всегда хватало ведьм, которые умели насылать на своих обидчиков хворь и иные напасти. Ну, я не то чтобы твердо решила, будто они обучили няньку Майю своим искусствам, но почти в это поверила. Она же рассердилась на меня, поскольку я отмахнулась от ее доброго совета, вот и надумала свести счеты. И теперь я переменилась. Уже не была Сельмою Лагерлёф, стала дерзкой, никчемной и глупой девчонкой по имени Марит Замарашка.

Все это казалось по-настоящему правдивым и естественным, и меня обуял такой испуг и отчаяние, что я долго лежала и плакала, прежде чем смогла снова заснуть.

Нынче утром я опять была прежней и только посмеялась, что могла воображать подобные глупости. Странно лишь, что весь день я то и дело вспоминала Марит Замарашку и спрашивала себя, уж не таилась ли в сновидении все же крупица правды.

Мне, конечно, понятно, что все это плод воображения, но я как-то особенно раздражительна и недоверчива, дурно думаю о людях и всем недовольна. Определенно превратилась в сущую Марит Замарашку.

Утром тетя Георгина сообщила мне, что договорилась с полковницей X***** (в “Дочерях президента” нигде не упомянуты полные фамилии, только первые буквы), что я буду приходить к ней три раза в неделю и брать уроки английского, и я ничуть не возражала, но, когда она добавила, что договорилась еще и с некоей мадемуазель С., что та дважды в неделю по полчаса будет играть со мной на фортепиано, я ответила тете крайне дерзко.

Дело тут вот в чем: я не люблю играть на фортепиано и надеялась, что в Стокгольме обойдусь без докучливых музыкальных уроков, а потому очень огорчилась, но все равно понять не могу, отчего надерзила тете. Надо было поблагодарить за разрешение пользоваться ее пианино, а я вместо этого заявила, что фортепианные уроки – затея совершенно ненужная, у меня нет способностей и, когда вырасту, я ни за что не прикоснусь к клавишам.

Тетя слегка удивилась, но в ответ сказала только, что моя маменька написала ей и попросила найти для меня учительницу музыки.

Представьте себе, я едва не выпалила, что маменьке незачем всюду совать свой нос, но вовремя прикусила язык. Так или иначе, я начинаю все больше задумываться над тем, что со мной происходит. Раньше-то я никогда не говорила о маменьке в подобном тоне. Такое ощущение, будто я вовсе не я, а кто-то другой.

Сижу и пишу все это в детской, при маленькой лампе Уллы Мюрман. Девять вечера, Элин и Аллан уже спят, ведь кузине Элин только девять лет, а кузену Аллану – семь, и в Стокгольме малышам положено укладываться в семь или в полвосьмого. Но мне четырнадцать, поэтому я могу ложиться в полдесятого.

Тетя с дядей в гостях. Даниэль утром укатил в Упсалу, а Улла взяла у дяди в кабинете “Нюа даглит аллеханда” и сидит читает. Улла немножко сердита, она хотела поиграть в марьяж, как в мой прошлый приезд пять лет назад, но я сказала “нет”, потому что, по-моему, куда занятнее вести дневник.

Суббота 25 января

В гостиной у дяди Уриэля

За минувшие несколько дней у меня совершенно не было времени взяться за дневник. Надо сказать, дел у меня полным-полно. Каждый день с десяти до двенадцати – гимнастика, три часа в неделю – уроки английского и дважды по полчаса – уроки музыки. Тетя тщательно следит, чтобы я как следует упражнялась на фортепиано, а когда я иду к полковнице X*****, всякий раз спрашивает, знаю ли я свой урок.

Однако сегодня я встала пораньше, чтобы сделать кой-какие записи. Расположилась в гостиной, где до завтрака никого нет. Мне нравится в этой комнате еще и потому, что здесь очень красиво.

Сказать по правде (а я замечаю, что, если не писать правду, вести дневник как-то неинтересно), вчера вечером время у меня все-таки нашлось бы, но произошло кое-что, о чем я стыдилась рассказывать.

