Текст книги "Умные парни (сборник)"

Надо «перехаритонить» Оппенгеймера – так говорили в Арзамасе. Роберт Оппенгеймер – руководитель американского атомного проекта. Харитон – научный руководитель и главный конструктор советского атомного проекта с 1946 по 1992 год. Маленького роста, невзрачный, очень худой – внешне он резко контрастировал с делом, за которым стояла огромная разрушительная мощь. Из-за непритязательной внешности с Харитоном сплошь и рядом случались забавные истории, когда несведущие секретари райкомов и провинциальные вельможи не признавали в нем главного конструктора атомного оружия. До конца 1980-х его имени не знал никто, но он был начисто лишен тщеславия и никогда не предъявлял своих чинов. С ним можно было поговорить о Гейнсборо, Гольбейне, Тернере, он радовался томику стихов Михаила Кузмина, был влюблен в Товстоногова и, измотавшись вконец, ходил на последние киносеансы, хотя досадовал, что хороших фильмов почти не встретишь…

Многие удивлялись, почему Курчатов «позвал» на Арзамас Харитона, мягкого, интеллигентного человека, который совсем не походил на начальника сталинских времен. Он был старорежимно вежлив, никогда не садился раньше другого человека, всегда подавал пальто, самым страшным словом в его устах было «чёрт!». Но Харитон обладал чертой, которая отмечалась всеми, кто знал его, и отличала его ото всех, кто работал с ним, – феноменальная ответственность. Как говорил один из наших известных физиков, такой ответственностью отличался еще только президент Академии наук Сергей Вавилов. Случайно ли, что брат Вавилова и отец Харитона погибли в тюрьмах НКВД?

Харитон наизусть знал тысячи чертежей, которые сопровождали каждое изделие центра. Он сидел в кабинете до глубокой ночи, но в 8 утра всегда был на работе. Долгие совещания по выходным были обыкновенным явлением, хотя он всегда мягко и застенчиво извинялся перед сотрудниками за очередной вызов на работу, передавал привет их женам… Он проверял каждую деталь перед испытаниями и, к примеру, лично возглавлял разработку нейтронного запала для первой бомбы. Он стал еще более въедливым, изводя сотрудников проверками, после первого отказа на испытаниях в 1954 году. Говорили, что у него совсем испортился характер. Нет, не испортился – сам того не ведая, он возвел ответственность в культ.

Рискуя впасть в недопустимый по сегодняшним временам пафос, все же надо сказать, что Харитон и все другие ученые, работавшие в атомном проекте, сознавали, что они создают не просто атомную, а потом водородную бомбу, но работают над оружием сдерживания, которое сделает невозможной одностороннее применение ядерного оружия и, значит, сохранит мир. Этими же мотивами руководствовались западные ученые, которые шли на контакт с советской разведкой. По многочисленным свидетельствам, денег за информацию они, даже Фукс, передавший СССР сведения об имплозии, не получали. В 1948 году у США было уже 56 атомных бомб. Объединенный комитет начальников штабов разработал чрезвычайную доктрину «Полумесяц», которая предусматривала «мощное воздушное нападение, использование разрушительной и психологической мощи атомного оружия против жизненно важных центров советского военного производства». Было скрупулезно подсчитано, сколько миллионов советских людей погибнет и на сколько процентов снизится промышленный потенциал СССР. Счастье, что президент Трумэн отклонил этот план.

Харитон любил повторять свое правило: «Надо знать в десять раз больше, чем мы делаем». Коллеги называли этот девиз «критерием Харитона», забывая, что первый научный критерий Харитона следовал из его классической работы 1940 года по цепным реакциям. Но своей научной карьерой он сознательно пожертвовал ради другого дела. Он категорически запрещал – и быть может, в этом был какой-то не понятый никем смысл – подписывать свои официальные бланки титулом «академик».

