Текст книги "Поход клюнутого"

Инструменты деревенский коваль держал, как и положено хумансу злоупотребляющему, рассыпанными вокруг наковальни, чем позлил дварфа еще больше. Не хочешь – не работай, но хотя бы не оскорбляй профессию! Нашел пару клещей, зубил, небольшой молот, скрепя сердце добыл из кошелька серебряную монету и бросил на наковальню, укорив себя за недостойное желание взамен того саму наковальню переставить на мерно вздымающееся пузо засони. Полез по ящикам в поисках более мелкого, что могло бы пригодиться, нашел пару малых лезвий, маленький ручной бурав грубой работы, пробойник… вынес бы все, да никакой лошадиной грузоподъемности не хватит. Под конец отыскал поросшую мхом и, видимо, уже много лет не используемую маленькую наковаленку-шперак, оттер случившейся тут же ветошью. В большом коробе нашлась груда подков, но прицельный дварфийский взгляд тут же определил, что ни Рансерова, ни понийского размера тут не сыщется, все сплошь средние клячные калибры. Зато ухналей, плоских гвоздей для прибивания подков, нашелся целый мешочек, и его Торгрим реквизировал не моргнув глазом – пьянице полезно будет потрудиться, восполняя запас.

Все раздобытое Торгрим ссыпал в найденный тут же мешок, а прежде чем уйти, не удержался и обследовал бревна нижнего венца. За свое путешествие до араканской столицы он успел побывать во многих кузнях, где, помогая мастерам или давая советы, а где и принимая на себя их обязанности, так что хорошо знал странное обыкновение мастеровых устраивать там тайники, выпиливая часть бревна. Содержались в таких заначках предметы порой неожиданные, но обычно неплохого качества, которые почему-то не хотелось выставлять на всеувидение. Нашелся такой тайничок и здесь; отвалив выдолбленную половинку бревна, Торгрим нахмурился, обнаружив несколько клинков вида самого бандитского. Правда, все они были аккуратно промаслены и упакованы в кожу, да так и лежали тут, похоже, без дела уже не первый год, но едва ли являлись продукцией местного ломастера – исполнены простенько, но аккуратно. Вот вам и тихий омут, вот вам и смущенные хамы. Подумал даже, не прихватить ли штучку для Бингхама, коль скоро тот повадился корчить из себя рыцаря – без меча образ неполный будет, но подходящего не нашел – все короткие, зловеще покривленные, чтоб скорее распарывать, а не честно рубиться, да и начнет фигурять на публике, а вдруг тут вся деревня повязана, узнают, обидятся. Так что завалил бревно обратно и пошел на выход.

Оказывается, пока копался, успели спуститься сумерки. Гоблина, конечно, и след простыл, но, как Торгрим и полагал, даже простылый след легко читался на грядках, по которым тот прошелся. Дварф аккуратно проследовал по обгрызенным редисочным и морковным хвостикам и пришел к небольшому амбарчику, из которого доносились звуки весьма выразительные – ахающие и всхрюкивающие. Не решивши испытывать свои нервы опасным зрелищем, Торгрим осторожно постучался в стенку секирным обухом.

– Эгей, дон Банглай, ужин простынет!

– Ужин?! – Судя по интонациям, помянутый дон и рад был такому повороту событий. – Это важно, это пропускать никак нельзя. Звиняй, дорогуша, я, может, еще загляну, как мимо буду.

– Куды пошел?! – возмущенно воззвал низкий женский глас.

– Сказано тебе, дура, – королевская служба!

И полминуты спустя Бинго вывалился из сарая, дубину свою зажимая под мышкой, а руками судорожно увязывая завязки штанов.

– Это не свинарник ли? – подозрительно осведомился Торгрим, принимая у него палицу, пока на ногу не выронил.

– Что-то вроде, – признал Бингхам без особого смущения. – Эй, да ты это, рожи такие не корчи! Сам виноват – это ж тебе я обещал с кузнечихой договориться.

– Я, по чести, отнюдь не настаивал.

– Впредь уточняй такие нюансы. Эти ж деревенские бабищи – на них огров спускать надобно, да и те повымрут от усилиев! Чего рожу кривишь так, что аж по макушке видно?

– Промискуитет у нашего племени не в почете.

