Текст книги "Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф"

Дневник Сельмы Лагерлёф

В тот же день в шесть вечера в гостиной докторши Хедберг в Упсале

Утром Даниэль встретил меня на вокзале и отвез к докторше Хедберг, которая приняла меня очень приветливо и сразу же предложила называть ее тетей. Поинтересовалась, помню ли я ее по суннеским временам, и я сказала, что помню, как она приезжала на похороны бабушки и была в платье из черной тафты.

Она очень удивилась, но я-то знаю, что правда помню ее, потому что я тогда провела ладошкой по тафтяной юбке и шелк засвистел, словно птица. И мне это ужасно понравилось.

Вместе с докторшей проживают сын и дочь. Сына зовут Адольф, он студент, а дочь, по имени Кора, по-моему, дает уроки музыки. Оба они взрослые (четырнадцатилетних и в Упсале нет), и оба близоруки. Пенсне у них странным образом прицеплено к коже над переносицей, и я невольно все время смотрю на это место. Такое впечатление, будто они считают, что от этого будут выглядеть надменнее и строже, чем когда пенсне, как обычно, прицеплено к переносице, и я очень их робею.

Столовая у докторши довольно просторная (хотя вполовину меньше столовой дяди Уриэля), посредине стоит обеденный стол, по бокам – небольшие столики и стулья. Все здесь выглядит несколько обшарпанно и бедно, но, вероятно, дело в том, что здесь обедает слишком много студентов. Есть и гостиная, маленькая, но очень изящная. Думаю, студенты разве что заглядывали в эту комнату с порога.

Сперва меня угостили кофе, а потом мы несколько времени вели ученую беседу, как сказала бы мадемуазель В. из Вестероса.

Глупо, конечно, однако ж у докторши я чувствовала себя совершенно несчастной. Ведь дома, в Морбакке, мы слышали столько разговоров об Упсале, причем всегда создавалось впечатление, будто это самое замечательное место на свете, сияющее и прекрасное. Но мне все здесь казалось маленьким и тесным, вдобавок докторша всякий раз, когда говорила о своем житье-бытье в Сунне, вздыхала так тяжело, что у меня вправду щемило сердце. По-моему, ей совсем не по душе держать студентов-пансионеров, и детям ее это тоже не нравится, но они не жалуются, делают вид, будто недосуг им думать о таких пустяках, как студенты.

К счастью, беседа наша продолжалась не очень долго. Даниэль встал и сказал, что пора привести себя в порядок к концерту.

Студенческий концерт выдался на славу. Самое замечательное, что я когда-либо слышала. Ни в Опере, ни в Католической церкви ничего лучше не слыхала.

И по дороге туда все было так празднично.

Раньше, когда сидела в комнатушках у докторши Хедберг, я, как я уже говорила, совершенно не чувствовала, что нахожусь в Упсале, в городе студентов. Но когда мы с Даниэлем поднимались на Каролинабаккен и я видела вокруг множество белых фуражек, а вдобавок и множество других людей, меня охватили совсем иные чувства.

Я заметила нескольких очень красивых девушек, явно приехавших на весенний праздник, их сопровождали студенты, которые определенно были в полном восторге оттого, что у них такие спутницы. Встретились нам и старые господа, по словам Даниэля, это профессора, с виду они казались чудаковатыми и не от мира сего, словно принадлежали к совсем иной породе людей, чем те, кого я видела прежде. Еще там были приятные дородные женщины, с которыми все студенты здоровались, ведь это хозяйки харчевен (так студенты называют места, где они питаются). Один студент подошел к Даниэлю ужасно расстроенный, потому что к нему приехали маменька, четыре сестры и шесть кузин, а он не сумел достать билеты на концерт для всей этой компании. Другой студент шагал вверх по холму об руку с толстой старой женщиной. Даниэль, кивком показав на них, сказал, что толстуха – торговка с Мункбру, круглый год она сидит в своем ларьке, изо дня в день продает яйца да зелень, лишь бы сын мог учиться. Закрывает она торговлю один-единственный раз в году – на весенний праздник в Упсале. Тогда она приезжает сюда, и они с сыном веселятся вовсю.

