Текст книги "Имплантация"

Февр против Блока

Итак, пассаж об эрудитах и приличных людях отражает общую для Блока и Февра волю к преодолению бинарных классификаций. Он отражает и стремление Блока прочно легитимировать историческую науку в глазах общества – стремление, связывающее воедино амьенскую речь 1914 года и «Апологию истории». Он отражает и постоянное нежелание Блока мириться с претензиями правых радикалов на монопольное владение частью духовного наследия французской нации.

~~~~~~~~~~~

Ср. знаменитую фразу из книги Блока «Странное поражение»: «Существует две категории французов, которые никогда не поймут историю Франции: те, чье сердце не бьется учащенно при чтении воспоминаний о реймсских миропомазаниях, – и те, кого оставляют равнодушным рассказы о праздновании Дня Федерации» [Bloch 2006, 646] (перевод наш; ср. рус. пер. в кн. [Блок 1999, 179]). Далее Блок осуждает режим Третьей республики за неспособность возродить в нации мощные коллективные переживания и делает вывод: «Мы уступили Гитлеру прерогативу воскрешения древних гимнов». Ср. также выразившееся в речи 1930 года [Bloch 2006b] стремление Блока вырвать наследие Фюстеля из рук «Action française».

~~~~~~~~~~~

Но сверх всего перечисленного пассаж об эрудитах и приличных людях отражает и многолетнее напряжение в отношениях между Блоком и Февром. Взаимное недовольство, обострявшееся по разным поводам, очень редко выражалось публично, но оно многократно выплескивалось на страницы частной переписки Февра и Блока – переписки как друг с другом, так и с третьими лицами.

Отношения между Февром и Блоком – чрезвычайно многоаспектная и сложная тема, неоднократно обсуждавшаяся историками за последние годы. Мы не ставим себе задачей дать сейчас – пусть даже суммарно – общий обзор взаимоотношений Февра и Блока. Такой обзор дан в работах [Burguière 2006, 53–69]; [Dumoulin 2000, 88–108]; [Müller 2003] (cм. всю книгу в целом, но особенно с. 413–419). В этом очерке мы сосредоточимся лишь на одном конкретном мотиве их взаимоотношений, отвлекаясь от характеристики тех или иных обстоятельств, в которых этот мотив заявляет о себе.

На базовое согласие в программных и методологических вопросах, существовавшее между Блоком и Февром, с самого начала наслаивалась разница характеров, профессиональных траекторий и связей, научных интересов и предпочтений. О различиях в интеллектуальной генеалогии Февра и Блока наглядное (хотя и условное) представление дают две таблицы.

Первая – составленное самим Люсьеном Февром генеалогическое древо, озаглавленное «Мои авторы, мои отцы и мои спутники». Вторая – недавно созданная Петером Шёттлером по подобию таблицы Февра схема интеллектуальных связей Марка Блока[64]64
  Таблицу Февра см. в [Dosse 2005, 43]. Таблицу Шёттлера см. в [Bloch 2002, 262]. Обе они воспроизведены в [Delacroix, Dosse, Garcia 2007, 262–263].


[Закрыть]. Из 36 имен и названий, фигурирующих в «генеалогическом древе» Блока, лишь 14 встречается также в генеалогии Февра. Среди всех обнаруживающихся расхождений главными для нас являются следующие: Фюстель и Дюркгейм присутствуют у Блока, но отсутствуют у Февра, а Мишле присутствует у Февра в выделенной, центральной позиции, тогда как у Блока он фигурирует в одном ряду с тремя другими историками XVIII–XIX веков.

Таблица 6а

Таблица 6b

Впервые опубликована в послесловии П. Шёттлера к немецкому критическому изданию «Апологии истории» М. Блока [Bloch 2002, 262]

Выбор между Фюстелем и Мишле был диагностически значимым. Еще с конца XIX века в сознании французских историков Фюстель и Мишле образовывали антитетическую пару: научная сухость Фюстеля противопоставлялась лирической взволнованности Мишле. За этим внешним стилистическим расхождением стояла противоположность темпераментов, политических убеждений и ценностных систем: фигура Мишле воплощала собой романтический прогрессизм, фигура Фюстеля – классицистический консерватизм. Именно эта ценностная антитеза являлась решающей для «Action française»: исходя из мировоззренческого критерия, Моррас и его сторонники поклонялись Фюстелю и ненавидели Мишле. Но для Февра и Блока стилистический контраст между Фюстелем и Мишле выражал, судя по всему, не политические, а внутрипрофессиональные смыслы. Речь шла, во-первых, о выборе определенной исследовательской проблематики, а во-вторых – о выборе между свободой и несвободой проявления авторского начала в историческом исследовании. Здесь мы затронем лишь второй из двух названных аспектов.