– У нашего тоже. Вообще никаких слов не любим сложнее, чем «кукиш»!

– Я говорю, у нас, дварфов, в почете глубокие и серьезные отношения, чтоб раз – и на всю жизнь. А эдак походя, не снимая сапог, каждую встречную кузнечиху потешать – оно моему пониманию недоступно по причине отвратительности!

Бинго совладал наконец с завязками и с оскорбленной рожей отобрал у дварфа дубину.

– Дикий ты, как косяк гусей, даром что весь на понтах. Оно, может, и знатно бы, чтоб на всю жизнь с первого попадания. Хотя, может, и нет, не берусь судить, не попробовав. А как насчет пожрать, тоже раз – и на всю жизнь?

– Я не про разы говорю, а про постоянство! Любишь пиво – его и пей, вовсе нечего в каждой таверне к новой наливке прикладываться.

– Да я б и рад, только ж не во всякой таверне мне любимый эль выставляют. Хочешь – заливай трубы тем, что под рукой, а нет, так грызи сухари на сухую руку… всухомятку то бишь. Вона, видал тех рыцарей? Забился в скорлупу, обвешался кодексами и боится сам себе признаться, что все его напряги оттого только, что без нужды сам себе наступил на главное.

– Это у кого где главное. По мне, так соблюсти моральный облик в незапятнанной чистоте куда важнее.

– Дык угощайся, я не против. Ты ж здоровый плуг, тебя и моральный облик не испортит. Это я хлюпик, ежли не поддерживаю себя постоянно в боеготовом виде, то быстро скисаю и становлюсь ни на что не годен. И дерусь, собственно, только для тонуса, и с бабами то же самое – ежли лишнюю пропустишь, вскорости язык вянет, ноги начинают заплетаться, а глаза – цепляться за всякое, включая овец и коз. Ущербный генотип, весь в Гого.

– Ты ж вроде им не гордился и чернил последними словами?

– Так и есть. Стыжусь и сам себя презираю. – Бинго деликатно сморкнулся в лист развесистой смородины. – А поделать ничего не могу. Нет, конечно, могу, но скажу тебе, как родному: делов мне до твоего отношения в аккурат по задницу. Я вот, кстати, успел вызнать у ей, что за история с тем постоялым двором, – можешь ли такими успехами похвастаться?

– Я молоток да гвозди раздобыл, это весомее да болезненнее.

– Грубиян ты и задира, попробуй еще только мне попенять на эти ценные качества. Так вот, далее по дороге будет застава того самого местного буль-дядьки, чья земля, и на ней с путников взимают подати втридорога. Ранее все, кто едет, останавливались там, на развилке, про то прознавали да и сворачивали на объездную дорогу. Ныне же, чтоб на нее вернуться, возвращаться придется, а народишко-то суеверный, возвращаться – пути не будет, так что зубами скрежещут, а едут прямо. Ты как насчет суевериев?

Торгрим разочарованно сплюнул.

– Нате вам, а я уж козни какие заподозрил. Суеверий не имею – счастлив уже полным списком народных традиций. Да и потом, с утра всяк путь внове, какое тут возвращение?

– Таки что, поутру в объезд двинемся?

– Утро вечера мудренее. Сейчас отужинаем, я прилягу, а ты, сколь я успел постичь твою неуемную натуру, пойдешь еще погуляешь, вот и побеседуй с людьми и особенно людицами, может, чего нового вызнаешь. Сколь дерут за проезд, чем чревата неуплата, не дешевле ли будет промчать во весь опор, свистя да улюлюкая.

– Эй, ты меня зря считаешь эдаким неутомимым ходоком! И так-то послеобеденный сон прозевал, да рыцарей бил – умаялся, а уж в свинарнике я и молчу, какой подвиг отколол, пока ты гвозди тырил!

– Я не тырил. Я плату оставил.

– Вот ведь неприятность какая! – Бинго сокрушенно пристукнул себя палицей по лбу. – Я ж туда возвращаться опасаюсь. Кузнечиха во какова, сама б могла заместо того храпуна молотом шурудить… как тут не задуматься о правоте тех благородных сэров, что вожделели даму без зада.

Над постоялым двором уже вовсю витали ароматы свежезажаренного мяса, кони оказались заведены в небольшую крытую конюшню, где Рансеру пришлось держать голову опущенной на уровень груди, чему он, привычный ко всякому, не возражал.