Первая советская атомная бомба – фактически копия американской. Многие чертежи и технологические подсказки (например, о принципиальной технологии имплозии, то есть сжатия заряда) были получены советской разведкой. Данные разведки сэкономили СССР один-два года. Из ученых к разведывательной информации в полной мере допускались только Курчатов и Харитон. Но необходимо было создать промышленные установки, а все технологические решения многократно проверить. Иногда физики предлагали более эффективные решения, но Курчатов и Харитон настаивали на других схемах. Они не могли сказать, что именно эти схемы уже сработали, не могли открыть источник своей уверенности. Бомба должна была быть готова как можно скорее, ведь Сталин создал все условия…

В 1949 году накануне первого испытания атомной бомбы состоялась единственная встреча Харитона со Сталиным. В Кремле после доклада Харитона Сталин спросил, нельзя ли из одной бомбы при таком же количестве плутония сделать две бомбы? Харитон ответил, что это невозможно. Больше вопросов Сталин не задавал. Первую советскую атомную бомбу назвали РДС-1 – реактивный двигатель Сталина. Вторую – РДС-2.

Вторая советская атомная бомба РДС-2 была испытана в 1951 году. Она была вдвое легче и вдвое мощнее американской. В 1953 году СССР испытал первую в мире водородную бомбу конструкции Сахарова. 30 октября 1961 года в СССР над Новой Землей был осуществлен непревзойденный по мощности взрыв 50-мегатонной бомбы, которая была в три тысячи раз сильнее бомбы, сброшенной на Хиросиму. Во главе авторов разработки стоит фамилия академика Сахарова.

Сахаров и Харитон

Рассказывая об академике Харитоне, нельзя не сказать об Андрее Сахарове. Для самого Харитона это была, быть может, самая болезненная тема. Оба они были трижды Героями Социалистического труда. Но у Сахарова все звания отобрали, отправили в ссылку, отстранили от науки. Между тем именно Сахарова видел Харитон своим преемником в качестве научного руководителя Арзамаса-16 и говорил: «Я не сомневаюсь в его высоких моральных качествах». Он считал Сахарова научным гением (как и Зельдовича). Но Харитон в 1973 году подписал коллективное письмо сорока академиков, где Сахаров обвинялся в подрыве социалистических устоев и идеологических диверсиях против СССР.

Эту подпись Харитону ставят в вину до сих пор. Домашние рассказывают, что для Юлия Борисовича это был самый мучительный шаг в его жизни. Он не обольщался по поводу режима, хотя при его замкнутости услышать от него даже реплику по этому поводу могли лишь самые близкие люди. (Однажды Харитон тихо сказал, что через 15–20 лет среди наших руководителей появятся люди, которые будут играть не в домино, а в шахматы, но парная баня все равно будет объединять и тех и других.) Проработав два года в Кембридже – это было самое светлое время в его жизни, – он не мог не разделять мыслей Сахарова о необходимости сближения двух идеологических систем. И он поддерживал Сахарова в его борьбе с Лысенко. Но сейчас за ним стояли огромный коллектив и огромное дело, от которого он мог быть отстранен. И он поставил осуждающую подпись. Дома был скандал, на Юлия Борисовича было страшно смотреть…

Но именно Харитон, пользуясь своим влиянием, ходил к Андропову и Устинову, писал прошения, чтобы родственников Сахарова выпустили за границу, неоднократно пытался добиться смягчения его участи. И впоследствии никогда не рассказывал об этом Сахарову, потому что тогда говорить об этом запрещалось, а сейчас непонятно, что возымело действие. В годы перестройки они опять начали встречаться, подолгу разговаривали. Харитон написал личное поручительство и говорил на Политбюро, что Сахарова, который был носителем многих государственных секретов, можно выпустить за границу и что «Андрей Дмитриевич относится к числу немногих людей, которым, безусловно, можно доверять, и он не способен нарушить данное им слово».

