Текст книги "Вне рубежей"

А в описуемое время англоидный гражданский брак цвел и благоухал – ля мур царила и неслась повсеместно. Соответствующие веселые картинки с полями киндер-сюрпризов – слегка во фронт базы и по чуть-чуть с флангов – корректировались от случая к случаю и хранились в полевой сумке вместе с потрепанными картами. Остальная обширная территория к югу представляла собой страну чудес или поле дураков – как будет угодно. Время года к тому же потворствовало. Грунт самый подходящий для новорожденных: ни контраста по цвету, ни осевшего земляного пятака – все уже запылилось и пересохло на метры вглубь. Трава жухлая и пожелтевшим пятном не выдаст.

Но приказ – он и в Африке приказ. Так что прочь сомнения, нездоровые мысли с предположениями и давай-ка сам за руль. Неужто есть желание доверить его сынам пылающей отчизны или неопытному Жоре? Нет, и тем более Жоре, которого уже с потрохами унесло в поля дураков за чудесами. Я не умолял, а просил: «Господи, как же было бы хорошо, если бы на этот раз обошлось. Всего один раз. Никогда же раньше не просил тебя, Господи. Всего-то… Разок – без массы ощущений, убедительно демонстрирующих превосходство инстинктов над разумом мнимого властелина природы. Без награждения почетным клеймом с ярко выраженными элементами звериных повадок. Без преклонения перед чудесами Ее величества Госпожи в смиренных заботах о Его величестве Страхе».

Пока же произошло то забавное, чего и следовало ожидать. Витающий Жорин разум продолжал ворочать перспективными чудесами, а приземленный комод шустро запрыгнул на командирское место и убедительно изображал отсутствие и непонимание. Жора собрался было лезть в кузов, где одна из откидных продольных лавок исчезла с месяц назад, а на второй вольготно расположились шустрики – такие же отсутствующие и непонимающие. Пора было вмешиваться. Я хлопнул Пиреша по плечу и указал назад.

– Sargento, inspeciona os soldados[38]38
  «Проверь бойцов, сержант» (порт.).


[Закрыть].

– Depois, – вездесущее и привычное африканское «потом». Комод смотрел уже влюбленным взглядом, присутствуя и понимая, но надежда еще теплилась.

– Vamos! Rapidamente![39]39
  «Давай! Быстро!» (порт.).


[Закрыть]

Нехотя комод полез из машины. Обида закипала.

– Садись, Жора. Негоже офицеру на лавке трястись. Сейчас цирк будем смотреть.

Узкие щели-бойницы, которые несколько секунд назад представляли собой добродушные и преданные глаза Пиреша, угрюмо уставились на расслабленную троицу. Взгляд сверлил, но еще не замечен, и поэтому шустрики, прикрыв ясны очи, оставались беззаботно безучастными, развалившись на бортовой лавке. Виртуозный нечленораздельный вопль слегка взбодрил. В нем угадывалось сразу несколько команд, как то: «К машине!», «Смирно!», «Личные вещи к осмотру!», а также колоритные «Олухи!», «Идиоты»» и что-то про пятую ногу осла.

Шустрики вываливались из дремы и кузова не торопясь, чем поспособствовали задору сержанта. Из утреннего воздуха спешно ретировались представители отрывистого командного лексикона, генератор и ранние птахи. В нем висел лишь бесконечный набор слов и выражений, которые отчасти были мне знакомы и переводу не поддавались, а Жора вряд ли вообще когда-либо слышал их как от преподавателей, так и от аборигенов.

– Прям лингвистический Клондайк!

– Из-под наносов португальских миссионеров поперла неведомая африканская душа.

– Эх, записать бы.

– Бесполезно. Я уже пробовал. Это непереводимое что-то. Интерпретация загадочных исторических фактов применимо к личностям.

– Красиво.

Комод уже подпрыгивал и визжал. Откуда у них столько экспрессии? Хотя они взрывную энергию копят постоянно. Сроду ж никуда не торопились.