Среди этой кутерьмы я вдруг услышала оклик: “Эгей, Сельма, ты в Упсале!” Адольф Нурен бежал вверх по холму, догоняя нас. Он обнял меня и чуть не расцеловал, ведь Нурены всегда такие сердечные. Следом за Адольфом Нуреном подошел Эрик Карл Линд из Филипстада, который раньше был домашним учителем в Гордшё у Карла Августа Вальрота, а теперь живет вместе с Адольфом и слывет невероятно сведущим, бережливым и аккуратным. У входа я встретила еще и Андерса Лагерлёфа, сына папенькина кузена д-ра Магнуса Лагерлёфа из Кристинехамна. Мы с ним добрые друзья, потому что он всегда приезжает в Морбакку семнадцатого августа, и я очень обрадовалась встрече с ним. Под конец прибежал и кузен Теодор Хаммаргрен. Он будет петь в концерте, ведь у него изумительно красивый голос, но сейчас он опаздывал, а потому не мог задержаться и поздороваться, только помахал нам рукой.

Все было ужасно весело и красиво. И погода вполне хорошая. Словом, все как и полагается в Упсале.

Мы как раз собирались войти, когда я увидела мадемуазель Иду фон К. На сей раз сомневаться не приходилось, это действительно была она. И не одна, а в обществе маленького, весьма корпулентного господина средних лет и высокой, красивой и статной женщины. Вероятно, это ее родители.

Жениха я не заметила, но, по крайней мере, повеселела, так как совершенно уверилась, что с ним все в порядке.

Ах, если б я умела передать, как чудесно пели студенты! Но как об этом расскажешь? Представьте себе лес, где на деревьях листья из тонкой стали, маленькие, звенящие листочки на длинных трепещущих черенках, и, когда налетает сильная буря или пробегает легкий ветерок, стальные листочки приходят в движение. Мне кажется, было бы похоже на пение студентов.

Или можно вообразить себе большое облако, плывущее по небу, но полное не дождевых капель, а звуков, которые низвергаются на тебя, и ты разом слышишь и грозовые раскаты, и видишь солнце.

Нет, все-таки я не способна описать пение студентов. Придется подождать с этим до тех пор, когда я состарюсь.

Когда мы вернулись к докторше, настало время обеда. Все студенты-пансионеры собрались в столовой, Даниэль познакомил меня с ними, но их имен я не запомнила. Я ведь вообще плохо запоминаю имена. Сидела я за одним столом с докторшей, Даниэлем, Корой Хедберг и кузеном Теодором Хаммаргреном, он тоже докторшин пансионер.

За обедом разговаривали только о том, как будет с вечерним праздником. Погода испортилась, нахмурило, подул ветер, и почти все опасались, что пойдет дождь. Но если начнется дождь, то карнавальное шествие конечно же отменят, как и праздник в Ботаническом саду, с речью доцента Монтана в честь Весны, с пением “Всеобщей песни” и питьем пунша.

Обед закончился, а с погодой по-прежнему никакой ясности. Кое-кто из студентов твердил, что праздник состоится, даже при небольшом дожде, а кое-кто говорил, что это невозможно. Ну что за радость – карнавал под дождем?

В конце концов целая компания пансионеров вызвалась пойти разузнать, как обстоит дело, а потом вернуться и рассказать. И они ушли, да-да, уйти-то ушли, только вот ни один не вернулся, а мы – докторша, Адольф, Кора, Даниэль и я – всё сидели и ждали.

Понятно, мы немножко заскучали, а поскольку никто не возвращался, Даниэль сказал, что пойдет на разведку. И очень быстро вернется.

Но представьте себе, Даниэль тоже не вернулся! Между тем уже пятый час, в пять начнется карнавальное шествие, если, конечно, его не отменили. Наконец Кора и Адольф Хедберг вызвались пойти на улицу и разобраться, что к чему. И уж они-то, разумеется, вернутся всего через несколько минут.

Выглядели они оба до невозможности благонравно и чванливо, никому и в голову не могло прийти, что с ними получится так же, как с другими. Однако ж получилось. Время шло себе и шло, а они не возвращались.

Докторша Хедберг действительно относилась ко мне очень мило и дружелюбно. Она понимала, как я обеспокоена, что не попаду на весенний праздник (ведь в Упсалу-то я поехала именно ради весеннего праздника), и когда часы пробили пять, она, успокаивая меня, сказала, что время еще есть, так как в Упсале все всегда начинается на четверть часа позже назначенного срока.

