Текст книги "Запретно-забытые страницы истории Крыма. Поиски и находки историка-источниковеда"

Тесный кружок научных работников и педагогов города глубоко ценил профессора и сочувствовал ему, но ничем не мог помочь. К тому же профессор был горд и, стойко перенося материальные затруднения, скрывал от всех свою нужду. Но годы, незаслуженные гонения и постоянные лишения давали о себе знать. Однажды ранним зимним утром профессор шел с базара с корзиной овощей, и ему сделалось дурно. Он сел на ступеньки разрушенного храма и, опустив голову, старался неимоверным усилием воли привести себя в чувство.

Весной в Москве в комитете высшей школы подняли вопрос о незанятой кафедре по истории древнерусской литературы. Стали искать кандидата и предложили снова пригласить профессора N. «Надо использовать старые научные силы, пока нет „своих”, – высказывали мнение советские „руководители”. Профессор N вернулся в институт.

Но это был усталый и измученный тяжелой жизнью старик, с преждевременно подорванным здоровьем. И лишь в глазах его, светлых и проницательных, пристально смотревших из-под большого выпуклого лба, чувствовалась огромная сила воли и неугасимый пламень таланта. А сколько в нем было любви к человеку, к молодежи! Ей хотел он передать все свои знания и богатейший опыт научной работы. Но разве могли вполне понять его юнцы-комсомольцы, воспитанные советскою школой!

Однажды профессор делал доклад о методах научной работы. В докладе он приводил конкретные примеры из опыта своих личных научных исследований. В первых рядах сидели комсомольцы, вытянув ноги и небрежно развалившись на стульях. С наглой насмешкой смотрели они на профессора и громко шептались: «Далекая древность! Кому это нужно!»

Я слушала и невольно вспоминала рассказ педагогов, которые были на одном из заседаний Академии наук в Ленинграде, где одним из первых вопросов разбиралась научная работа по исследованию старинного русского памятника «Слово о полку Игореве». Педагоги рассказывали мне, что когда вошел член Академии наук профессор N, то все присутствующие научные силы, величавые, убеленные сединой академики, профессора и заслуженные деятели наук, все, как один, встали и с глубоким уважением приветствовали профессора N.

А он, такой простой и скромный, смущенно улыбался. И нам, педагогам, приехавшим из одного города с ним, хотелось на весь зал громко сказать: «Приветствуем и мы вас, заслуженный деятель науки, сумевший пронести сквозь марксистские насилия и издевательства никогда не меркнущий огонь научных стремлений!».

Елена Ильенко⁴

Голос Крыма. – 1942. – 20 сентября. – № 92 (98)

№ 10

Письмо М.С.Волошиной в редакцию газеты «Голос Крыма»

28 октября 1942 г.

Приношу глубокую благодарность редакции «Голос Крыма» за внимание к памяти моего покойного мужа Максимилиана Александровича Волошина и за оказанную мне помощь в такое трудное время.

Коктебель

М.Волошина

Голос Крыма. – Симферополь, 1942. – 28 октября. – № 108 (114)

№ 11

Из статьи «Почему я враг большевистской власти»

11 февраля 1943 г.

IV.

В тысячах учебных заведений обучаются миллионы советской молодежи. Школы, техникумы, рабфаки, институты, университеты, курсы, кружки. Утром, днем, вечером сидят за учебою люди. Читают, записывают, зубрят.

Основные науки в советском образовании – социальные. История классовой борьбы, история народов СССР, марксизм, ленинизм, сталинские теории ленинизма и истории партии. Не знающий всех тонкостей этой запутанной науки далеко не пойдет в советской стране.

А наука действительно сложная: нужно знать все съезды партии, знать даты, знать вопросы, которые обсуждались на них, знать, присутствовал ли на этих съездах Сталин, если отсутствовал, то почему.