Виновные во всех смертных грехах, но невозмутимые шустрики уложили на землю личное оружие и амуницию. Дело было за малым – продемонстрировать содержимое карманов. Судя по оттопыренности, в них хранилось немало личных вещей. Процесс пошел, шустрики мрачнели, а взору предстала масса различного рода хлама, среди которого: мотки проволоки, смахивающей на расплетенные антенные растяжки; несколько обувных заготовок из кун-говых шин; солонка, недавно пропавшая с харч-веранды; гэдээровское радио-хозяйство – наушники, желтые шариковые ручки и блокноты; знакомая ярко-красная расческа; масса сложенных в несколько раз листов, вырванных из иллюстрированных журналов, – по всей видимости, недавние трофеи с унитовской базы.

– Моя расческа, – вздохнул Жора.

Проигнорировав явные доказательства растаскивания народного, а точнее, международного добра, комод ухватился за сложенные листы. Развернул один из них, огроменный, на котором оказалась верхняя часть белоснежной пышногрудой блондинки, хотя и с потертостями на сгибах. Комод замер, глаза полезли наружу. Один шустрик поник, а двое других тянули шеи, пытаясь углядеть причину остолбенения непосредственного начальника. Но почему-то и мы с Жорой одновременно выскочили из машины – шарахнуло тайное безоткатное орудие позабытой животворящей функции.

– Она вроде с журнального разворота. Значит, должна быть нижняя часть, – суетно выдохнул Жора, потом присел и начал искать продолжение в сваленной макулатуре.

– По цвету на отгибе смотри. С черным фоном. Я уже присоединился к ажиотажным поискам.

– Ага… Во, нашлась. – Жора быстро развернул недостающую половину. Комод приложил верхнюю часть. – Ух ты! Вот это да-а!

Признаться честно, такой оборот событий и реакция нутра обескуражили. Водопад гормонов захлестнул, сердце взбрыкнуло, но под лысиной уже просыпался командир Красной Армии и разбухал. Наконец прорвало в виде лавины неожиданных русско-португальских словообразований. Комод сразу же вышел из оцепенения. Жора шмыгнул на место. Шустрики вытянулись.

– Feche bocas! Esteja perto em um minuto![40]40
  «Рты закрыть! Минута на сборы!» (порт.).


[Закрыть]

Гневно шарахнув напоследок, я развернулся и пошел к машине.

Комод зашипел на шустриков. Жора сидел, проглотив лом, и смотрел прямо перед собой. Жизнь успокоенно возвращалась к прежнему тягомотному состоянию при элементах дерьма и безысходности.

Через пять минут мы миновали импровизированный КПП – прореху в спирали Бруно с двумя бойцами-противовесами, притороченными к кривой дубине а‑ля шлагбаум, – и покатили по проселочной дороге, поднимая пыль, через поля дураков. В страну чудес.

Одно из них, нежданно-негаданное, но долгожданно-желанное, случилось сразу. С простором – без жалких сараев, халуп и бунгало, без танков и самоходок, без вышек, антенн и черно-красных флагов; с ветром, бьющим в лицо; с таящимся, лишь подсветившим округу солнцем пришло ощущение свободы и полета. Будто само движение снизошло и подарило волшебство озарения – разум выпутался из болотной тины последней пары недель.

Новое, обалделое состояние вначале несказанно удивило, а затем предложило покопаться в памяти – поймать давно забытый куплет из песни группы «Машина времени», но тщетно, хотя пару строк все-таки выловил. Напевал про себя, ощущая настрой и прилив уверенности, чуть сдвинувшей мрачный гнет с сердца. Измученный температурными передрягами, родной газоновский движок тоже радовался утру – довольно и громогласно урчал, задавая ритм.

Я с детства склонен к перемене мест. Я путаю прощанье и прощенье…

Невзначай улыбнулся под бородой, но Жора заметил, облегченно вздохнул и снова понесло:

– Ну и дела. Охота ж им таскать столько? Хотя где оставить-то… Стырят. Зарывали бы по ночам, что ли. А ты чего всегда без очков? Солнце же. Зрение посадишь.

– Ты тоже ими особо не увлекайся. Не на курорте. Мы уже на работе, Жора. Надо все видеть. Понимать местность, рельеф, обстановку. Очки соврут и подставят – этого без них хватает.

– Да ладно тебе. Съездим, побазарим – и обратно. Хоть отдохнуть от этой дыры. Чего там у селян делать-то?

– Посмотрим. Скоро к низине свернем – буш начнется. Видел буш?

– Где? Я все летаю. Посмотреть-то негде. Только сверху.

