Текст книги "Потому что потому"

– Стой…

И то ли она услыхала (что невозможно, невозможно, невозможно!), то ли сама того пожелала, но встала как раз у поваленной сосны, замерла струночкой, смотрела куда-то поверх Вадима. И он, оглушенный и уж никак не способный рассуждать логически, начал лихорадочно набрасывать ее портрет тонко заточенным угольком – пока она стоит, пока не ушла! – торопясь, торопясь. А она и не уходила, словно ведала, что он рисует ее сейчас, что она не просто вовремя возникла, но и так, профессионально выражаясь, вписалась в пейзаж, что Вадим уже не мыслил его без этой солнцеволосой русалки или, вернее, ведьмы, ибо, если верить классике, в России даже ведьмы были ослепительно хороши.

Она терпеливо, замершей свечечкой стояла у сосны минут уже, наверно, пятнадцать и ни слова не сказала, а Вадим и не мыслил о разговоре, он работал, забыв даже, что она – живая, что она – из Них, врагиня, так сказать. Но уж так он был устроен, художник Вадим, что во время работы напрочь забывал обо всем постороннем, отвлекающем – мирском. Если она шла у него – работа. А тут, кажется, пошла…

И в это время, будто режиссерским чутьем угадав момент (именно режиссерским, ибо, как потом рассуждал Вадим, режиссер в сей мизансцене отменным оказался), на сцену вышли два «адидаса». Они вышли из-за спины Вадима, прекрасно видя, что он успел набросать на картоне, а скорее всего давно наблюдая за ним, и, остановившись между ним и сосной, пропели хором:

– Ба-а, знакомые все лица!

Они, ясное дело, девицу в виду имели. Не Вадима же: того намеренно не замечали. И девица мгновенно ожила от своего столбнячно-портретного коллапса, заулыбалась, легко перешагнула через сосну и произнесла что-то вроде:

– Привет, мальчики! Давно жду…

Вадим даже не сразу сообразил, что произошло: он не умел быстро перестраиваться, переходить от одной реальности (своей, выстроенной) к другой. К истинной реальности. Именно ей, истинной, и принадлежали «адидасовские» мальчики, в который раз посягавшие на творческие замыслы художника. Только вчера Они изменили реальность сразу, срезав цветы еще до того, как те попали на картон. А сегодня дали побаловаться нежданно выстроенным, полностью вжиться в него, и только тогда безжалостно разрушили – увели Девицу, прямо из-под кисти увели. А результат тот же: испорченный этюд.

– Эй! – крикнул Вадим, еще не ведая, что предпринять дальше.

Один из «адидасов» обернулся, преувеличенно вежливо спросил:

– Вы нам?

– Вам, вам…

– Я весь – внимание.

И второй «адидас» обернулся, тоже – «весь внимание», а девица улыбалась беспечно и радостно. Ей-то что? Она кукла, элемент в клоне. Сказали постоять – постояла…

А собственно, в чем Их обвинять? В том, что девицу забрали? Так не сосну же. Даже не цветы. Вадим не спрашивал позволения писать ее, сам начал, без всяких предисловий. А чего она тогда стояла, не уходила?.. Ну уж ты, брат, чересчур, остужал себя Вадим. Захотела – остановилась. Коли мешала, сказал бы – она б и ушла. Пеняй на себя. Другое дело, что все это, конечно, подстроено, и ведь как хитро подстроено, психологически точно – не придерешься.

– Вы мне мешаете, – только и сказал Вадим, – не видите, что ли?..

– Все? – осведомился «адидас»-один, и в этом «все» слышалось нечто иезуитски жестокое, ибо он отлично понимал, что уж девица Их распрекрасная ничуть Вадиму не мешала, напротив: зарез ему без нее.

Но что он мог ответить?

– Все! – отрезал решительно.

– Простите, – «адидас»-один театрально приложил руку к сердцу, и брат-близнец точнехонько повторил его жест и сказанное повторил:

– Простите!

А девица по-прежнему улыбалась в сто своих белейших зубов, явно наслаждаясь ситуацией. И молчала. А вдруг она – немая?..