Главная трудность в том, что советская наука неуклонно идет вперед. В 1930 году она твердит о том, что Троцкий сказал на втором съезде – «а», в 1939 году она утверждает, что Троцкий сказал вовсе не «а», а «в», а «а» сказал Сталин. В 1927 году нас убеждали, что Зиновьев и Бухарин были лучшими помощниками Ленина. В 1937 году мы узнаем, что они с пеленок были врагами ленинизма. Трудно все это запомнить, а главное – понять. Еще хуже с великими людьми прошлого. Петр Великий в 1930 году изображался как сумасброд, пьяница, сифилитик, мучитель русского народа, подлец. В 1940 году Петр стал великим новатором России, строителем нового мощного государства Российского, предшественником Сталина, чуть ли не предтечей коммунизма.

Пришлось переучиваться.

Школы, рабфаки, техникумы, институты. Учатся люди, читают, записывают, зубрят… Учатся дети, взрослые, старики… Век учись, а знать советского взгляда на историю не будешь… Неизвестно ведь, что скажет советская наука в следующем году.

Монархическая, враждебная Советскому Союзу опера Глинки «Жизнь за царя» делается вдруг лучшей патриотической оперой народов СССР. Даже Иван Грозный, и тот герой.

Что это?

По-русски это – ложь и шарлатанство.

История трактуется так, как это нужно Сталину сегодня, и будет трактоваться так, как это ему нужно будет завтра. Из друзей народа во враги народа и наоборот попадают живые и мертвые люди по нескольку раз в год. Но лучше все же быть мертвым – тогда легче удержаться в числе друзей. Щорс⁵ – друг народа по сей день, а человек, у которого он умер на руках – командарм Дубовой⁶, – давно расстрелян как враг народа…

Все обещания, все лозунги вождей почему-то не исполняются.

«Жить стало лучше, жить стало веселей» – с изумлением узнал голодный рабочий и обобранный до нитки колхозник. «Колхозники стали зажиточными» – узнал колхозник со слов Сталина. Не скажи он этого – колхозник своей «зажиточности» и не заметил бы.

«Дети не отвечают за отцов своих» – сказал Сталин, но тысячи людей, сосланных в Сибирь за то лишь, что они дети «кулаков», фабрикантов, офицеров и дворян, – домой после этого не возвратились. Нет, к ним поехали еще новые дети «врагов» СССР.

Во внешней политике без лжи не проходит ни один день. Вот лютейший враг Советского Союза – Англия. Может ли быть что-либо более подлое и озверелое, чем английский капитализм? Сейчас Англия – лучший друг СССР, и вспоминают, что «прадед» Сталина – Иван IV – был в очень большой дружбе с Елизаветой. Сталин и Черчилль сейчас друзья.

Все, кто имеют свои мысли, все, кто в чем-нибудь расходятся с мнением Советского правительства, уничтожаются.

Таланты не находят себе места в советской жизни. Литература и все иные виды искусства исполняют государственные заказы. Самобытность, оригинальность художника – залог его гибели.

Есенин и Маяковский были затравлены и вынуждены покончить жизнь самоубийством. Им поставили памятники и скрыли от народа причину их смерти.

Все, кто не восхваляют советскую власть, а критикуют ее – должны погибнуть. И гибнут.

Советское искусство, радио, наука, печать – все врет, все обманывает, все старается забить мозг народу СССР и внушить ему мысль, что он живет лучше, чем все остальные народы.

На сцене театра человек видит сытых, свободных, радостных людей, в кино он видит героев строек и производства, жизнь которых – сплошной праздник. По радио передаются веселые песни о счастливой и радостной жизни в СССР, о «великом, родном и любимом» Сталине, о гордом страже интересов трудящихся, о красной армии, о зажиточной жизни колхозников, о построении коммунизма – этого рая на земле.

Все ложь! Все бесстыдная, наглая ложь!

Я – враг большевистской власти!

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 11 февраля. – № 18

№ 12

Заметка «Пушкинский утренник»

20 февраля 1943 г.

В средней школе № 1 [г. Симферополя] состоялось четвертое за этот учебный год литературное утро. Утренник был посвящен 106-й годовщине со дня смерти А.С.Пушкина. Зал был переполнен. На утреннике присутствовал Городской голова Л.С.Севастьянов. Программа литературного утра состояла из двух отделений. Первое отделение было посвящено пребыванию Пушкина в Крыму. Следует отметить особенно удачно сделанный доклад на эту тему ученицей Х класса Л.Матюхиной. Он был прослушан с глубоким вниманием.