Ума не приложу, что со мной творится. Я действительно стала до того буйной и неуправляемой, что не могу держать себя в узде, а ведь раньше мне это большей частью удавалось.

Каждый вечер, когда Элин и Аллан уходят спать, мы с тетей устраиваемся в гостиной. Тетя вяжет на спицах шарф, а я плету крючком кружевную прошивку. Вслух мы не читаем, но тетя обычно рассказывает мне длинные истории про людей, с которыми она сталкивалась в Стокгольме, и слушать ее весьма занятно.

Иногда в гостиную приходит и дядя Уриэль, сидит, курит свою длинную трубку и читает “Нюа даглит аллеханда”. Читая, дядя порой посмеивается, и тогда мы с тетей сразу смекаем, что редактор Линдстрём неодобрительно отозвался о либералах, а хуже либералов, по дядину мнению, ничего на свете нет.

Вечером в четверг дядя тоже пришел в гостиную, сел рядом с нами подле лампы, только вот читал не “Нюа даглит аллеханда”, а книгу небольшого формата, но очень толстую. Я как раз ломала себе голову, что же это за книга, явно ведь интересная, раз дядя забыл про газету, а он оторвал глаза от книги и посмотрел в мою сторону.

– Эту книгу тебе читать нельзя, – сказал он. – Так и запомни!

Я обещала, что не забуду, и больше мы об этом не говорили. Но вчера утром, когда я села в столовой за фортепиано разучивать свой урок, туда пришли дядя с тетей. И дядя был настолько увлечен разговором, что даже не подумал обо мне, корпевшей над этюдами Черни, а продолжал рассказывать тете, как одного француза, покушавшегося на убийство Людовика XIII, колесовали и пытали на глазах двора и всего честного народа.

Я играла свои этюды, но невольно слышала кое-что из дядина рассказа. Большую часть, понятно, не слышала, и потому мне ужасно захотелось разузнать, как там все было. Да вот беда, оказывается, дядя вычитал эту историю в той самой книге, к которой мне нельзя прикасаться.

И я бы никогда к ней не прикоснулась, правда-правда, будь я по-настоящему самою собой, ведь хотя недостатков у меня хватает, обещания я все ж таки держу.

С гимнастики я всегда возвращаюсь в полдень и должна часок отдохнуть. Обычно я лежу на диване в спальне, но вчера в спальне была большая уборка, поэтому тетя сказала, что я могу полежать на диване в дядином кабинете, поскольку дядя куда-то ушел. Я так и сделала, но, едва только улеглась, заметила поблизости, на этажерке, ту маленькую толстую книжку. Взяла ее и открыла – ведь ничего страшного не случится, если я посмотрю, что это за книга. А когда обнаружила, что это французская история, подумала, что с дядиной стороны сущее ребячество запрещать мне ее читать, историю-то позволено читать кому угодно. Вот я и начала потихоньку листать книгу. И как раз когда отыскала то место про пытки, услышала, как дверь передней отворилась, однако в последнее время я до странности глупа и бестолкова, мне даже в голову не пришло, что, возможно, вернулся дядя, и я продолжала читать. Минуту спустя дядя появился на пороге, а я лежу и читаю запретную книжку! Думаю, большей неприятности со мной в жизни не случалось.

Я вскочила, отложила книжку и попросила у дяди прощения. Мне, мол, было ужасно любопытно узнать, что это за книга такая, которую мне читать запрещено.

Дядя рассердился, но не слишком сильно.

– Я понимаю, ты из тех, кто без книжки жить не может, – сказал он. – Отныне ключ от моего книжного шкафа всегда будет в замке, можешь сколько угодно читать Вальтера Скотта, но другие книги оставь в покое.

Очень мило с дядиной стороны, и я от всей души его поблагодарила. Но все равно сгораю со стыда. Краснею, стоит дяде только глянуть на меня, ведь он наверняка думает, что я всегда такая непослушная и что моим обещаниям вообще нельзя верить. Он же не знает, что я переменилась и сама на себя не похожа.

В тот же день поздно вечером

В детской

Н-да, прямо не знаю, что мне с собой делать. Сперва неприятность с дядей и французской историей, но, право слово, то, что приключилось у меня сегодня с тетей, еще хуже.

