Текст книги "Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф"

Анна Лагерлёф

Не пойму я, с какой стати Анна все время твердит, что ей суждено стать несчастной.

Подумать только, это ей-то, такой красивой, такой разумной и всеми очень любимой! Подобные речи скорее уж под стать мне, хромой дурнушке, но мне и в голову не придет говорить такое, ведь пока можно читать занимательные книги, по-моему, ни мне, ни кому-либо другому незачем быть несчастными.

Нынешней весною мы взяли почитать “Рассказы фельдшера” Топелиуса[23]23
  Топелиус Цакариас (1818–1898) – финский писатель, писавший на шведском языке; “Рассказы фельдшера” (5 циклов) созданы в 1853–1867 гг.


[Закрыть] и вечерами, когда сидим вокруг лампы с рукоделием, читаем вслух. И я не пойму, как Анна может думать о печалях и несчастьях, когда у нас есть такая увлекательная книга.

Порой Анна стоит в комнате при кухне и смотрит на картину, которая изображает церковь и кладбищенскую стену и вырезана тетушкой Анной Вакенфельдт. Постояв так несколько времени, поглядев на картину, Анна всегда говорит, что знает: она будет так же несчастна, как тетушка Анна.

Мне не по душе, что она так говорит, и я спрашиваю, откуда ей это доподлинно известно.

– Ну как же, – отвечает Анна, – все, кого зовут Анна Лагерлёф, становятся несчастны.

На мой взгляд, это очень странно, ведь обычно Анна такая разумная и рассудительная. И хотя тетушка Анна вправду была несчастна и горести свели ее в могилу, вовсе не обязательно, что всех остальных, кого зовут Анна Лагерлёф, ждет та же судьба.

В этом году Анна ходит на занятия к пастору Линдегрену, и она прямо-таки на себя не похожа. Кроткая стала, тихая и мыслями словно витает где-то в дальней дали.

И вопреки обыкновению не одолевает меня и Герду замечаниями. Помогает нам, когда мы куда-нибудь едем, следит, чтобы мы были одеты и причесаны как подобает, она и раньше так делала, но теперь это как бы не составляет для нее труда, теперь нам кажется, будто она помогает нам потому, что любит нас.

По-моему, с тех пор как Анна ходит на занятия к пастору, во всем доме царит мир и покой. Мы с Гердой не кричим и не распеваем, как обычно. Никто нам не запрещает, просто мы думаем, что сейчас этак не годится.

На кухне в нынешнем году шума хватало с избытком. Экономка-то дряхлеет и слабеет, и служанки относятся к ней с куда меньшим почтением, нежели раньше, постоянно перечат либо вообще не делают того, что она велит. Тогда она их бранит, а они в ответ дерзят, и на кухне становится до крайности неуютно. Но при появлении Анны все мгновенно стихает. Не могут служанки пререкаться с экономкой, когда видят Анну.

Как только Анна входит в комнату, все тотчас понимают, что перед ними девочка-конфирмантка. Не знаю, с чем уж это связано, но так оно и есть.

А нянька Майя рассказывала, что старый Пер из Берлина говорил ей, что будь он собакой, то не смог бы залаять, когда эта девочка проходит мимо.

Мы знаем, маменька всегда больше других своих детей любила Анну, да оно и не удивительно, потому что ни от кого из нас маменьке не было такой пользы, как от Анны. Герде лишь бы играть, мне лишь бы читать, а вот Анне, как и маменьке, нравится шить бельевым швом и чинить порванную одежду.

Теперь же, когда Анна ходит на занятия к пастору, нам кажется, будто маменька тоже готовится к конфирмации. Сидит и читает Библию и катехизис, как Анна. Причем посреди буднего дня, хотя вечно торопится с шитьем и до книг руки у нее доходят лишь по воскресеньям.

А на днях я застала папеньку за чтением тегнеровского “Первого причастия”[24]24
  Поэма Э. Тегнера (1820).