Программа второго отделения была составлена на тему: «Пушкин в музыке». Хороший прием у слушателей встречали каждое отдельное выступление и музыкальные номера. Все они были исполнены недурно, а порою с большим вкусом.

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 20 февраля. – № 22

№ 13

Заметка «Преподавание Закона Божия»

25 апреля 1943 г.

Высшее военное командование Крыма разрешило преподавание в школах во внеурочное время Закона Божия. Допускаться на эти занятия будут лишь те из учащихся, родители которых желают воспитать своих детей в религиозном духе. Преподавание Закона Божия на указанных началах вводится в ближайшее время в Симферопольской начальной школе № 4 (Греческая, 4)⁷.

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 25 апреля. – № 49

№ 14

Статья А.И.Булдеева «Высшая радость (Религиозные образы у Чехова)»

25 апреля 1943 г.

Чехов. Какое это грустное и нежное имя. Я не знаю другого писателя, который так ласково касался бы души читателя, как этот обаятельный художник и человек. До чего бы ни дотрагивалось его тонкое искусное перо, был ли это простой деревенский мужицкий быт, или дворянская усадьба с ее прелестью увядания, рисовал ли он просторы широких русских равнин, или захолустье провинциальных городов, изображал ли детей и подростков или тоскующих монахов и обыкновенных прозаических сельских дьячков и священников – все становящееся под его словесным резцом зримым и телесным он пронизывал каким-то внутренним тихим сиянием, сквозь которое сквозила особенная, именно чеховская нежная грусть.

В Чехове глубоко где-то таилась изумительная чистота, которая не выражалась ни в каких суждениях и ни в малейших намеках на морализирование, сама по себе шла изнутри и покоряла вас так, как покоряет чудесная лучистая улыбка прекрасного человеческого существа. Эта чистота не выражалась словами, она застенчиво таилась между слов писателя.

И в этом отношении нет писателя, подобного Антону Павловичу Чехову.

О Чехове писалось много до революции, но Чехов еще не разгадан. Он не поставлен критикой еще на то место, которого он достоин. До революции его изображали главным образом как художника бытовых мелочей, бытописателя хмурых людей и опустошенных душ, беззаботного весельчака и безыдейного беллетриста. После революции Чехова попытались «разъяснить» с марксистской точки зрения, как художника народившегося кулачества, призванного сменить умирающее дворянство. Вся эта непроходимая чепуха ни в какой степени не отображала тайны чеховского творчества, сила которого в тончайшем художественном мастерстве и глубочайшей проникновенности, в искусстве познавать и изображать подлинную живую жизнь без грубостей натурализма и без всякой намеренной тенденции, навязанной читателю. Чехов дает свои образы под тончайшим дыханием всепронизывающей трогательной мечты, придающей манере писателя оригинальную прелесть.

Биография Чехова по существу еще не написана, хотя о жизни писателя собрано немало интересных документов и материалов. Мы достоверно почти ничего не знаем, был ли Чехов религиозен⁸. Известно только, что отец Чехова, человек крутого нрава, в детстве заставлял своего сына петь и читать в церкви. Чехов воспитывался в эпоху увлечения интеллигенции «народничеством» и нарождающимся «марксизмом». Эти течения были враждебны к религии. Чехов не стал ни марксистом, ни народником, но он ни в какой степени не сделался и антирелигиозным писателем. Писатель не был церковником, но к церкви и к религии, а также к религиозным людям относился с ярко выраженной симпатией. Его изображения представителей духовенства и верующих людей, рассыпанные как в блестящих новеллах и миниатюрах, так и в крупных вещах (напр., «Степь»), проникнуты не только реалистической правдивостью, но и нежной любовью автора к своим скромным, незаметным для большинства героям, носителям религиозной души всего народа, чающей иного града, тоскующей по «мирам иным».