Первое же пересечение путей Блока и Февра произошло под знаком выбора между Фюстелем и Мишле. В 1912 году Блок напечатал в «Revue de synthèse historique» рецензию на книгу Февра «История Франш-Конте». Подчеркнув такие несомненные достоинства книги, как точность и научная добросовестность, Блок, тем не менее, высказал в изящной форме свою неполную удовлетворенность авторским стилем Февра: «Кажется, г-н Февр является более прилежным читателем Мишле, чем Фюстеля де Куланжа». Блок не скрыл, что предпочел бы увидеть книгу, написанную «более спокойным, более строгим стилем» (un style plus calme, plus châtié)[65]65
  Revue de synthèse historique. 1912. Р. 354–356. Цит. по [Müller 2003, 414]. В оригинале: «M. Febvre semble avoir pratiqué plus assidûment Michelet que Fustel de Coulanges».


[Закрыть]. Это стилистическое расхождение сохранится и после Первой мировой войны, когда Блок и Февр станут друзьями и соратниками. Оба будут стремиться разомкнуть историческую науку навстречу жизни, но один видит эту науку более безлично-строгой, а другой – более личностно окрашенной.

В начале 1920‐х годов Февр приобщает Блока к своему плану создания журнала; они вырабатывают совместную позицию по этому вопросу. Одним из принципиальных пунктов их программы является отношение будущего журнала к эрудитскому знанию. Когда они излагают суть своего проекта другим ученым, они делают это в почти одинаковых терминах.

Сравним две цитаты.

7 февраля 1922 года Февр пишет Анри Пиренну:

Мы не хотим делать чисто эрудитский сухой журнал, предназначенный любителям росписи по карточкам, – мы хотим сделать хорошо информированный журнал, который можно читать и который дает информацию для размышления не только узко понимаемым «специалистам» по «экономической» истории, но и всем историкам – и, шире, всем интересующимся интеллектуальной жизнью, как бы они ни прозывались – социологами, философами, правоведами или экономистами (Цит. по [Lyon, Lyon 1991, 25]).

18 января 1929 года Блок пишет Марселю Моссу:

Мы не хотим делать всего лишь мелкий эрудитский – в пошлом смысле слова – журнальчик; разумеется, мы хотим сделать его серьезным, исключающим всякий журнализм, но при этом мы хотим, чтобы он охватывал очень широкое поле, все прошлое (включая сюда первобытные народы) и все настоящее, причем сами слова «экономическая» и «социальная» должны пониматься широко (Цит. по [Fournier 1994, 641]).

Февр первоначально хотел сфокусировать журнал на проблемах экономической истории; для Блока же было важно включить в титульный круг интересов журнала историю социальную. В остальном, казалось бы, их установки тождественны. И все же можно заметить некоторые малозначительные на первый взгляд нюансы. Блок характеризует отвергаемую ими обоими эрудицию отвлеченно: «эрудиция в пошлом смысле слова». Эта формула подразумевает различение между «плохой» и «хорошей» эрудицией. Февр же отвергает эрудицию безо всяких ограничительных оговорок. При этом он дает конкретную и наглядную характеристику: он вводит образ «любителей росписи по карточкам». Эта безоговорочность и эта персонификация свидетельствуют, как нам кажется, о большей эмоциональной вовлеченности Февра в конфликт с эрудитами, о более сильном отторжении объекта. Образ любителя карточек будет неоднократно всплывать у Февра в уничижительном контексте. В 1935 году, в рецензии, озаглавленной «Знание или исследование?», Февр пишет:

Я не собираюсь выискивать в этой книге мелкие неточности. Как хорошо известно и в этом журнале, и в других местах, подобный подход не в моем вкусе. Опорожнить картотечный ящик в подстрочные примечания – эта ярмарочная забава никогда меня не прельщала (Цит. по [Müller 2003, 137]).