[Закрыть], причем читал он по собственной инициативе.

Вдобавок давеча маменька сказала, что, по ее разумению, чтение “Рассказов фельдшера” надобно отложить, ведь подобная книга отвлекает Анну от приготовлений к первому причастию. Маменька, естественно, не считает, будто с этой книгой что-то неладно, просто она будит фантазию и наводит девочку на мысли о мирском. Я не очень-то верю, что благородные графы Бертелынёльд способны отвлечь Анну от катехизиса, но мы конечно же поступаем так, как желает маменька.

Хильда Вальрот и Эмилия Нильссон в этом году тоже ходят на занятия к пастору Линдегрену, и обе они тоже словно не от мира сего, скажем так. И когда эти девочки собираются втроем, все так торжественно, что толком не знаешь, о чем дозволено с ними говорить.

Конфирманты в Эстра-Эмтервике обычно одеты в черное, однако ж в этом году первыми причастие примут три господские девочки, и г-жа Линдегрен из Халлы предложила по крайней мере этих трех нарядить в белое. Ведь в самом деле жаль, говорит она, что прелестные детишки пойдут к алтарю в тяжелых черных шерстяных платьях, которые им вовсе не к лицу. И представьте себе, г-жа Линдегрен умудряется уговорить и папеньку, и маменьку, и дядю Калле, и тетю Августу, и господ Нильссон, так что они решаются отступить от старинного обычая и позволяют Анне, Хильде и Эмилии надеть белое!

Когда мы едем в церковь, маменька сидит в дрожках лицом к кучеру, а Анна – рядом с нею, потому что она конфирмант-ка. Мы с Гердой, как всегда, спиной к кучеру. Но сегодня я совершенно не расстраиваюсь, что сижу спиной, ведь зато могу всю дорогу смотреть на Анну.

И смотрю я не на белое платье и не на филигранную брошечку, подаренную маменькой по случаю конфирмации, я смотрю ей в глаза.

Глаза у Анны большие, глубокие, серо-карие, пожалуй с прозеленью, в точности невозможно сказать, какого они цвета. Да и интересует меня вовсе даже не цвет, а то, что они такие спокойные, большие, полные ожидания. И мне бы очень хотелось знать, чего ждет Анна. По-моему, она как бы стоит у решетчатых ворот огромного роскошного дворца, мечтая войти внутрь и увидеть прекрасные залы, и широкие лестницы, и сводчатые потолки.

И я уверена, ее мечта сбудется. Совсем скоро ворота откроются, и красивый молодой кавалер, одетый в шелка и бархат, с поклоном выйдет Анне навстречу и скажет, что он граф Бернхард Бертельшёльд, и пригласит ее в замок Майниеми.

Но представьте себе, Анна на него не посмотрит и протянутой руки не возьмет! Не войдет в ворота, а отвернется. Ведь стоит Анна не у входа в замок Майниеми. Она у врат царствия небесного и ждет встречи с Господом и ангелами Его.

Когда мы по холму подъезжаем к церкви, там стоит Адольф Нурен, он подбегает, распахивает дверцу дрожек, чтобы помочь нам выйти. Сразу видно, он считает, что Анна в белом платье с филигранной брошью очень хороша. Но Анна едва ли замечает его. Смотрит куда-то в дальнюю даль.

Когда Анна, Хильда и Эмилия в своих белых платьях поднимаются на хоры, по церкви пробегает шумок. Народ тянет шеи, оборачивается, чтобы поглядеть на них, один молодой парень даже встает со скамьи, чтобы лучше видеть, однако соседи, разумеется, тотчас велят ему сесть.

И в этот день я слышу проповедь пастора Линдегрена, потому что маменька, тетушка, Герда и я сидим в церкви внизу, прямо позади конфирмантов, и слышим каждое слово. И я понимаю, говорит он так замечательно, что все конфирманты мечтают увидеть, как перед ними отворяются врата царствия небесного.