На Чехове ни в малейшей мере не отразилось влияние Достоевского, этого могучего поэта русской национальной совести и мистических устремлений русской народной души. Чехов не был мистиком, но с мистическими свойствами русского человека он соприкасался как с чем-то родным и близким его душе. Если Достоевский прямо не оказал влияния на Чехова, то он воздействовал на него через Мусоргского, которого по справедливости можно назвать Достоевским в музыке, и через Нестерова, художника святой Руси, на своем полотне изобразившего незабвенные образы монастырских мечтателей, истаивающих в религиозном тихом и медленном экстазе отроков и томящихся в нездешней истоме дев и жен, ушедших от соблазнов мира.

На творчестве Чехова лежит печать какой-то особенной музыкальности и проникновенной живописи Нестерова и Левитана. Печать печали Чайковского звучит отдаленным откликом с многих его страниц. Чехов воспринял от своих талантливых современников все, что было родственно его душе, и показал воспринятое в новом преломлении и новом абсолютно оригинальном освещении. Сам Чехов ни на кого не похож, у него «необщее выраженье», свойственное ему одному.

«Я не знаю прозы лучше Лермонтова, – говорил как-то Антон Павлович, – взял бы его произведения и разбирал бы каждое слово». Однако преклонение перед замечательным русским поэтом ни в чем не отражено в сочинениях Чехова. Таков этот взыскательный самобытный художник.

Найдем ли мы что-нибудь равное образам Чехова, данным им в таких небольших рассказах, как «Студент», «Святою ночью» и «Архиерей»? Эти три шедевра чеховского письма связаны между собою одной темой. Все они посвящены переживаниям русской души в трогательные дни Страстной недели, посвященной воспоминаниям о страданиях Христа и его Воскресении. Вечные незабвенные страницы из огромной книги человечества, страдающего и радующегося, падающего и подымающегося, ищущего своего Бога.

Мечтательный послушник Иероним, монастырский перевозчик на пароме, влюбленный в поэзию богослужения, скорбящий о смерти своего друга иеродиакона Николая, несравненного мастера в сочинении никем не оцененных акафистов, вынужден всю святую ночь перевозить пассажиров через реку в то время, когда весь он ушел в поэзию пасхальной службы, совершающейся совсем близко от него и недоступной ему, так как его забыли или не захотели сменить.

По существу, может быть, он больше всех других богомольцев имел право на то, чтобы присутствовать в храме в святую пасхальную ночь и упиваться божественными звуками пасхального канона, ибо никто, кроме него, не способен так искренно и глубоко погружаться в стихию религиозных чувствований и переживаний, но здесь, на пароме, он лишен этого возвышенного неземного блаженства.

«Я мог себе представить, – пишет Чехов, – этого Иеронима, смиренно стоящего где-нибудь у стены, согнувшегося и жадно ловящего красоту святой фразы. Все, что теперь проскальзывало мимо слуха стоящих около меня людей, он жадно пил бы своей чуткой душой, упился бы до восторгов, до захватывания духа, и не было бы во всем храме человека счастливее его. Теперь же он плавал взад и вперед по темной реке и тосковал по своем умершем брате и друге».

Этот очаровательный образ поставлен художником на грани возможного и недоступного, однако он не борется за обладание счастьем, он покорно подчиняется неизбежному: в этом обет монастырского послушания.

В рассказе «Архиерей» Чехов показал другой образ, возведенный до высшего совершенства – умиления верующей души архипастыря. Это уже более сложный образ, так как преосвященный Петр образованнейший и даже ученый человек. Он окончил духовную академию, защищал диссертацию, жил много лет за границей, видел жизнь Западной Европы и не мог уклониться от сравнения ее с убогой жизнью России. Он, выходец из простой бедной семьи сельского дьякона, поднялся до положения епископа и тем самым стал совершенно одинок.

При посещении его родной матерью, с которой он не видался 9 лет, он с горечью еще более почувствовал свое одиночество, свою отрешенность от мира, жизнь которого с шумом и чуждыми ему соблазнами катилась мимо него.

«И вспомнилось ему, как он тосковал по родине, как слепая нищая каждый день у него под окном пела о любви и играла на гитаре, и он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о прошлом».

Из всего своего жизненного пути он вынес одно прочное и неизменное чувство – способность всецело всей душой уходить в мир религиозных переживаний. В этом был смысл жизни, светлый его подвиг и вся радость.