И Андрей Дмитриевич никогда не бросал упреков Харитону. Когда у Юлия Борисовича умерла жена, первым позвонил Сахаров. Через полчаса – Брежнев: «Сочувствую, у вас умерла матушка». – «Это была моя жена», – сухо поправил Харитон.

На похоронах Сахарова Харитон стоял у гроба совершенно потерянный. Это была не первая тяжелая утрата. В 1961 году фактически на руках у Харитона во время прогулки умер Курчатов. Потом ушли Зельдович, Семенов, Александров. Жена, единственная дочь…

Последний раз он вышел на люди в 1996 году, когда в Колонном зале проходило торжественное заседание, посвященное 100-летию его учителя Николая Семенова. На тот момент Юлий Борисович Харитон был последним трижды Героем Социалистического труда в нашей стране.

В президиуме сидели Ельцин, Черномырдин, Лужков и смотрели в зал. С трибуны говорилось о замечательной роли наших ученых. Академик Харитон сидел в зале.

Наука и власть

История советского атомного проекта, как и судьбы замечательных ученых, работавших над бомбой, дают богатую пищу для размышлений о связи между наукой и властью. Советский ядерный проект был реализован в невиданно короткие сроки потому, что наши ученые еще оставались частью мировой научной элиты. И потому, что в самом СССР физика, хотя ученые оставались лояльными к власти, по своей сути оставалась островком интеллектуальной свободы. Именно в физике, хотя она и была поставлена на службу государству, сохранялись принципы демократии и здравого смысла. Власть ради своего выживания нуждалась в науке, но наука оказывала влияние на власть и подталкивала ее к реформам. Если наука была цивилизующей силой в советском государстве, то какую роль играет она сейчас?

Харитон застал эпоху всеобщей безответственности. Он написал жесткое письмо Горбачеву о том, что ради сохранения мира нельзя «рушить ядерный архипелаг». «Что изменилось? – говорил он. – Раньше генеральный секретарь звонил мне раз в месяц, секретарь по обороне – раз в неделю, заведующий оборонным отделом – каждый день. Не обязательно по рабочим вопросам, просто здоровьем интересовались, спрашивали, не нужно ли помочь. А вот приезжал Ельцин. Сказал, что мы нужны России. Но деньги должны сами зарабатывать». Впрочем, с деньгами у Юлия Борисовича во все времена были отношения сложные. Оказавшись однажды в ресторане, он, никогда не имевший дело с бытовой стороной жизни, дал швейцару такие чаевые, что у того глаза на лоб полезли…

После смерти Харитона многие предлагали присвоить его имя Всероссийскому НИИ экспериментальной физики в Арзамасе-16. Тем более что некоторые другие российские ядерные центры получили имена своих руководителей, которые были замечательными учеными и организаторами, но все же, без обиды, не сыграли в атомном проекте такой роли, как Харитон. Есть решение Государственной Думы, есть письма самых уважаемых академиков обоим российским президентам. Но есть и противники. Вслух аргументы не произносятся. Но существует негласное мнение, что нельзя называть крупнейший научный центр, расположенный в святом для православных месте, именем человека неславянского происхождения, при котором были погублены многие церкви. А вернее всего – борьба амбиций. И это так мелочно. И так свойственно нашему времени…

АКАДЕМИК АНДРЕЙ САХАРОВ. ГОРЬКАЯ ССЫЛКА

Многим крупным ученым удалось оставить после себя собственные научные школы – Иоффе, Мандельштаму, Н. Вавилову, Капице, Ландау, из практиков – Королеву, Курчатову, Туполеву. Многие занимали крупные посты, были вхожи в самые высокие кабинеты, легко получали любую трибуну для выступления. И тем не менее, сегодня приходится слышать, что не было ученого, который оказал бы на нашу жизнь и наше сознание большее влияние, чем Андрей Дмитриевич Сахаров. Но ведь немалую часть жизни академик А. Д. Сахаров не просто был лишен трибуны в своем Отечестве, но и жил в строгой изоляции. О каком же нравственном уроке можно тогда говорить, что считать «школой», которую ученый оставил после себя?