Вдобавок она была уверена, что весенний праздник не состоится, иначе-то хоть кто-нибудь из посланцев воротился бы.

Но когда и в пять минут шестого никто не явился, докторша решила, что лучше всего нам с нею выйти из дома и самим поглядеть, что происходит. Так мы и сделали.

Докторша направилась в сторону реки, Фюрисо, и, подойдя к мосту Исландсбру, мы вправду заметили двух ряженых. Один был в красном трико, второй – в голубом, и оба на бегу высоко подпрыгивали. Выглядело это очень забавно, и я сказала докторше, что если эти двое спешат присоединиться к карнавальному шествию, то нам надо идти следом за ними.

Но докторша не согласилась. Она считала, что бежать за этими чудаками нет смысла, ведь если карнавальное шествие состоится, то пройдет оно именно здесь, по Огатан.

Как ни странно, на улице, по которой мы шли, не было ни души. Мы с докторшей очень дивились этакому безлюдью. И совершенно не понимали, в чем тут дело.

Перейдя через мост Исландсбру, мы с докторшей направились по Вестра-Огатан вниз, к “Флустрет”. Но и там никого не увидели, ни единого человека, чтобы спросить про карнавал и весенний праздник.

Неожиданно за спиной у нас послышались громкие крики и возгласы. Мы обернулись и в самом деле увидали в дальнем конце улицы большую толпу народа.

Докторша решила, что там драка. Отказалась идти в ту сторону, продолжила путь к “Флустрет”.

Когда добрались туда, мы увидели, что в большом саду перед ресторанным павильоном расставлены столы и стулья, но ни одного посетителя нет.

Тут мы с докторшей сказали друг дружке, что весенний праздник определенно отменили – ведь поголовно весь народ сидит по домам.

Мы еще довольно долго прогуливались по Огатан, так как шествие, если оно состоится, пройдет именно там. А через полчаса начался дождь.

Тогда мы пошли домой, в твердой уверенности, что из-за дождя отменили и весенний праздник, и карнавальное шествие.

Дома тоже никогошеньки не было. Служанка ушла, и докторше пришлось самой идти на кухню готовить ужин.

Я некоторое время стояла у окна, смотрела на дождь. А поскольку поговорить было не с кем, подумала: достану-ка я дневник и запишу события этого дня. И вот уже несколько часов сижу и пишу.

В тот же день в десять вечера

(Докторша постелила мне на диване в гостиной, и расположилась я там вполне удобно, только вот не спится, потому что я в обиде на Даниэля. Лучше запишу кое-что в дневник, чтобы на ум пришли другие мысли.)

В самом начале десятого в дверь наконец-то позвонили.

Пришли Кора и Адольф и очень удивились, что мы с докторшей уже вернулись домой. Они-то думали, что мы обе на какой-нибудь веселой пирушке, вместе с Даниэлем.

Н – да, затем последовали долгие объяснения и масса сожалений по поводу того, что мы не увидели ни карнавального шествия, ни весеннего праздника.

Докторша, конечно, спросила, почему они не вернулись сообщить нам, как обстоит с праздником, и они принялись винить Даниэля. Выйдя на улицу, они сразу же встретили ряженых и поняли, что карнавал состоится. И как раз хотели повернуть обратно, предупредить нас, но встретили Даниэля, который сказал, что идет домой, чтобы забрать докторшу и меня на весенний праздник.

Сами они сперва постояли-посмотрели на карнавальное шествие, а потом пошли в Ботанический сад, на весенний праздник. Доцент Монтан произнес превосходную речь о весне в природе и весне в душе человека.

Докторша спросила, не слишком ли мешал дождь.

О-о, дождь был совершенно пустячный. Пришлось, конечно, раскрыть зонтики, но они и думать про них забыли за всей этой красотищей. Архиепископ Сундберг прочитал энергичную речь, а песни звучали просто божественно. Пели “Ах, как смеется майское солнце”, да так, что все забыли про дождь и холод.

Кора и Адольф были по-настоящему взволнованны, от дневной чопорности и молчаливости следа не осталось.

