Текст книги "Кир"
Автор книги: Семен Злотников
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
44
Я понятия не имел, приступая к исповеди, о подводных камнях и путаных тропах, поджидающих меня в пути (опять же, еще раз повторюсь, в силу писательской неопытности!).
Оказалось, не так это просто – скупо и внятно, а главное, правдиво изложить ход целой жизни (особенно собственной!).
Как я обнаружил, любое событие со временем незримо набухает, пропитывается, подобно губке, дополнительными смыслами и вызывает эмоции, о существовании которых я ранее не догадывался.
Готов поклясться, что за три с лишним года пребывания на кресте я плакал разве что от боли.
Тех слез жалости к себе, что туманят мне взор, когда я пишу эти строки, тогда у меня даже не возникало.
Вероятно, в минуты испытаний включается внутри нас некий спасительный механизм, помогающий забыть о себе (что-то вроде инстинкта самосохранения!).
И сегодня я меньше всего хотел бы просить о сочувствии к моим прошлым страданиям.
Просто подумал, что кому-то пригодится мой скромный опыт выживания в экстремальных условиях…
Итак, белый ворон сдержал свое слово: что ни день, он прилетал ко мне до рассвета и приносил с собой в клюве то шмат копченого мяса, иногда куриную ножку или ломтик пахучего сыра.
Однажды я все же поинтересовался, откуда еда.
– Да тут, за забором, ее завались! – устало пробормотал ворон, лениво махнув крылом в сторону Московского Кремля.
Но при всей калорийности кремлевских продуктов выжил я все же, как я полагаю, исключительно благодаря духовной пище, которою мой пернатый спаситель делился по-царски щедро и бескорыстно.
Любое мое размышление или немые вопросы встречали его живейшее понимание.
Поначалу меня удивляли его обширные познания в истории, географии, литературе и других гуманитарных дисциплинах (точных наук мы почти не касались по причине их точности).
Как-то он объяснил, что все сведения у него из надежного источника.
«Книга – источник знаний!» – немедленно вспомнился мне плакат на дверях нашей школьной библиотеки.
На что ворон мягко заметил, что книги пишутся людьми, а люди – увы! – полны амбиций и заблуждений.
– Говоря об источнике, я подразумевал Первоисточник! – поправилась птица с нажимом на слове: Первоисточник.
– Всем источникам – Первоисточник! – с предельной серьезностью подчеркнул ворон в ответ на мое затянувшееся молчание…
Подобным телепатическим манером мы и общались с ним на протяжении трех с лишком лет: стоило мне о чем-либо помыслить – как он немедленно откликался и легко разрешал мое любопытство или даже сомнения.
Я не помню, чтобы он сердился, срывался или повышал голос, и самые невероятные истории из его уст (точнее, клюва!) воспринимались как нечто само собой разумеющееся.
Заявление птицы о близости к Первоисточнику естественным образом порождало вопросы, а именно:
– что представляет собой Первоисточник?
– и где Он находится?
– и как Его можно узнать?
– и как Он, собственно, функционирует и с какой целью?
– и вообще, что Им движет?
– вечная скука?
– желание перемен?
– элементарное любопытство?
– неутолимая жажда познания?
– или, возможно – некий дальний интерес, о котором нам не дано знать?
И еще в связи с этим меня занимал такой вопрос: что, собственно, было тогда, когда ничего не было?
На кресте, как ни странно, мой интерес к Вечности получил дополнительный импульс.
С новой силой и рвением я пытался охватить разумом необъятное и постичь непостижимое.
Первоисточник, по самом моем простом рассуждении, являлся первейшим источником в Природе (тут само слово говорило за себя).
Это могло означать, пояснял я себе же, что других первых источников, как таковых, до Него в Природе не наблюдалось (как таковой и Природы!).
Это, в свою очередь, означало, что ниже той точки, с которой начинался Первоисточник, ничего до Него…
И так я тонул всякий раз, оказываясь в болоте парадокса: то есть, с одной стороны, я признавал первенство Первоисточника, но и – параллельно! – пытался опять-таки дознаться, кто или что существовало до Него?..
