Текст книги "Свет отражённый. Стихотворения (сборник)"

 
В чаду вороньем, в чёрной пене ли
Шёл некий год. И гулы шли.
И нарастал закат империи
Багровой глыбою вдали.
 
 
И в некий час ударил колокол,
Раскалывая небеса.
И всё осыпалось осколками,
В которых август угасал.
 
 
И в злато, было уж зачахшее,
Тоской высокою вплелись
И благородство, и отчаянье…
И первый холод от земли.
 
 
И в грязи втоптанное чернию,
Вкусив смирения удел,
Звучало гордо отречение
Словами: «Верую в людей!»
 

1.

 
Поэты пишут. Их читают.
Грозит пришествие Христа.
С деревьев листья облетают,
Как до́лжно листьям облетать.
 
 
И это есть. И это было.
И это явь. И это ложь.
Вот спекулянт торгует мылом
И держит свёрток под полой.
 
 
Картина осени глубокой:
Как сто, как двести лет назад.
«Спаси меня, моя работа!»
Кого спасать, зачем спасать?..
 
 
Вот человек идёт хромает.
А дальше улица пуста.
В стране закончится бумага
И будет не на чем писать.
 
 
Ещё в стране разрухи нету,
Ещё пока идёт грызня.
В стране закончатся поэты,
Но это будет без меня.
 
 
Листву срывает и уносит.
Пустеет скверик за углом.
Трамваи сетуют на осень
И громыхают тяжело.
Провинциал грустит по-бийски,
Осенней моросью прошит.
А в переулке, как грабитель,
С прохожих ветер рвёт плащи.
 
 
Но всё напрасно: глухо, плотно
Защищены остатки душ.
И всё на свете по талонам,
Как хлеб в 17-м году.
 

2.

 
Ночь города в окно посеяна
С есенинской похмельной нежностью,
Раскинуто бельё постельное,
Как Русь безропотная, снежная.
 
 
Возможны ли другие ценники,
Когда и дверь разбойно взломана!..
И самые глухие циники
Лишь ухмыльнутся: – Нецелована!
 
 
Что мне до них! Я сам пожалован
В жестокий чин душеспасителя.
Я, как Москва, горю пожарами –
Не за Россию, за спасибо.
 
 
Пожалуйста – слюною сглатываю.
Молчу убого и бескровно,
Убитый беззащитной правдою…
Молчу, как русский на допросе.
Слова увязли в горле сваями,
В них грубость, глупость пошлых реплик.
Бессловие восходит к святости
И напивается… как грешник.
 
 
Я не люблю повальной пьяности:
Когда я пью, пока не падаю.
Но как ещё достигнуть ясности?!
Как грустно в мире пахнет падалью!..
 
 
Я не Христос: моё пришествие
Вам не грозит моим распятием…
Всё! Я готов просить прощения
За всю (и всю свою) распахнутость.
 
 
Я становлюсь ужасным циником
И говорю слова высокие,
Когда по комнате на цыпочках
Скользит бесовская бессонница.
 
 
О, как же я чертовски вымотан
Её повадками тягучими.
Я, как стакан, – до дна. Я вымолчан…
Я в кровь искусываю губы.
 

3.

 
Не спасает работа.
Листопад, листопад…
Понедельник, суббота,
И опять, и опять…
Всё в пылу, как в опале –
Отгорит. А потом
Опустеет. Запахнет
Чистым свежим бинтом.
 
 
Ветер северный, резкий
Сдёрнет стаи ворон.
Всех нас вынесет время
На промокший перрон.
 
 
Нам пора к переменам –
От хлопот к холодам.
А по нынешним меркам
В никуда, в никогда…
 
 
Снег придёт и настанет.
Будет легче дышать.
С губ безмолвных слетает
Дымка… или душа?
 

 
Мы – прихожане, мир – приход…
Ну не смотри ты так рассеянно!
Да, я – как все, да, я плохой,
Слегка похожий на Есенина.
 
 
Меня не радует Москва –
В ней слишком много лицемерия.
И шляется моё бессмертие
По кабакам и по церквам.
 
 
Слух обо мне уже пошёл…
Не видела, в какую сторону?
Тебе со мной не хорошо,
А мне с собой – ну просто тошно.
 
 
Пишу, бумаги не щадя,
Дышу одним с тобою воздухом.
Умру – расставят, так уж водится,
Как Пушкина, по площадям.
 