Словом, теперь я знаю, что весенний праздник состоялся, но почему Даниэль не пришел за мной, понять не могу. Он и к ужину не явился.

Думаю, я имею полное право немножко на него рассердиться.

Суббота десятое мая. Десять вечера, у докторши на диване, как вчера

(Теодор Хаммаргрен сказал, что очень может быть, нынче ночью я услышу серенаду. И я, из опасения, что не проснусь, сижу и пишу, чтобы не уснуть. Вдруг бы со мной случилось то же, что с девушкой, о которой поется в “Однокашниках”: “Чтоб разбудить красотку эту, нужна иерихонская труба”.)

Как только Даниэль и остальные пансионеры вышли к завтраку, все, конечно, тотчас заговорили о весеннем празднике. И я, полагая, что вправе немного рассердиться на Даниэля, немедля спросила его, почему он не зашел за докторшей и за мной, как обещал.

Однако, оказывается, дело обстояло по-другому. Сразу после пяти Даниэль приходил, но нас не застал, мы тогда уже ушли из дома. Так что виноваты мы сами, а не он.

Не найдя нас в квартире, он решил, что мы ушли на весенний праздник, и поспешил туда.

– Но мы же вообще не знали, состоится ли праздник, – сказала я. – Мы все время думали, что из-за дождя его отменили.

– Вы и карнавального шествия не видели? – спросил Даниэль.

– Ничего мы не видели, – ответила я.

– Ну а ряженых-то, которые бегали туда-сюда по улицам перед началом шествия, видели?

– Я видела только двоих, – сказала я, – и на всей улице не было ни души, спросить не у кого.

– На какой же улице вы находились?

– На Огатан.

– Господи Боже мой! – воскликнул Даниэль. Он явно считал, что мы с докторшей вели себя до того глупо, что об этом даже и говорить нечего. – Значит, вы были на Огатан! Так неужто не поняли, что раз там совершенно безлюдно, то все ушли смотреть на карнавальное шествие?

– Мы думали, шествие пойдет по этой улице, – сказала я.

– Но вы же знали, что праздник состоится в Ботаническом саду! А туда по Огатан не пройдешь! И все же, мне кажется, начало шествия вы должны были видеть.

– Да, мы видели издалека толпу народа и слышали крики, – сказала я, – но подумали, там дерутся.

– Господи Боже мой! – снова повторил Даниэль.

По голосу было слышно, как он расстроен. Со своей стороны он сделал все, и я сама виновата, что мне не хватило терпения дождаться его.

Странно, что я вечно совершаю нелепые поступки, когда бываю вместе с Даниэлем. Он же всегда такой милый, такой спокойный!

Довольно, больше я не стану сетовать на неудачу с весенним праздником, ведь нынче я весь день провела очень весело, много узнала и много увидела. Вправду замечательно, что я поехала в Упсалу, передать не могу, как замечательно.

Сам завтрак, разумеется, веселым не назовешь, ведь все студенты спрашивали, как мне понравилось на празднике, а услышав, что я вовсе туда не попала, ужасно сожалели.

Признавали, конечно, что все как один сулили вернуться и рассказать, состоится ли праздник в Ботаническом саду, и не выполнили свое обещание, но они же видели Даниэля, который стоял и смотрел на шествие, и у них даже мысли не мелькнуло, что мне никто ничего не передал.

Тем не менее они, кажется, вправду чувствовали себя слегка виноватыми и пристыженными, потому что многие спрашивали, как я собираюсь нынче развлекаться, а кузен Теодор Хаммаргрен сказал, что намерен устроить для меня серенаду. Наверное, в утешение.

По всей вероятности, Даниэль тоже испытывал легкое раскаяние, так как предложил показать мне Собор. Да и Кора с Адольфом, видимо, тоже считали, что допустили оплошность, и, желая ее загладить, вызвались пойти с нами, а по дороге держались очень мило и дружелюбно.

На улице мы встретили Андерса Лагерлёфа из Кристине-хамна, и, услышав, куда мы собрались, он тоже присоединился к нам. И очень хорошо, что присоединился, ведь он все-все знает и память у него просто поразительная. Учится он на врача, как и Даниэль, но другие студенты говорят, что он никогда не найдет времени сдать выпускной экзамен, так как сперва ему надо непременно прочесть все книги, какие только есть в “Каролина Редивива”[58]58
  Главная библиотека Упсальского университета, основанная в 1620 г. и включающая ныне более 5 млн книг и не менее впечатляющее число рукописей; именно здесь хранится знаменитая Серебряная Библия VI в.