Вопросы поставлены. Можно обойти их молчанием, потому что сотни тысяч людей, пришедших на похороны Сахарова, траурные митинги, проведенные во многих городах страны, – все это говорит о том, какое важное значение имело и имеет все то, что сделал Сахаров для нашей страны. И все-таки давайте искать ответ. Возьмем для этого самый «невыгодный» период его жизни – семь тяжелейших, словно в библейской притче, лет, проведенных в горьковской ссылке, когда он был насильно выключен из общественных и научных процессов и вряд ли мог надеяться на то, что многие его предвидения столь скоро и убедительно оправдаются…

В последних числах декабря 1979 года ограниченный, как было сказано в официальном сообщении, контингент советских войск с целью оказания интернациональной помощи вошел в Афганистан. О подробностях этой акции знал тогда лишь самый узкий круг высших политиков, а ее последствия предвидеть не мог, кажется, никто. Но в первые же после ввода войск дни в нашей стране прозвучал бесстрашный голос протеста. Академик А. Д. Сахаров трижды выступает с заявлениями, организует пресс-конференции, где осуждает эту акцию и призывает советских руководителей вернуть войска на свою территорию.

Утром 22 января 1980 года А. Д. Сахаров уехал на научный семинар. Днем он позвонил домой из прокуратуры и сказал, что его отправляют в Горький. Вечером того же дня самолет, в котором были А. Д. Сахаров, его жена Е. Г. Боннэр и несколько человек охраны во главе с первым заместителем председателя КГБ С. К. Цвигуном, доставил ссыльного в Горький, город, закрытый для иностранцев. Багаж семьи состоял из двух дорожных сумок, словно собирались в незнакомый город совсем ненадолго…

Только ли позиция по Афганистану стала причиной высылки в Горький? Нет, недовольство ученым, высказывающим еретические идеи о реформировании общества «развитого социализма», а также позволяющего себе иметь собственное мнение о балансе мировых вооружений, зрело давно. Командно-административная система каждому человеку определила свою ступеньку в иерархии, и, по ее понятиям, Сахаров предупреждений получил уже немало. С поста заместителя научного руководителя крупнейшего института академик спустился до старшего научного сотрудника, его подвергали сокрушительной газетной обработке – от центральной прессы до стенной печати, он выслушивал внушения от прокурора, и даже в научных трудах обращаться к его основополагающим работам уже не рекомендовалось. Ссыльный ученый лишился трех звезд Героя Соцтруда, званий лауреата Ленинской и Государственной премий. Мировая слава, правда, оставалась – ей не прикажешь…

Протест Сахарова против ввода войск в Афганистан оказался одновременно и последней каплей, переполнившей чашу терпения, и удобным предлогом для высылки, который гарантировал, по мнению наших высших политиков, общественное единодушие по отношению к академику, окончательно забывшему о патриотизме, как его понимали эти самые политики. Ну и академик наконец образумится, поймет: Горький – еще не самое отдаленное место. Кстати, как это долго было с самой инициативой об оказании «интернациональной помощи», так до сих пор неясно и кому принадлежит авторство решения о высылке академика из Москвы. Пару раз в начале 80-х администрации ФИАНа советовали уволить А. Д. Сахарова, но стоило «наивно» поинтересоваться, на какое и кем подписанное решение надо сослаться в приказе об увольнении, вопрос сразу отпадал.

Важный момент: переубедить Сахарова уже давно не пытались, в прежние годы попытки чиновников от идеологии перевоспитать «заблудшего» оставляли стороны на своих позициях. Сахаров не принадлежал к числу тех, кто бетонно замирает перед начальством, он не признавал философии компромисса, ведь маленькая уступка потом нередко вырастает до беспринципности. И всем уже стало ясно: мысли Сахарова и сам Сахаров – это одно и то же. Судить его побоялись, да и не за что, решили изолировать от внешнего мира. Горький, как предполагалось, станет для неуступчивого академика «мышеловкой», «докричаться» оттуда ему будет просто невозможно.

