Текст книги "Саджо и ее бобры"

Глава XVII. В месяц падающих листьев

Ожидалось большое событие.

Саджо выглядела очень нарядной в клетчатом платье, в своей самой пестрой шали и в расшитых бусами мокасинах. Шепиэн и Гитчи Мигуон разоделись в новые костюмы из дубленой оленьей кожи бархатисто-коричневого цвета. Знаменитую корзинку Саджо расписала листьями и пестрыми цветами, появились на ней и раскрашенные птички, и всякие зверьки, чтобы Чилеви и Чикени веселее было путешествовать в ней в последний раз. А когда еще к ручке подвесили большое белое перо, корзинка стала такой нарядной, что никто бы не догадался, сколько она испытала бед. Дно ее девочка заботливо устлала душистой травой, а к стенке прикрепила маленький кожаный мешочек, украшенный иглами дикобраза, – там хранились два маленьких, но очень дорогих ее сердцу блюдца.

Челн, верный спутник их странствований и приключений, тоже не был забыт. Следов огня на нем никто бы не заметил: он был заново покрыт ярко-желтой краской, намалеван был и птичий глаз, только не такой хищный, как раньше, а довольно веселый, если только присмотреться к нему как следует. Пушистый лисий хвост снова появился у кормы. Вид у челна был какой-то особенный, будто он знал, что пускается в необычное плавание. Выйдя навстречу ветру, он задорно вилял своим новым хвостом и, казалось, подмигивал глазом, когда скользил мимо трепещущих тростников, словно знал какой-то очень интересный секрет.

Они держали путь к Березовой Реке, которая текла где-то в голубых далях между Холмами Шепчущихся Листьев, – туда, где родились Чикени и Чилеви.

Шесть дней плыли они. И чем дальше они продвигались, тем воздух становился тише, а вода прозрачнее. Дикие гуси летели к югу длинными вереницами, в ночной тишине отчетливо раздавались взмахи их крыльев. С каждой новой зарей диск солнца становился все больше и ярче, а листва кругом – все наряднее и пестрее. В эти дни индейского лета[23]23
  Индейское лето соответствует нашему бабьему лету. Это так же почти летние дни среди осени. (Примеч. переводчика.)


[Закрыть], в Месяц Падающих Листьев, лес был сказочно прекрасен.

У Саджо было радостно на душе. Она сама этого не ожидала.

И чтобы сохранить свою бодрость, девочка все время думала о том, что ее маленьким любимцам теперь будет еще лучше жить, что скоро их окружит такая забота, которой при всей своей любви она, Саджо, не могла им дать: бобрята возвращались домой, на родину, к своему Бобровому Народу. Шаловливое детство почти прошло – с каждым днем бобрята становились всё разумнее. Скоро они начнут по-настоящему работать, как и все лесные звери и почти все люди; они и созданы для работы, убеждала себя девочка, а не для того, чтобы быть баловнями. Саджо была права. Бобры довольны своей жизнью и счастливы, только когда работают.

Но минутами сердце Саджо вдруг сжималось; тогда она торопливо смахивала набегавшие слезы и говорила себе: «Это я просто себя жалею. Надо, чтобы им было хорошо. Ведь я их очень люблю».

Отгоняя тоску, девочка смотрела на деревья и озеро, заглядывала в корзинку, щекотала зверьков за ухом и думала, как было бы хорошо подсмотреть, что будет, когда они вернутся в родную хатку, и подслушать, что они скажут друг другу.

Если бы только старый бобр с бобрихой и другими бобрятами встретили Крошек! Ей так хотелось увидеть их всех вместе! А потом она вспомнила об охотниках и всем сердцем пожелала, чтобы ни один из них никогда не нашел эту бобровую хатку.

В последний день пути, вечером, они разбили свой лагерь в живописном месте среди сосен, на берегу ручейка, который впадал в бобровый пруд – там, где много времени тому назад мы застали Гитчи Мигуон за обедом.

В этот памятный вечер после ужина, когда стало совсем темно и костер весело пылал, Большое Перо сказал детям, что хочет с ними поговорить о чем-то очень важном, что он решил сказать им напоследок.