– Еще насмотришься. Буш – не местный погост. Буш – это жизнь… Чудесная жизнь.

Вокруг лежали поля изможденной земли с редкими и жалкими островками низкорослого кустарника. Не в силах перенести бремя засухи, под прессом нещадного дневного жара трава сникла и покрылась рыжьем, отдав всю влагу без остатка. Почти прямая, как стрела, дорога уходила вдаль, к холмистому горизонту, который вдруг лизнуло солнце. Робкий свет, с каждой секундой набирающий силу, отдавал себя, не разумея собственной мощи, способной убить все живое в угоду ему же ненавистной ночи. Наша Африка – сплошной парадокс без каких бы то ни было исключений. Разве что мы здесь появляемся и исчезаем, а не в обратном порядке. Узнаешь Африку, полюбишь, а она убьет в конце концов.

Солнышко раздухарилось. Горизонт, не в силах сдерживать лавину огня, медленно передавал ее небу. Разливанный свет затопил землю, дрожал в воздухе. Наша длиннющая тень бежала сбоку, чуть впереди, сохраняя четкость, не смазанную дневным маревом.

Нарушая ее рубленый контур, торчали голова Жоры и чуть-чуть моя. Принадлежностей шустриков не наблюдалось. Я оглянулся и обнаружил причину: точный пас утренней дремы, опасный выход железной нервной системы и гол – все три шустрика наповал. Расхорохорившийся комод тоже успокоился, поник и прихрапывал на небольших кочках утрамбованной солнцем дороги, разгильдяйски попустительствуя возможным оскорбительным выпадам в адрес местного населения, командующих и вождей.

– Они ж черные, а мы – белые. Значит, мы должны меньше нагреваться.

– Нагреваемся-то мы меньше, но охлаждаемся никудышно. Система охлаждения адаптируется со временем. Когда темп жизни почувствуешь, медлительность появится, экономичные телодвижения. Месяца через полтора-два обычно.

– Наш «газон» вряд ли привыкнет. Хлебом не корми – дай покипеть. Ровесник века, блин.

– Жора, я тебе уши надеру когда-нибудь. Сглазишь ведь. Думай, а потом говори.

Стрелка указателя температуры воды пока болталась в допустимых пределах. «Газон» у нас был раритетный, прям для музея. У северян и побережных все уже давно катались на 469‑х «уазах», а кто и на «дефендерах», но публика там цивильная, звездастая и много. Слыхивал, что даже образовалась очередь. Так что в мой завершающийся местный век, помимо грузовых мулов, брони и винтокрылых коней, придется скакать на «козлах»[41]41
  Козел (жарг.) – старое название ГАЗ-69.


[Закрыть]. А их тут целое стадо – в основном для запчастей.

– Жора, зажигалка на инглише – «файтер» или «лайтер»?

«…я путаю прощанье и прощенье…»

– Лайтер.

Но Жора уже ухватился за намек:

– Кстати, об ушах. Давай-ка натовское RRR[42]42
  Radio reconnaissance report – форма радио разведдонесения.


[Закрыть] повторим, и без арабского произношения, а то ишь, уши собрался драть. Ну-ну.

– Salute, что ли? Ой, ё, напугал. S – сайз – численный состав противника. A – эктивити – направление движения. L – локейшн – квадрат или координаты. U – юни-форм и юнит – форма одежды, звания и род войск…

– А если три звезды на правом плече?

– Three stars on right shoulder. Получил?

– Ладно-ладно. Про артикли не забывай и не рычи, как араб. Дальше. Теперь «Т».

– Тайм – дата и время. Последнее… «Е»… Это вооружение.

– А по-английски?

– Э – вэпон.

– Почему тогда «Е»?

– Ошиблись ребята. Неграмотные. Натовцы же. «…Я с детства склонен к перемене мест. Я путаю…»

– Вспоминай, вспоминай. Икв… Ну?

– Ишкертэ.

Вероятно, произошла ошибка, потому что Жору согнуло пополам. Исстрадавшийся двигатель «газона» примолк по натиском заливистого «га-га-га-а». Шустрики дрыхли, как ни в чем не бывало, но комод встрепенулся:

– O que lhe tera sucedido?[43]43
  «Что с ним случилось?» (порт.).