Теперь, несколько дней спустя, я узнала от няньки Майи – хотя, пожалуй, больше не стоит называть ее нянькой, ее повысили до горничной, – в общем, она мне рассказала, что когда Анна вошла в церковь, в белом платье и с филигранной брошью, она была до того красивая, что один из мальчиков-конфирмантов, сидевший по другую сторону прохода, совершенно в нее влюбился. Только ведь он знает, что никогда ее не получит, говорит нянька Майя, и потому не хочет оставаться в Эстра-Эмтервике, к осени уедет в Америку.

Еще нянька Майя сообщает, что мальчик сочинил стихи про то, что из-за Анны должен уехать отсюда. Уж такие распрекрасные стихи, говорит она, все конфирманты переписали их на память. Нянька Майя тоже переписала и даст мне прочесть, если я обещаю не показывать их ни господам, ни самой Анне, иначе мальчик сильно осерчает на няньку Майю, даже убить может.

История, рассказанная нянькой Майей, кажется мне весьма возвышенной, и я все-таки выпрашиваю у нее любовные стихи, сочиненные горемычным собратом Анны по конфирмации. Однако прочитав их, я слегка разочарована, ведь это всего-навсего пять строчек, вот таких:

 
Зовусь я Эрик Перссон, живу в карлстадском лене,
но, как цветок завянет, уеду навсегда.
Прощайте, мать с отцом,
прощайте, брат с сестрою,
и девочка в белом прощай!
 

– Но, Майя, – говорю я, – здесь же нет ни слова о том, что Анна ему нравится.

– Так ведь он пишет: “И девочка в белом прощай!”, – говорит нянька Майя. – Больше-то и не требуется.

Может статься, этого и правда достаточно. Во всяком случае, нянька Майя может не сомневаться, я не покажу Анне эти стихи, ведь день конфирмации для нее святыня, и земную любовь тут приплетать никак нельзя.

Дядя Шенсон

Дядя Шенсон был женат на тете Юханне Вальрот, сестре маменьки и тетушек Георгины и Юлии, только она так давно умерла, что мы, дети, почти ее не помним.

Но хотя тетя Юханна, маменькина сестра, умерла, дядя Шенсон приезжает сюда каждое лето, точно так же, как дядя Вакенфельдт, который был женат на тете Анне, папенькиной сестре, приезжает к нам на каждое Рождество и на Пасху.

Дядя Шенсон учительствует в Карлстаде и, когда весной в школе кончаются занятия, на следующий же день приезжает в Морбакку, а осенью, накануне начала занятий, уезжает, то бишь проводит здесь все лето.

Приезжает дядя Шенсон всегда с большим кульком орехов, что нам, детям, очень по душе, а тетушка Ловиса очень огорчается, когда слышит, как в кульке гремят орехи, ведь зубы у нее скверные, и она их не прожует.

– Все-таки странный человек этот Шенсон, – говорит тетушка. – У них там есть чудеснейшая кондитерская Инелля, а он является сюда с этим мусором, который невозможно есть.

Но это и единственное, что тетушка Ловиса не одобряет в дяде Шенсоне.

Дядя Шенсон гость нешумный, и сам он уверен, что не доставляет совершенно никаких хлопот. Что правда, то правда, он довольствуется тою же едой, какую обычно едим мы, но с его приездом ко всем трапезам, конечно, подают закуски и несколько раз в неделю – десерт. За послеобеденным кофе опять-таки не годится угощать одними только ржаными сухарями, надобно подать пирожки и печенье. А если мы не будем каждый вечер ставить на стол коньяк и холодную воду, чтобы он мог смешать себе грог, дядя, чего доброго, подумает, будто мы устали от него и намекаем, что пора, мол, и восвояси.