Саджо и Шепиэн разместились у костра и притихли. На этот раз и Чилеви сидел неподвижно около своей корзинки, склонив голову набок, и, казалось, весь обратился в слух. Чикени притаился, как мышка, у Саджо на коленях и, видно, тоже слушал. Широкая, глубокая река, которая так тихо и быстро протекала мимо, наверно, слышала все и, конечно, шептала, шептала об этом первым же стремнинам, которые она встретила на своем пути. Чудилось, что даже огромные темные деревья, которые так торжественно и молчаливо стояли вокруг лагеря, тоже прислушивались; а беспокойные тени костра скользили взад и вперед между ними.

– Саджо и Шепиэн, – говорил Гитчи Мигуон, – сегодня мы проводим последний вечер с Чилеви и Чикени. Завтра они вернутся к своим близким и станут жить, как и все бобры. Бобрята внесли много радости в нашу жизнь, и веселые дни лета стали еще веселее с их приходом в нашу семью.

Я нашел малышей на этом месте больными, беспомощными, умирающими. Вот они вернулись сюда здоровыми и бодрыми. Их приключения кончились, теперь им откроется радость, какой они еще не испытывали в своей жизни. Я даю вам одно обещание: наши маленькие друзья никогда не погибнут от руки охотника.

При этих словах у Саджо вырвался какой-то слабый звук, но она прижала палец к губам и заглушила его.

Гитчи Мигуон продолжал:

– Вы видели, как старый вождь плясал танец с трещоткой, – это был танец Уабено. Он заклинал, чтобы никто из индейцев не убивал бобров в этом месте. Бледнолицые не приходят сюда, на мой охотничий участок. А у меня… разве поднимется у меня рука на наших маленьких друзей? Никогда я не обижу и их семью. Бобрята наполнили радостью сердца моих детей, и, если бы они понимали мой язык, я поблагодарил бы их. Что бы ни случилось, они будут здесь в безопасности. Завтра, когда вы вернете им свободу, я кликну бобровый клич, и старые бобры, наверно, выплывут навстречу. Я не могу ручаться, но попробую сделать это.

Саджо крепко прижала руку к губам, чтобы ни один звук не сорвался с ее уст[24]24
  Индейцы внимательно следят за тем, чтобы говорящего не перебивали. Если бы дети заговорили, не дождавшись обращения к ним, этот поступок считался бы крайне невежливым. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. И как раз в этот момент раздался глухой вой – он доносился откуда-то из-за холмов и становился все сильнее, а потом замер. То был дикий, заунывный вой волка. И пока не замер последний отголосок эха, Гитчи Мигуон молчал, а все прислушивались. Индейцы не знают страха перед Тоскующими – так они называют волков – и смотрят на них, как на четвероногих охотников.

Гитчи Мигуон продолжал:

– Маленькая Крошка и Большая Крошка, – индеец улыбнулся, произнося эти имена, – не уйдут из вашей жизни безвозвратно. Бобры отличаются от других животных; в некоторых отношениях они больше похожи на людей, и если они привязались к кому-нибудь, подружились, они никогда об этом не забудут и навсегда останутся вашими друзьями. А теперь я скажу вам самое важное. (На этот раз никто не издал ни звука, даже волк.) Каждый год в Месяц Падающих Листьев, когда обнажается лес и листья кружат, словно желтые и алые снежинки, когда дикие гуси плывут стаями, словно облака в небе, вы будете приезжать сюда, на родину бобрят. И вечерами, притаившись на берегу их пруда, вы увидите, как они плавают, работают и играют. Может быть, они подплывут к вам так близко, что можно будет поговорить с ними и даже погладить. Вряд ли бобрята будут помнить обо всем, и многое, что было в прошлом, сотрется в их памяти, но они почуют вас: друга они никогда не забудут. Так говорили мне старики, умудренные жизнью. Да я и сам наблюдал это в юности. Вот что мне хотелось сказать вам, дети мои.

Слова отца еще больше успокоили Саджо, хотя, может быть, где-то глубоко в сердце она таила грусть. Не забывайте, что Саджо была еще ребенком и отдавала все, что у нее было, – двух своих питомцев, которых она любила так, как только может любить маленькая девочка. И чтобы бобрята крепче помнили обо всем (ведь отец сказал, что они памятливый маленький народ), Саджо решила подвесить корзинку с блюдцами на ветку у самого берега – пусть зверьки приходят и смотрят на нее.