[Закрыть]

– Ele esta alegre hoje. Dorme, dorme. Muito cedo.[44]44
  «Он сегодня веселый. Спи, спи. Рано еще» (порт.).


[Закрыть] Комод снова пал.

– Чего ты ржешь-то? Неправильно? Помню, что-то похожее на «ишкерду»[45]45
  «Налево» (порт.).


[Закрыть].

– Во-во, полный левак. Вспоминай, подожду.

– Не. Забыл напрочь.

– Это «иквипмент». Два балла, курсант. Уши он драть собрался. Ora essa![46]46
  «Ну и ну!» (порт.).


[Закрыть]

– Знал же ведь! Зато теперь всю жизнь помнить буду. Как номер партбилета.

– А ты помнишь?

– Сдурел?

– Я тоже не помню. На фига?

– Жора, насчет Васьки. Я перед тобой в долгу за то, что не заложил. Хотя уверен в тебе не был. Столько гнид вокруг – ты себе представить не можешь. Сдают ведь близкие знакомые. На собственной шкуре убедился. Пока обошлось, но в личном деле все копится до удобного момента. Поэтому надо сделать так, чтобы удобный момент не представился. Помни всегда, что ты – один и никто руки не протянет. Имею в виду, в Союзе. Все боятся, Жора. Всегда боялись и будут бояться. Житуха у нас такая – правильная чересчур. Сам поймешь со временем.

– И ты тоже руки не протянешь? Если что?

– Тут другой случай. Я прикрыт.

– Так, а чего ж ты тогда здесь делаешь-то, если прикрыт?

– Сам не пойму. Поначалу романтика в заднице свербила. А сейчас – не знаю. Дурак, наверное. Ты бы не поехал?

– Не знаю.

– А чего тогда спрашиваешь? Придурь…

– Да ну тебя.

Жора отвернулся. Обижался он ненадолго, и это радовало. До развилки оставался примерно километр. Окружающая действительность продолжала нагреваться, Жора – дуться, шустрики – валяться, комод – прихрапывать, солнце – светить, а я – рулить и (сам удивился) думать, что случалось крайне редко в последнее время.

На моей памяти Африка ни разу не располагала к каким-либо мыслительным процессам. Африка никогда не ставила цель, которую необходимо было достичь, или же задачу, требующую безотлагательного разрешения. Колесо в Африке никогда бы не придумали. И не из-за того, что доморощенных кулибиных не наблюдалось. А потому, что катить здесь – по жаре – было нечего и незачем. Все уже давно прикатили: солнце готовило пищу – фауну и флору, которая по совместительству обеспечивала ночлег и крышу над головой после приложения минимальных усилий. С водой – проблема, но и она разрешилась сама собой – выживание человека, питательной фауны и многофункциональной флоры возможно лишь рядом с ней. Назвать ли это жизнью? Скорее, существованием при максимальном единении с того и гляди норовящей угробить Африкой.

Все бы и текло своим чередом, но Господь удосужился подбросить на местную прожаренную землю алмазы, нефть, ценнейшую древесину, слоновую кость и прочая, прочая, прочая, в которых так нуждался жадный и пытливый европейский мозг внутри своей динамичной среды обитания. Ознаменовав первобытную эру «новой Африки», Европа и ее выходцы ворвались с огнем и мечом экспедиционных корпусов, с хлыстами и кандалами работорговцев, в мимикрии и адаптации миссионеров. Десятилетия упорхнули, прихватив столетия, и состоялась недавняя, или «наша Африка», опутанная хитросплетением интересов под красочной вывеской противостояния двух общественных систем со своими многочисленными и разбросанными участками единого переднего края, на одном из которых – угораздило же! – поприсутствовать довелось.

Общий образ моего пребывания здесь, помимо пустопорожних советов, укладывался в рамки посильного формирования армейских навыков и их применения у отобранной группы лиц. Эта мордо-группа также не страдала жаждой познания чего-либо и стремлением к достижению каких-нибудь рубежей, поскольку многовековой уклад не позволял избавиться от всепоглощающего желания удовлетворять и отправлять естественные надобности, в том числе – и преимущественно – лень в сочетании с ежевечерними песнями и плясками. Доминирующая и повальная инфантильность расхолаживала при постоянном нагреве – снова парадокс. Умственная деятельность оказалась лишней, никчемной, утруждающей и даже вредной – при местных-то температурных режимах.