Дядя Шенсон так дорожит летней жизнью в Морбакке, что с первого дня до последнего стремится приносить пользу. После завтрака он, по его выражению, вместе с папенькой “совершает обход”, заходит на конюшню, на скотный двор и к народу, что трудится в поле. Пособив таким образом папеньке присматривать за хозяйством, он иной раз примечает тетушку Ловису, которая сидит на ступеньках крыльца, чистит ягоды или лущит горох. Тогда он сей же час идет к ней, предлагает помощь, и не его вина, коли тетушка отвечает, что с работой и сама справится, но дело пойдет намного скорее, ежели он присядет рядышком да расскажет что-нибудь забавное про большие празднества у епископа или у губернатора, где побывал зимой. Посидев этак подле тетушки и ускорив ее занятие, дядя Шенсон разыскивает Даниэля и Юхана и отправляется с ними на Гордшё купаться. Дорога до озера пешком через Осберг занимает полчаса. Она болотистая, каменистая, сплошные подъемы и спуски, не сказать, чтобы мальчики дали себе труд идти туда, если бы не дядя Шенсон. Возвращается он с озера около часу дня, полагая, что вполне заслужил обед.

После обеда дядя Шенсон идет следом за папенькой в контору, наслаждается дневным сном, после сна пьет кофе, а затем читает вслух маменьке, тетушке и всем, кто желает послушать. Дядя Шенсон большой, тучный, одышливый, читает он медленно, часто откашливается, и, по-моему, чтение вправду стоит ему изрядных усилий, но он не хочет быть нам обузой, хочет приносить пользу.

После чтения дядя пьет грог, а потом обычно идет на прогулку вместе с Анной, Гердой, мною и другими девочками, которые гостят у нас. Но гуляет дядя Шенсон с нами не оттого, что считает прогулку в нашем обществе занятной, а оттого, что хочет принести пользу и присмотреть, чтобы на нас не напали какие-нибудь злобные быки или коровы, пасущиеся в лугах. Зная, что дядя Шенсон ужасно боится и быков, и коров, мы понимаем, как мило с его стороны пойти с нами.

А по воскресеньям, когда мы не едем в церковь и когда дядя Шенсон и все мы не прочь поваляться на травке и почитать веселую книжку, дядя всегда громко читает нам наставление. Мне кажется, с его стороны это самопожертвование, но сам он явно полагает, что не мешает внушить нам некоторую богобоязненность.

Не будь дядя Шенсон твердо уверен, что он нам не в тягость, а, напротив, с первого дня до последнего приносит пользу, он бы нипочем в Морбакку не приезжал, потому что человек он ужасно добросовестный и мягкосердечный.

Когда дядя Шенсон находится здесь, нам должно неукоснительно следить, о чем мы разговариваем. Боже упаси сказать о каком-либо человеке, что он, мол, некрасивый, скупой или лживый, ведь дядя Шенсон подобных отзывов о людях не терпит. “Нельзя этак говорить о своем ближнем!” – восклицает он, назидательно подняв вверх указательный палец.

Мы всегда твердим, что дяде Шенсону следовало бы стать священником и учить людей благонравию. Уму непостижимо, что он преподает алгебру и евклидову геометрию.

Если дядя Шенсон едет в экипаже и дорога идет в гору, он всегда спрыгивает наземь, жалеючи лошадей. Иной раз и папенька, и конюх, и все остальные остаются в экипаже, но только не дядя Шенсон.

В гостях дядя всегда высматривает, нет ли там какой старой бедной мамзели или вдовы, на которую никто не обращает внимания, и непременно садится подле нее. И всегда ему есть что сказать этаким бедным старушкам.

Дядя Шенсон большой, грузный и танцевать конечно же не рвется, но, если на танцевальном вечере замечает даму, которую никто не приглашает, он немедля тут как тут. И вальсирует осторожно, медленно – один тур или несколько, народ чуть посмеивается, но все же считает, что это куда как красиво.

В Карлстаде у дяди Шенсона небольшой собственный дом, где живут только он и его семья, а расположен дом в красивом месте, на берегу реки. Обыкновенно мы останавливаемся там, когда по какому-нибудь делу приезжаем в Карлстад, и всякий раз дядя Шенсон встречает нас на вокзале, а когда мы уезжаем, всякий раз провожает и покупает нам билеты. А на прощание вручает подарок – полфунта конфет. Никогда об этом не забывает.