 
Жёстко нынче спать стелю
Белые, как смерть, простыни.
Ветр трётся мордой по стеклу,
В комнату – скулит – просится.
 
 
Не скули, сейчас впущу, –
Места на двоих хватит нам.
Выпадет к утру дальний путь
Белою, как снег, скатертью.
 
 
Я спрошу тогда:
– Ты со мной?
Будешь мне попутным ветром?
Эй, ночлежник мой, пёс цепной,
Самолучший друг верный…
 

 
Душа – бродяжка, нищенка, воровка –
скулит по вечерам, как пёс цепной,
у памяти выпрашивая крохи
любой ценой.
 
 
Слоняется по прошлому, клянётся
в любви до гроба умершим, живым,
что в своё завтра зрячею вернётся,
честнее хлеба, праведней травы…
 
 
Клянёт себя последними словами,
зализывает свежие рубцы…
И падает ничком, устав слоняться,
и кается в грехах, как блудный сын.
 

 
Словами глупость прикрывают,
По-министерски хмуря лбы…
«Стишки? – сочувственно. – Бывает.
Но гражданином должен быть!»
 
 
Привычка быть самим собою…
Знобит. Рябин простудный жар.
Бредовый сон – что я свободен
От всех правительств и держав.
 
 
От суеты, от суесловья,
Собраний, митингов, речей…
Лежу весь в белом. В изголовье
Спокойный ровный свет свечей.
 
 
И люди больше не осудят,
Сославшись на «гражданский долг».
И голос мамин, не отсюда:
«Усни, Серёжа… Хворь сойдёт».
 

 
Воет. Вьюжно…
Недолго и сгинуть –
Не найти на земле своего.
Дорогие мои, дорогие,
Не бросайте меня одного!
 
 
Хоть приткнуться к родимой ладони –
Выплакаться.
Да слёз не наскресть.
Для судьбы и беды есть раздолье,
И свобода студёная есть.
 
 
Одиноко в дому и недужно,
Хоть шаром покати на столе…
Ничего мне, родные, не нужно,
Только знать, что вы есть на земле.
 
 
Доаукаться – надо-то крохи! –
Отзовитесь! – спокойно помру.
Хоть помянете просто и скромно.
Стыло, стыло стоять на ветру…
 

 
Он в угол смотрит вечерами.
Он к одиночеству привык.
Там – только рамки фотографий
Друзей далёких фронтовых.
Друзей далёких…
 
 
Вечер долог.
Старик давно от всех далёк.
Лишь иногда в померкшем взоре
Мелькнёт знакомый огонёк.
Огонь…
 
 
Огонь!
Сухая глина
Забила рот. Разрывы. Стон.
И привкус крови, тёплый, липкий…
И страшный звон…
 
 
Проклятый звон!
Уйти хоть в стылый мрак осенний
Из серой каменной тюрьмы,
Где беспощадно и всецело
Довлеет память над людьми.
 

 
Приговорён к своей России –
Стране погостов и берёз.
Как будто на моих крестинах,
Октябрь торжественно белёс.
 
 
А я, как крестник, в этом храме
С самим собой наедине.
А я, как осень, отмираю…
И непонятно, чуждо мне, –
 
 
Что есть страна, что есть Россия
С глухой кремлёвскою стеной,
Где крик отчаянный: – Спасите! –
Завис, как мир перед войной…
 
 
В пространстве позднем отражаясь,
Подолгу стынет каждый лист.
И, как послы ничьей державы,
Уходят в небо журавли.
 

Из книги «ЧИСЛО»

 
Я с каждым мысленно простился –
Я вспомнил всех до одного.
Колеблем свет. А твердь пустынна,
Как прах от века моего.
 
 
Лишь скорбный смысл иных значений
Хранит забытое тепло.
И длинный список посвящений
Не умещается в Число.
 

 
Тихо струится дорога
Мимо темнеющих ив.
Свет, как подобие Бога,
Шлёт откровенья свои.
 
 
Свет неназойливый, словно
Льётся неслышно звезда,
Лёгкой укрытая мглою…
Странное слово – всегда.
 
 
Словно мерцают над полем
Тайные запахи трав.
Словно теперь уже поздно
Помнить, что было вчера.
 
 
Кажется, время бесследно
Кануло где-то в ночи…
Что ж так тревожно за лесом
Птица ночная кричит?..
 