(Кстати, обратим внимание, что выражение «опорожнить картотечный ящик в подстрочные примечания» – это фактически цитата из Массиса и Тарда, точнее, из того безымянного школьного учителя, которого они цитировали – см. выше, с. 412–413).

В 1946 году в манифесте «Лицом к ветру» Февр вспоминает о франсовском Фульгенции Тапире [Февр 1991а, 46]. Наконец, в 1956 году он будет противопоставлять накопителям карточек фигуру самого Марка Блока:

Он был великим историком не потому, что накопил большое количество выписок и написал кое-какие научные исследования, а потому, что всегда вносил в свою работу ощущение жизни, которым не пренебрегает ни один подлинный историк [Цит. по Гуревич 1991, 504].

И еще одна деталь в письме Февра Пиренну заслуживает отдельного внимания: Февр хочет сделать такой журнал, который «можно читать». Эта установка на «читабельность», как мы увидим, принципиальна для Февра. Блок же не говорит о «читабельности» ни слова – зато он подчеркивает, что их журнал должен исключать «всякий журнализм».

За четыре месяца до того, как Блок отправил Моссу свое письмо, приглашавшее Мосса сотрудничать с «Анналами», Февр отправил письмо аналогичного содержания своему блестящему бывшему однокурснику, выдающемуся экономисту и политическому деятелю Альберу Тома. Тома был председателем созданного по Версальскому договору Международного бюро труда (будущей Международной организации труда). Он быстро откликнулся на письмо Февра. 21 сентября 1928 года в ответном благодарственном письме Февр пишет Альберу Тома:

Я сохраняю надежду, что наши «Анналы» приобретут некоторую известность. Я всегда буду бороться за то, чтобы они были читабельны и чтобы они не донимали приличных людей сообщениями обо всех доселе неведомых предшественниках меркантилизма, которые еще будут обнаружены к вящей радости соискателей агрегации по правоведению [Febvre, Thomas 1992, 86] (курсив наш).

Итак, требование «читабельности» и отказ ориентироваться на «эрудитов» открыто увязывается здесь Февром с ориентацией на «приличных людей».

Через год Февр пишет Альберу Тома еще более любопытное письмо. Послав своему другу первые три номера нового журнала, он обращается к нему с просьбой: «Выскажи мне все плохое, что ты думаешь об „Анналах“». И продолжает:

Сказать тут можно многое – я это знаю. Это еще не тот живой журнал, о котором я мечтаю. Мой содиректор – в высшей степени историк и в высшей степени эрудит. Я предоставил ему свободу действий – может быть, несколько чрезмерную свободу. Я приезжал в Париж именно для того, чтобы найти возможности сделать журнал гораздо более «актуальным» и живым [Op. cit., 88]. (Письмо от 8 октября 1929 года).

Иными словами, по мнению Февра, начиная с первых же номеров Блок тянет «Анналы» в сторону специальных вопросов и отпугивает от журнала читательскую аудиторию «приличных людей». Более того: Февр аттестует самого Блока как «в высшей степени эрудита». Вся суть этой характеристики именно в том, что она может прочитываться как хвалебная, но должна прочитываться как неодобрительная.

Мы не знаем, насколько откровенно выразил Февр самому Блоку в 1929 году то недовольство, которым он поделился с Альбером Тома. Но восемь лет спустя он высказывает Блоку те же самые претензии в достаточно прямых выражениях. В мае 1938‐го он пишет Блоку о накопившейся неудовлетворенности – и подчеркивает, что не все проблемы в их взаимоотношениях могут быть списаны на разницу темпераментов:

Дело здесь не только в психологии. В основе своей, как историк, Вы больший эрудит, чем я. Я имею в виду, что Вы более чувствительны к некоторым техническим качествам статьи или работы, а также к важности добавления неких новых фактов. Вероятно, это проистекает попросту из того обстоятельства [замечательна здесь эта ссылка на обстоятельства, призванная как бы «смягчить тяжесть обвинений»! – С. К.], что Вы начинали как медиевист. Между тем очевидно, что в «Анналах» возрастает доля эрудитских статей с ближним радиусом действия (Вы понимаете, что под «статьями» я имею в виду всю совокупность материалов, которые Вы печатаете, включая сюда и рецензии) [Bloch, Febvre 1994–2003, t. 3, 15–16].