Я помню один случай, когда мы с маменькой ездили в Карлстад на школьный экзамен. Как обычно, остановились у дяди Шенсона и жили там во всех отношениях замечательно, потому что дома у дяди в Карлстаде так мило и уютно. Тогда я вправду увидела, какой дядя Шенсон добрый, ведь при нем жила его старая маменька, до того старая, что уже не вставала с постели. Еще там жили дядина сестра, тетя Матильда Шенсон, которая вела хозяйство, и две бедные кузины, вроде как горничные в доме. Тетя Матильда и эти две кузины-горничные, конечно, были отнюдь не бесполезны, так что держал он их в доме не просто по доброте душевной, но там оказалась еще одна родственница…

Детей у дяди Шенсона трое – Эрнст, Клас и Альма, – живут они в верхнем этаже маленького их дома. И вот однажды, когда поднималась по лестнице, собираясь зайти к Альме, я увидела, как из-за перил высунулось чье-то лицо и глянуло на меня. Лицо было незнакомое, я понятия не имела, кто это, и очень удивилась. А человек, стоявший наверху, погрозил мне кулаком, и глаза на этом незнакомом лице смотрели ужас как свирепо, чуть ли не огнем горели, так мне почудилось. Секундой позже тощая фигура исчезла в темноте мансарды.

Я была не вполне уверена, что увидела не привидение, а о привидениях нельзя говорить сразу, как только с ними столкнулся, вот я и молчала до тех пор, пока мы с маменькой не отправились домой. И тогда маменька рассказала, что видела я сестру дяди Шенсона, у которой рассудок в расстройстве. Она не опасна, сказала маменька, только людей робеет. А я подумала, что дядя Шенсон вправду очень добрый, раз позволяет бедняжке сестре, у которой рассудок в расстройстве, жить под своим кровом.

Порой маменька рассказывает что-нибудь о тете Юханне, которая была замужем за дядей Шенсоном. Говорит, она была красивая, но непохожая на других девушек. Доставляла бабушке массу огорчений, говорит маменька. Больше всего любила править упряжкой и ухаживать за лошадьми, а ребенком запрягала козла и каталась по всему Филипстаду.

Тетя Юханна никогда не боялась и не робела, маленькой девочкой заводила разговоры с приезжими крестьянами, которые торговали на площади, и иной раз они сажали ее на телегу и увозили с собой далеко за город, так что дедушке приходилось посылать людей на дороги и разыскивать ее. И со всеми неотесанными возчиками, что возили железную руду и обычно стояли в Филипстаде у дедушки на дворе, она водила дружбу. Бабушку, конечно, ничуть не радовало, когда она видела, как ее дочь сидит в грузовых санях за компанию с полупьяными мужиками и угощается грубым хлебом и шпиком из их сундучков с провизией.

Приохотить тетю Юханну к обычной женской работе было почитай что невозможно, куда проворней она управлялась, когда помогала дедушке в лавке.

– Будь она мальчиком, – говорит маменька, – и продавай в лавке сироп да селедку, наверняка бы разбогатела и была бы счастлива. А так доставляла нам одни только огорчения.

Дедушка с бабушкой попытались однажды послать ее в закрытый пансион в Сёдертелье, но ничего хорошего из этого не получилось. В пансионе она изготовила картину, представлявшую швейцарский пейзаж и сделанную из камешков, мха и зеркальных стеклышек; очень красивая картина, вздыхала маменька, она и сейчас висит у Шенсонов, только вот в пансионе тетя Юханна ничему больше не выучилась. Закончив картину, она сбежала оттуда. И уговорить ее вернуться оказалось совершенно невозможно, ведь, по ее мнению, в закрытом пансионе учатся только обманывать да лгать, а ей такое претит.