– Мы немедленно уходим, – сказал «адидас»-два, – немедленно. Еще раз простите нас. Не подумайте, что мы варвары какие-нибудь, не ценим искусства. Еще как ценим! Поверьте, вы об этом еще узнаете…

И, подхватив девицу под руки, они легко пробежали по поляне, скрылись в лесу. И надо отдать им должное: сыграли все точно, нигде не сорвались, не прыснули исподтишка в кулачок. Хотя, как понимал Вадим, очень им того хотелось: ситуация и впрямь смешной вышла.

Ему тоже стоило уйти. Сейчас, без девицы, пейзаж с сосной выглядел пресно и пусто. Потом, через несколько дней Вадим вернется сюда – когда перегорит, переболеет случайно увиденным, остановленным… Он взял картон с почти готовым рисунком – хоть сейчас под краски! – поднатужился и разорвал его пополам, а половинки бросил в траву. И пусть его обвинят в загрязнении окружающей среды – это он переживет.

Но день только начался, и поддаваться хандре не следовало. Вадим верил в собственный профессионализм, в руку свою верил и не хотел, не умел сознаться, что какое-то мелкое – пусть досадное, обидное, но не стоящее боли! – происшествие может выбить его из ровной колеи ремесла, расклеить, расслабить. Не получилось с сосной – сам, глупец, виноват! Купился на красивое… Получится с мостом. Времени до обеда навалом, работай – не хочу.

Не хотелось. Но выдавил из себя раба – не по капле, а разом – собрал барахлишко и потопал к мостику. Надеялся, что там Они его не ждут, помнил, что пока – пока! – к тотальным действиям не прибегали, вредили редко, но – права поговорка – метко…

Странным было: белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде, и речка чудилась черной и непрозрачной, текла не торопясь, еле-еле, даже будто бы стояла, легко уцепившись длинными размытыми краями за ивняк на берегу, за черные сваи моста, а может статься, за невидные глазу коряги на дне, якорями ушедшие в мягкий ил. И – ни ветерка в полдень, чтобы погнал речку вперед, сорвал с якорей, только плавунцы-водомеры, мгновенно, невесомо даже, перемещаясь по стеклянной этой поверхности, создавали иллюзию движения, позволяли волну.

Но на картоне все это выглядело неживым, придуманным, а не писанным с натуры, хотя Вадим-то писал точно, стараясь быть верным и в мелочах, но голубое, зеленое, черное, коричневое не оживало под кистью, чего-то не хватало этюдику – ну, допустим, тех самых плавунцов или какой-нибудь другой крохотной чепухи, но не хватало, и все тут, не оживала картинка, застряла в крышке этюдника раскрашенной фотокарточкой, и Вадим бросил кисти в ящик, лег на траву, ладони, краской вымазанные, под голову уложил, стал смотреть в небо. Он уже понял, что ничего путного здесь не напишет, не сумеет, пора паковать манатки и бежать отсюда, не оглядываясь. Черт с ней, с удобной дачей. Они победили.

Быть может, впервые за свои тридцать лет (или, если считать «сознательный» возраст, за пятнадцать-шестнадцать…) он думал о том, что есть в его жизни что-то неверное, искусственное – неживое. Выстроил себе дорогу, расставил километровые столбики и идет по ней, по любезной сердцу дорожке, никуда не сворачивая, скорости не превышая. В семнадцать – школа позади, студия во Дворце пионеров. В двадцать три – Строгановку проехали, нигде затора не вышло, экспрессом неслись по «зеленой» улице, диплом с отличием имеем. И дальше – так же. В двадцать шесть – член МОСХа, так сказать, узаконенный профессиональным союзом художник, к тридцати – две персональные выставки, хвалебные – пусть и без громких эпитетов – статьи в газетах, альбом в издательстве на подходе…

А ведь есть что вспомнить, точит какой-то вредный червячок с тех пор…

Давным-давно, еще в студии, как раз перед вступительными экзаменами в Строгановку его первый учитель – старик сейчас, под восемьдесят, навестить бы, а все недосуг!.. – сказал Вадиму:

– Знаешь, что плохо, Вадик? Слишком быстро ты себя нашел… Да что там быстро – с ходу… Одного тебе в напутствие пожелаю: пусть тебя влево-вправо пошвыряет.