Заметив в церкви среди молящихся свою старушку мать, он прослезился: «На душе было покойно, всё было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и – плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем. А немного погодя, минут через пять, монашеский хор пел, уже не плакали, все было по-прежнему».

В рассказе передается несколько трогательнейших моментов из переживаний епископа во время богослужений на страстной неделе в период от вербного воскресенья до страстного четверга. Чистейший религиозный восторг русской души, свободный от внешних выражений экстаза и наружного порыва, подобный тихому неколеблемому пламени тающей восковой свечи, ничуть не нарушался встающими из памяти впечатлениями и воспоминаниями детства, напротив, последние еще более усиливали его врожденную связь с церковью, в лоне которой он был воспитан и прошел весь свой жизненный путь.

Эти незаметные тонкие переходы от чисто религиозных переживаний к событиям своей личной жизни не только ничем не затемняют чистоту верующей души архиерея, но делают образ его до предельности простым, натуральным и трогательным. И в этом сила и чуткость чеховского таланта.

«Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и всё еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей».

Это были предчувствия близкой смерти, описанные Чеховым с удивительным проникновенным мастерством, и преосвященный умирает от брюшного тифа как раз в канун Пасхи, не дождавшись того светлого дня, к которому он готовился и которого не достиг.

Здесь опять Чехов останавливает нас на грани между возможным и недоступным, внушая нам трепет перед таинственностью жизни.

Рассказ Чехова «Студент», несомненно, также связан незримой нитью с рассказами «Святою ночью» и «Архиерей». Он посвящен любимой писателем теме – изображению переживаний верующей русской души в дни страстной недели, предшествующей празднованию Пасхи.

Поэзия этих печальных в торжестве своем воспоминаний, отмечаемых церковью, не раз захватывала писателя, и он возвращается к ней каждый раз с тем же чувством проникновенности и любви, которые так близки верующему сердцу.

Те грустные размышления и чувствования, которые проникают в сознание читателя, рассказов «Святою ночью» и «Архиерей», в «Студенте» уступают место совершенно новым бодрым, жизнерадостным думам.

Если в рассказе «Архиерей» все плачут слезами грусти и умиления, то слезы слушавшей повествование студента Василисы рождают иные чувства и размышления.

Студент Великопольский в страстную пятницу возвращается с тяги домой. Он целый день ничего не ел, так как, по старинному русскому обычаю, соблюдал пост. Голодный и дрожащий от холодного ветра, он думает о том, что «такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, – все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше».

Он подходит к вдовьим огородам, где горит костер, и подсаживается к двум простым женщинам – матери и дочери – и заводит с ними простой сердечный разговор.

Сидя у костра, он вспоминает о том, что когда-то в этот же самый день так же, как и он, грелся у костра любимый ученик Христа апостол Петр, который, боясь за свою судьбу в те дни, когда его Учителя подвергали пыткам, трижды отрекся от Иисуса, предсказавшего на Тайной Вечери его отречение.

Апостол Петр вспомнил слова своего Учителя и «горькогорько заплакал».

Рассказ студента, передавшего своими словами евангельское повествование, произвел сильное впечатление на слушавших женщин, и одна из них, Василиса, заплакала.

Уходя потом домой, студент предался размышлениям: «…то, <…> что происходило девятнадцать веков назад, – думал он, – имеет отношение к настоящему – к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям.

Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.

И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.

А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».

Я думаю, что добрый читатель не посетует на меня за то, что я привел большие выписки из забытого, может быть, чудесного рассказа Чехова.

И в этом рассказе Антон Павлович, наш родной изумительный писатель, также останавливается на грани двух миров – прошлого и настоящего, как он любит это делать в лучших своих произведениях.

И если он достигает высшего совершенства в передаче трепета того состояния, которое образуется у черты возможного и недоступного, то здесь, в этом последнем миниатюрном повествовании, изложенном всего на четырех страницах, он с неменьшим мастерством и совершенством показывает нам ту непрерывную связь, которая возникает и чувствуется в особенные моменты, как священные празднества церкви, между прошедшим и настоящим человечества. И в этом действительно высшая радость.