– Что, Кир, головка не кружится? – осторожно поинтересовался ворон.
Голова в самом деле кружилась.
Обреченный на муки в условиях жесточайшей несвободы, вопреки всем смертям, я высоко парил духом, подобно орлу, в безвоздушных слоях Времени.
Бог знает, чего я искал!
К вопросу о Боге: мне было известно, что Он за шесть дней создал свет и тьму, воду и землю, и также все остальное и прочее, что растет, ползает, ходит, летает и плавает.
Другими словами, Он был (представить как версию, если Он был!) и являлся тем самым Первоисточником, послужившим началом всему.
Тут, опять же, со слов белой птицы, сокрыта неточность.
Точнее – подмена и преступление: первый же сотворенный человек возомнил себя Богом (Бог буквально, в переводе с навечно утерянного праязыка означает — Единственный!) и нагло присвоил себе лавры истинного Автора сотворения мира – Первоисточника…
– Именно что преступил! – устало откликнулся ворон на мой немой вопрос, как мог человек позволить себе переступить через своего Создателя. – Хаму подобный, он надругался над единственным родителем, исказил прекрасный замысел Творения и на века посеял в душах людей семена порока и неверия!
– Продал, короче, – заключил он, помолчав, – ни за понюшку табака!
Замысел… Прекрасный… Творения… – между тем медленно повторял я про себя, всем своим существом ощущая прилив невообразимого наслаждения.
Три простых слова прозвучали для меня откровением, и все дальнейшие размышления о частностях казались излишними.
– Представь ту же землю и тех же людей, – внушала мне птица, – но только без войн, болезней, смертей, нужды, страданий и горя; где никто не забыт, не унижен и не оскорблен и где всем хватает всего и все счастливы!
«О, если б на свете так было!» – всей душой размечтался я.
На мгновение мне показалось, будто я вижу его, этот прекрасный и удивительный мир.
И сегодня еще мне чудится – будто я его видел…
– Вообще, вопреки бытующему мнению, – подытожил ворон, – отсчет земной мерзости следует начинать не с изгнания людей из райского Сада, а с их появления в этом Саду. – И добавил: – Сам Сад никуда не девался, но жизнь в нем уже не та!..
45
Настоящая перемена в моей судьбе состоялась 25 февраля 1956 года и чудесным образом совпала с другим великим событием – знаменитым докладом Никиты Сергеевича Хрущёва на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза.
И совсем уже невероятно, что произнес он свою историческую речь буквально подо мной, на Кремлевской набережной, на месте массовых пыток и казней.
Именно в тот памятный день тысяча тысяч делегатов партийного форума перенесли на руках высокую трибуну съезда из кремлевских палат под мой столб – чтобы, как мне объяснили потом, мои окровавленные ступни наглядно маячили над лысым черепом докладчика, как вещественное доказательство сталинских преступлений.
Тринадцать часов продолжался доклад, и все это время участники съезда недвижно стояли под пронизывающим февральским ветром и, затаив дыхание, выслушивали беспрецедентный перечень конкретных сталинских преступлений.
Кое о чем я уже знал, как говорится, из первых рук, о чем-то, однако, Владимир Ильич умолчал.
Выяснилось, в частности, что плюс к предательству и забвению идеалов революции, тотальному террору и геноциду собственного народа, этот неказистый, рябой и дурно пахнущий человечек с наступлением ночи превращался в гигантского вурдалака и до света глушил печально известный кремлевский бальзам, настоянный на человеческих муках, воплях, слезах, крови и проклятиях.
– В присутствии членов Политбюро! – бия себя в грудь, признавался Никита Сергеевич. – Ведь и нас, кровосос, заставлял, и мы пили! – выкрикивал он. – Потому как попробуй не выпить!
Этот чертов бальзам, как вытекало из доклада, никогда не кончался, поскольку в Кремль его доставляли со всех концов необъятного СССР, под давлением, посредством густой сети особых труб из нержавеющей стали.