– Это как? – не понял Вадим.

– А как с женщинами… – учитель не выбирал сравнений, не щадил юности, а может, намеренно вгонял в краску любимого ученика: – Одной всю жизнь сыт не будешь.

Помнится, покоробила тогда скоромная аналогия семнадцатилетнего юношу, чистого, аки горный хрусталь, но виду не подал, спросил только:

– А если будешь?

– Тогда не мни себя знатоком, молчи в тряпочку! – Ярости у учителя всегда хоть отбавляй было, он и письму учил так же – только кнутом не порол. – Какой ты художник, если не бросало тебя от любви к любви, пока настоящую не обрел, единственную… А к ней продраться нужно.

– Могло и сразу повезти…

– Не верю в «сразу»! Откуда ты знаешь, что повезло, если сравнивать не с чем? Я же говорю: это как с женщинами… – И добавил, успокаиваясь: – Придет время – сам поймешь. Только бы не поздно… А почему разговор завел? Талант в тебе вижу…

Тогда запомнил накрепко одно: про талант. Всегда неприятное отбрасываешь, отбираешь то, что сердцу любо. Так и жил, про талант помня, гладко жил. И в Строгановке ни вправо, ни влево его не бросало, шел как шел, и никто его за то не осуждал, наоборот – в пример ставили: мол, какова цельность натуры! Не то что у тех, кто сначала в одну крайность бросится, потом в другую, а в результате – ноль без палочки. И еще оправдываются: ищем, мол, себя. Поиск, товарищи, должен быть плановым. Не слепые котята – по разным углам тыкаться. Берите пример с Вадима Таврова! Равнение – на маяк!

Признайся, маячок, горд был этим?

Горд, горд, чего скрывать…

А что ж с некоторых пор сомнения стали одолевать? Что ж разговор этот давний с учителем из головы не идет, в подробностях крутится? Или свет у маяка ослаб, напряжение упало? Да нет, с напряжением – порядок, двести двадцать, как отдай. Только что-то светить некому…

Кстати, почему не женился, если уж поминать учительскую аналогию? Не нашел – на ком? Удобная отговорка… Возможностей – опять-таки «кстати» – хватало, нечего скромничать, ни внешностью, ни умом Бог не обидел. И уж собирался пару раз – помнишь? Как не помнить… Но объективные причины. Одна из кандидаток, например, не туда, куда положено, посуду ставила или вот еще мебель любила переставлять: однообразие ей, видите ли, не нравилось, надоедало. Другая… Ну, ладно, о другой не будем, тут – больно. Тут сам виноват. Хотя, впрочем, причины схожи…

Ты привык быть один, Вадимчик, привык спать один, утром в одиночестве просыпаться, завтракать, все ставить, куда положено раз и навсегда, работать привык один и допускал кого-то до себя и себя до кого-то лишь на время, на срок «от» и «до», самим тобой отмеренный. Хорошо это, а, Вадим?

А собственно, что плохого? Привычка – вторая натура, а натурой он и похвастаться может, цельностью и крепостью. Не натура – глыба гранитная…

Так что же эта глыбища, этот памятник себе трещинки стал давать? Нехорошо. Непорядок. Без малого три дня твое могучее терпение испытывают какие-то мамины детки, а ты уж – лапки кверху: бежать надо, работа не идет! А ведь не идет…

Резко встал, вгляделся в картон. Да, неудача. Не вышло, настроение подвело. Сегодня. Бывает. Завтра этого не будет… А этюд дрянь.

Подцепил на кисть черной краски, крест-накрест перечеркнул написанное. На сегодня все. Пошел обедать, отдыхать, валяться на траве. Как там у поэта: «Счастлив тем, что обнимал я женщин, мял цветы, валялся на траве…» Исключая женщин, счастье – впереди.