Поэтому дума моя и разрождалась тягучими импульсами, пытаясь удержаться посреди вакуума головы, перенапряженной ввиду эксплуатации убогого инглиш-хранилища. В конце концов, немудреная логическая цепочка выстроилась: активизация южных – два убиенных нукоп-ца – свиньи – нечто.

Нечто. Девяносто восемь процентов мыслящей части мозга отдавали пальму первенства кубашам, известным своей бесцеремонностью и удручающей простотой в процессе взаимоотношений с местным населением. Но сегодняшнее утро каким-то образом забралось под надежную муть стереотипа тутошнего существования, разогнало туман и подбросило зернышко сомнения. Кубаши могли бы припугнуть или, в крайнем случае, воздействовать физически на подвернувшихся под руку аборигенов, потом поставить на уши все povoamento и популярно объяснить, что одноцветные побратимы с Острова свободы являются защитниками ангольского народа, любят свинину, тогда как рыбу им есть уже остохренело. С рук бы сошло – не в первой, не русские же. К тому же они вряд ли полезли бы с базы в таком виде. Выход типичного минимизированного подразделения кубашей – это полроты со станками[47]47
  Здесь: чехословацкий станковый пулемет «Рокот».


[Закрыть] в кузовах. Весь бомжатник засвидетельствовал бы присутствие и деяния, а тут – тишь да гладь, но манера налицо – скрытность.

Нечто буквально лезло из кожи вон, выдавая себя с потрохами. Мне не хотелось в это верить. Очень не хотелось. Почему? Да потому что… Не хотелось и все тут. Я хотел домой!

Была и еще одна причина, по которой желание признать истину отсутствовало: мой внутренний зверюга даже не шевельнулся и продолжал спать мертвым сном. Может быть, прибила многомесячная забота подвешенного в зените солнца? Вполне вероятно – Африка же.

А пока, оглядев владения, пламенеющий диск размазал свои строгие очертания, поднявшись в полный рост, переменил цвет на раскаленно-белый и принялся проворно карабкаться к вышеобозначенной ОП[48]48
  Огневая позиция.


[Закрыть], чтобы со снайперской точностью, плотным и кучным огнем валить все и вся наповал.

Мы уже миновали развилку, свернув к низине. Ярко выраженных следов от башмаков, колес, траков, также как и масляных пятен на пересечении дорог, не наблюдалось ни с юга, ни со стороны кубашей. Пустошь, без запаха и цвета чего-нибудь живого, накалялась, храня непотревоженное одиночество и встречая новый день.

– Але, Жора. Может, хватит дуться, а? Ничего обидного в эфире не прозвучало.

– А я и не дуюсь вовсе. Вот еще. Чего дуться-то?

– Ну, извини. Обознался, получается.

– Бинокль возьму, ладно?

– Бери, бери. Глаза только не сломай.

– Я уже привык – одним глазом смотрю.

– Эт правильно.

Бинокль у нас был немножко не того: помимо невозможности синхронизировать увеличение еще и смотрел в разные стороны. Подраненный был бинокль, а вот стрелка температуры воды показывала четко и ясно, подбираясь к сектору «Твою мать!», но дорога вскоре пошла под едва заметный уклон – нагрузка на двигатель уменьшилась, и можно было смело… скрепя сердце, рассчитывать на безостановочное следование.

Внезапно налетели предвестники буша – пернатая мелочь. Прошли на бреющем, словно юркая стайка сорванцов, и улетели куда-то, напуганные явно одуревшим на солнышке «козлом»-доходягой, усердно и не щадя копыт тянущим облако ленивой пыли позади. Жора, как и полагается юному натуралисту, попытался разглядеть пернатых в увеличенном виде, но цель оказалась скоростная, маневренная и не по увеличителю.

– Тут вообще живность какая-нибудь водится кроме птиц и свиней? Слоны, там, носороги с бегемотами?

– Этих не видел, а обезьяны есть.

– Нет, в самом деле. Кроме братьев.

– А ты про кого подумал? Я ж говорю – обезьяны водятся. Змеи есть. Тут-то сушь, а возле рек полно этого добра. Может, и бегемоты со слонами где прячутся.

