Текст книги "Компрессия"

38

– Кидди? – послышался в ушах голос Хаменбера. – Напоминаю, не выходите за пределы круга! Программу ведет блистательный Порки! Вы представляете? Это номер один на сегодняшний день!

– Я не знаю никакого Порки! – с некоторым напряжением ответил Кидди.

– Зато его знает вся планета! – зажурчал сладким голоском Хаменбер. – Будет все феерично, но не волнуйтесь, считайте, что я рядом с вами. Через несколько секунд – начало.

– Что я должен делать? – поморщился Кидди.

– Пока только улыбаться, – успокаивающе прошептал Хаменбер. – И ждать моих подсказок! Есть! Зажмурьтесь на мгновение!

Подсказка Хаменбера оказалась не лишней. Даже с прикрытыми веками Кидди почувствовал нестерпимую вспышку света. Вот только не мешало бы еще и заткнуть уши, потому что ударные ритмы приветственного марша явно были способны двигать с места не слишком тяжелые предметы.

– Кидди Гипмор! – взревел хорошо поставленный голос, и новая волна бравурной музыки окатила Кидди с ног до головы.

– Улыбайтесь! – прошелестел в ушах Хаменбер, и Кидди против воли растянул губы в приветственную улыбку.

Он плавал в океане света. Стены комнаты исчезли, лишь едва угадывался круг, окружающий кресло. Впереди, справа, слева, сзади зияла чернота, наполненная восхищенным дыханием тысяч зрителей, а прямо у ног Кидди сияла огнями ярко освещенная арена, в центре которой стоял высокий и широкоплечий блондин с идеальными чертами лица и тела, которое, впрочем, было затянуто в элегантный, прошитый зеркальными нитями костюм. Порки шагнул на округлую платформу и взлетел вместе с ней к замершему в вышине Кидди.

– Приветствую тебя, Кидди Гипмор! – повторил все тот же низкий, но удивительно гармоничный голос. – Я очень рад тебя видеть у меня в гостях. Посмотри, кто собрался вместе с тобой поговорить о чуде нашего времени – компрессии! Вот! Трое удивительных людей – компрессанов, как их назвал Стиай Стиара, представитель корпорации «Тактика». Мик Толби, Ежи Сабовски и Бифуд Макки! Стиай Стиара, собственной персоной! Куратор проекта со стороны министерства исправления и наказания – помощник министра Джон Бэльбик! Ну и еще кое-кто, кто пока что ожидает нас в зале. Ты уж прости нас, Кидди, – Порки перешел на доверительный тон. – Мы успели кое-что обсудить тут без тебя, но на то ты и эксперт, чтобы высказывать весомое мнение последним, без оглядки на предыдущих ораторов!

Кидди, забыв стереть с лица идиотскую улыбку, сначала рассматривал удивительное, без малейшего изъяна лицо Порки, затем разглядел в потоках света замерших в таких же кругах, как и он, сияющих улыбками, сверкающих дорогими костюмами Толби, Сабовски и Макки, напряженно оседлавшего стул, ослепительного Стиая Стиара и почему-то вновь увеличившегося в росте помощника министра. Кидди заморгал от сияния его формы и вдруг понял, что и на нем самом тоже почти такая же, невообразимо идеальная парадная форма, вот только знаки отличия не совпадали с положенными. Они были больше стандартных размеров и сияли бриллиантами. Уж не клоуна ли из него тут делают?

– Не трогайте ничего! – зашипел сквозь гром оваций в ушах Хаменбер. – Это все только видимость!

– Дорогой Кидди, – Порки приблизился к самому краю платформы, поднял руку и, дождавшись почти мгновенной тишины, продолжил: – Позволь мне рассказать о тебе чуть подробнее. На самом деле и мне, и моей публике было бы глубоко наплевать, кто он такой, Кидди Гипмор, майор управления наказаний, лунная, как говорят на околоземных трассах, моль, лишь бы выполнял свои обязанности честно и должным образом, а уж кто поставил последним подпись даже на таком великом документе, как утверждение будущего всей планеты, – не все ли равно, но…

Порки вновь взметнул руку и в совсем уже мертвой тишине внушительно произнес:

– Но я решил познакомиться с тобой поближе, Кидди. Ты заинтересовал меня, друг мой. По многим причинам. Больше того, я уже готов был поддеть тебя на крючок, хотя бы потому, что твое имя несколько… легкомысленно для тебя. Ты знаешь, что оно обозначает?