На упреки, содержавшиеся в этом и в последующем письмах Февра, Блок ответил Февру в своем письме от 22 июня 1938 года:

Не обзывайте меня презренным эрудитом, равно как и пошлым конформистом. Полагаю, что я – un honnête érudit, как и Вы. Я стараюсь быть чем-то еще, оставаясь в основе своей все тем же honnête érudit. И я всегда буду преследовать с равной силой ‹…› и праздную эрудицию, которая есть глупость, и псевдоозарения псевдоидеями, которые суть галлюцинации (или же лень) [Op. cit., 29].

«Honnête érudit»… Как это перевести? Это, очевидно, и «честный эрудит», и «добросовестный эрудит», но и нечто большее. Это эрудит, сохраняющий способность быть «honnête homme в старом смысле слова», т. е. быть человеком хотя бы отчасти универсальным. Здесь стоит вспомнить еще один пассаж из «Апологии истории» – воспоминание Блока о прогулке с Анри Пиренном по Стокгольму:

Однажды я сопровождал в Стокгольм Анри Пиренна. Едва мы прибыли в город, он сказал: «Что мы посмотрим в первую очередь? Здесь, кажется, выстроено новое здание ратуши. Начнем с него». Затем, как бы предупреждая мое удивление, добавил: «Будь я антикваром, я смотрел бы только старину. Но я историк. Поэтому я люблю жизнь». Способность к восприятию живого – поистине главное качество историка. Пусть не вводит нас в заблуждение некоторая холодность стиля – этой способностью [т. е. способностью к восприятию живого] отличались самые великие среди нас: Фюстель, Мэтланд, каждый на свой лад (эти были более строгими), не менее, чем Мишле. ‹…› Но эрудит, которому неинтересно смотреть вокруг себя на людей, на вещи и события, сможет, возможно, заслужить, чтобы его, пользуясь словом Пиренна, назвали полезным антикваром. От звания историка ему лучше отказаться» [Блок 1986, 27–28] (перевод Е. М. Лысенко цитируется здесь мною с несколькими изменениями); [Bloch 2006, 879–880].

Пиренн был абсолютным образцом историка и для Февра, и для Блока. Образцом и в профессиональном, и в человеческом отношении: Пиренн был знаменит своей общительностью, своим даром собеседника – короче, своей открытостью миру. (Описание личности Пиренна см. в [Lyon 1974, 402–414].) «Эрудит, открытый миру» – возможно, такая формула точнее всего передает тот смысл, который Блок вложил в свое выражение «un honnête érudit». Два понятия, которые в дискуссиях конца XIX – начала XX века, как мы видели, были нередко противопоставлены, оказываются сведены Блоком воедино. И, хотя в другом месте Блок признавал, что «универсальность Пиренна – это не тот образец, который можно с чистой совестью предложить для подражания кому угодно»[66]66
  Здесь Блок именует Пиренна «интегральным историком»: «S’il fallait, à tout prix, définir, je dirais simplement que M. Pirenne est un historien intégral. Sans doute, j’entends bien que cette universalité n’est pas un modèle qu’il soit permis, en conscience, de proposer à tout le monde» [Bloch 1932, 479].


[Закрыть], для него самого и для Февра этот образец был реально существующим и актуальным. Выражение «un honnête érudit» сопрягало друг с другом признаки, редко сочетающиеся, но не взаимоисключающие. Оно не было для Блока оксюмороном.

Таким образом, Блок, в отличие от Февра, неоднократно подчеркивает различие между двумя разновидностями эрудиции. Первая разновидность – эрудиция, сосредоточенная на себе самой: это «праздная эрудиция», «эрудиция в пошлом смысле слова», ее носитель – «презренный эрудит», он же «антиквар» (впрочем, Блок особо оговаривает право антикварных разысканий на существование: они могут быть сочтены «полезными»). Вторая разновидность – эрудиция, подчиненная интересу к окружающей жизни: ее носитель – «honnête érudit», он же «историк».