 
Буксир упирается – тянет
Две грузных баржи́ по реке…
Волна набежит и растает,
Разгладит следы на песке.
 
 
Спокойно, без видимой боли
Затянет текучим песком, –
Как будто по кромке прибоя
Христос уходил босиком…
 

 
Листья срываются медленно
С чутких притихших осин.
Что-то, должно быть, изменится,
И – ничего не спасти.
 
 
Повода нет для отчаянья,
Есть только светлая боль.
Всё хорошо, что кончается
В срок, отведённый судьбой.
 
 
Ясные, словно последние,
Чудные, синие дни! –
Впору бродить перелесками,
Август души хоронить.
 

 
Как глубоко и нерушимо –
Берёзы. Родина. Рассвет.
Беззвучный шёпот камышинок,
И холодок росы в траве…
 
 
Покуда нет туда возврата, –
Наверно, просто не пора.
И всё-таки в грядущем завтра
Душа отыщет этот край.
 
 
Где шаткий мост на ветхих сваях
Глядится в зыбкое стекло,
И роща спит светло и свято,
И сердцу – свято и светло.
 

 
Через село лежал большак,
Клубилась пыль не оседая…
Наверно, там моя душа
Училась жить заветной далью.
 
 
Потом – судьба – случалось жить
Скупым теплом и скудным хлебом.
Глядеть, как пыль в луче дрожит,
И сквозь неё сочится небо.
 
 
Но всё же, видно, будет так:
Настанет час – я лягу в белом…
Душа вернётся на большак,
Расставшись с этим чёрным телом,
 
 
Увидит путь вперёд и вверх
Сквозь пыль, и, может быть, за нею
Её нетленный малый свет
Вольётся в бесконечность неба.
 

 
Тугие стебли повилики
Уже проникли и сюда…
Но на нетронутые лики
Нисходит Божья благодать.
 
 
И так чудно во тьме пустынной
С лица мерцающей стены
Глядят безмолвные святые…
И их глаза любви полны.
 
 
Как будто в мире скоро снова
Размкнутся чистые уста,
И возвратится миру Слово
Вторым пришествием Христа.
 

 
Путник ушёл незнакомой тропой.
Пламя свечи погрузилось во мглу.
Трогаю мир, точно дождик слепой
Бережно трогает радужный луг.
 
 
Боязно всё без остатка понять:
Птицу, упавшую в небо крестом,
Бег неразрывный степного коня…
Боже всевышний! – опять не о том.
 
 
Имя утеряно. Путник забыт.
В тёмных столетьях теряется след…
Каждым движением, звуком любым
Всё воскресает. Но имени нет.
 
 
Кто я в миру?.. Отраженье свечи?
Птица распятая? Грива коня?..
Пусть всё отныне – как есть.
Промолчи! Не называй поимённо меня.
 

 
Скрещение времён, стечение судеб,
Смещенье бытия в полуношное бденье.
Проявленная тьма уходит в оный день
Корнями и костьми. О, Мир, ответствуй, где я?
 
 
Языческий восторг монгольского костра –
Огнями степь полна – смиряется холмами.
И век за веком вспять, исхоженный стократ,
Истёртый в пыль и прах… О, Мир, не понимаю,
 
 
Когда я кончил жить, откуда я живу?..
С холмов нисходит в дол прозрение. Светает.
И зеркало росы ложится на траву,
Но отражённый свет ещё не долетает.
 
 
Свеча или звезда? О, Мир, прими меня!
Я слишком долго жил. Позволь остаться доле.
В Твоей великой тьме недоставало дня
К дороге и к судьбе, к забвенью и к юдоли.
 

 
Луч трепетный невесть откуда
Скользнул по телу твоему.
Я не узнал тебя такую,
Не облачённую во тьму.
 
 
В тебе всё было неизвестно,
Но что-то детское чуть-чуть…
Казалось мне, что ты невеста,
Что ты ровесница лучу.
 
 
Что ты покорно-безответна,
Способна всё всегда понять…
Но тайну сна в скольженье света
Хранишь от всех… и от меня.
 

 
Так горчат твои губы осенние,
Точно требуют поздней вины!
Полночь выткана светом рассеянным
Крутобёдрой, нахальной луны.
 
 
Про меня ты наслышана разного.
Только знаешь, молва есть молва…
Лучше вслушайся, как за оврагами
Шелестит, облетая, листва.
 