– Оно обозначает только то, что имели в виду мои родители, когда называли меня, – твердо сказал Кидди, и ему показалось, что его слова разлетелись громом по огромному залу.

– Браво! – захлопал в ладоши Порки. – Слышите, у него не только вид героя, но и голос героя! И все же я продолжу!

– Молчите! – истерично зашептал в ухо Кидди Хаменбер.

– Слова важны, – словно задумался на мгновение Порки. – Они не только обозначают, что само по себе уже много, они определяют. Особенно если они являются именами. Ведь имя может подчеркнуть достоинства, а может заставить всю жизнь доказывать что-то недоказуемое. Слово, которое служит твоим именем, Кидди, знакомо почти каждому, кто сейчас слушает меня. Каждому, кто когда-нибудь был маленьким, пусть даже он учился понимать и говорить на другом языке. Главное ведь смысл. Кидди – это малыш. Милый, родной, маленький, драгоценный – малыш. Посмотрите на Кидди Гипмора, могли бы вы предположить, что увидите когда-нибудь более несовпадающего с этимологией собственного имени человека? А ведь ударило вас имечко, дорогой, ударило, – покачал головой Порки и добавил уже почти неслышно: – Имя бесследно не проходит. Но тем ценнее победа!

– Друзья! – Порки отлетел вместе с платформой к центру арены и обратился к залу: – Посмотрите на нашего героя, Кидди Гипмора, имя которого ныне не обозначает ничего, кроме того, что его носит достойнейший среди нас!

Кидди, не обращая внимания на протестующее шипение Хаменбера в ухе, попытался крикнуть оскорбительные слова, зарычать, спрыгнуть куда-нибудь вниз, в темноту, исчезнуть из световой клетки, но тут по периметру огромного зала зажглись экраны, на которых появилось его лицо. Громадное лицо Кидди, на котором нельзя было скрыть ни подергивающееся веко, ни морщины в уголках глаз и у напряженного рта, ни стиснутые зубы, ни капли пота на лбу, и Кидди замер.

– Он остался без матери еще в детстве, – проникновенным, пробирающим от макушки до пяток голосом продолжил Порки. – Несчастный случай, которые все еще случаются, лишил малыша материнской любви. Его отец, ныне уже пожилой человек, все отдал сыну, но мать заменить он не мог. Кидди рос в интернатах и пансионах, всю жизнь он полагался только на самого себя и добился в этом немалых успехов. В тот год, когда Кидди заканчивал академию управления, золотой знак отличия получили менее десятка человек, и Кидди был среди них.

– Тихо! – Порки поднял руку, останавливая шквал аплодисментов. – Отработав два года в системе опекунства, став специалистом первого уровня, специалистом в той самой области, которая позволяет свести несчастные случаи с землянами к минимуму, Кидди неожиданно бросает все! Он не терпит рутины! Ему нужно тяжелое, трудное дело! Он, уже обеспеченный молодой человек, отправляется на Луну, где начинает новую жизнь и начинает ее с младшей управленческой должности – дознавателя лунной пенитенциарной системы, самого мелкого советника, который только может быть. И вот прошло восемь лет. Восемь беспрерывных лет, без отпуска, без посещения Земли, вдали от родного отца – работа, работа и работа, венцом которой стало испытание новой системы, о которой мы теперь говорим, – компрессии! Кто же еще, как не Кидди, должен был заниматься этим? Кто, как не старший инспектор исправительных учреждений, единственный, кому заключенные верят безоговорочно! Не это ли пример достойной судьбы?

– Каково? – восторженно попытался переорать аплодисменты Хаменбер.