Ночью, когда девочка лежала на подстилке из душистых веток канадской пихты, прижимая к себе в последний раз Маленькую Крошку и Большую Крошку, которые сладко спали, свернувшись комочком, она перебирала в памяти все, что случилось с того незабываемого дня рождения, когда бобрята впервые появились у нее. Она вспомнила про веселые игры, подумала, как благополучно кончились их приключения и как хорошо все получилось, вспомнила обо всем, что отец сказал: он кликнет бобровым кличем, и, может быть, старые бобры выплывут навстречу.

Можно ли было спать в эту последнюю ночь! Долго Саджо не смыкала глаз – все прислушивалась к ровному дыханию Чилеви и Чикени. Но наконец она склонила свою головку, полную всяких мыслей, над влажными носиками бобрят, которые пыхтели, сопели, даже иногда похрапывали, и перенеслась в страну забвения.

Назавтра, когда солнце еще пряталось за горизонтом, а дикие бобры только что пробудились ото сна, Большое Перо подошел с детьми к пруду как раз в том месте, откуда Чилеви и Чикени пустились в свое опасное странствование.

Мало что изменилось в этих местах с тех пор, как мы были здесь в мае – Месяце Цветов. Плотина, как и раньше, сдерживала воду, едва струившуюся через край, а землянка возвышалась, как курган, высоко над заболоченной землей.

На пруду все было в полном порядке: чувствовался заботливый труд – казалось, здесь поработали люди. Однако вся работа была сделана только двумя бобрами: молодые бобрята в первое лето своей жизни едва ли могут считаться помощниками. Стены хатки были заново покрыты толстым слоем глины, чтобы не забрался зимний холод; перед самым жилищем плавал плот из бревен, прутьев и веток – это бобры заготовили себе запасы корма на зиму. От берега в разных направлениях уходили в лес гладко вытоптанные тропинки, вдоль которых виднелись пни со свежими следами бобровых зубов. Стволы подточенных деревьев уже плавали на воде. Несколько деревьев еще лежало на берегу – видно было, что бобры еще не закончили заготовки на зиму.

По-прежнему здесь было очень тихо. Молчаливые деревья, обступившие пруд, четко отражались в его спокойных водах. Только теперь их вершины были не зелеными, как раньше, а алыми, желтыми и даже коричневыми – там, где их прихватили заморозки. И везде в этом тихом лесу медленно летали, кружились, шуршали падающие листья.

Гитчи Мигуон нарочно отстал от детей, когда Саджо и Шепиэн понесли корзинку к берегу. Там под высоким серебристым тополем они открыли ее. Шепиэн погладил шелковистые пушистые тельца и сказал:

– Прощайте, Нитчи-ки-уэнз, прощайте, Маленькие Братцы…

Эти слова он произнес почти шепотом, потому что голос его дрожал, а мальчик не хотел, чтобы сестренка заметила его волнение. Потом он пожал одной рукой обе руки Саджо и сказал ей:

– Не печалься, сестра. Каждый год, как только начнется листопад, я буду привозить тебя сюда. Много горя и радости мы пережили все вместе, и мы никогда не забудем наших маленьких друзей. Они тоже будут помнить нас. Так сказал отец. Теперь бобрята вступают в новую, счастливую жизнь. Не тревожься о них.

– Да, – прошептала Саджо, – я знаю, что они будут счастливы. Мне надо радоваться, а не грустить. – Девочка улыбнулась Шепиэну и сказала: – Спасибо, брат.

После этого Шепиэн подошел к отцу. Саджо осталась одна.

Она прижала к себе бобрят и шепнула им в черные ушки:

– Прощай, Чилеви! Прощай, Чикени! Прощайте, Маленькие Братцы! Мы не забудем друг друга! Никогда!

Она выпустила бобрят, проводила их до самого края воды и следила, как они пустились вплавь.

И вот они поплыли, пересекая родной пруд, рядышком, как всегда, – сорванец Чилеви и ласковый Чикени. Еще несколько минут – и оба исчезнут. И какими бы большими они потом ни выросли, в нежном, любящем сердце они долго еще останутся двумя крошечными, беспомощными бобрятами. Для Саджо они навсегда останутся Крошками.

Когда зверьки стали приближаться к землянке, Большое Перо издал звонкий протяжный звук – зов тоскующего бобра. И снова этот звук, как музыкальная нота, задрожал в тишине. И еще раз… А потом на поверхности воды около хатки появилась черная голова, за ней другая. Большие черные головы и большие коричневые спины плыли навстречу малышам.