– И что любопытно, – констатировал докладчик, – ни один царь на Руси, почитай, от князя Владимира Красного Солнышка, не жрал сие пойло в таких количествах!
Даже беглый сравнительный анализ, проведенный Хрущёвым, наглядно продемонстрировал собравшимся разительную разницу между солнцеподобным Владимиром и ночным вурдалаком Иосифом.
Князь, к примеру, потягивал горе людское помалу, по стопке, до ужина, для аппетита (вроде аперитива).
Печально знаменитому Ивану IV по прозвищу Грозный бальзам доставляли в дубовых бочках.
Великий царь Петр, побродив по европам, вернулся на родину с подробнейшими чертежами древнего римского водопровода.
Его-то, весельчака и рационализатора, и осенило использовать водоканал для бесперебойной передачи горестного бальзама на большие расстояния (за что он, собственно, и был прозван Первым Петром!).
То был, на языке строителей Вавилона, по-настоящему амбициозный проект.
Но при всем необузданном норове царя-модернизатора технические возможности того времени не вполне позволили ему претворить мечту в жизнь. Еще не изобрели подъемных кранов, экскаваторов, тягачей-вездеходов, трубоукладчиков, газосварочных аппаратов, нержавеющих труб и мощных насосов для прокачки бальзама по трубам; канавы копались вручную, вместо труб собирались деревянные желоба из плохо обструганных досок, с неизбежными щелями на стыках, из-за чего львиная доля бальзама бездарно терялась при транспортировке.
Тут Сталин, по образному выражению докладчика, всерьез переплюнул Петра (я вдруг представил за этой забавой великана-красавца Петра и карлика-уродца Сталина: оба, поддатые, на мавзолее принимают парад и плюются, кто дальше, в демонстрантов, на что последние в ответ радостно откликаются громоподобным «ура!»).
Умело пользуясь достижениями технического прогресса, подчеркнул докладчик, именно Сталин осуществил, наконец, вековечную мечту вурдалаков всех времен и народов: опутал страну густой сетью кровавого трубопровода и посредством гибких гофрированных шлангов и присосок натурально присосался к миллионам миллионов своих верноподданных.
– От Москвы присосался – до самых окраин! – истово сокрушался и отчаянно стучал по трибуне кованым каблуком ботинка Никита Сергеевич. – От самых окраин и до Москвы!
Всякий раз, приводя очередной факт преступных деяний кремлевского горца, он рыдал в микрофоны и посыпал голову пеплом из множества мешков, припасенных для такого случая и стоявших тут же, на трибуне.
Отношение депутатов к докладу Хрущева, насколько мне помнится, в основном носило одобрительный характер; тех, кто не аплодировал, или раздраженно размахивал руками, или кривился, или молчал, – тех немедленно пристреливали невидимые снайперы.
И уже в самом конце, как говорится, под занавес Никита Сергеевич оборотил свой пылающий взор на меня.
– Вот оно, – прохрипел он вконец сорванным голосом, – живое и вопиющее свидетельство культа личности!
Неожиданно я ощутил на себе растерянный взгляд недобитых делегатов ХХ съезда Коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик.
– На колени, товарищи! – грозно потребовал Хрущёв Н.С. тоном, не допускающим возражений, и сам первый рухнул всей тяжестью на пуховые подушки у ног. – И молите его, чтобы он нас простил, – простонал он, – от имени всех невинно казненных!
И сегодня еще я краснею, как вспомню тысячи тысяч почтенных людей на коленях, взывающих о прощении.
– Да прости ты нас, Кир, сволочей! – покаянно молил с подушек руководитель партии и правительства.
– Да, прости сволочей! – поддержали его делегаты.
– За предательство идеалов революции! – слезно стенал Никита Сергеевич Хрущёв.