– Эх, посмотреть бы, – мечтательно вздохнув, Жора заулыбался вновь.

– В зоопарке не насмотрелся?

– Там – клетка, тут – воля. Дикая природа и все по-другому.

– Это по какому же по-другому? По-африкански, что ли?

– Ага.

– Тогда уж лучше и не видеть. Слоны с носорогами шибко обеспокоены почетным членством в спортклубе «Красная книга». Наши протеже – больше некому. Так что если заметят, то сразу за автографом прибегут, а у тебя, небось, и ручки нет с собой.

– Да, ручку забыл.

– Вот потому сам в виде автографа и останешься – на подошвах.

– Все шуточки.

– Если бы. Ты змей боишься?

– Ну… Чисто инстинктивно.

– Слоны с носерами так же – инстинктивно – нас боятся. Мы же змейку увидим и вряд ли убежим, потому как убить захочется, и опять же – инстинктивно. Змейка – маленькая. Со слонами аналогично – мы меньше и слабее их, а достали по полной программе.

Жора вернул на место бинокль, надел очки и замолчал, пригорюнившись. Похоже, задумался о тяжелой судьбинушке змей, слонов и носорогов.

Горизонт уже потерял четкость и контраст – утро разгоралось. Пробегающий мимо редкий и чахлый кустарник незаметно начал набирать зелень. Далеко впереди показались первые деревья. Кроны, узкие растянутые мазки серо-зеленой краски, засвечивались солнцем, почти сливаясь с доходящим до температурной кондиции пейзажем, и поэтому в глаза пока не бросались.

– Скоро на месте будем. Труби подъем!

– Уже? А где буш?

– Во-во, Стиви Вандер хренов. В очках-то не видно ни черта. А тебя уже разглядели и шмотки твои царские делят, вместе с калашом.

– Кто?

– Не кто, а пора с очками завязывать. Не дело это. Буди сержанта.

На втором оглушительном Жорином acordar[49]49
  Будить (порт.).


[Закрыть] сержант проснулся, растолкал шустриков. Чуть погодя, мы вновь обрели благопристойный вид мобильного боевого подразделения – слегка заспанного, но бдящего и готового переть в светлое завтра совместно с тутошней пылающей отчизной по любому из указанных вождями направлений, а заодно и протянуть крепкую длань вспомоществования забиженным местным аграриям.

Сбросив скорость и угомонив пыльный хвост, я остановил машину метрах в ста от деревьев. Пыль догнала, но урон нанесла незначительный – обзора не лишила.

– Что случилось? – заинтересовался Жора.

– Осмотреться надо.

Косоглазый бинокль застенчиво приоткрыл вид на убогое фронтальное редколесье и кустарник, забравшийся под жалкую сень деревьев. Придерживаясь основных и обязательных канонов бессовестных намерений, коварным враждебным элементам долженствовало использовать складки местности, которые визуально обнаружить не удалось, как по причине повсеместного солнечного безобразия, так и в связи с недюжинной потенцией израненного оптического «усройсва».

Все же позиция выглядела аховой – чересчур открытой и неудобной, но сомнения в благонадежности увиденного глодали душу. Страх? Вряд ли. Со страхом мы уже давненько породнились, кое-как прислушивались друг к другу, словом, уживались. Страх неизбежен, и биться с ним бесполезно, потому как одолеет. Безусловно, его могут усмирить пилюли, злоба, ненависть или, в конце концов, сумасшествие. Это накладно для души и карает, коверкает ее. Поэтому страх стоит полюбить. Любить и терпеть, как сварливую, избалованную и бездушную стерву. Отдать себя, подпустить к сердцу, обожать и превозносить – обескуражить. Будь со мной, я – твой, я – здесь, всегда рядом.

Подрастратив былую хваткость, страх обычно скрежетал… да-да, моими зубами, напоминая о своем присутствии и необходимости. А на данный момент я всего лишь боялся. Скоро домой и совсем не хотелось тушить свет. Никчемный кипеж был вызван именно этим.

– Жора, в ружье! И давай-ка братьями командуй, чтобы нюх не теряли.

– А чего командовать-то?

– Русским же языком сказано – рок-н-ролл! Занять круговую оборону, обозначить ориентиры, распределить сектора, отставить вопросы. Все.