[Закрыть].

Собор в Упсале весьма внушительный. Настолько внушительный, что я не знаю, хватит ли мне духу рассказать о нем. Наверняка ведь выйдет чересчур по-детски.

Он гораздо больше стокгольмских церквей и построен в совсем ином стиле – входишь и тотчас останавливаешься, потому что необходимо вздохнуть поглубже. Во всяком случае, со мной было так.

Андерс Лагерлёф сказал (он не иначе как где-то об этом прочитал), что, когда входишь в Собор, сразу чувствуешь: те, что в конце XIII века строили его, думали не о трудах и расходах, нет, они думали лишь о том, чтобы возвести здание, которое станет для Господа достойным жилищем. Когда Андерс произнес эти слова, мне почудилось, я ощущаю присутствие Господа. Он парил высоко под сводами и смотрел на нас, хотя мы Его не видели.

Никогда раньше я не бывала в церквах, где бы так явственно ощущалось присутствие Господа, впрочем, это был первый увиденный мною кафедральный собор.

(Очень красиво звучит – кафедральный собор.)

Было субботнее утро, а по субботам богослужений не бывает. Храм стоял пустой, кроме нас пятерых и церковного сторожа, который нам все показывал, но все равно было очень торжественно. Я могла бы сколь угодно долго оставаться там и думать о Боге.

Андерс рассказал мне, как все происходило в ту пору, когда строили такую вот большую церковь. Множество работников возводили стены и тесали камень на протяжении двадцати, а не то и пятидесяти или ста лет – так долго продолжалось строительство. Еще он сказал, что теперь не умеют строить красивые храмы, потому что вечно спешат и не вкладывают в работу столько любви, как бывало прежде.

Андерс определенно прав, и я подумала, что, вероятно, они были очень счастливы, те люди, что всю жизнь строили кафедральный собор. Пожалуй, я бы тоже не возражала заняться таким делом, это ведь еще лучше, чем писать романы.

Представьте себе, я, ожидавшая кары Господней за то, что пасхальным вечером не свидетельствовала о своей вере в Него! Будто Господь так мелочен! Нет, этот страх перед Богом мгновенно исчез, едва только я вошла в Собор. Я поняла: все, что я раньше думала о Боге, совершенно ребячливо и наивно.

Но конечно же не годилось стоять на месте и размышлять, потому что церковному сторожу не терпелось показать нам все соборные достопримечательности.

Мы обошли весь храм, полюбовались красивой кафедрой, и роскошным алтарным убранством, и всем прочим, что там было. Видели раку Эрика Святого[59]59
  Эрик Святой (t ибо) – шведский национальный святой, король примерно
  с 1156 г.


[Закрыть] и большую усыпальницу Густава Васы, где он покоится меж двух своих жен. Видели склепы, где спят вечным сном Стуре, и Банеры, и Оксеншерны, и де Гееры.

Церковный сторож, человек весьма сведущий, рассказывал обо всем достопримечательном, а о том, чего он не знал, был осведомлен Андерс Лагерлёф.

Здесь навеки упокоился Якоб Ульфссон[60]60
  Якоб Ульфссон (t 1521) – упсальский архиепископ в 1470–1514 гг., в 1477 г. основал Упсальский университет.


[Закрыть], основатель Упсальского университета, здесь похоронены родители святой Биргитты, и Хурны, и Бьелки, и великий Линней[61]61
  Линней Карл (1707–1778) – естествоиспытатель, один из основателей и первый президент Шведской академии наук; создал систему классификации растительного и животного мира.


[Закрыть], и Юхан III, и Катарина Ягелло.

Никогда я не размышляла о Швеции так много, как в этом кафедральном соборе.

Я не умею толком рассказать, как оно было, но рассказы о стольких замечательных людях, вершивших великие дела, невероятно меня растрогали.

И так славно было думать, что все они упокоились в этом храме, в обители Господа. Такова их награда за то, что они служили Ему и своей стране.