– За ложь и обман! За голод и нужду! За все муки и мрак! – понеслись вслед за ним голоса над Москвой. – За красный террор! За разрушение церквей! За преступления против совести! За глумление над истиной! За индустриализацию! Коллективизацию! 37-й год! Психушки! Шарашки! Концлагеря! За тысячи тысяч репрессированных и павших в бездарных войнах! За покалеченные судьбы! За вдовство и сиротство! За депортации целых народов со своих земель – черт знает за что и куда! За попрание элементарных человеческих прав! За пренебрежение к живой жизни!
Я три года молчал, но тут, признаюсь, меня прорвало.
– Беру на себя и прощаю! – закричал я им из последних сил. – Прощаю за все, что было и не было! – пробормотал я, преодолевая тошноту. – Живите, как люди, наконец! – прошептал я, чтобы их успокоить…
46
Известно, что вскоре же после исторического доклада Никиты Сергеевича Хрущёва на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза тысячи тысяч ни в чем не повинных людей, наконец, возвратились домой из тюрем и лагерей.
Мало кто помнит, однако, то необычайное воодушевление и энтузиазм, с каким тысячи тысяч людей тотчас же после знаменитого доклада голыми, можно сказать, руками и зубами выдирали из асфальта телеграфный столб и гвозди из моих рук и ног.
Меня от души поздравляли с чудесным освобождением, отчаянно за меня цеплялись и больно щипали, дабы убедиться в том, что я человек из плоти и крови, а не кукла, провисевшая три года на кресте.
Меня называли новым Спасителем и разрывали на части.
Я им говорил, что я вовсе не тот, за кого меня принимают, но они меня не слушали и только молились на меня.
От жарких объятий толпы меня спас призыв все того же Хрущёва Н.С. – бежать бегом на банкет в Кремле.
– Кто поспел – тот и съел! – в свойственной ему иносказательной манере пояснил Никита Сергеевич.
– Слава Хрущёву! щё-щёву!! ву-ву!!! – тут же, забыв про меня, закричали делегаты.
– Икра! шампанское! семга! белуга! расстегаи с зайчатиной! – начал было выкрикивать праздничное меню Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, но его заглушили мощные крики «ура!».
По счастью, меня уронили в глубокую талую лужу, благодаря чему падение с высоты поднятых рук показалось не столь болезненным.
После жарких и липких объятий, признаний в любви и обожании контрастное купание в ледяной ванне слегка меня отрезвило и настроило на философский лад.
«По природе своей люди, в общем, добры…» – рассеянно размышлял я, инстинктивно уворачиваясь от нечаянных пинков ногами по голове.
Небо над Москвой озарилось радостными, разноцветными сполохами салюта.
С проплывающих облаков на головы ликующих граждан обрушился дождь двадцатипятирублевых купюр.
Не возьмусь описать ажиотаж, какой в связи с этим поднялся, – нечто подобное, по описаниям, творилось в Древнем Вавилоне после обрушения одноименной башни: те же разброд и сумятица, драки, поножовщина и членовредительство.
Та готовность, с какой люди гибли за деньги, помню, произвела на меня сильнейшее, незабываемое впечатление.
«Деньги – зло!» – повторил я про себя любимый афоризм незабвенного Владимира Ильича Ленина.
«Деньги – зло!» – решил я предостеречь их и, потеряв осторожность, высунулся из лужи…
47
Некий промежуток времени – собственно, от креста и до момента, когда я очнулся после чудовищного удара безымянным сапогом по голове, в область виска, – покрыт для меня мраком беспамятства.
Повествую о нем целиком со слов генерал-лейтенанта службы внешней разведки Комитета государственной безопасности СССР Макса Петровича Альцгеймера (однофамильца, как он пошутил, печально знаменитой болезни Альцгеймера!).
В общем, насколько я понял из общения с ним, эта самая служба (известная в мире своим неуемным любопытством) давно обратила внимание на то, что смерть меня не берет, и только ждала подходящей минуты, чтобы спустить меня с телеграфного столба на землю.
Упреждая вопрос, отчего они ждали так долго, Альцгеймер мне наскоро обрисовал ситуацию.