– Скажите, Кидди, – Порки вновь вознесся к нему. – Вот мы уже поговорили с компрессанами, никто из которых не сказал ни единого плохого слова в ваш адрес, мы связывались с представителем корпорации на Луне господином Котчери, мы выслушали вашего шефа Джона Бэльбика, о компрессии рассказал ваш друг и теперь уже партнер Стиай Стиара, о, боже мой, вы же еще не знаете, что он предлагает вам место в Совете корпорации? Ну да простит он меня, я так болтлив, профессия все-таки… Тихо! – Порки поднял руку и остановил волну хохота в зале. – Скажите, Кидди, как все это выглядит со стороны? Скажите, это не обман? Вот эти люди, которые вернулись домой на пять, десять лет раньше, чем их ждали родные, чем надеялись на то их оскорбленные и не забывшие собственной боли жертвы, – вот эти люди, они действительно наказаны? Ведь мы знаем, хороший гипнолог может внушить хоть мне, хоть вам все что угодно, и мы будем уверены, что носили камни или добывали вручную соль в тесной штольне где-нибудь последние пятьдесят лет, хотя на самом деле мы еще, возможно, не дожили и до сорока. Скажите, Кидди, это все по-настоящему?

Яркие прожекторы били в лицо. Столь яркие, что глаза начинало резать, и чем больше Кидди старался моргать, сберегая зрачки, тем их резало сильнее, и слезы все-таки потекли по его щекам.

– Ну успокойтесь, – мягко прогремел на весь зал Порки. – Я вовсе не хотел вас расстроить. Простите меня. Эти слезы дорогого стоят, друзья. Скажите только мне одному, – гром аплодисментов почти заглушил голос ведущего. – Скажите, это все было по-настоящему?

39

– Который год идет для него? – хрипло спросил Кидди.

Ридли Бэнкс выглядел гораздо свежее, чем во время сумасшедшего действа с камнем. Правда, одежда его была еще потрепанней, и ботинки едва держались на ногах, но он оказался гладко выбрит, и безумие в его глазах не полыхало огнем, а остекленело и замерло. Вдоль стены здания поднимался бурьян, но еще можно было разглядеть многочисленные отметины, зарубки, покрывающие ее сплошь, и крупные буквы, вырезанные вдоль кровли: «Я доберусь до тебя, Кидди».

– Ну вот, – удовлетворенно хмыкнул Котчери. – Похоже, что Ридли Бэнкс теперь уже не маньяк, который убивает всякого, кто на него посмотрит косо, а вполне себе персонифицированный мститель. Что вы там ему наобещали, Кидди? Прошение о помиловании через вторые двадцать? Так ведь там уже у него… Сколько, Келл? Вот! Там у него уже за пятьдесят перевалило! Так вы не волнуйтесь зря, майор! Капсула крепкая. Выбраться из нее, да еще с учетом наших застежек, – невозможно!

– Почему он так выглядит? – сухо спросил Кидди. – Все компрессаны, да и Ридли Бэнкс в первом сеансе, выглядели так, словно прожили отмеренный им срок на самом деле! А он разве только не помолодел!

– Ну так он ведь знает о том, что он в компрессии, – ухмыльнулся Котчери. – Отбой памяти к нему не применялся. Ни простой, когда он просто не помнит, как оказался в этом дивном месте, ни сложный, когда мы закачиваем целый ролик с транспортным вертолетом, наручниками, долгим полетом над сумасшедшим пейзажем и выбросом его с высоты трех метров на камень. Отбой памяти может быть таким, что потом компрессана убеждать придется, что он в компрессии был, а не тянул срок где-то в ужасном месте!

– Загони меня туда, я хоть с отбоем, хоть без отбоя памяти уже через год поверю во что угодно, – поежился Келл. – Конечно, если не свихнусь до той поры!

– То есть старость зависит только и только от того, что человек готов к ней и ждет ее? – уточнил Кидди.

– Если речь идет о компрессии, то да, – развел руками Котчери. – В реальной жизни старость неизбежна, да и в компрессии она просто может задержаться. Для того и держим Ридли Бэнкса здесь: кое-кто из высших сфер всерьез интересуется продлением жизни. Когда речь о бессмертии заходит у смертного порога, клиент уже не разбирает, что ему продают: вечную жизнь или очень долгую иллюзию жизни. Он готов заплатить громадные деньги даже за видимость.