А.Булдеев

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 25 апреля. – № 49

№ 15

Заметка корреспондента газеты «Голос Крыма» Н.Ю.Донского «Там, где жил Чехов»

21 мая 1943 г.

На северо-запад от Ялты и вплотную примыкая к ней широко раскинулось селение Аутка.

В Аутке проживают 1783 человека, принадлежащих к 14 различным национальностям.

Здесь прожил более пяти лет великий писатель А.П.Чехов. Его дом, благодаря заботам его сестры Марии Павловны, сохранился в том виде, в каком он был при жизни писателя. Дом-музей утопает в зелени.

– Как сейчас помню, – рассказывает в своих воспоминаниях Мария Павловна, – двух турок в красных фесках (тогда турки приезжали в Крым на земляные работы), выкорчевывавших старый виноградник, ровнявших землю и копавших ямки для посадки. Антон Павлович, как маленький ребенок, с деревцами в руках, похожими скорее на хлыстики, чем на деревья, перебегал в это время от ямки к ямке и сажал их. Вот из этих-то хлыстиков и выросли теперь такие большие деревья, которые совершенно закрыли собой вид на море и Ялту.

В Аутской сельскохозяйственной общине 168 га земли. Общая площадь виноградника 35 га. В садах площадью 1¹/ га пышно расцвели черешни, абрикосы и сливы.

Площадь табачных плантаций в этом году 35 га, тогда как в прошлом году было только 18 га. Широко развернуто огородное хозяйство.

В Аутке открыты хлебопекарня, столовая и магазин Крым-союза. Работает водяная мельница. Местную амбулаторию обслуживают шесть врачей. В четырехклассной школе 177 учащихся. 1 мая открылась детская площадка для детей от 3 до 7 лет.

Н.Юрьев

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 21 мая. – № 60

№ 16

Некролог «Высокопреосвященный Димитрий, архиепископ Таврический»

2 июня 1943 г.

1 ноября 1942 г. в Киево-Печерской лавре скончался б. Таврический архиепископ Димитрий, в схиме – Антоний. В миру князь Давид Абашидзе, он родился в Тифлисской губ. в 1867 г., высшее образование получил в Новороссийском университете, после чего окончил Киевскую духовную академию. В 1900 г. он был назначен ректором Александровской миссионерской духовной семинарии с возведением в сан архимандрита. С 1908 г. занимал епископские кафедры Гурийско-Мингрельскую, Балтийскую, Туркестанскую и с 1912 г. – Таврическую, на которой и пребывал до 1922 г., вплоть до удаления на покой в разоренный впоследствии большевиками Топловский монастырь. Но недолго пришлось преосвященному Димитрию пожить спокойно в обители.

В середине 1922 г. грянул так называвшийся тогда «процесс крымских церковников», охвативший духовенство всего Крыма. Престарелый и больной архиепископ также попал в число подсудимых. Равно как и всем другим, ему инкриминировался ряд «преступлений», вроде «пассивного сопротивления власти», «использование религиозных предрассудков в целях контрреволюции» и т. п. После окончания суда он был заключен в Симферопольскую тюрьму, где в очень тяжелых условиях провел около месяца, и потом был выслан из Крыма. После долгих мытарств ему удалось добраться до Киева, где он принял схиму и прожил все последующие годы – вплоть до прихода германской армии.

Чудом Божиим сохраненный схиархиепископ Антоний после изгнания большевиков перешел на жительство в родную Лавру. Но вследствие всех пережитых лишений и потрясений он вернулся туда больным и разбитым.

В октябре 1942 г. он заболел плевритом и стал готовиться к переходу в вечность. Все дни в келье старца совершалось вечернее и утреннее богослужение, а по воскресеньям – литургии в домовой церкви. Он велел заранее приготовить все нужное для погребения. 30 октября в здоровье преосвященного произошло резкое ухудшение. Он простился со всеми окружающими и просил молиться об упокоении его души. Прочли отходную. Старец слабел все больше и больше и стал плохо различать людей. Потом очнулся, просил спеть «Свете тихий» и некоторые другие песнопения. 1 ноября была отслужена последняя литургия для умирающего архипастыря.