После пакетно-вермишельного обеда разделся до плавок, подобно тем клопам-лазутчикам, и улегся загорать посреди участка, благо солнце еще высоко было и пекло по-страшному. Улегся прямо на траву, на пузо, макушку белой кепочкой, предусмотрительно из Москвы привезенной, прикрыл – чтоб не дай бог тепловому удару не случиться! Приступил к чтению обнаруженного на террасе древнего номера «Науки и жизни», в коем задержался на статье про телепатию и телекинез – явления необъяснимые, а стало быть, вредные и ненаучные, по мнению автора статьи. Своего мнения на сей счет Вадим не имел, не думал о том ранее, а теперь верил автору на слово. И читал бы он так и далее, не отрывался бы, принимая горячую послеполуденную солнечную ванну, как вдруг из-за забора его окликнули:

– Дяденька, а дяденька…

Он даже не сразу понял, что зовут именно его, только заслышав детский голос, затравленно встрепенулся: кто? где? зачем?

– Да вам я, вам, дяденька…

За забором стояла голенастая девчонка, похоже, малость взрослее старшего из давешних лазутчиков, специалистов по отвлекающим маневрам, лет, значит, десяти, тощая (таких в школе «шкелетами» кличут), под мальчишку остриженная, в коротком, до колен, сарафанчике, до такой степени выгоревшем, что первоначальный его цвет великий спец по колориту Вадим Тавров определить не брался. Может, желтый был, а может, коричневый. А может, и вовсе красный. Рядом с ней топтался некто Бессловесный, абсолютно голый, загорелый, с соплей под носом, с указательным пальцем во рту, росточку полуметрового или того менее, судя по некоторым небольшим признакам – мужеского полу. Год ему от роду – с ходу определил Вадим. Не было у него теперь занятия душевнее, чем на глаз определять возраст врагов.

– Ну, дяденька же… – с раздражением повторила девчонка, не понимая: почему этот пожилой чудак в белой кепке сидит на траве, испуганно разглядывает ее и на призывы не реагирует. Совсем, что ли, со страху сдурел?..

– Слышу, не глухой, – сварливо сказал Вадим. Возможно, попади ему под руку книга Макаренко или Сухомлинского, он прочел бы в ней, что с детьми следует разговаривать ласково и вежливо. Но в растрепанном номере журнала «Наука и жизнь» о воспитании детей не было ни слова.

– Чего надо?

– Это мой братик, – девчонка потрясла голого субъекта за коричневую ручонку, и он, молчаливо соглашаясь, качнулся туда-сюда, не вынимая пальца изо рта.

– А мне-то что? – спросил Вадим, заранее готовый к любой пакости и со стороны девчонки, и со стороны братика.

– Вам-то ничего, а мне каково? – Девчонка опять потрясла брата свободной ладошкой – совсем по-бабьи, по-взрослому, подперев щеку. – Забот с ним знаете сколько?

– Не знаю, – сказал Вадим и на всякий случай поглядел по сторонам: вроде никого кругом, спокойно.

– И слава богу, что не знаете, – закивала девчонка. – Так я к вам по делу. Он вертолет на ваш участок запустил, а мамка за вертолет мне всыплет, ему-то что…

– Какой еще вертолет? – взъярился сбитый с толку Вадим, даже встал. – Какой вертолет, спрашиваю?

– Зеленый, – спокойно объяснила девчонка. – С винтом.

– Знаю, что с винтом!.. А танка он сюда не запускал? Бомбы не бросал?

Орал и сам понимал, что смешон: на кого орет? Однако не мог остановиться и орал не столько на кого, сколько для кого – для себя надрывался, себя успокаивал, а точнее, подобно самураю, приводил в боевую готовность.

А девчонка, привыкшая, видно, ко всяким разным «закидонам» меньшого братца и умеющая его успокаивать не хуже тех же Макаренко с Сухомлинским, и тут терпения не утеряла.

– Танка не запускал, – ответила она на прямо поставленный вопрос. – Танк дома остался, в ящике. А бомбы он делать не умеет. Пока. И я не умею… Вы уж позвольте зайти, забрать вертолет. Попадет ведь… А я заметила, куда он упал.

Вадим наконец сообразил, что девчонка имеет в виду какую-то летающую игрушку, а вовсе не военный вертолет, до винта набитый десантниками. Сообразил он это, и ему стало весело: докатился, брат, скоро грудных младенцев бояться станешь, мимо яслей пройти не сможешь – только с охраной.

– Ищи, – разрешил он.

– Я через калитку, – обрадованно сказала девчонка и побежала вдоль забора.