– Мог ли я подумать, что дважды за день буду мясо наворачивать, – поделился Бинго, в чьих недрах свинина как раз перекочевала в кишечник, освободив желудок для насущных поступлений. – Хорошо быть этим… мобилизованным!

– Не в жратве счастье, – по обыкновению, вступил в препирательство дварф, сразу к столу не поперся – свернул к рукомойнику, привешенному на столбе.

– А в чем? – не прошел мимо очевидной нелепости Бинго. – Только не начинай мне тут, что, мол, в служении да спасении. Спас я как-то одну тетку от неминуемой смерти… да вот, придержал руку, как жентельмен! Так никакого счастья, как заверещала, коза, так только и осталось, что улепетывать во все лопатки, проклиная свое великодушие.

– Счастье наступает, когда наперекор всему миру ты исполняешь то, что велит тебе долг, – объяснил Торгрим терпеливо, ополаскивая ладони под холодной водой.

– Это вот как ты сейчас? Там мясо ждет, а ты вопреки этому грабли мочишь?

– А ты попробуй, вдруг понравится.

– Вот еще, нашел дурака. Ты небось и кушать станешь вилкою?

– Нет, такого в моих заповедях не водится, так что не зевай.

Бинго руки мыть так и не стал – демонстративно вытер о волосы, а в дом и к столу порхнул первый, словно громадный мотылек на свечку. Торгрим еще только ноги затеял вытирать на припорожном коврике, а гоблин уже придвинул к себе миску с парующей капустой, ухватил с блюда ломоть мяса, плеснул в кружку из кувшина и всего этого поочередно причастился. После кружки лицо его недоуменно вытянулось.

– Кисель, что ли? – вопросил он сгорбленную старушку, сменившую предыдущего представителя администрации.

– Хлебай, што дають, ирод! – ответствовала старушка категорично. – Ишь, кисель ему не по нраву!

Бинго немедля явил свою трусоватую сущность, покорно выхлебав кружку досуха, и метнул умоляющий взор на подвалившего к столу Торгрима.

– У вас проблемы, мадам? – галантно осведомился тот, аккуратно подтыкая бороду за ворот, чтобы не испачкать. – С иродами, с киселем или с какими иными материями?

– С вами у меня проблемы! – отрапортовала старушка охотно. – Шляетесь, места сваво не зная, да ишшо привередничать мне тут будете! А ты, зеленый, позыркай мне тут, я тебе такого взвару вынесу, что вовек канючить заречешься!

– Мадам-ведьма? – уточнил дварф обстоятельно, умащиваясь за столом напротив гоблина.

– «Мадам» твоя бабка была, недомерок, а шо до меня, так я ужо семьдесят лет кисели варю, и не для того, чтоб их проезжие хаяли!

– Бабка моя, безусловно, была еще та мадам, перед ней аж боевые клирики книксен делали, – степенно признал Торгрим. – А киселя вашего мы хаять отнюдь не собирались, лично я так вовсе полагаю, что это наилучшее из ваших наземных изобретений. Но терзают меня смутные сомненья – не ксенофобией ли вызвана ваша бурная реакция?

– Или геморроем, от него тож характер портится! – не остался в сторонке Бинго, но тут же под пламенным старушкиным взором уткнулся носом в миску и принялся в два пальца переправлять в пасть ее содержимое.

– Я имею в виду, что расизм не пристал столь почтенной даме, которая к тому же при деле – кисели варит, – сурово закончил Торгрим. – Деньги наши ваш управитель взял за здорово живешь, нимало не сетуя ни на мой рост, ни на масть моего товарища. Так извольте и обращаться, как ко всякому иному, не считаясь с личными особенностями!

– Только не по голове, – прочавкал Бинго заискивающе.

– Дык а разве я к вам как-то по-особенному? – изумилась бабка. – Почитай, как к родным, по первому классу! Шляются тут всякие, вещи потом пропадают, и непременно средь оных сыщется пузан, или лысый, или глист, или косорожий, а чаще все до кучи, как ни обзови, все в яблочко. А тут-то повезло – один зеленый, второй карапет, поди спутай!

– А можно, я буду «карапет»? – жалобно поинтересовался Бингхам, уминая капусту, пока бить не начали, как всякого косорожего. – Или вот, к примеру, пусечка.