 
В этой грустной мертвеющей осыпи –
Холоднее теперь, чем в дому.
Там, в берёзовых сумерках осени,
Мне так надо побыть одному.
 
 
Чтоб понять, как, предавшись мгновению
Ненасытной прощальной любви,
Откровенны до самозабвения
Пересохшие губы твои!
 

 
Бор царственно высок. Река лежит в тумане,
Дыхание её ещё во власти сна…
Так вот откуда всё! Теперь я понимаю:
Да, Слово было… Но
отныне – тишина.
 
 
Песок впитал росу. Следы точны, как почерк.
А почерк узнают: душа – не ремесло.
И Он через меня поведать что-то хочет,
Пытается сказать… И не находит слов.
 

 
Край небосвода высветлен слегка.
В листах живёт вечерняя прохлада.
Сгуртившись тесной кучкой, облака
Бредут домой, спокойные, как стадо.
 
 
Обычная картина бытия –
Так было всё. Но всё ещё свершится.
Забыть… и вспомнить собственное «я»,
И, может быть, на что-нибудь решиться.
 
 
Чужой удел – покой оберегать,
Уйти. И стать молитвами Твоими.
Чтоб, как река, утратив берега,
Утратить всё: пространство, время, имя…
 
 
Зачем я здесь? Как из небытия
Выхватывает память чьи-то лица.
Река впадает в звёздный океан…
И льётся в синих сумерках молитва.
 

 
Луч световой, остёр и тонок,
Проник за ранний полумрак,
Где в кельях бора, свеж и стоек,
Таился ландышевый рай.
 
 
И словно увидав глазами
Впервые, въявь, а не во сне,
В немом оцепененье замер
И покорился тишине.
 
 
Как будто понял: так бывает
В местах, где ландыши цветут,
Что резкий свет не открывает,
А затмевает Красоту.
 

 
Над омутом неясная тоска,
И никого. И нет почти движенья.
Лишь, тихо наплывая, облака
Меняют в глубине изображенье.
 
 
У ивы неизбывная вина –
Смотреть и отражаться в зыбких водах.
Не видно дна. А может, нету дна?..
И вглубь манит бездонная свобода?
 
 
За берегом, за бытностью земной
Всё грезится какое-то начало…
Сомкнётся мир, как воды за спиной,
И глубина откликнется печально.
 

 
Мимолётно, точно мера
Сокровенной красоты, –
Только перед самой смертью
Открываются цветы.
 
 
Странным кажется их праздник
В свете участи земной,
Словно и не умирают,
А уходят в мир иной.
 

 
Душа качнётся над обрывом…
И прожитое вкось и вкривь
Вдали от родины полынной –
Переболит.
 
 
И мысль о том, что всё впустую,
Что жили и любили зря –
Отпустит сердце и отступит
Под светлый полог сентября,
 
 
Где тихо льются листья ивы…
Но краток, краток их полёт.
Душа качнётся над обрывом
И – невесомая – замрёт.
 

 
Я смотрел. И глаза мои землю прожгли
Вглубь, где дедовы кости и корни дерев.
Поднимите мне веки, они тяжелы, –
Я без боли на свет разучился смотреть.
 
 
Словно полночь вошла в мой покинутый дом
И наполнила хлеб силой прошлой беды.
И казалось сегодня то камнем, то льдом,
То былинным источником мёртвой воды.
 
 
Сын пришёл и увидел пылинки в луче –
Это ветер лелеял останки золы.
Сын коснулся воды. Я услышал ручей.
Поднимите мне веки, они тяжелы…
 

 
За тридевятой дальней тьмою,
За пылью участи земной
Открылась Родина иною –
Безбрежной, будто цвет льняной.
 
 
И благостный, что Лик с иконы,
Там каменград белел вдали.
И звоны шли… И тихли звоны.
И стар и млад к вечерне шли.
 
 
И я шагнул под эти своды,
Презрев запрет, презрев Число,
Презрев мираж земной свободы…
И слово светом проросло.
 

 
По тонкому свету минувшего дня,
По шелесту ясной листвы в сентябре
Когда-нибудь кто-нибудь вспомнит меня,
Как неторопливую тихую речь.
 
 
Как светлую грусть.
Как вечерних берёз багряный настой.
Как имя земли изначальное – Русь.
Когда-то потом…
 

 
Светоносная, первая, тайная,
Словно чудо в порочном кругу, –
Замерцала на склоне проталина
Робкой свечкой в глубоком снегу!
 