– И платит? – повернулся к Котчери Кидди.

– Заплатил бы, – едва заметно усмехнулся тот. – И не один, а многие заплатили бы, если бы компрессия была официально признана.

– Уильяму Буардесу это не помешало? – нахмурился Кидди.

– Он был изобретателем, – пожал плечами Котчери. – Билл действовал на свой страх и риск. Расследование было официальным, вопросов ни у кого не осталось. Наше счастье, что ко времени его смерти исследования были практически закончены, подошли к практическому финалу. Он ведь считал себя учеником Рика Кельма, неоднократно рассказывал о том, как тот на себе испытывал собственные научные предположения, так что его поступок никого не удивил.

– Но бессмертия Уильям Буардес так и не достиг? – предположил Кидди.

– Очень долгая жизнь сравнима с бессмертием, – улыбнулся Котчери. – Пять дней – это много. Он успел отмерить сам себе лет сто, не меньше. А потом умер. Не забывайте, Кидди, что он уже был пожилым человеком, можно сказать, инвалидом со слабым здоровьем. Вот в этих условиях, – Котчери кивнул на монитор, – он не протянул бы и нескольких месяцев. Считайте, что просто пытался удлинить свою жизнь, и ему это удалось.

– Интересно…

Кидди задумался. Он никак не мог отделаться от мысли, что видит какую-то постановку, фокус, выдумку, трюк. Даже истрепанная одежда Ридли Бэнкса не помогала проникнуться ощущением прожитых им в компрессии лет. Те же горы, что сопровождали и остальных компрессанов, сияли вершинами на горизонте, единственное, что добавилось, – зарубки на стенах, дикая трава и муха, ползущая по щеке Бэнкса.

Движение было стремительным. Ридли не убил муху, он поймал ее двумя пальцами, рассмотрел и отправил в рот. Келл зажал рот и кинулся вон из операторской.

– Страшное существо, – задумчиво проговорил Котчери. – Я вам честно скажу, Кидди. Любить мне вас не за что, поэтому верьте мне. Вы загадка. Восемь лет общаться с подобной мерзостью и остаться тем, кто вы есть, удивительно. Или и вы зверь внутри?

– Почему «и»? – не понял Кидди. – Кто еще зверь?

– Я, – ласково улыбнулся Котчери. – Такая жизнь, дорогой Кидди. Если ты не станешь зверем внутри, тебя съедят те, кто им стал. Или уже был до того.

– Я не настроен на откровенность, – Кидди вновь повернулся к монитору. – Почему он так оборван? Согласно программе новая одежда появляется у заключенного каждые три года.

– К побегу готовится несчастный, – причмокнул губами Котчери. – У него уже давно припасен мешок с несколькими комплектами одежды, с самодельным ножом. Фляга, которую мы ему милостиво оставили, всегда полна воды. Запас продуктов меняет каждую неделю. Просто маньяк, поверьте мне. И это при том, что за последние тридцать лет он не сотворил даже спичечного коробка! Мне бы его упорство! Ведь садится же и каждый день, вот как теперь, заклинает эту непроходимую степь! Видите, губы шевелятся? Хотел бы я знать, из какого писания он молитвы читает!

– Делом его занять надо было, – вернулся в аппаратную, отплевываясь, Келл. – Если бы он эти пятьдесят лет вагонетку таскал на цепи, времени бы на присказки не осталось!

– И до вагонеток однажды дойдем, – жестко отчеканил Котчери. – Или ты думаешь, Келл, что компрессия всегда будет только добровольной?

– Как он прожил эти сто лет? – прошептал Кидди.

– Кто? – не понял Котчери.

– Уильям Буардес.

– Не знаю, – почесал затылок Котчери. – Старик был хитрым, да и ведь я уже говорил: при желании все можно запрограммировать изнутри капсулы. Да, да. Что он делал в компрессии, так и осталось неизвестным. Правда, Стиара считает, что Билл всего лишь уплотнил глубокий сон, в который умел погружаться. Впрочем, не мне судить. Теперь корпорация не занимается глубокими снами, хотя, я думаю, что компрессия это почти то же самое!