Вот что я понял: три года в стране продолжался траур по Сталину, в течение которого представители прогрессивного человечества по всему миру активно горевали и пили по-черному.
Особенно беспробудная атмосфера царила в рядах ленинского Политбюро, члены которого крайне тяжело переживали уход своего великого предводителя и бешено грызлись за власть.
Надолго опустели стадионы, концертные залы, театры и рестораны.
Заброшенными выглядели заводы, фабрики, школы, средние и высшие учебные заведения.
Застыли на полях трактора, комбайны и сенокосилки.
Не слышалось детского смеха – что, по признанию Альцгеймера, его особенно угнетало.
Решить что-либо на фоне тотального уныния не представлялось возможным, о чем Макс Петрович искренне сожалел.
От его извинений мне легче не стало, но больше мы с ним к этой теме не возвращались…
Итак, вкрадчиво и без пафоса продолжал Макс Петрович, он дождался, когда делегаты рванут на банкет, и без промедления перевез меня, беспамятного, в сверхсекретную клинику Комитета государственной безопасности СССР.
Там для начала меня тщательно обследовал консилиум из тринадцати светил советской медицины.
В течение долгих тринадцати дней они жгли меня каленым железом, топили в кислоте, травили ядами, били головой об стенку и закатывали под асфальт.
Отчаявшись разгадать секрет моей феноменальной выживаемости, они уже решились было на радикальное продольное вскрытие без наркоза – но тут, на мое счастье, вмешался генерал, не терпевший вида живой крови.
– Зачем издеваться, друзья? – мягко, с едва уловимой угрозой в голосе пожурил он настырный консилиум.
Целый год, пока я был в коме, лучшие умельцы из службы внешней разведки Комитета государственной безопасности СССР без устали пичкали меня премудростями разведывательной науки (тогда-то впервые на мне опробовали прогрессивный метод обучения во сне!).
Наконец, пробудившись, я вдруг обнаружил, что виртуозно владею любыми видами оружия; свободно и без акцента говорю на всех языках мира, включая древний иврит; понимаю птиц, зверей и животных; знаю про яды, умею читать микросхемы, составлять шифровки, прыгать с парашютом и без оного, управлять авто, самолетами и подводными лодками.
Тогда же, во сне, меня научили нравиться женщинам – с чем Альцгеймер меня и поздравил уже непосредственно перед выходом на первое самостоятельное задание…
48
Генерал-лейтенант Макс Петрович Альцгеймер стал четвертым по счету человеческим существом, о ком я по сей день вспоминаю с чувством глубокой благодарности (после маленького Галимуллы, адвоката Бориса Иоанновича Розенфельда и вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина!).
С первой же нашей встречи в его резиденции (куда меня, по понятным причинам, привозили с черной повязкой на глазах) между нами установились непринужденные, доверительные отношения.
Это был человек редких моральных качеств, без остатка посвятивший себя служению первому в мире государству рабочих и крестьян.
Если перечислить вкратце, его дальний предок Бомбаст фон Гройссшуллер появился в России еще при Петре и прославился первыми в Санкт-Петербурге распутными домами, при Екатерине стыдливо переименованными в публичные.
Спустя двести лет изрядно обрусевшие родители маленького Макса уже безраздельно владели домами подобного толка повсюду, где только ступала нога человека, – от Сахалина до Ашхабада.
Будущий генерал с младенческих лет был невольным свидетелем разнузданных оргий и вакханалий.
Не раз и не два – много раз он с болью и чувством глубокого отвращения наблюдал рабский труд женщины на потных полях произрастания мужской похоти.
В те еще времена, по его же признанию, он люто возненавидел эксплуатацию человека человеком в любом ее проявлении.
В возрасте пяти лет он втайне от родителей принял деятельное участие в первой русской революции 1905 года: носился без устали между штабами, разнося приказы и донесения, возводил баррикады под вычурными окнами публичных домов, подавал патроны, перевязывал раненых и даже в кого-то однажды стрелял, но промазал.