Едва сойдя с самолета, Сахаров написал открытое письмо о незаконности своей высылки с требованием открытого суда над собой. Через неделю его напечатали в «Нью-Йорк тайм». Волна протестов против высылки А. Д. Сахарова поднялась в первые же дни 1980 года и захватила широкие круги мировой общественности. Национальная академия США принимает решение о прекращении контактов с Академией наук СССР, нарушаются связи со многими другими организациями, возникает продлившееся до 1985 года движение за бойкот научных форумов, организуемых в СССР. Урон стране, ее авторитету неоценим, и ясно, что административные меры по отношению к инакомыслящему ученому стали очередным самоубийственным шагом командно-административной системы. Как спасали положение? В 1983 году, в самый разгар бойкота, президент АН СССР А. П. Александров в интервью журналу «Ньюсуик» говорил о желательности сотрудничества в области науки, а действия правительства по отношению к Сахарову назвал «гуманными», «поскольку Горький, где он живет, – красивый город, большой город с большим числом академических институтов. Академики, которые живут там, не хотят никуда переезжать».

Справедливости ради надо сказать, что А. П. Александров, как президент академии, находился в сложном положении. Поступки – завуалированное противодействие возникшим в 1980 году предложениям об исключении Сахарова из членов Академии, еще раньше – отсутствие его подписи под разгромным письмом 40 академиков против А. Д. Сахарова (любопытствующие могут выяснить персоналии в газетах за август 1973 года). Но слова – прямо противоположны, цитировать даже неудобно.

Как явствует из интервью, в «крупном научном центре» у А. Д. Сахарова были все возможности заниматься плодотворной научной работой. Для полноты картины следовало бы добавить, что перед дверью Сахарова круглосуточно дежурил милиционер, заворачивавший всех, кто не имел специального разрешения. Во дворе напротив окон находился опорный пункт охраны порядка, а временами, с другой стороны, у лоджии, появлялся еще и вагончик. Вне дома жигуленок Сахарова сопровождала черная «Волга». Фотоаппарат, киноаппарат, магнитофон, радиоприемник, даже пишущая машинка были изъяты при обыске, телефон в квартире, ясное дело, отсутствовал. И даже телефоном-автоматом пользоваться через какое-то время уже не разрешалось. Никаких контактов с коллегами из местных институтов за все семь лет у Андрея Дмитриевича не было. Его ни разу не приглашали ни на одну конференцию, никто из горьковских ученых не переступал порог его квартиры.

Андрей Дмитриевич, как в плохом детективе, назначал встречи в самом людном месте – на почтамте. Но как любителю утаиться от профессионалов! Профессор М. Л. Левин, университетский друг Андрея Дмитриевича, один из немногих ученых, навещавших его в ссылке, рассказывал мне, как во время одной из конференций, проводившихся в Горьком, к нему обратился взволнованный заместитель директора крупного НИИ и умолял больше не встречаться с Сахаровым, потому что «иначе у нас конференций не будет».

Его опасались горьковчане, но чего опасались ученые из Москвы, в своих командировках избегавшие визита к впавшему в немилость коллеге? Многие из них были защищены академическими титулами, наградами, высокими постами. Но боялись, как это бывало не раз по малейшему поводу, что «срежут» ассигнования, «прижмут» институт, не пустят на заграничную конференцию. В их сознании с академической точностью оценивался риск посещения ссыльного академикам – так, а они – так. Выходило, что риск не оправдан, причем по причинам самым благородным, исключающим, казалось бы, собственное малодушие. А это и называется компромиссом. Именно этим, кстати, рационалисты, не рискнувшие посетить Сахарова, и отличались от самого Андрея Дмитриевича. Он всегда бросался на защиту обиженных и совершенно незнакомых ему людей, нимало не задумываясь, что потеряет от этих «необдуманных» действий. Это была та «неслыханная простота», о которой говорил Пастернак: «Она всего нужнее миру». Сахаров был русским интеллигентом в уже забытом значении этого слова с его всепоглощающей идеей служения народу, как бы этот введенный в заблуждение народ ни проклинал его.