 
Или жизнь мне пригрезилась сызнова…
Или радость земного тепла
Тихой девочкой в чёрной косыночке
Исповедовать душу пришла.
 

 
Давно так не хотелось праздника!
Пока тепло, сентябрь пока –
Иди, душа, слова разбрасывай,
Сей вечное по кабакам!
 
 
Пока ещё деревья в золоте,
Пока поля не так скучны –
Справляй свой бал, чернушка, золушка…
Прощай навеки!
До весны…
 

 
В позднем воздухе серая сырость
В дровяном деревянном краю.
И покой, словно поздняя милость,
Опустился на душу мою.
 
 
Вид приземистых древних строений,
Задремавших на лоне полей,
Навевает мне думы о хлебе,
О надёжном домашнем тепле.
 
 
Это всё бесконечно земное,
Это наше и всё же вне нас:
Даже смерть, как и всё остальное,
Неизбежна, а значит – нужна.
 
 
Пусть живое уходит по кругу,
Возвращая и свет, и тепло,
Всё равно мы не в силах нарушить
Ход времён, чтоб остаться в былом.
 
 
В пору долгих осенних раздумий,
Перед близкой суровой зимой, –
Сохранить бы хоть светлые души
Почерневших сутулых домов!
 

 
Изморозь звёзд над юдолью земной
Да зачарованный звон тишины.
Длится и длится покой ледяной…
Господи! Сколь велики Твои сны!
 
 
Малой песчинкой ютилась в миру
Скорбная плоть. Да душа отошла.
Так неужели смиренный сей труд
Капли не стоит любви и тепла?..
 
 
Ночь безответна. Мерцают снега
Светом нездешним, печальным, иным.
Сколь эта мера безмерно долга:
Мера пути… Или мера вины?..
 

 
Тишина, словно следствие выстрела.
Неподвижное тело реки.
Тополя с облетевшими листьями
И старинные особняки.
 
 
Явным взору становится тайное:
Сколько словом людей ни зови,
Одиночество – крайняя стадия
Непосильной для сердца любви.
 
 
Холодеет высокое пение
И теряется в небе пустом.
Одинокая церковь Успения
Укрывает последним крестом.
 

Анатолию Кирилину

 
Ты, наверное, прав, Анатолий,
Неизбежно придётся понять, –
Наша жизнь в уплотнённом потоке –
Бледный отзвук минувшего дня.
 
 
Фары…
Фары, затмившие разум,
И уже не народ, а толпа.
В этом мире, забрызганном грязью,
Нас сечёт ледяная крупа.
 
 
Эти лица изъела забота,
Будто ржавчина точит металл.
И работа, работа, работа…
Суета. И сует суета.
 
 
И счастливый плакатный Стаханов –
Грандиозен и столь же нелеп.
Да и мы со своими стихами
Лишь друг другу нужны на земле…
 

 
Гори, гори, моя свеча,
Мерцай неугасимо!
Ведь шуба с барского плеча –
Ещё не вся Россия.
 
 
И если, голову клоня,
На паперти стою я,
Дающим ли судить меня!..
Я не сужу дающих.
 
 
Пусть в потаённой тишине
За сокровенной мглою
Моё останется во мне…
И канет всё чужое.
 

 
Если жить одним лишь прошлым,
То, наверно, чтобы выжить, –
Я бы эту память бросил,
Я бы эту память выжег!
 
 
И в беспамятстве бы полном
Вдруг очнулся бы у края –
За оврагом в чистом поле,
В снежном поле за оврагом.
 
 
Без креста, без шапки… Только, –
Хлопья снега, хохот вьюги!
Боже правый! – кто я? что я? –
Безымянный, бесприютный…
 

 
Промозглый бесконечный ветер
В сырой, кромешной, снежной мгле.
Как мало надо человеку –
Немного водки и ночлег.
 
 
Какой холодный длинный город,
И тьма кругом – ни огонька.
И из ночных подъездов гонят
Бродяжку, сволочь, варнака…
 
 
Укрыться в пустоте подвала,
Забиться в дальний уголок…
Как быстро трубы остывают,
И ночь съедает их тепло.
 
 
Под утро проступает иней,
И в щель сочится тусклый свет…
И невозможно вспомнить имя,
Которого, наверно, нет.
 