Бежала она в хорошем спортивном темпе, и братец не поспевал за ней, ноги у него еще медленно шевелились, и поэтому часть пути она тащила его волоком – за руку, что не мешало ему сосредоточенно сосать палец, никак не реагируя на неудобства передвижения.

Пока она спешила к калитке, возилась со щеколдой, Вадим стоял на своей полянке и думал, что все взаимосвязано и зря он расслабился, пустил девчонку на участок: наверняка она – из клона, и братец оттуда же, а насчет бомбы врет, умеет она бомбы делать и одну несет за пазухой. Сейчас швырнет, все кругом взорвется и из кустов сирени полезут Они во главе с «адидасами». Но девчонка вблизи выглядела мирно, скудный минимум материи на сарафане исключал всякую возможность укрыть бомбу, а братец вообще наг был, и Вадим успокоился. Во всяком случае, ситуацию он контролировал, готов к любой неожиданности.

– Как вас зовут, дяденька? – спросила девчонка.

Она смотрела на Вадима снизу вверх, улыбалась, – зубы у нее были мелкие и острые, а еще Вадим с удивлением отметил, что один глаз у нее голубой, а второй – карий. И в том почудилось ему нечто дьявольское, как давеча огненноволосую девицу у сосны ведьмой узрел.

– А тебе зачем? – подозрительно осведомился он.

– Для удобства общения. Меня, например, Зинаидой зовут. А его, – она кивнула вниз, на братца, – Константином.

– Зови меня Вадим Николаевич, – сказал Вадим, внутренне проклиная себя за интеллигентскую мягкотелость: нет бы цыкнуть на наглую, на место поставить, а он, видите ли, имя-отчество сообщил…

– Так вы, Вадим Николаевич, присмотрите за Константином. Угостите его чем-нибудь, чтоб не плакал, – быстро проговорила Зинаида и сунула Вадиму в ладонь потную ладошку малыша. – А я скоренько. Я знаю, где он упал…

– Э-э… – начал было Вадим, но Зинаида уже вприпрыжку бежала по участку – два скачка на правой ноге, два на левой, – свернула за дом, где, как помнил Вадим, росли лопухи, крапива, репейники и еще всякая страхота, посему вертолет там искать можно вечно. Если он, конечно, не в натуральную величину исполнен.

Братец Константин сосал палец. Казалось, ему было все равно – за чью руку держаться: лишь бы не упасть и лишь бы палец изо рта не отняли. Философ… Сопля под носом Константина сильно раздражала тонкие чувства художника. Вадим поискал глазами, присел на корточки и, сорвав более или менее чистый лист подорожника, утер нос младенцу. Константин перенес операцию стоически, не пикнул даже. Глазел на Вадима, моргал. Глаза у него в отличие от сестрицы Зинаиды одинаковыми виделись – карими.

– Ну что, Константин, – внезапно и непонятно умиляясь, сказал Вадим, – как она, жизнь?

Константин сосал палец громко, вкусно, на вопросы не отвечал. Не умел.

– Может, тебе варенья дать? – Вадим совсем растаял, бдительность потерял. И понимал, что глупит, а ничего с собой поделать не мог: нравился ему Константин, и все тут.

Услыхав знакомое слово «варенье», Константин оживился, часто-часто заморгал, еще громче зачмокал и вполне осмысленно кивнул: дать, мол.

– Ну, пойдем…

Вадим вел его по вытоптанной в траве дорожке, согнувшись пополам: иначе не доставал до задранной ладошки малыша. Вел осторожно, не в пример сестрице: обходил корни. Константин доверчиво шлепал босыми ступнями, стараясь как раз попасть на корни. Зинаида не появлялась. Или лазила по крапиве в поисках летательного аппарата, или чинила диверсию. Вадиму в данный момент все было, как говорится, «до лампочки», он горел внезапно проснувшимся отцовским желанием накормить ребенка засахарившимся клубничным вареньем.

– Садись, – сказал он Константину, когда привел на террасу. Стул пододвинул. Константин доверчиво и ясно смотрел на него, с места не двигаясь.

– Ах, да! – сообразил Вадим. – Ты же у нас гном… – подхватил под мышки, усадил.