У Саджо захватило дыхание. Это как раз то, чего она так ждала: бобры-родители выплыли на зов Гитчи Мигуона. Всё исполнилось! Всё!

Никто не шевелился. Люди стояли совсем тихо, словно неподвижные деревья, пока старые бобры медленно приближались к Чилеви и Чикени. Поплавали вокруг них немного, присматриваясь, принюхиваясь, издавая какие-то тихие волнующие звуки. А потом поплыли вместе, большие головы и маленькие, рядом!

Бобры удалялись быстро, слишком быстро, оставляя за собой зыбкий, расходящийся след. Один или два раза донесся слабый звук, как будто детский голос. Большие головы по-прежнему плыли рядом с маленькими. Они становились всё меньше, пока не исчезли под водой одна за другой как раз напротив входа в хатку.

Большая Крошка и Маленькая Крошка были дома.

А Саджо стояла совсем неподвижно, словно цветная маленькая статуя, в своем ярком клетчатом платье и красивых мока-синах; шаль спустилась с головы, и лучи солнца играли в блестящих черных волосах. Так она и замерла с полуоткрытыми алыми губами, глядя горящими глазами на пруд, не отрывая от него напряженного взгляда, пока не исчезла последняя коричневая го-лова.

И вдруг из чащи золотистых дрожащих листьев послышалась звонкая песнь белогрудой славки. Нежный голос пернатой певуньи разносился далеко по тихой долине, и Саджо казалось, что это была песнь надежды, радости и любви.

«Мино-та-кия! (Это хорошо!) – звенело в ушах у девочки. – Ми-ми-ми-и-и-но-но-но-о-о-но-та-ки-но-та-ки-но-та-кия-а!»[25]25
  Песня славки (или певчего воробья) очень похожа по ритму и звукам на звукоподражание, которое я предлагаю. Бледнолицые жители леса передают эту песню так: «О-о-о-Кан-а-да-Кан-а-да-Кан-а-да-а!», а индейцы считают, что она поет: «Ми-ми-ми-но-та-ки-но-та-ки-но-та-ки-но-та-кия-а!» В летние месяцы заунывная мелодия этой песни раздается повсюду в северных лесах, и для очень многих из нас славка вместе с бобрами и соснами является символом природы. И так как ее песня воспринимается слухом индейца как ободряющая фраза «Это хорошо!», то установилась традиция считать счастливой приметой, если на дереве, под которым стоит человек, запоет славка. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Так и стояла Саджо, совсем тихо, под дождем падающих листьев, все еще не спуская глаз с черной землянки, и тихо повторяла про себя:

– Ми-но-та-кия-а!

Она повесила корзинку, в которой остались два блюдца и душистая зеленая подстилка, на низко склонившуюся ветку у прозрачной спокойной воды.

А потом повернулась, улыбнулась отцу и брату и побежала к ним.

* * *

Это все, что я хотел рассказать. Моя повесть закончена.

Пока вы слушали мой рассказ, догорели мерцающие огни нашего костра, и посреди вигвама остались лишь тлеющие угли. Позади нас на оленью шкуру – стену вигвама – упали наши длинные темные тени.

Пора расходиться.

Как-нибудь в сумерках летнего вечера, когда вы будете совсем одни, вспомните про этих двух маленьких индейцев. Они были такие же дети, как и вы, и им тоже бывало иногда страшно. У них были свои радости, горести и надежды, совсем как у вас.

Вспомните про Чилеви и Чикени, двух маленьких бобрят, которые так привязались к своим маленьким хозяевам. Ведь они жили на самом деле и любили друг друга; иногда тосковали, но умели и веселиться.

Итак, перенеситесь еще раз в своих мыслях на Холмы Шепчущихся Листьев, и вы снова увидите высокие темные сосны, которые как будто кивают и кланяются вам, когда вы проходите мимо, вы поплывете еще раз на желтом челне с его настороженным глазом и виляющим лисьим хвостом.

И если вы будете сидеть очень тихо, то, наверно, услышите шорох падающих листьев, зачарованный зов журчащей воды и нежные, тихие голоса лесных обитателей, больших и маленьких, которые живут в этой огромной забытой стране, такой далекой и дикой и в то же время такой прекрасной – в Стране Северо-Западных Ветров.