– Ты зеленый будешь, – отрезала старушка. – Каланча еще, паскудник и морда разбойная, ежли тебе это ближе.

– А он что – не разбойная морда?

– Он-то? Нешто ты разбойников не видал! Глянь как-нибудь в зеркало, да смотри штаны не попачкай. Этот не разбойный, этот недоросток леший да моховая борода.

– Чего это я леший? Да я в лесу вашем был полтора раза! Я подгорный.

– Дома у себя ты хоть херувимом небесным называйся, а тут лешим будешь! Как тебе мой кисель, леший?

Новоявленный леший с тяжким вздохом отведал киселя.

– Ты как есть скажи! – подначил Бинго злонравно.

– Это как?

– Что ейный кисель – ни разу не пиво!

– Так вы чиво, пива хотели? – ахнула старушка. – Ох ты ж, Стремгод задери старую дуру, а я-то уж было думала, шо у вас к киселю претензии. Простите, детишки, это я сейчас, это я мигом! Ох, горе мне, оплошала, обхамила ни за что, на покой пора, в домовину…

И ушаркала в глубины строения, не переставая причитать и виниться, где-то в коридоре, судя по деревянному постуку, даже головой о стену приложилась пару раз в припадке раскаяния.

– Вот видишь, – наставительно изрек Торгрим, акцентируя внимание Бинго на поднятом пальце, и ловко увел свободной рукой из-под гоблинского носа смачный мясной оковалок с полосой прикопченного сала по ободу. – Всяко недоразумение проясняется безболезненно, если иметь терпения достаточно.

– Или если бегать быстро – тоже помогает.

– Уклоняясь от проблемы, ее не решить. Надобно только стоять намертво и, ежели сталью отвечать невместно, гнуть свое с неизбывной доброжелательностью.

– Славно все-таки тот усатый нас свел! Теперь, случись такое, каждый может поступать по-своему и друг другу не мешать – я наутек, а ты насмерть с этой, как ее…

Ревнивым глазом Бинго отметил, что дварф-то за столом куда как организованнее – и разглагольствовать, и есть ухитряется в одно и то же время, в то время как сам гоблин, чтоб донести свою мысль, неизменно кусок откладывает, а принимаясь жевать – не то что сам говорить, но и слушать неспособен. Что ж, выбор нетруден: язык почесать никогда не поздно, а кормят далеко не всегда, так что с разговорами Бинго завязал и вгрызся в мясо, покуда Торгрим его на этом поле не обставил вчистую. Жранье всухомятку как дисциплина никогда ему не давалось, а киселем запивать опосля обостренных интеракций с его, киселевой, прародительницей гоблин побрезговал, так что вскорости намертво забил себе глотку и начал судорожно кряхтеть, дергать лопатками и предаваться задыханию. Торгрим равнодушно косил прищуренным глазом, сам питался совершенно неспортивным манером – аккуратно пережевывая каждый кусок, вместо того чтоб лихо заглатывать как есть в отчаянной надежде естествознатца – добиться, чтоб принятое было узнаваемо на выходе из организма. Бингхам начал корчиться и наверняка позеленел бы пуще прежнего, кабы было куда, но гнусный дварф только смотрел осуждающе – сколько, мол, можно на одни грабли? Подыхай, раз учиться неспособен!

Спасла старушка, с натугой приволокшая пузатый кувшин. Завидя корчи гостя, она лихо размахнулась кувшином, дабы приложить по хребту, и Бинго, остатками затуманенного паникой рассудка постановив не допустить нецелевого расходования пива, самоотверженно опрокинулся с лавки на пол. От удара застрявшее в глотке бурно ухнуло внутрь, а взбрыкнувшие гоблинские ноги стремительно взметнулись снизу к столешнице, дабы отправить ее в потолок… Но предупредительный Торгрим еще на зачаточном этапе этого приключения догадался подхватить стол за края и сдвинуть на себя. Так что модные оркские сапоги праздно взмыли к потолку, и с них на уязвленное чело Бингхама посыпались земля, пыль и дохлые кузнечики.

– Шебутной какой, праасти хоспади, – благоговейно выразилась старушка, водружая кувшин на стол. – Енто чиво с ним, болезнь какая? На нас-то не перекинется?