Честно говоря, журналисту писать об Андрее Дмитриевиче Сахарове и легко, и непривычно. Легко – потому что не надо вымучивать наблюдения. А непривычно – по той причине, что очень редко пока еще встретишь человека, рискующего проявить личные качества, пристрастия, взгляды. Индивидуальность редко в почете, у наших героев – общее лицо, коллективные интересы, и первая черта положительного персонажа, естественно, – коллективизм. Тот в весьма распространенном толковании коллективизм, что предполагает прежде всего послушание воле большинства. И еще – умение пойти на все тот же компромисс, переступить через собственные убеждения, через совесть. Не потому ли у нас в таком дефиците собственные поступки, так редка твердая личная позиция? Да, надо признать, коллективистом в этом смысле Сахаров не был, поступать, как приказывали, вопреки убеждениям – не умел.

Мы уже говорили, что думать Сахаров в Горьком мог сколько и как угодно, но действовать в соответствии с этими мыслями ему возбранялось. Но все дело в том, что он просто не умел мириться с таким разрывом! Любыми путями Андрей Дмитриевич пытался связаться с внешним миром, переправлял письма, протесты, статьи, заявления. Первое время роль курьера брала на себя Е. Г. Боннэр. Провезти что-либо крамольное в Москву было трудно, ее не раз обыскивали. Иногда, чтобы обмануть «наблюдателей», Елена Георгиевна в сумерках вылезала в окно, на перекладных добиралась до Владимира и оттуда – в Москву. Но в мае 1984 года ей запретили покидать Горький. Сахаров искал другие возможности, «терял» письма на улице в надежде на доброго прохожего, но в большинстве случаев его наивные попытки легко пресекались приставленными профессионалами.

Унизительная изоляция в Горьком – это была горькая правда, но на «экспорт» требовалась благополучная версия. И вот принимается решение позволить коллегам из теоретического отдела ФИАНа посещать ученого в ссылке. Физики пообещали не касаться политических вопросов и не брать у Андрея Дмитриевича никаких писем. Перед каждой поездкой они проходили подробный инструктаж и у заместителя директора ФИАНа по режиму, и у начальника первого отдела и вынуждены были докладываться по возвращении. Как явствовало из некоторых упреков этих начальников после поездок, вспоминает профессор В. Я. Файнберг, все разговоры в квартире А. Д. Сахарова прослушивались. Но Андрей Дмитриевич знал об этом и откровенные беседы заводил, только отъехав на машине в лес. Но и здесь покоя не было. Часто пересказывают анекдотическую историю про здоровенного парня, полчаса накачивавшего рядом шину своего велосипеда.

Общественная деятельность Сахарова во многом заслонила от нас его научные интересы. И это несправедливо, ибо для самого Андрея Дмитриевича не было занятия более увлекательного, чем физика. О физике он думал всегда и, по мнению хорошо знавших его коллег, сочетал в себе такие качества, которые ставили его в число крупнейших ученых нашего столетия. Не только создание водородной бомбы, но и целый ряд других принципиальных предложений позволяют ныне многим называть Сахарова гением физики. Сахаров-ученый, впрочем, – тема отдельного разговора. Здесь же хотелось бы сказать, что визиты коллег-фиановцев, с научной точки зрения, нужны были Андрею Дмитриевичу для того, чтобы не потерять ощущение атмосферы современной науки, острой дискуссии. Вряд ли он ждал от гостей принципиально новой информации и уж, конечно, не свежих научных идей. Характерная деталь: значительное большинство работ А. Д. Сахарова написано без соавторов, что по нынешним меркам можно рассматривать как нонсенс. Сахаров работал в 80-е годы над космогоническими проблемами мироздания, и уровень его работ был столь глубок, что последние новации не могли оказать на них заметного влияния. В Горьком А. Д. Сахаров написал семь теоретических работ по физике, и каждая, по свидетельству профессора Б. М. Болотовского, может стать началом нового направления в науке. Продолжал академик Сахаров и разработку своей пионерской идеи о нестабильности протона, причем из разных лабораторий мира приходили подтверждения, что полученное в эксперименте гипотетическое время жизни протона становится все ближе к предсказанному им в теории. Кстати, Андрей Дмитриевич не раз говорил, что самая большая его мечта – дожить до подтверждения этой переворачивающей все научное мировоззрение гипотезы.