Никогда не видела более уютной и красивой комнаты, чем тетина гостиная. Весь пол устлан ковром с цветочным узором, на окнах – присборенные белые гардины из вышитого тюля, а между окнами – большущее зеркало от пола до потолка. Там есть этажерка, уставленная забавными фарфоровыми фигурками, инкрустированный диванный столик и резная мебель с нарядной, словно радуга, обивкой. Но я думаю, такой красивой делают эту комнату не ковер и не мебель, по-моему, все дело во множестве картин, которыми увешаны стены до самого потолочного карниза. Особенно примечательна одна. Она висит прямо над диваном, вроде как на почетном месте, и изображает Карла X Густава у смертного одра Акселя Оксеншерны[33]33
  Оксеншерна Аксель (1581–1651) – граф, шведский политический деятель.


[Закрыть]. Казалось бы, ей положено наводить печаль, но на самом деле нет, потому что все на ней так красиво – красивые люди, красивая одежда, и мебель, и ковры, и занавеси. Войдя в гостиную, я сразу смотрю на эту картину, и стоит мне полюбоваться ею некоторое время, как вся комната меняет облик, превращается в покои старинного замка.

Тетя очень заботливо относится ко всем своим вещам и обыкновенно поверх красивого ковра в цветах расстилает половики. Как раз сегодня она постелила свежие, чистые (белые, с красными каемками), которые выглядят превосходно, иначе бы не оказались в той же комнате, что и Аксель Оксеншерна.

Тетя только-только расстелила дорожки и сидела, любуясь ими, когда я вернулась с гимнастики. Зная, что я привезла с собой галоши, тетя взяла с меня слово, что я буду надевать их каждый день, и потому ничуть не беспокоилась, когда я пошла по свежевыстиранному половику. Но секунду спустя она поспешно подняла глаза и крикнула мне: “Оглянись!” Я оглянулась и увидела на чистом, только что постланном половике цепочку черных следов.

Господи Боже, буди милостив ко мне, бедняжке! Я ведь каждый день, с тех пор как приехала в Стокгольм, ходила в галошах и, когда уходила с гимнастики домой, надела их, это я точно помню, но забыла снять их в передней.

Тетя конечно же увидела, как я огорчилась, и совсем почти не бранила меня, однако запачканные половики не убрала, так что я вижу следы своих галош всякий раз, как прохожу через гостиную.

Я пыталась выбросить из головы Марит Замарашку, знаю ведь, она попросту глупая выдумка. Но странное дело, всякий раз, когда дела у меня идут скверно, я вижу ее: она сидит на спинке дивана и ехидно смеется. И я поневоле думаю, уж не нянька ли Майя все-таки подослала ее ко мне, чтобы я вела себя в Стокгольме как злая и глупая деревенская девчонка.

Знать бы, как все это изменить! Если так будет продолжаться, тетя и дядя наверное вконец устанут от меня и отправят домой. А это уж вовсе стыд и срам – быть отправленной домой.

Понедельник, утро

В одиночестве в гостиной с Акселем Оксеншерной

(Нынче я встала в семь часов, потому что необходимо записать столько примечательного и я боюсь не управиться до завтрака.)

Началось все вчера сразу после двух, когда я, стоя у среднего окна столовой, смотрела наружу. В Стокгольме я провела уже целую неделю, но все равно невольно удивилась, что все здесь переменилось и выглядит совсем не так, как пять лет назад. Тогда за окном виднелась большая пустошь. Ну, конечно, не настоящая пустошь, как в сельской местности, а, собственно говоря, старый сад, только вконец запущенный. Без штакетника и калиток, без цветов и клумб, просто старые, кривые деревья. Вдобавок ужасно замусоренный – тут и там большие кучи гравия, песку, известки, черепицы да длинные заборы из скверных досок.