– Не мне сравнивать вещи, в которых я ничего не понимаю, – пробормотал Кидди и обернулся к советнику: – Покажите мне.

– Что? – не понял Котчери.

– Покажите, как формируется картинка. Мне бы хотелось заходить сюда время от времени и смотреть, что происходит с Ридли Бэнксом.

40

Самую страшную неделю в жизни Кидди провалялся в собственной квартирке на западной окраине. За гроши взял сразу после академии, дом был старым, ни одной парковки снаружи, хочешь попасть домой, изволь, включай торможение и сажай купе не куда-то на парковочную площадку, а, как в университетском городке, на газон. Вот только газоном эту заплеванную траву и назвать нельзя было, она и пробиться через битое стекло и латекс почти не могла. С другой стороны, к чему молодому сотруднику управления опекунства было тратить деньги на апартаменты, если через год-два нового содержания хватило бы на домик в зеленой зоне? А так-то, почему не пожить? Убогость только снаружи глаза резала, да грохот растущих рядышком, надвигающихся, грозящих сносом гигантов в уши бил, и то днем только, а ночью наступала тишина; и внутри все устроилось по высшему разряду, не стыдно и девушку пригласить, правда, не до девушек оказалось, когда Моника про квартирку узнала, а потом и сам об этом жилье забыл. Да и кто бы помнил, только Сиф в голове и в сердце.

Стиай выбил дверь ногой, потому что Кидди, опившийся крепкого вина, ничего не соображал, и, если и слышал звонки, стук в дверь, голову поднять не мог, а уж куда чиппер дел, даже и вспоминать не пытался. Может быть, вино и спасло? Или то, что Стиай перед уходом, после того, как сразу после гибели Сиф втащил в квартиру мычащего Кидди и ящик с винными пузырями, заблокировал окна? Выжил бы Кидди, если бы рухнул с восьмого этажа? Вряд ли, другой вопрос, что не рухнул бы. Все равно доползти до окна не смог, чего уж там говорить про «открыть»? Хотя думать пытался, зачем Стиаю спасать было Кидди? Зачем подбирать его, обожженного, возле лужи расплавленного металла, в которую он лез с голыми руками, везти к Брюстеру, колоть тройную дозу успокаивающего, накладывать транскожу на ожоги? Зачем все это Стиаю? Он же там, на месте, должен был схватить Кидди за загривок и швырнуть его в пламя, и костей бы не осталось, как не осталось ничего однажды от матери Кидди, а затем и от женщины, которую он любил! Зачем все это Стиаю? Почему он только раз ударил Кидди в грудь, а потом бил кулаками по камню, а не по обезумевшей роже, почему он выл в воздух, а не в лицо Кидди, почему он остановил Кидди, когда тот пришел в себя в купе и рванулся к двери, чтобы спикировать с высоты в полкилометра на скалы?

Стиай выбил дверь ногой, подхватил грязное и мычащее существо, в которое за неделю превратился Кидди, на плечо и бросил его в купе. Через час Брюстер загнал бывшего сокурсника в регенерационную ванну, вколол дюжину препаратов, почистил печень и кровь и даже бросил ему комплект белья.

Когда Кидди одевался, натягивал на запястье чиппер, руки у него мелко дрожали, в глазах стоял туман, но он уже все понимал. И дрожь у него была от понимания, а не от действия препаратов. От понимания того, что Сиф больше нет. Если бы не Стиай, Кидди, скорее всего, вновь лил бы и лил в глотку вино, потому что благодаря ему реальный мир исчезал, предметы теряли форму, мысли и слова улетали к потолку и смотрели оттуда на истерзанного, одинокого Кидди с жалостью и болью. Если бы не Стиай, Кидди конечно же сдох бы. Сначала сдох бы там, где опадал огненный цветок. Потом сдох бы от падения с высоты. Затем сдох бы в квартире от отравления или еще от какой-нибудь напасти, но сдох бы к собственному облегчению и облегчению всех, кроме его отца и Моники. Но отца не жаль было – что ему еще капля горя в бездонное море тоски, а Моника получила бы то, что заслуживала. Так же, как и он получил то же самое.