Разрешив физикам ездить в Горький, власти надеялись, что занятия наукой не оставят Сахарову времени для деятельности иного рода. Ему было позволено без ограничений выписывать научную литературу, как любому действительному члену Академии. Но «отвлечь» А. Д. Сахарова от мыслей «вредного направления» с помощью науки было невозможно. Особенностью мышления этого ученого было то, что он любую проблему охватывал целиком, не удовлетворяясь частными решениями. Именно так, кстати, в 50-е годы молодой физик, работавший над локальной задачей при создании водородной бомбы (секретность была такова, что в отчетах вместо слов «электрон» и «протон» зияли интервалы), смог, словно знаменитый палеонтолог Кювье, воссоздавший по одной кости скелет динозавра, нарисовать в воображении общую картину и предложить свой, впоследствии реализованный, вариант бомбы. А далее – также неизбежно – А. Д. Сахаров пришел к политическим последствиям обладания ядерным и обычным оружием, к влиянию на мир социальных процессов в каждой стране. Получилось так, что его выводы разошлись с тогдашними политическими установками. И ученый начал действовать, как это и положено ученому, – писал статьи. Одним казалось, что он безумец. Другие считали его ребенком. Немногие понимали натуру Сахарова: дойти в развитии своих мыслей и слов до конца. И остановить его не могли ни служебные неприятности, ни ссылка, ни улюлюканье больших собраний.

Во время пребывания в Горьком Сахаров написал одну из своих основных общественных работ – «Опасность термоядерной войны» (1983). В этой обширной статье приводятся соображения о конкретном сценарии всеобщего разоружения и его промежуточных этапах, о необходимости идти в этом процессе на компромиссы и избегать даже локальных конфликтов, указывается на «открытость» общества как гарантию сохранения мира. «Термоядерная война – бедствие неописуемого масштаба и совершенно непредсказуемых последствий, причем вся неопределенность в худшую сторону, – пишет ученый. – Нельзя планировать ядерную войну с целью ее выиграть. Нельзя рассматривать ядерное оружие как средство сдерживания агрессии, осуществляемой с применением обычного оружия…»

Нашему читателю эта работа известна по резкой отповеди, которую дали Сахарову в «Известиях» академики А. Дородницын, А. Прохоров, Г. Скрябин, А. Тихонов. Глухое раздражение вызывали, по-видимому, упреки Сахарова по поводу некоторых аспектов международной политики СССР, но разве Афганистан не давал поводов для этого? В статье «Когда теряют честь и совесть» (3 июля 1983 г.) ученому приписывается «ненависть к собственной стране и ее народу», «нравственное падение», говорится, что его «подлое благополучие зависит от народного горя». Между тем даже название статьи своего оппонента авторы, и, думается, совсем не по забывчивости, не приводят – не помогает разоблачениям название.

В Горьком А. Д. Сахаровым были написаны также статьи «Ответственность ученых», «На рубеже 80-х», «Что должны сделать СССР и США, чтобы сохранить мир», заочные выступления на Пагуошской конференции 1982 года, на встрече нобелевских лауреатов в Сорбонне, а также короткая речь на вручении ему (тоже, естественно, заочном) премии Сцилларда, присуждаемой Американским обществом физиков. В этих работах его гуманистическое мировоззрение получило дальнейшее развитие.