Теперь же все совершенно иначе, правда-правда. На месте старого сада возникла большая продолговатая площадь, которая называется Сентральплан. На одной длинной ее стороне по-прежнему высится большой Чирстейновский дом, стоявший там и пять лет назад. Я хорошо его помню, потому что герцог Эстеръётландский, брат Карла XV, приезжал туда как раз в это время дня и все мы непременно сидели в дядином кабинете и смотрели на красивый королевский экипаж.

По другой длинной стороне, прямо напротив Чирстейновского дома, расположен недавно отстроенный Центральный вокзал – “превосходное изобретение”, как сказала бы Элин Лаурелль, ведь раньше-то приходилось ехать к поезду аж в Сёдермальм. Но дело не только в том, что жить так близко от вокзала удобно, тут есть еще и другой плюс. К примеру, случись некоему студенту отлучиться воскресным днем в Стокгольм, есть реальная возможность мельком увидеть его, когда он выйдет из здания Центрального вокзала и зашагает по Сентральплан.

Я не то чтобы влюблена в этого студента, вовсе нет, но он был такой милый, и красивый, и учтивый, что я бы весьма утешилась, увидев его еще разок.

– Сельма! – позвала из гостиной тетя. – Почему ты стоишь там одна? Иди сюда, к нам!

Дело в том, что две тетины лучшие подруги, юстиции советница Мария Б. и мадемуазель Адель С., не так давно пришли с визитом и тетя пригласила их остаться на кофе. Я хорошо помню обеих с прошлого моего приезда, и г-жа Б., очень красивая и очень ко всем благожелательная, сказала, что тоже меня помнит. Мадемуазель С. – некрасивая и неблагожелательная, зато очень стильная, она даже не дала себе труда сказать, что помнит меня. Но мне все равно больше нравится мадемуазель С., ведь она всегда может сказать что-нибудь, над чем очень даже стоит поразмыслить. Слушать ее почти так же занятно, как Элин Лаурелль.

Пока пили кофе, я тоже сидела в гостиной и с большим удовольствием слушала, как дядя ведет шутливую перепалку с мадемуазель С. А потом вдруг вспомнила о том, что говорила нянька Майя, и тогда ушла от них и стала у среднего окна столовой.

Теперь, когда тетя позвала меня, я с радостью сразу же вернулась к ним.

– Ну, деточка, – сказала г-жа Б., – расскажи-ка, на кого же ты целый час смотрела там в окно!

Она рассмеялась и погрозила мне пальцем. Но я совершенно не привыкла к подобным расспросам, а потому ужасно смутилась и покраснела до корней волос.

– Ой, смотрите! Она краснеет! – воскликнула г-жа Б. и опять погрозила пальцем. – Ну-ка, ну-ка, признавайся!

Но я же не могла сказать ей, и мадемуазель С., и дяде с тетей, что высматривала в окно упсальского студента. Вот и ухватилась за первое попавшееся объяснение и сказала, что стояла там, ожидая, что к Чирстейновскому дому подкатит герцог Эстеръётландский.

– Но деточка! – вскричала г-жа Б. – Разве ты не знаешь, что никакого герцога Эстеръётландского больше нет? Ведь он в прошлом году стал королем.

Конечно, я знала. Прекрасно знала, что Карл XV скончался и на трон взошел его брат. Сказала глупость, оттого что донельзя смутилась. В общем не удивительно, что все четверо откинулись на спинки кресел и громко расхохотались.

– Никак не думала, что они там в Вермланде до такой степени отсталые, – заметила мадемуазель С.

– Она совершенно права, раньше король Оскар часто приезжал в Чирстейновский дом, – сказала тетя, утирая глаза. – Как известно, там происходили собрания Музыкальной академии, где он много лет председательствовал. Но, ставши королем, он больше не может заниматься такими вещами.

Я поняла, что тетя старалась помочь мне, но остальные продолжали хохотать. Тогда я ушла и опять стала у окна в столовой.

Ушла я от них не потому, что рассердилась. Сердиться я боюсь с того вечера, когда играла в преферанс с дядей Вакенфельдтом. Просто подумала, что лучше уйти, пока не наговорила еще глупостей.