 
– Давай погадаю, касатик!
– Цыганка, я знаю себя –
Я беден, как русский писатель,
И горд, как последний босяк.
 
 
Всё так очевидно и просто,
И так же понятно, как хлеб, –
Печать векового сиротства
Лежит у меня на челе.
 
 
Но всё в этом мире проходит,
И холод не вечен земной.
А ты расскажи, если хочешь, –
Чего не случится со мной…
 

 
Сонно и тихо качает,
Будто мороз и снега…
Кто меня нынче встречает,
Путника… Или врага?..
 
 
Как меня нынче приветят
В том безымянном селе?..
Мертвенным холодом веет
И моросит по земле.
 
 
Если глаза вдруг открою –
Встанут погост и сосна.
Или конвой за спиною…
Здравствуй, родная страна!
 

 
Прямые, словно чувство долга,
Уходят в вечность две стены.
И далеко по коридору
Шаги конвойного слышны.
 
 
Совсем не этого ответа
Ещё вчера душа ждала.
Как в этом мире мало света!..
И нет тепла.
 
 
За мной приходят. В спину тычут.
Велят вставать, идти велят…
И долго мне глядят в затылок.
Но не торопятся стрелять.
 

 
Крик журавля. Конвой души и грусть.
Когда и где мы веру растеряли?
Кричите, птицы, – вас не заберут,
Не отведут в овраг, не расстреляют.
 
 
Нам вашей воли век не увидать,
Мы слишком чтим погосты и границы.
На пустырях российских – лебеда
И тусклый блеск надгробного гранита…
 
 
Казённый блеск калибра «пять и шесть».
Крик журавля над бесконвойной болью.
И неуютно в собственной душе
Вдруг ощутить свободу быть собою.
 

 
Пока в последний путь не отпустила –
Горчит вода в заветном роднике –
Открой мне Слово, в коем скрыта сила,
Верни мне речь и память… Опостыло
Не знать корней в родимом языке!
 
 
Позволь же мне и в прошлом быть собою,
Чтобы уже отныне до конца
Судьбу не разделять с твоей судьбою…
Так сын приходит к матери с мольбою
Открыть ему лицо отца.
 

 
Всё, что теплилось в слове «Россия»,
Полыхнуло державной зарёй –
Беспощадно! Жестоко! Красиво! –
Словно души больны октябрём.
 
 
Словно час искупления пробил,
И прощания близится час…
В поминальной неведомой роще
Потаённо мерцает свеча,
 
 
Тихо листья плывут золотые,
Ибо сроки земные прошли…
Нет печальней земли, чем Россия!
Покаяннее нету земли.
 
 
И когда, будто листья без ветра,
В золотое впаду забытьё, –
Я узнаю по тихому свету
О чудесном спасенье Её.
 

 
Не свобода, но рабство. Тяжёлые крепкие цепи
Между духом и телом. И нет бесполезней тщеты…
Корабельные сосны уходят главой в поднебесные крепи,
Не видать мне и малую толику той высоты!
 
 
Так хотел б воспарить над земным, над спокойствием сонным,
Но единства оков до поры ни за что не разъять.
В этом мире простом даже сосны, обычные сосны,
В молчаливом величье – смиренней и выше меня!
 

 
Точит древняя грусть по родному.
Скорбен взгляд в непроглядную тьму.
Поклонение лесу ночному,
Камню, шороху… Бысть по сему.
 
 
Травы молят небесное чрево.
Родники ищут тропы в золе.
О, всенощное тайное Древо,
Припади к истощённой земле!
 
 
Я вернулся из вечных скитаний,
В пустоте сохранив имена,
Но коснувшись пространства устало,
Я родного лица не узнал.
 
 
Я нашёл чашу слова разбитой.
И, услышав чужие мольбы,
Я назвал эту землю чужбиной.
Да минуешь ты горшей судьбы!
 

 
Ни сверчка во вселенском омуте,
Ни огня, ни окна в миру,
Только древняя тьма промозглая
Бродит около да вокруг.
 
 
Зачерствелая корка вечности.
Писк мышиный да их возня.
Слово ветреное, неверное
Не коснётся от сих меня.
 
 
Я и рад бы… Да слава трубная
Разметала золу имён.
Шито платье стежками грубыми,
Чёрной нитью глухих времён.
 
 
Пустотою углы измерены –
Ни свечи, ни иконы нет.
Обрекаемый на бессмертие,
Жду чего-то…
Лицом к стене.