Наголо стриженная голова Константина едва торчала над столом. Рот был как раз на уровне блюдца с вареньем. Интересно, подумал Вадим, вынет он палец изо рта или нет?

Константин вынул. Обеими руками взялся за блюдце, придвинул к себе и, не обращая внимания на ложку, окунул рожицу в варенье.

– Ты что?! – дернулся к нему Вадим, всерьез напуганный странным способом употребления пищи, но тут появилась Зинаида с игрушечным вертолетом.

Вертолет оказался махоньким, пластмассовым, травянисто-зеленым, и тяжко было понять, как она сумела отыскать его в девственных лопушино-крапивно-репейных дебрях. Не иначе, не в дебрях он лежал – опять мелькнуло подозрение – спрятали его в известном месте, а она…

Додумать не успел. Зинаида сказала:

– Он всегда так ест. Ни ложек, ни вилок не признает. Прямо пес дикий! Хорошо – варенье густое, а если борщ?

– А что борщ? – не понял Вадим.

– Так у него только лицо испачкается, а когда борщ – все тело в капусте. Даже попка… А вообще вы зря. Нельзя ему варенья.

– Почему?

– Диатез. У всех от варенья диатез. Когда переедят.

– У меня нет… – машинально сказал Вадим.

– Вы же взрослый. – В голосе Зинаиды звучало легкое презрение: простых вещей человек не понимает.

– Я хотел как лучше…

– Кто ж вас винит?! – Зинаида всплеснула руками: жест у матери подсмотрела или у кого-то из женщин. – Я сама, дура, виновата: сколько времени на пустую игрушку потратила. И вас заняла напрасно. – И к брату: – Вставай, Константин. Поблагодари дядю, и пойдем. Пора.

Константин послушно оторвался от блюдца. Лица у ребенка видно не было, только сквозь густую бордовую маску поблескивали глаза. В районе носа вместо сопли приклеилась клубничина.

– Умыть надо! – нервно посоветовал Вадим.

– Дома умою, – деловито сказала Зинаида. – Тут рядом. Некогда нам рассиживаться. А вам спасибо, Вадим Николаевич.

– Не за что… – Вадим чувствовал себя растерянным, сам не знал почему. Добавил вежливо: – Вы заходите…

– Обязательно.

Зинаида – на этот раз бережно! – свела братца по ступенькам, повлекла к калитке. Константин споро перебирал ногами, сильно занятой: счищал пальцем варенье с лица в рот. Эдак, пока до дому доберутся, и умываться не надо… Смешные. А все-таки: зачем они приходили?

У Вадима вновь возникли прежние подозрения, хотя симпатия к сладкоежке не исчезла: он-то дитя малое, несмышленое, в кознях невиновное. А вот Зинаида…

Сбежал с крыльца, обогнул дом, остановился. Посреди песенного «зеленого моря» кто-то выкосил круглую ровную плешинку, этакий коричневый островок. Вадим изумился: когда успели? Неужто, пока Константин варенье лопал?..

И, понимая, что поступает глупо, что именно этой глупости Они от него и ждут, медленно пошел к островку, стараясь ступать аккуратно, каждым шагом, как на болоте, пробуя почву под ногой. Почву наглухо скрывали зонтики лопухов, мало ли что под ними можно спрятать…

Добрался до островка-плешинки, осмотрел его. Посередине, из земли, возвышаясь над нею сантиметров на десять, торчала картонная нетолстая труба, картонным же кружком заклеенная на конце. Прямо из трубы выходила медная проволочка, тянулась» по земле и пропадала в лопухах – в направлении соседского забора. Около трубы, прижатая камешком, лежала страничка из тетрадки в клетку. На ней фломастером значилось: «Осторожно: опасность!» Буквы печатные. «Мина!» – с ужасом подумал Вадим.

И тут же оборвал себя: ты что, лопухов объелся? Откуда посреди восьмидесятых годов в подмосковном дачном поселке взяться мине? И все же упорствовал: Они смастерили. Достали тол, динамит, напалм, атомную боеголовку – что еще? – заминировали участок, пока Константин время тянул, а Зинаида на «атасе» стояла. Увели конец к автоматическому взрывателю.