Ну надо же, приехать сюда и рассуждать о герцоге Эстеръётландском, хотя я прекрасно знала, что он теперь король! Наверняка все кончится тем, что меня отправят домой. У тети и дяди нипочем не хватит со мной терпения. В один прекрасный день они просто отведут меня на Центральный вокзал, купят мне билет и посадят в поезд.

С такими вот мыслями я смотрела на площадь Сентральплан, представляя себе, как мы там шествуем: аудитор Афзелиус по одну сторону, г-жа Афзелиус – по другую, а посередине я.

Но кого это я вижу там внизу, на Сентральплан, как не упсальского студента, который был с нами в поезде, когда мы с Даниэлем ехали в Стокгольм! Стоит и смотрит на дом номер семь по Клара-Страндгата, будто знает, что именно там живу я.

Да, без сомнения, это он. Я узнала его большую шляпу с обвисшими полями, и темные глаза, и нос, и подбородок, и фигуру. Тихонько постучала по стеклу и кивнула ему, он поднял голову и тоже сразу меня узнал. Снял шляпу и поклонился, а потом (какое счастье, что юстиции советница не сидела в гостиной у окна!) послал мне воздушный поцелуй.

А я, когда он это сделал, ужасно обрадовалась. Описать не могу, какое счастье меня обуревало.

Подумать только, мне послали воздушный поцелуй, мне, такой глупой и скверной!

И я тотчас же стала доброй и милой. Все связанное с Марит Замарашкой исчезло, будто ветром смахнуло. Я не иначе как целую неделю тосковала по этому воздушному поцелую.

Вообще странная штука с этим воздушным поцелуем. Теперь я знала, все будет хорошо. И уроки музыки уже не наводили скуку. И тете с дядей в голову не придет отсылать меня домой. Ну разве не удивительно?

Я была так счастлива, что мне захотелось сделать что-нибудь хорошее, поэтому я тихонько прошмыгнула через переднюю, кухню и комнату прислуги в детскую. Там в одиночестве сидела старая Улла, дремала над газетой, и я спросила, нет ли у нее охоты поиграть в марьяж.

Улла взглянула на меня, сняла очки, взглянула еще раз.

– Право слово, не верится, что милая девчушка, которая жила здесь пять лет назад, все же воротилась, – сказала она.

Вторая неделя

Среда 29 января

Вчера был Карлов день[34]34
  28 января отмечается праздник в честь франкского императора Карла Великого (742–814), причисленного клику святых.


[Закрыть], и на гимнастике я слышала разговоры про изумительно красивый венок, который возложили у склепа Бернадотов. Кто возложил – неизвестно. Наверно, кто-то, кто любил Карла XV.

Понятия не имею, что такое любовь, но слушать о ней всегда интересно.

Четверг 30 января

Вчера в сумерках я рассказывала сказки Элин и Аллану. Сидела на диванчике в детской, кузина Элин устроилась с одной стороны, кузен Аллан – с другой, оба прижимались ко мне, и мы были наилучшими друзьями.

И вот посреди моих рассказов на пороге вдруг появилась тетя. Наверно, хотела спросить, не зажечь ли нам лампу, но, когда увидела, что Элин и Аллан сидят тихо-тихо и слушают сказки, только кивнула и закрыла дверь.

Но немного погодя она снова отворила дверь, на сей раз не одна, а с дядей. Еще не вполне стемнело, вдобавок в комнату проникал свет от длинных рядов газовых фонарей на Сентральплан, так что тетя и дядя хорошо нас видели. По-моему, они решили, что Элин и Аллан выглядят совершенно очаровательно, прильнув ко мне и увлеченно слушая, что там будет дальше.

Увидев дядю, я так смутилась, что осеклась посреди фразы, но он не сказал ни слова, а немного погодя ушел.

Сказки я рассказывала детям каждый вечер всю эту неделю. Конечно, занятие несколько ребячливое, как и игра в марьяж со старой Уиюй, но им нравится, а тому, кто сам счастлив, хочется и другим доставлять радость.

Немного позднее в тот же день

Хочу только сообщить, что дядя только что принес билеты в Оперу, для тети и для меня. Он явно доволен, что я рассказываю сказки Элин и Аллану, вот и пригласил меня в театр.