А мы, услышав, что тетя Юханна отличалась столь отчаянной дерзостью, поневоле диву даемся, как же это она вышла за дядю Шенсона, человека осторожного, солидного, к тому же он и лошадей опасается, и о людях высказываться робеет. Не раз мы спрашиваем у маменьки, как вышло, что эти двое поженились, но маменька ответа не дает.

Толком мы ничего не знаем, но обычно твердим, что никак не можем поверить, будто дядя Шенсон и тетя Юханна были счастливы в браке. Они ведь совершенно разные. Доподлинно нам известно одно: тетя Юханна любила править упряжкой и ухаживала за лошадьми, даже после замужества.

У дяди Калле в Гордшё есть конь по кличке Ветерок, его дядя закладывает в экипаж, только когда выезжает один, конь-то горячий, бежит ужас как быстро и до того норовист, что никто другой сесть в экипаж не осмеливается. Кроме самого дяди Калле, тетя Юханна наверняка единственная, кто рискнул проехаться на Ветерке.

Как-то раз дядя Калле приехал в Карлстад на Ветерке, и тогда тетя Юханна попросила разрешения прокатиться на нем. И пригласила тетю Нану Хаммаргрен, которая в ту пору тоже жила в Карлстаде, составить ей компанию. Эту поездку тетя Нана не забудет до конца своих дней. Ветерок взял с места в карьер, да так, что не разглядишь, как копыта касаются дороги, глаза у него горели огнем, а льдинки, которые он выбивал подковами, так и летели в лицо, точно острые иголки. Тетя Нана все время думала, что Ветерок понес, и не чаяла воротиться домой живая-здоровая, но тетя Юханна сидела, отпустив вожжи – разве же Ветерка сдержишь, никак нельзя, он же кувырнется! – и была в полном восторге. “Ну не замечательно ли, Нана? – сказала она. – Ветерок – моя жизнь. Может ли, по-твоему, что-то сравниться с лошадьми?”

Но любили ли друг друга дядя Шенсон и тетя Юханна и были ли счастливы в браке, мы так и не узнали.

Однако ж именно в этом году нас, детей, очень занимает, не может ли дядя Шенсон жениться на тетушке Ловисе. Ведь уже который год он, судя по всему, вроде как посматривает на нее по-особенному, а теперь мы узнали, что его старая маменька умерла, а одна из кузин уезжает в Америку, так что, наверно, он решил, что места в доме стало чуть побольше, да и средств хватит, чтобы жениться.

Возможно, и тетушка Ловиса тоже размышляет в этом направлении, хотя тут мы не очень-то уверены. По крайней мере, она как будто бы старается готовить ему повкуснее, чем когда-либо раньше. И вообще, тетушка Ловиса и дядя Шенсон прекрасно подошли бы друг другу. Оба они любят, когда вокруг оживление и веселье, сами же сидят тихо-спокойно. А представить себе, сколько больших праздников устраивала бы тетушка Ловиса! Приглашала бы и епископа, и губернатора. Да и сама ходила бы по балам да приемам! И недосуг было бы ей сидеть и думать о печальном.

А как было бы замечательно для нее называться “госпожа” и на праздниках брать себе закуски наравне с пожилыми замужними дамами, не как сейчас, когда надобно дожидаться, пока дойдет черед до девиц!

И представьте, как внимателен и добр будет к ней дядя Шенсон, и как медленно они будут ездить, когда отправятся на конную прогулку, и каких спокойных, старых и разумных лошадей станут выбирать себе на постоялых дворах!

Тетушка Ловиса, конечно, предпочла бы священника, но дядя Шенсон почти такой и есть, только что не рукоположен. Гладко выбрит, и в церковь ходит каждое воскресенье, и все священники в епархии обычно останавливаются у него, когда приезжают в Карлстад.

Мы просто представить себе не можем двух людей, которые бы лучше подходили друг другу, чем дядя Шенсон и тетушка Ловиса, и, сдается, папенька с маменькой думают так же, и нам ужас как любопытно, что будет дальше.