Посещение собора так укрепило и взбодрило меня, я словно стала другим человеком. Мне очень хотелось служить Господу и Швеции, точно так же, как служили им великие мужи и герои, погребенные здесь.

(Больше написать не успею, докторша открывает дверь и говорит, что на улице, как она слышит, собрались певцы.)

Воскресное утро

В поезде, по дороге из Упсалы в Стокгольм

Ну вот, попробую теперь перечислить все, что видела вчера после обеда, но это нелегко, поскольку видела я не больше и не меньше, как целый город.

Вчера, после обеда у докторши Хедберг, Даниэль предложил пойти еще прогуляться, потому что я многое увидеть не успела, а времени у меня осталось мало, ведь завтра утром я уезжаю.

Мы так и сделали и отошли совсем недалеко, когда повстречали Адольфа Нурена и Эрика Хенрика Линда, которые присоединились к нам. А Адольф, услышав, что мы решили осмотреть город, очень оживился и сказал, что раз уж он с нами, то проследит, чтобы я хорошенько обо всем доведалась.

И Адольф объяснил мне, что здесь, в Упсале, надо все время считать до четырех. Фешенебельных районов в городе четыре – Кунгсэнген, Свартбеккен, Фьердинген и Лутхаген.

Наиболее примечательных построек тоже четыре – кафедральный собор, замок, Густавианум[62]62
  Густавианум – здание, подаренное Упсальскому университету королем Густавом II в 1623 г.; на протяжении двухсот лет было главным зданием университета.


[Закрыть] и “Каролина Редивива” с библиотекой.

Есть и четыре примечательные постройки поменьше, с которыми мне тоже надо познакомиться: дом архиепископа, дом Гейера[63]63
  Гейер Эрик Густав (1783–1847) – шведский философ, поэт и историк.


[Закрыть], дом вермландского землячества и церковь Бондчюрка[64]64
  Церковь Троицы, построенная в первой половине XIV в.


[Закрыть].

Адольф и его четверки очень нас забавляли, но он стоял на своем, водил нас по городу и доказал, что прав. В самом деле запоминать по его методу оказалось на удивление легко.

Улиц в Упсале множество, но, собственно говоря, если приезжаешь с кратким визитом, стоит посмотреть лишь четыре из них: Ваксалагатан, Дроттнинггатан, Эстра– и Вестра-Огатан.

Через Фюрисо переброшены четыре моста, которые мне необходимо запомнить: Домбру, Нюбру, Исландсбру и Ернбру.

Далее, надобно назвать четыре площади: Стурторг, Гамла-торг, Ведторг и Санкт-Эрикс-торг; четыре парка и сада: Одинслунд, Каролинапарк, Ботанический сад и кладбище; четыре больших ресторана: “Жиллё”, “Естис”, “Флустрет” и “Руллан”, не считая множества маленьких.

И достопримечательностей тоже четыре: колокол королевы Кристины, застенок Стуре, источник Святого Эрика и подстриженные ели в Ботаническом саду.

Конечно же было еще и многое другое: учебные аудитории, и институты, и больницы, и музеи. Адольф классифицировал все это, и в итоге опять-таки получилось по четыре каждого вида, но я не успею их перечислить, потому что до приезда в Стокгольм должна написать кой о чем очень важном.

Упомяну только, что, как сказал мне Адольф, в Упсале есть одна вещь, уникальная, несравненная, с нею ничего нельзя сопоставить. Это – Codex Argenteus, Серебряная Библия епископа Вульфилы[65]65
  Вулъфила (Ульфила; ок. 311 – ок. 383) – первый распространитель христианства среди германских племен, епископ готов (приблизительно с 341 г.); перевел Библию на готский язык.


[Закрыть], выписанная золотыми и серебряными буквами на пурпурном пергаменте, а хранится она в университетской библиотеке, в “Каролина Редивива”. Он не удовлетворился одним только рассказом, мне пришлось пойти в библиотеку и увидеть манускрипт своими глазами.

Да, Адольф определенно станет превосходным школьным учителем, руку дам на отсечение.

Под конец Даниэль пригласил всех во “Флустрет”, выпить кофе с вкусными пирожными. Погода стояла прекрасная, мы расположились на воздухе, в саду, и я не могу описать, до чего же хорошо было немножко отдохнуть. Ведь когда утром тебя наставлял Андерс Лагерлёф, а после обеда – Адольф Нурен, то после это чувствуется и в голове, и во всем теле.