Еще в тот год, когда фамилия Сахаров сопровождалась оскорбительными эпитетами, на практике начинали реализовываться его, прежде казавшиеся утопическими, предложения по разоружению (например, о раздельном сокращении баллистических ракет и ракет средней дальности, о необходимости сокращения обычных вооружений, о дестабилизирующем факторе ракет шахтного базирования и др.), набирали вес гуманистические тенденции, менялась общеполитическая ситуация в стране и в мире, и даже война в Афганистане уже не вызывала обязательного прежде безусловного одобрения. Иные из тех, кто проклинал А. Д. Сахарова в самые тяжелые для него годы, сейчас записываются в его друзья. Сделать это тем более легко, что он сам никогда не проявлял и намека на мстительность, злопамятность, списывая предательство на «законы того времени». Так думал он, не искавший компромисса со своей совестью, но вправе ли мы принимать эту щадящую формулу? Единственный путь к очищению – быть в ответе за все сделанное тобой, даже когда так делали все вокруг. «Вы не хотите дезавуировать свое письмо?» – спросил А. Д. Сахаров у знаменитого академика, раскрывшего при встрече в Москве свои объятия. «Какое письмо? – удивился тот. – Ни о каком письме что-то не упомню». Из многих поносивших А. Д. Сахарова коллег-академиков покаялся только один – С. В. Вонсовский. И это двойная трагедия: в 30-е годы этот человек брал под защиту попавших под подозрение, в удушье 70-х – дрогнул.

Не обойти и еще одну значительную и горькую страницу жизни А. Д. Сахарова в ссылке. Много сил ушло у него на защиту близких, трижды – в 1981, 1984 и 1985 годах он объявлял голодовку. Его помещали в Горьковскую областную больницу имени Семашко, где он провел за эти годы почти 300 дней. Там его насильно кормили. В одном из писем А. П. Александрову («Я обращаюсь к Вам в самый трагический момент моей жизни») Сахаров описывает различные способы принудительного кормления. Главный врач О. А. Обухов говорил: «Умереть мы вам не дадим. Но вы станете беспомощным инвалидом».

После одного из жестоких сеансов принудительного кормления у Андрея Дмитриевича случился спазм сосудов головного мозга (или инсульт?), появились симптомы болезни Паркинсона. «То, что происходило со мной в Горьковской областной больнице летом 1984 года, – пишет А. Д. Сахаров, – разительно напоминает сюжет знаменитой антиутопии Оруэлла, по удивительному совпадению названной им “1984 год”. В книге и в жизни мучители добивались предательства любимой женщины. Ту роль, которую в книге Оруэлла играла угроза клетки с крысами, в жизни заняла болезнь Паркинсона».

И у нас, и за рубежом раздавались упреки в адрес жены и друга Сахарова Елены Георгиевны Боннэр: неужели она, понимая весь риск голодовок для Андрея Дмитриевича, не могла предотвратить их? Вот один из записанных разговоров между ними на эту тему: «Андрей, надо научиться достойно проигрывать». – «Я не хочу этому учиться, я должен учиться достойно умирать». Вряд ли возможно было отговорить Сахарова, когда он принимал твердое решение, а голодал он, как сам признавался, прежде всего за свое окно в мир, за связь с миром, не желая превращаться в «живой труп». Да и вправе ли мы быть судьями для этих людей? Все многолетние свидетели жизни Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны отмечают атмосферу счастливой любви, окутывавшую их дом. В «Воспоминаниях» Андрей Дмитриевич пишет о жене восторженно и возвышенно. Кто-то, быть может, хотел бы другого, но отношение к супругу – тоже характеристика человека. А без верности, преданности в семейных отношениях, думаю, не было бы Сахарова-ученого, общественного деятеля, над судьбой которого мы сегодня размышляем.