Припомнились виденные по телевизору фильмы про партизан: вражеский эшелон мчится по рельсам, рука минера лежит на рукоятке взрывателя, секундная стрелка бежит по циферблату на запястье командира…

Чушь какая! Ну всунули в землю трубу из картона. Ну проволоку натянули. Камуфляж, ясное дело! Хотят его на «слабо» взять… Не дождутся!

А кстати, куда все-таки ведет проволока?.. Можно поглядеть. Так, из чистой любознательности. Не хвататься же за трубу: Они наверняка чего-то туда заложили. Не тол, конечно, а, например, это… Ну это… Как его?..

Фантазии у Вадима не хватало, зато осторожности – хоть отбавляй. Поднял невесть откуда взявшуюся суковатую сухую палку, раздвинул ею лопушиные листы, увидел убегающую к забору медную ниточку. Так и шел, с каждым шагом оберегаясь, вороша палкой лопухи, искренне надеясь, что никто его не видит. То есть никто из нормальных людей, жителей поселка. А Они, понятно, наблюдают, сомнений нет. Ну и хрен с ними, пусть радуются. Только не доставит он Им радости, будет бдительным, аки зверь.

Проволока подползала к забору, и Вадим, малость успокоенный, уже намеревался повернуть назад (за забором лежал чужой участок, не исключено – вражеская территория), когда следующим шагом он вдруг не ощутил под ногой опоры, качнулся назад, пытаясь удержать равновесие, но поздно: инерция движения неудержимо несла его в Неизвестность, и, проваливаясь куда-то вниз, в пропасть, в преисподнюю, он успел подумать: конец…

Преисподняя, впрочем, оказалась недалекой: не более метра в глубину (дальше Они не рыли – не успели или не хотели), но доверху заполненная ледяной колодезной водой. Плюхнувшись туда с размаху, подняв фонтан брызг, разъяренный Вадим тут же услыхал – способен еще был! – громкий хлопок, и в голубое, предвечерне темнеющее, кажущееся из ямы с водой невероятно высоким небо взлетела – откуда-то рядом! – огненно-красная ракета, потянув за собой серый дымный хвост. Она достигла наивысшей точки, застыла на секунду и, угасая, нехотя пошла вниз. Потом совсем исчезла. Падая в яму, Вадим оборвал-таки проволоку, связанную с ракетой-хлопушкой – той самой картонной трубой на выкошенной плешинке, – и законный салют отметил военный успех врага.

Матерясь, Вадим вылез из ямы: хорошо, что в плавках был. Они-то небось ждали, что он «в полном параде в ловушку попадется… Не осторожничая уже, пошел, давя лопухи. У плешинки задержался: так и есть, картонной трубки и след простыл. Технически одаренные „цветы жизни“ начинили ее смесью для фейерверка, которую, как еще со школы; помнил Вадим, составить несложно, о том во многих популярных брошюрах пишется. В том числе и в журнале „Наука и жизнь“. Интересно, когда Они яму вырыли?.. Появление Зинаиды и ее липовые поиски вертолета – провокация. Яма вырыта раньше, возможно, в ночи, а Они прикинули точно с учетом психологического момента: Вадим, до макушки набитый подозрениями, свяжет Зинаиду с Ними, пойдет любопытствовать: что это она за домом делала? Не ошиблись, психологи…

Вадим вошел в дом, на всякий случай запер входную дверь, сменил мокрые плавки и уселся в плетенное из соломки кресло-качалку на террасе – логически рассуждать. Не то обидно, что выкупался, а то, что купили его на корню. И главное, покупка рассчитана на любопытного подростка. Выходит, он, большой дядя, ничем не лучше тех, кто пошел на него войной. Не умнее. А коли честно: Они умнее…

Странная штука: стыдное признание почему-то не расстроило Вадима, который до сего момента мнил себя куда как умным и рассудительным. Он никогда не считал себя азартным, не играл в карты, не просиживал деньги на бильярдном столе, рулетку только в кино видал. Он не умел проигрывать, потому что не играл. Ни во что. И если для его нынешних противников все происходящее считалось веселой и азартной игрой, и – волей-неволей! – Вадим втянулся в нее, то следовало, очевидно, признать: Они выиграли. Они вынудили его отступить, сдаться, бежать с поля боя. Еще недавно твердое решение «не обращать внимания» казалось ему сейчас наивным и глупым. Скоропалительным. Он сюда работать приехал, а не терпеть издевательства со стороны малолетних преступников, к кому не с томом Макаренко – с участковым милиционером подходить надо. Нет у него времени на пустое сопротивление!