В 4 ч. 40 мин. утра он скончался, через 30 мин. после принятия Св. Тайн. 5 ноября состоялось погребение почившего возле Крестовоздвиженской церкви, у входа в св. пещеры. Здесь возвышается ныне небольшой холмик и над ним – простой крест с надписью «Схиархиепископ Антоний, родился 12 октября 1867 г., скончался 19 октября 1942 г.» (по ст. ст.), и ниже – его любимые слова из притчи о блудном сыне.

Таврическая епархия никогда не забудет своего архипастыря, с которым ей приходилось переживать черную годину большевизма.

Светлая память о почившем навсегда останется в сердцах всех, знавших его и ценящих его труды на благо православной церкви.

Да учинит Господь в селениях праведных душу верного раба Своего!

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 2 июня. – № 65

№ 17

Отрывок из воспоминаний Б.Н.Ширяева «Подвижница»

11 июня 1943 г.

…Шумят соловецкие ели… Свищет иглистый норд-ост в пролетах полуразрушенной звонницы Анкрского скита. Здесь – самые страшные из могил Острова Смерти. Отсюда нет выхода. Медленно, но неизбежно добивает сыпняк еще недобитых баландой и голодом советской каторги.

На вшивой ветоши, на колючей подстилке из еловых веток лежат сотни тел. Они не чувствуют леденящих струй ветра из разбитых окон. Им душно и жарко. Их греет сыпняк.

Отсюда один путь – ногами вперед – в мерзлую осыпь братской могилы.

И она вошла сюда добровольно, той же гордою, твердою поступью, какой ступала по узорному блеску паркета Зимнего дворца.

Она – фрейлина трех императриц, сестра министра самого пышного в Европе двора⁹ – 70-летняя баронесса Фредерикс.

Из зал дворца – в гнилой сумрак подвалов Чека, оттуда – на заснеженный мертвый остров – крестным путем на Голгофу русского народа.

Сюда, в сыпно-тифозный барак, она пошла добровольно, верная долгу и всему складу души русской женщины – болельщицы и страдалицы, той, для которой «любить» – значит – «жалеть».

Вот она, не склонявшая головы под дулом чекистского «шпалера» в жуткие часы ночных допросов, склоняется над разметавшимся в жару обреченным. Ни ему, ни ей нет спасения. Отсюда путь лишь один.

Тиф подкрался к ней незаметно. Владея собой до исхода последних сил, она, не говоря врачу о болезни, несла свою тяжелую работу, пока не упала на мерзлый пол барака.

Никто не знает ее могилы в глуши соловецкого бора, не пелись по ней панихиды, никто не закрыл ей глаз, и лишь в предсмертном бреду кто-то еще повторял ее имя да сумрачные ели шептали древнюю быль о крестном пути Русской женщины – болельщицы и страдалицы¹⁰.

Б.Ширяев

Голос Крыма. – Симферополь, 1943. – 11 июня. – № 69

№ 18

Заметка «У храма Господня»

9 июля 1943 г.

Русско-греческая церковь, именуемая Свято-Троицкой, является в Симферополе самым большим и излюбленным горожанами храмом Господним. В этом храме происходило богослужение даже в мрачную большевистскую эпоху гонения на религию. Правда, с 1931 по 1934 год большевикам удалось русско-греческую церковь закрыть, но в 1934 г. она была по предложению греческого консула снова открыта для богослужения. Лишь в 1937 г. храм Господен был окончательно закрыт. В нем была организована военная пекарня и хлебосушилка.

С приходом германской армии в числе первых начала восстанавливаться русско-греческая церковь. 23 декабря 1941 г. она была освящена своим прежним настоятелем престарелым отцом Митрофаном Василькиоти. В 1942 г., в день праздника Вознесения Господня, при огромном стечении народа под звуки праздничного песнопения на вершине купола храма был воздвигнут святой крест.

Сейчас в Свято-Троицкой церкви идет капитальный ремонт. Весь полуразрушенный внешний фасад храма заново оштукатурен и побелен, отремонтированы купол и железная крыша. Весь храм остеклен. Внутри церковь окрашивается и расписывается. В ближайшее время церковная община приступит к ремонту разрушенной ограды вокруг церковного двора, а также ступеней храма.