Когда Кидди оделся и выпрямился, уставившись перед собой невидящими глазами, Стиай взял его за руку и потащил к купе, и именно боль от его рукопожатия окончательно привела Кидди в чувство. А когда здание медицинской академии вместе с зеленым фонтаном и платанами у входа осталось далеко внизу и Стиай повел купе на восток, Кидди заплакал. Он не рыдал, не кричал, не вымучивал из себя слезы, ничего не думал ни о себе, ни о Сиф, он просто почувствовал, что щеки его намокли, затем намокла широкая, не по размеру рубашка Брюстера, а затем и та пустота, которая отныне и составляла все внутреннее содержание молодого и умного парня Кидди Гипмора.

Стиай молчал. Постукивал по стеклу пальцами, нервно хватался за рычаг управления, хотя купе тащил на восток автопилот, тер ладонями виски. Когда впереди потемнело небо и открылась гладь океана, Стиай ввел пароль и взял управление на себя.

Он посадил купе в десятке метров от дома Уильяма Буардеса, открыл дверь, сел на песок и глухо сказал, кивнув в сторону ажурной лестницы:

– Иди. Билл ждет тебя.

Кидди с трудом выбрался на песок. Он был теплым, хотя солнце скрылось за облаками. И океан явно был теплым, гораздо теплее, чем тогда, когда Кидди пытался совладать с волной, а Сиф смотрела на него и смеялась. Это тепло ложилось на взгляд, но холод охватывал все существо. Кидди выпрямился и побрел к ажурной лестнице, искренне надеясь, что сейчас Билл прекратит его мучения, к примеру, даст ему волоконце утвердителя и позволит вновь оказаться под раскаленным светилом, которое сожжет Кидди так же, как сожгло Сиф пламя из энергетической установки устаревшего купе.

– Заходи.

Голос Билла послышался в тот самый момент, когда обожженная, покрытая новой кожей рука Кидди легла на старинную деревянную рукоять. Кидди вошел внутрь и сразу увидел, что весь объем дома занимает одна большая комната, освещенная огромными окнами с трех сторон. Билл, который сидел возле стола, отодвинул блок-файл, развернулся вместе с креслом и повторил еще раз:

– Заходи, парень. Садись.

– Куда? – Кидди не узнал собственного голоса, потому что не видел ничего, кроме трех окон и профиля Билла, который продолжал смотреть в одно из них.

– На диван, – ответил Билл, повернулся и показал взглядом.

Кидди сел и замер, надеясь, что сейчас Билл возьмет в руку пучок утвердителя, вытянет руку, прицелится, как тогда у подножия этого летящего и пустого изнутри домика, и убьет Кидди с первой попытки.

– Любил ее? – спросил Билл.

– Люблю, – прохрипел Кидди.

– Спорить со временем будешь, не со мной, – пробормотал Билл. – Что забыли в Норвегии?

– Сиф… – Кидди нервно сглотнул, – хотела увидеть, где погибла моя мать. Она работала на буровой платформе…

– А ты что же, до этого ни разу сам так и не поинтересовался, где и как погибла твоя мать? – укоризненно склонил голову Билл.

– Лучше бы и не интересовался, – прошептал Кидди.

– Брось, – Билл снова отвернулся к окну. – Что она сказала тебе?

– Она… – Кидди почувствовал, что дом опрокидывается, что еще секунда, и мутное небо поменяется местом с океанским берегом, и он упадет с дивана, и пробьет тонкую крышу, и полетит вверх, как вниз, а вслед ему полетит и сам дом, и Билл, и Стиай вместе с купе и своим прозрачным взглядом, и вся огромная масса воды, потому что, если океан перевернется вверх тормашками, что же тогда сможет удержать воду, чтобы она не пролилась в небо…

– Кидди, ты слышишь меня? – спросил Билл.

– Слышу, – прошептал Кидди, медленно разжимая пальцы, на которых из-под ногтей выступила кровь.