Очень важна в ответе Блока Февру короткая фраза: «Tout comme vous» – «как и Вы». Это отнюдь не просто дань вежливости, не стремление уйти от неудобной ситуации самовосхваления. Смысл этой фразы – не «Вы ничуть не хуже меня» и даже не «Вы ничуть не лучше меня». Смысл здесь другой: «Я ничуть не хуже Вас». Блок фактически говорит Февру: «Мы разделяем с вами общую для нас обоих шкалу ценностей, и по этой шкале я ни в чем Вам не уступаю». Для понимания того, что именно осталось недосказанным в ответе Блока Февру, много дает все тот же пассаж о Пиренне из «Апологии истории», процитированный нами выше. Блок там призывает различать два качества, которые слишком часто воспринимаются как взаимосвязанные: закрытость от окружающей жизни и «холодность стиля». И тут возникает антитеза, посредством которой Блок еще в 1912 году описывал свое расхождение с Февром: антитеза «Фюстель – Мишле». Говоря, что Фюстель ничуть не больший антиквар, чем Мишле, Блок тем самым подразумевает pro domo sua: «А я – ничуть не больший антиквар, чем Февр».

Для Февра «читабельность», «обращенность к приличным людям», да и вообще «проблематизирующая история» (histoire-problème) ассоциировались не в последнюю очередь с открытым звучанием авторского голоса в историческом исследовании. Безличный тон категорически не устраивал Февра. Блок же был сторонником стилистики, которую он сам именует «строгой» (châtiéе), «аскетичной» (austère), «холодной» (froidе) – той стилистики, которая была более свойственна ему самому. Но, по мнению Блока, этот «холодный» стиль сам по себе нисколько не отдалял историка от «приличных людей», нисколько не превращал автора в «презренного эрудита».

22 июня 1939 года – ровно через год после ответа Блока на упреки Февра – ответственный секретарь созданного Анри Берром Международного центра синтеза Андре Толедано послал Блоку на визирование предварительные варианты двух рекламных аннотаций (длинной и короткой) к книге Блока «Феодальное общество», которая вот-вот должна была выйти в основанной и редактируемой Берром книжной серии «Эволюция человечества». Длинная аннотация, состоявшая в варианте Толедано из пяти абзацев, содержала общую характеристику книги и сжатое резюме ее содержания. Блок внес в текст этой аннотации целый ряд изменений и, в частности, вписал перед заключительной, ударной фразой еще два абзаца. Эти два абзаца (в тексте Блока – четвертый и пятый) интересны тем, что содержат законченную автохарактеристику Блока как историка. Они гласят:

Культивируя в науке абсолютную честность, он [Блок] не боится указывать по ходу рассуждений на пробелы в наших знаниях. Историк в полном смысле слова, он соединяет в себе эрудита с социологом и психологом. Имея большой опыт в применении сравнительного метода, он постоянно сопоставляет эволюцию разных стран и регионов, чтобы сопоставлениями высветить специфику каждого из этих эволюционных путей.

В высшей степени надежные научные знания он сумел изложить ясным, чеканным и строгим в своей полновесности языком [Bloch 1992, 125][67]67
  Предварительный вариант текста, составленный А. Толедано, – на с. 124. В оригинале: «Savant d’une scrupuleuse probité, il ne craint pas de signaler, chemin faisant, les lacunes de notre savoir. Historien au sens plein du mot, le sociologue et le psychologue rejoignent en lui l’érudit. Rompu à l’exercice de la méthode comparée, il rapproche constamment, pour les illuminer l’une par l’autre, les diverses évolutions, nationales ou régionales.
  Au service d’une science très sûre, il a su mettre une langue claire, bien frappée et d’une sobre plénitude».


[Закрыть].

В предварительном варианте аннотации о языке исследования не говорилось ни слова. Для Блока оказалось принципиально важным публично охарактеризовать свой авторский язык и вынести эту характеристику в отдельный абзац. Абзац этот, состоящий из одной фразы, представляет собой, если угодно, микроапологию того авторского стиля, который отстаивался Блоком в скрытой полемике с Февром. Все ранее упоминавшиеся признаки этого стиля получили здесь подчеркнуто-положительную коннотацию: «строгость» обернулась «строгой полновесностью», «аскетичность» – «чеканностью», «холодность» – «ясностью». В целом же данная Блоком характеристика этого стиля недвусмысленно отсылает к ценностям французской классической традиции – той самой традиции, которая изобрела понятие «приличного человека». Стилистическое расхождение Февра с Блоком предстает у Блока не как расхождение «историка» c «презренным эрудитом», а как расхождение романтика с классиком.