Жора не потерялся. Я лез из машины под его шумное, хорошо поставленное гарканье. Комод продублировал, шустрики засуетились, но сыпаться в траву никто не собирался – лишь ожило, заклацало железо.

«Черт с ними. И чего завелся? Тишина, похоже, полная. Если что, то тебя положили бы с минуту назад – на ходу, а потом уже остальных», – подумал я.

Бурой лентой застарелой кирпичной крошки дорога уходила чуть вниз и вправо, потом вгрызалась в окраину буша и исчезала – пряталась за солнечным потопом. Я шел по ней не спеша, разглядывал, трогал окаменелую поверхность с налетом мельчайшей красноватой пыли. По всей видимости, дорога представляла собой трансформированную тропу – результат многовековой деятельности инженерного войска в виде сезонных дождей, солнца, эпизодического ветра, крупнокалиберных жориных краснокнижников и остальной живности на пути к воде. След тысяч душ, влекомых единым порывом, подчинявшихся первичной цели всего живого – утолению жажды. Иные устремления вряд ли присутствовали. Лишь призрачная надежда вкупе со сверхзадачей, примирявшей даже извечных врагов – хищника и жертву.

Рука сама потянулась к фляге. Отвинтив крышку, я сделал огромный, отвальный, то бишь не к месту и не ко времени, глоток. Ничего не произошло. Глотнул еще, но уже умеренно. Жажда осталась – что-то удерживало ее мягкой, но мертвой хваткой: осторожно, ненавязчиво, преображая все вокруг. Слепящая солнечная ярость оказалась светлой дымкой – дрогнула, рассеялась под бешеными ударами сердца. В абсолютной чистоте видения снизошла ясность помыслов. Сознанием овладевало чужое – когда-то рожденное страхом и поэтому упрятанное под, казалось бы, безупречным, надежным табу природы.

В течение доли секунды останки самосохранения пытались анализировать происходящее: какого лешего, родной? Здесь же чисто, как в мавзолее! Зачем?! Уже не в силах помешать, останки канули в омуте чужой власти… Безропотно… Даруя свободу и раскрепощенность – потаенное, ликующее сумасшествие в ином жизненном исчислении, отторгнув предназначение рода, уклад, самую суть и смысл бытия.

Аккуратный лязг затвора дослал патрон. Могущество железа в руках обернулось желанием, и оно буквально толкало вперед. Открывшаяся, понятная и покойная дорога навевала уныние, которому не было места во всесильном безумстве подрагивающих мышц, всего тела, живущего ожиданием чего-то нового, доселе неведомого, в своей необъяснимости таящего сиюминутную необходимость.

Взгляд мгновенно ощупал кустарник, деревья, дальнюю высокую траву, упреждая любую мелочь, штрих, микроскопическую динамику в целостном образе видимого. Я просто чуял этот образ и, едва сдерживая шаг, рвался к границе света и тени впереди.

ПОЛЬША, начало 80‑х годов

Прошло уже около часа нашего пребывания внутри пыльного и темного чердака офиса «Аэрофлота». Задница и ноги затекли, нос заткнут, мысли прибиты. Точное время я не засекал и не стремился, так как живущие в неведении извилины усидчивей и покладистей, нежели сверяющиеся с часами каждые пять минут и от этого постоянно ерзающие мозги Григория Федоровича. Этот очевидный факт был налицо, раздражал, заставляя закрывать глаза, что могло послужить подспорьем бесконтрольному опрометчивому засыпанию, потенциальные перспективы которого вынуждали открывать глаза и снова наблюдать неутомимое ерзанье, подсвеченное множеством тонких столбиков света снизу.

Недавно обнаруженный носовой платок, каким-то невероятным образом оказавшийся в заднем кармане брюк, послужил техническим средством относительной герметизации и был тут же установлен, а точнее, забит в ноздри во избежание покраснения и в дальнейшем посинения внешней оболочки данного устройства дыхания из-за длительного и плотного обхвата пальцами и удержания.

Вой самолетных турбин, всецело и бесцеремонно главенствующий до сей поры, начал стихать, постепенно уступая место глуховатой, но звучной многоголосице офиса, заполонившей архитектуру темной пещеры. Плюс к иноземной снизу иногда пробивалась русская речь в женском исполнении. Обладательница была нам незнакома. Не Мила, которая звучала бы значительно моложе и не так истерично, хотя насчет последнего – как знать.