– Что она тебе сказала перед тем, как запрыгнула в купе? Что она сказала перед тем, как запрыгнула в купе, которое не оборудовано системой страховки? В купе, похожее на то, в котором погибла твоя мать?

– Точно такое же, – прошептал Кидди.

– Хорошо, – Билл скривился на этом слове. – Что она сказала?

– Она сказала, что не знает другого способа избавить меня от страданий.

– Каких страданий?

– От того, что я рвусь на две части.

– А ты рвешься?

– Все, – Кидди выдохнул и медленно-медленно стал вдыхать. – Порвался. Только не на две части.

– Ты меня избавь от поэзии, – пробормотал Билл. – И от красивых слов избавь. Красивые слова нужны, когда все хорошо, солнышко светит. Или не светит, и все плохо, но на самом деле – все хорошо. А сейчас ведь все плохо и так, и так. Сейчас надо говорить просто и коротко. Сможешь?

Кидди помотал головой.

– Хорошо, – вновь поморщился Билл. – Тогда скажу я. Девчонка влюбилась. По-настоящему. Влюбилась девчонка, которая привыкла… к безусловному исполнению собственных желаний. Но ее простить-то можно, она ведь по-другому не может, да и желания ее направлены только в одну точку. А твои?

– Какая разница? – спросил Кидди. – Считайте, что меня уже нет.

– Значит, не в одну, – понял Билл. – Но я тебя винить не буду. Ты потерял больше, чем когда-нибудь сможешь найти. У тебя, мой дорогой, отсекли то, что вновь просто так не вырастет. А она – что, она – дура. Юная мечтательная дура. Она же ведь не о тебе думала. Точнее, о тебе, но не так, как сказала. Она хотела сделать тебе больно, как ты ей сделал. Но еще больнее. Женщины всегда хотят сделать больнее. Много больнее, чем делают им. Вот она и сделала. Ты ей мечту поломал, а она тебя лишила всего. Или не так?

Кидди медленно поднял голову. Билл скрючился в кресле, вцепился в подлокотники девятью пальцами, уставился куда-то за спину Кидди, как это умел делать Стиай. Вот только Стиай смотрел сквозь, а Билл словно вовсе ничего не видел.

– Что мне делать? – спросил Кидди.

– Ждать, – коротко ответил Билл.

– Чего ждать? – не понял Кидди.

– Не знаю, – ответил Билл. – Обычно люди, чего бы они ни ждали, ждут, когда что-то созреет у них внутри. Жди, прислушивайся, может быть, и услышишь.

– Что я должен услышать?

Голос Кидди задрожал против его воли.

– То, что можешь услышать только ты. Не понимаешь? Поймешь. Это как забытое слово. Стоит тебе его вспомнить, как ты не сможешь объяснить себе собственную забывчивость. Если бы ты знал, парень, сколько забытых слов так и остались забытыми… Иди. Послушай, что тебе скажет Стиай. Он умный. Он не ждет будущего, он его считает. Он посчитает за тебя, верь ему. Иди.

Кидди спускался по узкой лестнице из дома Билла так, словно спускался в пропасть.

Стиай сидел на том же самом месте. Когда Кидди подошел к нему, он сказал, не поднимая глаз:

– Сбросишь извещение в управление опекунства, что увольняешься. Квартиру твою через год снесут, компенсацию я тебе организую. Я отвезу тебя в какую-нибудь глушь, поваляешься с месяц на песочке, придешь в себя. У корпорации хорошие связи на Луне, у нас там горнодобывающие предприятия. Пристрою тебя кем-нибудь туда. Поработай несколько лет, пока здесь… все успокоится.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Кидди.

– Боюсь, что не сдержусь и придушу тебя, мерзавец, если ты останешься на Земле! – процедил сквозь зубы Стиай.

Он выгрузил Кидди на одном из берегов старой Европы, среди маленьких трактирчиков, уютных островов, аккуратных коттеджей и каменистых дорожек, между прошлым и настоящим. Оставил в запахах спелых фруктов и атмосфере певучего незнакомого языка. А за неделю до прощания Кидди с Землей появилась Моника. Она вошла к нему в комнату, достала из кармана нож и вскрыла себе вены.