В контексте скрытой полемики Блока с Февром рассуждение о «приличных людях» и «эрудитах» из 3-й главы «Апологии истории» оказывается и декларативным подтверждением изначальной системы установок, единой для обоих историков, и финальным жестом несогласия с попытками Февра обвинить Блока в «грехе эрудитства».

Школа «Анналов» и правая историография

В заключение еще раз бросим взгляд на ситуацию с высоты птичьего полета.

Вспомним фразу из процитированного выше письма Блока Февру:

‹…› я всегда буду преследовать с равной силой ‹…› и праздную эрудицию, которая есть глупость, и псевдоозарения псевдоидеями, которые суть галлюцинации (или же лень).

Эта фраза прямо предвосхищает концептуальную конструкцию, которую Блок будет строить в комментируемом нами пассаже из 3-й главы «Апологии истории». Позиция, с которой Блок отождествляет себя в «Апологии истории», равно противостоит и «праздной эрудиции» (или, как он пишет, «праздному педантизму»), и легкодоступной догматике «мнимой истории», примерами которой выступят Моррас, Бенвиль и Плеханов. Моррас и Бенвиль, как известно, были рупорами «Action française». Таким образом, именно «Action française» (наряду с вульгарным марксизмом) будет репрезентировать в тексте «Апологии истории» «псевдоозарения псевдоидеями».

Любопытным образом эта трехчленная конструкция, намеченная Блоком в письме Февру и развитая в «Апологии истории», в точности воспроизводит систему ценностей, декларировавшуюся Моррасом и его сторонниками. Клер-Франсуаза Бонпер-Эвек описала ее так: «Между сырой эрудицией и тенденциозно-мифологическими построениями есть место для строгой и рациональной истории; именно такая история и является идеалом для „Action française“. Верный путь для исторической науки, согласно „Action française“, был указан Фюстелем де Куланжем» [Bompaire-Evesque 1988, 128].

Мы могли убедиться ранее, что существуют многочисленные параллели между ценностными установками Блока и Февра (с одной стороны) – и требованиями, которые предъявлялись к исторической науке авторами из правого лагеря. Но здесь перед нами уже не схождение отдельных оценок или лозунгов, а структурный параллелизм. Как истолковать его? Как несущественную случайность? Или как идейное родство?

На «поразительные схождения» между позицией «Action française» по отношению к Ланглуа и Сеньобосу и позицией школы «Анналов» по отношению к Сеньобосу указывал в 1983 году Жан Капо де Киссак (о праворадикальных симпатиях которого говорилось выше) [Capot de Quissac 1983, 173]. Он проявил, однако, в своей статье большую осторожность, воздержавшись от каких-либо выводов и предоставив читателю самому судить о причине этих «поразительных схождений».

Сегодня мы вряд ли можем удовлетвориться такой недосказанностью. Соотношение позиции «Action française» с позицией «Анналов» по вопросам развития исторической науки истолковывается, на наш взгляд, довольно просто. Это соотношение «вызов – ответ». В борьбе «Action française» с позитивистской историографией проявились, как нам кажется, родовые свойства праворадикальных идеологий: чуткость и неконструктивность. Способность раньше и острее других ставить реальные, но болезненные или «неyдобные» вопросы – и неспособность предложить практическое решение этих вопросов, продуктивное в долгосрочной перспективе. Ср. аналогичный подход к правым идеологиям, сформулированный в статье Карло Гинзбурга «Германская мифология и нацизм» [Гинзбург 2004, 242)]. Это же мы наблюдаем и в случае, рассмотренном выше. Праворадикальные критики смогли точно увидеть слабые места позитивизма, отчасти даже смогли провозгласить верное направление выхода из кризиса («путь синтеза», «путь Фюстеля де Куланжа»), но предложенный рецепт был чрезмерно общим и остался благим пожеланием: на практике правые радикалы не смогли выработать ничего плодотворного взамен. Плодотворные выходы из наметившегося тупика были найдены не врагами современности, а ее союзниками: наследниками самих позитивистов. В сфере исторической науки такими наследниками были Блок и Февр. Школа «Анналов» стала ответом на вопросы, первоначально сформулированные в ходе борьбы правого лагеря с новой Сорбонной.