Выходит, сдался? Что за вздорное определение! Если шум за окном мешает работе, то закрывают окно, а не пытаются своротить автомобили на другую улицу. И это, заметим, не считается поражением, но разумным выходом. Разумным…

И все же крутилось где-то внутри: сдался, сдался, сдался! Струсил, отступил, прикрылся приличным случаю доводом…

Цыкнул на себя: прекрати сейчас же! Тебе тридцать уже! Не уподобляйся мальчишкам! Завтра с утра – на электричку и в столицу, попишем первопрестольную, позволим себе некий урбанистический уклон, и будет это не уходом с колеи, но естественным ее расширением. Решено и подписано!

Да, ту бумажку с фломастерной надписью – «Осторожно: опасность!» – надо подобрать и прикнопить ко входной двери на террасу: в назидание всем тем, кого милый друг, дедов внучонок, дачным одиночеством благодетельствовать станет…

Шутим, балагурим: ни дед, ни внук в происшедшем не виноваты.

Хотя интересно: как это дед уживался с клоном?..

Встал, заходил по террасе из угла в угол – благо площадь позволяла! – вспоминал, что приятель о своем предке рассказывал. Вадиму сейчас что бы ни вспоминать – лишь бы от сегодняшнего отвлечься. Можно было, конечно, спать лечь, но чувствовал: не уснет. А валяться без сна – только мучиться…

Так что же дед?..

Вспомнил: хитрый приятель, уезжая в Москву, открыл шкафчик на террасе, показал ключ, спрятанный под перевернутой эмалированной кружкой, сказал приглушенным голосом:

– Это от второго этажа. От дедовых хором… Только… – он прищурился, как кот на солнцепеке, – не советую тебе туда лазить…

– Он что у тебя – Синей Бородой был? – пошутил Вадим. – А там – убиенные жены? Пыльные скелеты?

– Не скелеты, но кое-что, – таинственно продолжил приятель. – Мое дело предупредить, старичок, а там – как знаешь…

Вадим не придавал большого значения всей этой мишурной загадочности. Приятель его слыл хохмачом, любителем веселых и порой злых розыгрышей, без ерничества и шутовства себя не представлял, за что и ценим был во всех знакомых, близких и дальних компаниях. А человек хороший. Добрый, отзывчивый. А что шутник – плюс ему…

Вадим взглянул на часы. Можно, конечно, уехать в Москву сейчас. Еще не поздно. То-то и оно, что не поздно. Честно говоря, здесь, в запертой на могучую задвижку даче, Вадим чувствовал себя в безопасности. А на улице… И потом: переться к станции с чемоданом на виду у всех, официально признать поражение… Нет, лучше рано поутру, когда Они – это проверено! – спят без задних ног. А дело на вечер найдено и тем более занятное. Дед у приятеля – тот о нем много и часто рассказывал, любил старика, – был человеком непростым: до последних своих дней трудился в цирке. Только не артистом, не на манеже под лучами прожекторов, а скромненько – за кулисами: слесарил, столярил, паял, лудил. Золотые руки имел, цены ему в цирке не было. Все мог сотворить: от простой жонглерской булавы до сверкающей хромом ракеты, на которой воздушные гимнасты ловкость демонстрируют. Но чаще всего помогал иллюзионистам, фокусникам, мастерил им хитрейший потайной реквизит: и по их замыслам, и сам его сочинял. Приятель говорил, что после деда на даче много чего осталось… Вот и посмотрим, скоротаем вечерок, тем более – вспоминал Вадим – покойный дед антиквариатом интересовался, брал на реставрацию (не за деньги, из любопытства…) всякие старинные механические поделки (не блоху ли лесковскую?), а такие штуки Вадим любил и ценил. Если что забавное найдет – верил! – у приятеля выцыганит. Еще один аргумент в пользу утреннего отъезда…