Я очень обрадовалась, что Даниэль, Адольф и Эрик Хенрик Линд тоже как будто бы не возражали сделать передышку. Посидели мы там вправду весьма приятно, потому что, побродив по всему городу, они успели припомнить всяческие упсальские истории про чудаковатых и рассеянных профессоров и бойких находчивых студентов и теперь делились ими со мной.

Да, мы так веселились, что народ обращал на нас внимание, и скоро подошли еще несколько студентов, знакомых Даниэля и Адольфа, присоединились к нам. Даниэль угощал пуншем и содовой, и все болтали наперебой. Я столько всего услышала, про зачеты и провалы, про справедливые и несправедливые оценки, про красивых упсальских девушек и балы землячеств, что мне показалось, я вправду вникла в упсальскую жизнь.

Как я уже упомянула, сидели мы на воздухе, в саду, и за столиком неподалеку от нашего я вдруг заметила мадемуазель Иду фон К. в обществе корпулентного господина и статной дамы, которые, как я решила, были ее родителями. С ними за столиком сидел еще какой-то студент, но я видела его со спины и поначалу не знала, жених это или кто-то другой.

Однако немного погодя он повернул голову в мою сторону, и я увидела, что это действительно мой студент. Причем живой-здоровый, хотя на сей счет я уже не имела сомнений, после того как увидела, что мадемуазель фон К. поехала на весенний праздник. Оттого-то и не выказала при виде его ни малейшего смятения.

Студенты за нашим столом нашли новую тему. Заговорили о реставрации кафедрального собора, в которой так заинтересован архиепископ, и теперь бурно обсуждали, какой стиль будет выдержан – французский или немецкий. Мне это оказалось весьма на руку, ведь никто из них теперь не обращал внимания, что я то и дело поглядываю на соседний столик.

Насколько у нас было весело, настолько же там было скучно. Они сидели, прихлебывали свой кофе и, насколько я могла видеть, не говорили ни слова. На столе ни пирожных, ни пунша, только кофе, и всё.

Мой студент сидел, как-то странно наклонясь вперед. Почти уткнувшись лицом в столешницу. Мне казалось, ему так плохо, что он не в силах выпрямиться.

Эрик Хенрик Линд обычно сидит молча, позволяет говорить другим, так было и на сей раз. Однако ж глаза у него на месте, и я заметила, что он несколько раз взглянул на молчаливую компанию за соседним столом. А потом вдруг наклонился к сидевшему рядом Даниэлю и тихонько, чтобы не мешать оживленной беседе про реставрацию, сказал ему, едва заметно кивнув на соседей:

– Видно, примирение не состоится.

– Примирение? – тоже тихо сказал Даниэль и тоже бросил взгляд на соседей. – Что ты имеешь в виду?

– Разве ты не слыхал, – Линд еще больше понизил голос, – его родители приехали из Христиании, чтобы все уладить, и уговорили невесту отправиться с ними в Упсалу.

– Твое здоровье, Эрик Хенрик! – воскликнул студент, сидевший напротив него, и прервал их разговор. И очень кстати, поскольку я чувствовала, что щеки у меня горят огнем. Представляете, во-первых, услышать, что помолвка мадемуазель К. расторгнута, а во-вторых, узнать, что пожилая чета за соседним столом – родители моего студента! От изумления я едва не воскликнула, что Линд ошибается, но, к счастью, быстро успела одуматься. Ведь я воображала, будто отец моего студента – принц, высокий, статный, красивый, как Карл XV или Оскар II. А этот пожилой господин за столиком выглядел почти что как мелочной торговец, у которого лавка на углу Кларабергсгатан и Страндгатан. Никак не подумаешь, что некогда он был принцем.

Я на самом деле ошиблась, и весьма основательно. И мне стало обидно, что мой студент самый что ни на есть обыкновенный человек.

Но он, конечно, все равно мне нравился, а что помолвка его расстроилась, меня только порадовало. Не то чтобы я вообразила, будто он теперь полюбит меня, но мадемуазель фон К. выглядела хмурой. А мне всегда казалось, что она недостаточно добра к нему.