Три года борьбы и сражений не прошли для него даром: к восьми годам он отличался крутым нравом и выглядел на все десять.
После обидного поражения в 1907-м он ушел в подполье и под псевдонимом Альцгеймер совершал дерзкие набеги на телеграф, почту, банки и публичные дома.
Однажды, желая порвать последние связующие нити с прошлым, он навсегда избавился от фамилии Гройссшуллер, привычно ассоциирующейся с низменными пороками и венерическими заболеваниями, и стал называться Альцгеймером.
В газетах тех лет его нередко сравнивали с беспощадным заболеванием головного мозга – что юному Максу немножечко льстило.
25 октября 1917 года, кто помнит, стряслась Великая Октябрьская социалистическая революция.
На следующий день, 26 октября, семнадцатилетний Макс явился в Смольный дворец, где немедленно был представлен неисправимому оптимисту и карателю Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, а уже 27 октября Феликс и Макс (или, если угодно, Дзержинский и Альцгеймер) были замечены в районе Финляндского вокзала, где дружно, в четыре руки размахивали карающим мечом революции.
Об этапах большого пути генерал-лейтенанта Альцгеймера (отнюдь не усыпанного розами!) при желании можно прочесть в Большой Советской Энциклопедии или книгах серии о пламенных революционерах прошлого, настоящего и будущего.
Любопытствующий наверняка задастся вопросом: как человек, прошедший горнило революций и войн, ссылок и репрессий, вражеских тюрем и советских концлагерей, потерь и предательств, мог еще сохранить веру и верность идеалам Свободы.
Нет сомнений, Макс Петрович Альцгеймер воскреснет однажды в памяти потомков как эталон несгибаемого революционера с полным набором известных качеств, присущих всякому несгибаемому революционеру, как то: угрюмым аскетизмом, непримиримостью к врагу, безрассудной отвагой, кристальной честностью, склонностью к самопожертвованию и вообще.
Помню, едва меня к нему привели, как он первым делом упал на колени и слезно умолял меня не держать в сердце зла и обиды на советскую власть.
Пока я недвижно стоял, он ползал вокруг меня, дергал за штаны и во всех моих бедах винил людей, коварством и подлостью узурпировавших эту самую власть, по его глубочайшему убеждению, самую прогрессивную в истории человечества.
– Увы, – говорил он с надрывом, – человеческий фактор все и всегда портит.
– Эх, кабы не люди! – хрустел он зубами и стискивал пальцы в кулаки. – Когда бы не люди! – кричал он в отчаянии.
– Цены бы не знали, – стонал генерал-лейтенант, – союзу рабочих, крестьян и примкнувшей интеллигенции, когда бы там не было людей!
– Человек и революция – две вещи несовместные! – восклицал он в порыве вольного подражания великому русскому поэту Александру Сергеевичу Пушкину…
В конце концов после его откровений, слез, уговоров и даже угроз я пообещал забыть все обиды на нашу социалистическую Родину-мать.
…Тут я со всей откровенностью должен признаться, во избежание возможного недопонимания: и в горячечном бреду, пребывая на грани между жизнью и смертью, я не винил в своих бедах Родину, но бесконечно благословлял – во что генерал, судя по всему, решительно отказывался поверить…
– Последнее дело, сынок, обижаться на мать, – по-отечески толковал мне Макс Петрович, вставая с колен. – Ей, бедной, и так достается, а тут еще люди!..
Действительно, мысленно я соглашался с Альцгеймером: нас много, а Родина – одна!
– Кто еще, как не мы с тобой, защитит всевозможные завоевания Великой Октябрьской социалистической революции? – вопрошал он у меня голосом, полным отчаяния, и сам же решительно отвечал: – Никто!
Или вдруг неожиданно приседал и предупреждающе прикладывал к тонким губам указательный палец правой руки:
– Помни, Кир, – говорил, озираясь, Альцгеймер, – повсюду враги! Ежу же понятно, что если не мы их, – шептал, – то они нас!..
Так, в общем, мы с ним толковали, пока он однажды…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?