– Плохая наследственность, – пояснил дварф важно. – Воздушно-капельным путем не передается, иных же контактов, мадам, советую стеречься.

– Присоединяюсь к мудрому совету лешего, – просипел Бинго, сердито отплевываясь. – Из иных контактов никому из нас радости не вытесать. Вот разве что полей, матушка, мне пива прям оттель, чтоб мне не вставать лишний раз, да тут я, пожалуй, и прикорну, раз уж некстати опрокинулся.

– Подымешься как миленький, морда разбойная! Даром ли для вас гостевой нумер отперли? Да и зайдет кто по делу, вот не было печали об тебя спотыкаться.

– Кому какое счастье, а мне так и в простом недвижении отказывают, – пожаловался гоблин, но на скамейку вернулся, пока в самом деле спотыкаться не начали.

Пиво оказалось жиденькое и слабое, но скандальная бабка смотрела зверем, и Бинго не стал заводиться – нахохлился и героически вылакал, что налили. Потом, очевидно в порядке вежливости, хватил вторую кружку, а после нее и разбирать перестал – настроил процесс, одной рукой суя в пасть куски, а второй поднося запивку, да так и игрался, пока стол не опустел, а брюхо не надулось вызывающим арбузом, словно у медведицы на сносях.

– Здоров жратеньки, – признала бабулька со скрытым одобрением. – Уж представить боюсь, каково спать станешь, – поди, ставни храпом выставит?

– Строить крепче надо, – отрезал Бингхам сквозь могучую отрыжку. – Чё ты там говорил про прогулки опосля ужина, борода? Я вот ощущаю, что нисколь не ходок, пока не проверю теорию со ставнями.

– Больно ты примитивный организм, частишь со своими потребностями. – Торгрим тоже сдвинул опустевшую миску. – А я, пожалуй, пойду посижу на завалинке, с местными мужами повожу бесед познавательных.

– Главное, в танцы не пускайся, – упредил Бинго, от неумеренного жранья подобревший. – Кто их знает, какие тут нравы. Я как-то был в одном захолустном краю, так там раз станцевал с кем – далее женись, такие порядки. Или это не за танцы такая анафема… то ли с кем выпил, но тогда б я женат был уже на первом же встречном сплавщике… то ли посмотрел как-то эдак, по-особенному глазки выпучив, а то ли с кем в стогу изловили – не помню, словом, и с тех пор поутратил в этом… слово такое эльфийское – коммунизм? кобелизм? А… коммуникабельность!

Дварф неодобрительно потряс головой, вылез из-за стола и, прежде чем отправиться на выход, церемонно бабке поклонился.

– Вот туды ж, карапет, а осрамить думает, осмеять, как какую ледь светскую, – пожаловалась старуха, от такого обращения живо шарахнувшись.

– Видали мы всяких ледей, – пробурчал Торгрим оскорбленно. – Ничем вы, мадам, их не хуже. Засим прошу прощения, у моего организма тоже есть привычки…

– Там за избой лопухи вот такие развесистые, – подсказал Бинго.

– Не такие привычки, зломысленный мой товарищ. Вот!

Торгрим вытащил из-за пояса подозрительно мягкий кошель, пожалованный давеча стражником, а из-за пазухи – короткую курительную трубку с сильно обгрызенным костяным мундштуком.

– Коноплею разжился? – радостно вскинулся Бинго.

– Никоим манером. Это обалдуйское зелье вы сами пользуйте.

– Мы и пользуем, только не из такой посудины, а в листы заворачивая. А что ж у тебя? Нешто тобакко зловонное?

– Оно и есть, да и то, подозреваю, не из лучших – хорошее, оно стражникам не по карману. Однако ж не суть, что тянуть, лишь бы башку не дурманило! Сидишь себе, спокоен и недвижим, колечки пускаешь в небеса, и снисходит на тебя благодать, и всякое бурление, от коего некоторые страдают, само собою вокруг тебя стихает, как паскудные акиянские волны бессильно разбиваются о несокрушимый брег.

Бинго с сомнением хлюпнул носом.

– Вокруг некоторых такое бурление, что никакими колечками не пригладишь. Да и сидеть недвижиму – сложная наука, не вдруг и постигнешь. От конопли хоть смешно становится, правда, потом не всегда портки отыскать удается. Ладно, бабка, где тут, говоришь, можно прилечь опосля трудового дня?