Несколько времени Эрик Хенрик Линд следил за диспутом о кафедральном соборе, однако вскоре опять наклонился к Даниэлю:

– Но ты же, наверно, слыхал, что его планы на будущее изменились и он решил стать священником?

– Да, – отозвался Даниэль, – это я, конечно, слыхал. Вообще-то жаль парня. Теодор Хаммаргрен, посещавший те же лекции и семинары, говорит, он вправду мог бы сделать блестящую карьеру. По меньшей мере, стать юстиции советником.

– Председателем Свейского верховного суда, а глядишь, и еще повыше, – добавил Линд.

– Н-да… сидеть в провинции бедной пасторшей, когда рассчитывала стать председательшей или юстиции советницей, – сказал Даниэль. – Я не удивлен, что она передумала.

– Решила, наверно, что, если расторгнет помолвку, он образумится, забудет о непомерной набожности, – сказал Линд. – Наверно, хотела его напугать.

– Возможно, – согласился Даниэль. – Но только вконец все испортила.

– Да, он уже получил жестокий удар, а теперь еще и это, – вздохнул Линд.

Едва Линд произнес эту фразу, как четверо за соседним столиком встали. Даниэль, Линд, Адольф и другие студенты, знакомые с моим, поднялись, когда он проходил мимо, и поздоровались с ним и его спутниками. Те тоже поздоровались, но словно бы ускорили шаги. Казалось, им хочется поскорее уйти от всего этого шумного веселья.

Я сидела так, что не могла особо разглядеть моего студента, но, судя по тому немногому, что я успела увидеть, он совершенно переменился. Похудел, сгорбился, глаза потухли. Он был явно глубоко несчастен.

И меня конечно же не заметил.

А мне ужасно хотелось (и я наверное так бы и поступила, не будь здесь мадемуазель фон К.) выбежать вперед, поздороваться с ним, спросить, помнит ли он вермландскую девочку, с которой так мило беседовал в поезде на минувшее Рождество. Думаю, он бы обрадовался.

Но я этого не сделала.

Очень скоро мы пошли домой, чтобы не опоздать к докторшину ужину. Мне ужасно хотелось спросить у Даниэля или у кого-нибудь еще из упсальцев, что за беда постигла моего студента, отчего он так переменился, но я не осмелилась. Теперь, увидев его, я при одном упоминании его имени боялась расплакаться. (Меня всегда так легко растрогать, особенно если речь идет о нем.)

Ах, если б я сумела сказать ему хоть словечко! Меня не оставляет ощущение, будто он нынче едет этим же поездом, и всякий раз, когда дверь купе отворяется и кто-то входит, я жду, что войдет он. Но его нет.

Если бы по крайней мере выяснить, как все взаимосвязано!

Почему полковница X***** рассказала историю о студенте, который сошел с ума и застрелился, и почему сказала, что юноши способны натворить больших бед?

Может быть, он все-таки участвовал в той злополучной поездке в Стокгольм?

Может быть, он один из тех троих, что ночевали в маленьком гостиничном номере? Может быть, именно он придумал вытащить пули из револьвера?

Может быть, после всего он пришел в такое отчаяние, что во искупление решил стать священником?

А мадемуазель фон К., наверно, и слышать не пожелала, что он хочет стать священником, и расторгла помолвку. Чем конечно же усугубила несчастье.

Да, очень может быть, обстоит именно так. Но в точности я не знаю. И боюсь строить домыслы. Очень уж легко я в них впадаю. Вспомнить только, как я была уверена, что мой студент – сын принца!

Ну вот, вижу, мы подъезжаем к Стокгольму, путешествие в Упсалу подошло к концу.

Я очень благодарна докторше Хедберг, которая пригласила меня в Упсалу, а также Коре и Адольфу, которые были так приветливы со мной весь второй день, и Теодору Хаммаргрену, устроившему для меня серенаду, и Андерсу Лагерлёфу, показавшему мне собор, и Адольфу Нурену, познакомившему меня со всей Упсалой, и Даниэлю, который пригласил меня на студенческий концерт и имел из-за меня столько хлопот.

Провожая меня на поезд, он сказал, что было просто замечательно провести со мной несколько дней в Упсале.