– А где же ты был? Я и домой звонила, и этой твоей лярве! Сюда несколько раз звонила! Что же тогда здесь грохотало-то?! Не смей мне врать! Я все слышала из-за двери! Ты был здесь с этой Милкой и через другую дверь вышел.

– Помолчи! Дома разберемся!

Этот голос был узнаваем и принадлежал нашему дяде Аэрофлоту, который снова переключился на польский. Говорил он долго, явно пытаясь что-то кому-то втолковать. Потом снизу раздалось шевеление, топот многочисленных ног, голоса удалились, хлопнула дверь и все стихло.

– Ушли? – гундосо прошептал Григорий Федорович.

– Не знаю.

– Вам не кажется, что пора выбираться? Я вот смотрю, до вылета остается уже три часа. Пока себя в порядок приведем, пока то, да се. О чем они думают?

Комментариев наподобие «Это вы о чем думали, когда офис крушили?!» не последовало. Я просто представил себе рваную рубашку и синий от захвата нос Григория Федоровича, улыбнулся и ответил:

– Тс-с.

Мы помолчали, а через несколько минут внизу снова хлопнула дверь и донеслось негромкое:

– Товарищи, где вы? То-ва-ри-щи-и…

– Мы зде-есь, – печально и в унисон рвануло из Григория Федоровича.

Это надо было слышать! Выдернув пробки из ноздрей и покидая насест, я чуть не плакал от умиления. Настроение ну никак не соответствовало ситуации, поэтому смех пришлось подавить и, откупоривая путь на волю, в тайне самоустрашиться: мне же сейчас Гриню вытаскивать!

После того как был установлен визуальный контакт с Аэродядей, несколько раздосадованным, но страшно удивленным: «Думал, под дверь подлезли. Ну вы дае-ете,» – едва не приключилась трагедия. Даже, можно сказать, крах.

Мы с удивленным Аэрофлотом начали увлеченно перемещать сверху вниз сопутствующие причиндалы: драгоценный портфель, ботинки и пиджаки. А Григорий Федорович, не утерпев, решил проявить инициативу – самолично покинуть кронштейны. Причем как-то несориен-тированно, опрометчиво и впопыхах, наступив при этом на середину ячейки фальш-потолка. Нежное древесно-стружечное содержимое не вынесло сих изощренных крупнотоннажных издевательств, жалобно хрустнуло, предложило Григорию Федоровичу совместно проследовать вниз с ускорением девять и восемь десятых метра на секунду в квадрате. Но в квадрат пустоты, оказавшийся на месте грохнувшихся вниз декоративных обломков, Григорий Федорович следовать отказался, уцепившись за ненавистные кронштейны. Хотя очки все-таки удосужились. Меня уже не от смеха распирало, а от стыда перед потерпевшим и продолжающим терпеть Аэрофлотом. Даже вырвалось повинное:

– Как вас зовут, товарищ?

– Виктор, – ответил Аэродядя Виктор, хмуро разглядывая обломки ДСП, разбитые очки, чайно-кофейные черепки в отдалении и торчащие из потолка близкие ноги.

Потом он посмотрел наверх, внял моему сочувствующему взгляду и произнес:

– Вы знаете, на моей памяти такого еще никогда не случалось…

– На моей – тоже… Вы уж извините нас. День сегодня какой-то несчастный. – Я уже начал перебазироваться вниз.

– Да. Несчастный… Жена совсем сбрендила – уже к деревьям ревнует. Внутриполитическая обстановка обостряется. Представляете, возле здания ЦК ПОРП партбилеты сжигают, Леха-электрик по радио с утра до ночи выступает, а по телевизору показывают леса в Австрии и заявляют, что это собственность Герека, подаренная зятю. Что ж такое на белом свете творится? – И чуть приглушенно добавил: – Как вы думаете, он долго так сможет провисеть?

– Вряд ли. – Я уже надевал ботинки, посматривая на ноги, продолжающие торчать из потолка. – Сейчас будем снимать.

Григорий Федорович звуковых сигналов не подавал – соблюдал тишину. Висел обреченно и безнадежно, но висел же. Хваткий он все-таки мужик. И до чего же цепкий при таких-то габаритах…