– На конюшню б тебя, ирода, а не в чистую горницу, – брюзгливо рассудила старуха, заметив опытным глазом, что за пивом ее киселю внимания уделили оскорбительно мало.

– Дык же я и не против! В горницу возьми моего лося, он воспитания благородного и самых честных правил, а я на его месте и прикорну, только капкан дайте на случай, если ночами по вашему селу охочие до проезжих кузнечихи шляются.

– А ну, не мельтеши! Марш в нумер, и чтоб до утра слышно не было!

– Все мною помыкают, обидеть норовят, да и по загривку хлопнуть – которые допрыгнут, конечно, – пожалился в пустоту гоблин и, волоча за собой палицу, покорно потрусил в указанную дверь.

Комнатка оказалась так себе: пять шагов в любом измерении и оконце, через какое не то что сбежать – покричать-то уверенно не получится. Зато два лежака вдоль стен, а что еще надо для ночующего? Бинго вяло поскребся и смекнул, что еще надо бы лакея, как там, где напяливал доспехи. Вот уж никогда (по отсутствию опыта) не задумывался, что их снять захочется! Под плотными многослойными кожами все взопрело и чесалось, вялые предосенние мухи рассеянно бодались, норовя заползти в прорезь панциря, а гроздья стальных блях, хоть и подбитые с изнанки немалыми подкладочными слоями, крепко натерли грудь. Да, в таком не поживешь, как наивно мечталось, недельку, и становится понятно, почему клановые воины шляются в нерабочее время в оборванском виде, заместо того чтобы щеголять блестящими латами. Бинго предпринял самоотверженную попытку расстегнуть пряжки, что стягивали панцирь, обломал ноготь, отчего заскулил так, что злая бабка прошаркала по коридору и надменно прошипела под дверь, чтоб свои похабные выходки постоялец приберег для «инова хасударства», если, конечно, не желает на десерт закусить бабкиным помелом. Засмущавшийся гоблин обратился к сниманию сапогов, каковое искусство освоил еще годов в двадцать, но и тут натолкнулся на непреодолимую преграду в виде непривычно раздутого брюха, которое в ответ на каждую попытку дотянуться руками до сапог моментально принималось возмущенно квакать, куда там старушке. «Не жил хорошо – и не пробуй, дубина», – вспомнился совет случайно встреченного шамана, а то ли сборщика налогов… теперь не дознаешься.

Бингхам повздыхал, завалился на лежак и предался упражнению по методу болотных троллей – на методичность, раз за разом ущемляя один сапог меж вторым и краем лежака и пытаясь выволочь из него увязшую конечность. Так и упражнялся, отрешась от мира, покуда сон не сморил, увлекая в неведомые пугающие просторы, где царят непонятные группы цифирей и буквиц, заполошными птичьими стайками взмывающие с диковинных стеклянных панелей; где чудовищная машинерия, пред которой и дварфа пробьет на благоговейное «ох ты ж, мать», высится по обе стороны на такую высоту, что не то что шлем – голова с плеч скатится, вздумай ты глянуть на верхние ее ярусы; где ты – не ты, потому что нет тебе реальному никакого интереса до этого самого бозона Хиггса, пускай бы сам Хиггс его и тыкал палочкой, проверяя, не дохлый ли, но в этом диковинном мире тебя обуревают на этот счет непостижимые, но тревожные и волнующие предчувствия[4]4
  Изначально стройная система распределения снов, задуманная высшими силами и заключавшаяся в том, что каждый должен в виде сна получать исключительно личный прогноз на завтра, натолкнулась на непреодолимое препятствие в виде индийских подрядчиков, которые перепутали в трансмировых базах все префиксы. И теперь люди зачастую видят сны о полетах, заигранные у пикси и прочих крылатых, а невинному гоблину досталось назойливое видение проектировщика Большого адронного коллайдера.


[Закрыть].