Альма Шенсон все лето гостила в Гордшё, а теперь на несколько дней приехала сюда, потому что соскучилась и хотела побыть со своим папенькой. Альма еще маленькая, ей всего-навсего одиннадцать, но она милая и большая мастерица дразнить мальчишек, ведь у нее два брата, да у дяди вдобавок обычно живет на пансионе целая куча школьников. Совершенно поразительно, что, хоть она и маленькая, мальчишки очень ее любят. Вечно не дают ей покоя. Иногда, конечно, и обижают до слез, но, по-моему, все равно очень ее любят.

Впрочем, мальчишки Альму нисколько не интересуют, она любит только своего папеньку. Мама-то ее умерла. Оттого-то, наверно, она так сильно и привязалась к нему. Нет для нее ничего лучше, как устроиться у него на коленях и гладить по руке. Дяде Шенсону вовсе нет нужды разговаривать с дочкой. Ей достаточно, что он рядом.

Мы тоже любим своего папеньку и считаем его самым замечательным на свете, но все же у нас обстоит по-другому.

Кажется, Альма умерла бы, если б ее папенька не любил ее.

Если Альма воображает, что кто-нибудь другой больше по душе ее папеньке, чем она, то приходит в полное отчаяние и так ненавидит этого человека, что чуть ли не убить его готова.

И по-моему, Альме не захочется иметь мачеху, но не из боязни, что мачеха станет плохо с нею обращаться, а оттого, что будет опасаться, как бы дядя Шенсон не полюбил мачеху больше, чем ее.

Обычно мы разговариваем с Альмой обо всем, однако о том, что хорошо бы дяде Шенсону жениться на тетушке Ловисе, даже не заикаемся. Лучше пусть дядя сам потолкует с ней об этом.

И вот как-то раз в детской нянька Майя, помогая Альме причесаться, потому что мы ждем гостей, спрашивает, как она относится к тому, что у нее будет мачеха.

Альма вскакивает со стула, выдергивает из рук няньки Майи свои волосы, становится прямо против нее.

– Что это вы болтаете, Майя? – вопрошает она, резким, вызывающим тоном. Совсем не таким, как обычно.

Нянька Майя вроде как пугается:

– Да это, поди, так, чепуха. Мало ли что народ придумает.

Однако Альма устраивает ей форменный допрос:

– Вы имеете в виду тетю Ловису, да, Майя?

– Мачехи добрее вам, Альма, не сыскать, – говорит нянька Майя, пытаясь ее умаслить.

Но Альму не умаслишь, коли разговор пошел о мачехе.

Она берет со стола ножичек для подчистки писем, ножичек маленький, безобидный, однако ж Альма взмахивает им перед носом у няньки Майи, словно топором.

– Папенька может жениться на тете Ловисе или на ком ему угодно, – говорит она, – но он знает, что будет, если он женится.

У Альмы очень красивые голубые глаза с длинными черными ресницами, прелестные глаза, как все говорят. Но в тот миг, когда Альма стоит и машет ножичком перед носом у няньки Майи, я замечаю кое-что странное. Взгляд у Альмы точь-в-точь как у ее безумной тетки, которую я видела на лестнице в Карлстаде.

– Альма, вы, надо быть, никого не убьете? – говорит нянька Майя.

– Не-ет, убивать я никого не стану, – отвечает Альма, – утоплюсь в реке, в Кларэльвене. Папенька знает.

И хотя Альма всего-навсего маленькая девочка, мы не сомневаемся: говорит она всерьез. И понимаем, что о женитьбе дяде Шенсону и думать нечего. Не то его прелестная дочурка повредится рассудком, как его сестра.

И он отказывается от подобных мыслей. После отъезда Альмы в Гордшё он уже не так предупредителен с тетушкой Ловисой, а она готовит не так много вкусных десертов.

В остальном же все по-прежнему, по крайней мере так думаем мы, дети.