И бродил Бинго во сне по коридорам, освещенным не иначе как магическим образом, водил мудреные разговоры, даже не дивясь тому, что пользуется незнакомым языком, а мимохожих женщин отчитывает за одетость не по уставу, заместо того, чтоб воспользоваться этой самой неуставной формой в формате прямо заявленного ею приглашения. Кого-то он, кажется, грозился уволить, через что повидал фигу, и опять же вопреки своим обычным склонностям, фигу эту ни разу не отломал. Еще кушал в столовой, обходясь с белой пружинистой вилкой и таким же скругленным зубчатым ножиком столь непосредственно, словно бы это были булава и щит, а как дошло до рыгания – прикрыл рот салфеткой, словно записной эльф. А уж когда засел в комнате, вытянул из шкафа книгу без картинок и уселся в нее таращиться, листая одну за другой страницы, то заскучал, возмутился такому беспределу окончательно и проснулся. С истошным воплем, каким завсегда сопровождается нежданный кошмар, никак иначе не попускающий.

За плотно затворенными ставнями, как оказалось, уже светало, бледные лучики начали пролезать в щели, а на лежаке у противоположной стены подскочил резвым мячиком дварф, секиру вмиг откуда-то выхватил и теперь озирался по сторонам, сурово сдвинув кустистые брови.

– Чё орешь? – нервно осведомился он, когда Бинго наконец сбавил обертона.

– Забоялся вдруг, – пояснил гоблин стеснительно. – Чё, с тобой не бывает?

– Не бывает. Ежли вдруг который раз в груди и захолонит, это ж еще не повод орать как резаный! Кругом люди спят.

– Виноват. – Бинго шмыгнул носом. – Оплошал. Воочию-то, ты ж сам видел, себя не контролирую, что говорить за сонное царство! Людей будить и сам не склонен, от них самое оно – втихомолку ухрамывать, огородами, подвязав тряпками копыта, чтоб не схватились ранее времени заначки пересчитывать.

– Придется тебе на ночь кляп затыкать, особенно ежели ночевать не в пасторальной деревушке, а в каком приличном обществе.

– На сей счет ты расслабься, борода. Отседа и до самого Дэбоша приличного общества не будет, встречные начнут неуклонно дичать, в Рухуджи так вовсе едят с дубины, а считают только до «ни шиша».

– Таких суровых встречных тем паче лучше не злить демонстрацией трусости!

– Сокрытие трусости из страха ее обнародовать есть наиболее очевидная демонстрация оной, – ляпнул Бинго как-то настолько замудренно, что чуть снова не завопил (мелькнула мысль, что в голове засел тот, из сна, в белом халате и со стеклами перед глазами, гораздый на странное – поди не перепугайся!). – Ты уж меня не перегружай своими правилами. Скажи лучше, много ли полезного вызнал, пока давеча воздух отравлял?

Бинго обнаружил, что одного сапога на нем нет – все-таки избавился, а второй висит на ноге наполовину сдвинутый, и предался сосредоточенным размышлениям: доснимать ли его, с тем чтобы тут же надеть заново, или просто донатянуть.

– Ничего, что бы пригодилось. – Дварф отложил секиру и с хрустом потянулся. – Местное старичье опасливо, избегают незнакомцам жалиться. Однако подтвердили, что дальше и верно графские заставы будут, понаставленные, вестимо, в целях защиты от бандюганов. А за проезд по своим землям граф имеет право, дарованное королем, взимать подати.

– Хорошо ж устроился – в двух шагах от столицы собирать свою мзду!

– Тут, однако, история сложная и долгая. В незапамятную пору предок графа ссудил королевскую семью деньгами, а отдавать тем было то ль нечем, то ль жаба задавила, а только взамен возврата долгу тогдашний король отписал графу для пополнения казны этую грамоту. В ту пору графья Бульвиги владели золотыми шахтами на дальнем краю страны, дороги свои так и так охраняли, сей указ никого не задевал. А с тех пор графья породнились со светской аристократией, женили одного своего отпрыска на тутошней наследнице, и королевское право, выданное на все ленные земли Бульвигов, перетекло на здешние места. А с ним – того старики не озвучили, да я, почитай, бородой почуял – и манера графская обходиться со всяким проезжачим на свой вкус.

– В гости звать, пирогами потчевать? – понадеялся Бинго наивно.

– Ты ж только вчера жрал!

– Было дело, мне понравилось, сегодня тоже хочу.

– Ну, поори еще, давешняя ведьма тебе киселя вынесет. От графа, мнится мне, и того не дождемся. А выступать нам уже самая пора, пока ты чего-нибудь такое не учудил, за что с нас прямо тут последние штаны снимут.

– Эй, а как насчет завтрака? Кашки там, яичницу свежую, хлебушка, а то еще стопарь на дорожку? С утра выпил – весь день при деле!

Торгрим показательно омрачил лик.

– У нас, если который с утра выпить догадался, – порицания достоин. И ни до какого дела его не допустят, покуда не прояснит голову!

– То бишь пока вдругорядь стакан не накатит?

– Беда мне с тобой, Бингхам.

– Ото ж. То ли дело без меня ты процветал, аж завидки брали.

Бинго наконец стряхнул сапог, обстоятельно рассмотрел свои заскорузлые пятки и с тяжким вздохом взялся наматывать портянки. Внутри панциря за ночь лучше не стало, на следующей ночевке придется применить к нему более жесткие меры. А то и вовсе избавиться, ибо модничать приятно, но если уж Торгрим все равно повадился бдить, чтоб не задирался, то и опасаться шальных ножиков не приходится, а от чего посерьезнее Бинго и сам горазд был сматываться. Раздобыть взамен тому расшитый золотом и драгоценностями кафтан, чтоб прельщать наивных пейзанок. Где раздобыть? Да вот же Торгрим вещает про графа, что на пути расселся. Неспроста, должно быть.

Дварф соскочил с лежака шерстяным кубом, да и шмыгнул за дверь – не иначе, умываться побег, чистоплюй. Для порядка, влезши в сапоги, Бинго тоже умылся – облизнул палец и соскоблил им полфунта налипшего безобразия с бровей. Пока этим занимался, проклял свою тупую гоблинскую голову. Это ж надо сообразить напялить каблукастые сапоги, поднимающие цокот, как эскадрон катафрактов, допрежь того, как тихой сапой обчистил хозяйские закрома! Вот так форма и теряется, вот так слава мудрых и проходит, сделав напоследок ручкой и скорчив издевательскую гримасу. Что ж, облажался, бывает; главное – не увязнуть еще хуже. Так что придется оставить кладовые нетронутыми, а славу знатного путешественника неопороченной. Либо все-таки рискнуть и проверить дварфа на решительность, потому что процесс продразверстки наверняка выдастся шумным и на какой-то стадии непременно перейдет в зуботычины.

Торгрим вернулся с энергичным топотом, отжимая на ходу мокрую бороду, и жуткими переливами мускулов враз отговорил гоблина от сомнительных предприятий.

– Зарядку делать будем? – бодро полюбопытствовал он у гоблинского пуза.

– Зарядку – это как забивку? – вяло понадеялся Бинго.

– Зарядку – это как упражнения для мышц, дабы всегда были ко всякому готовы и не подвели при любой оказии! Давай-ка пару кругов вокруг села для разминки, потом тыщу приседаний, пять раз по сотенке отжиманий, и хорошо бы сыскать приличный жернов пуда на четыре, а то чем же укреплять брюшной пресс?

– Да ты сдурел, дружище. Один жернов искать будем в аккурат до вечера, а пока ты меня выучишь считать до сотни – обрасту бородой почище твоей.

– Это да, не подумал, – огорчился дварф. – Пока беззаботно на нарах шаришься, как-то искажается представление о ценности времени. Пожалуй, с зарядкой придется подзавязать на время путешествия.

– А еще очень много времени отнимают твои принципы!

– Э нет, это не прокатит. Принципы мои мимоходом сочетаются со всяким полезным делом! Я ими и на ходу сверкаю, и за столом, и в бою их крепко держусь.

– Ну, попробовать-то стоило, пока ты мне ими плешь не прогрыз. Кстати, давно… уже с минуту хочу спросить – ты лосей седлать-то умеешь? А то как бы не пришлось-таки пробежку устраивать.

– Отрок тутошний уже седлает. Продажный народ – за медяк на все готовы!

– Да ты никак из зажиточных! Я и сам за медяк на все готов. – Бинго сокрушенно вздохнул. – Ну нет, конечно, не на все. Ни на что не готов за медяк. Все делится на то, что я готов сделать из любви к искусству, и все остальное, к чему только под страхом смерти меня и приставишь. Причем занимаюсь я в основном этим последним. Как-то не так жизнь пошла, не находишь?