Текст книги "Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918"

Но это им не удалось. Пытались доказать, что я агитировал против законной власти в лице Временного правительства, но из этого ничего не вышло. Допрос продолжался добрых четыре часа. Наконец один из делегатов, справившийся в своей записной книжке, изрек:

– Вы сказали, господин корнет, что достаточно одной или двух кавалерийских дивизий, чтобы успокоить всю эту сволочь!

Я не потерялся:

– Да, но я сказал: для того чтобы успокоить всю ту сволочь, которая громила «Асторию», грабила иностранных офицеров, издевалась над женщинами, делала самочинные обыски и искала пулеметы в ночных столиках, вот для этой сволочи достаточно было бы кавалерийской дивизии.

Эффект заданного вопроса сразу пропал, делегаты притихли, доктор что-то злобно буркнул себе под нос.

Наконец полковник Б., видя, что я начинаю сдавать и буквально еле сижу от усталости, прервал мои объяснения и предложил доктору закончить допрос, с чем последний согласился, и меня вскоре отпустили домой, но в сопровождении дежурного офицера.

Так громко началась моя служба, вернее, мое пребывание в запасном полку. Подчеркиваю – «пребывание», так как результатом моего допроса и суда, на котором обсуждался вопрос, каким образом обезвредить меня, было компромиссное предложение полковников Б. и С. временно никуда меня не назначать против предложения товарищей делегатов, желавших отправить меня или в военную тюрьму в Киев, или на гауптвахту в Харьков, или же, наконец, были и такие голоса, которые требовали моего отправления в Петроград в Государственную думу.

Заседание суда продолжалось почти всю ночь, и нашим штаб-офицерам удалось отстоять меня. Было принято постановление, по которому предлагалось командиру полка сделать мне внушение за грубость выражений, допущенную мною по адресу совершившейся Великой революции и ее героев, а временно никуда не назначать, так как я могу оказать растлевающее влияние на своих подчиненных.

Вследствие этих долгих дебатов мне пришлось просидеть под арестом лишних двадцать часов, после чего я был выпущен, и мое освобождение было радостно встречено почти всем офицерством полка.

Я говорю «почти», так как оказалось, что штабс-ротмистр Алексеевский-Коган имеет единомышленника в лице поручика 12-го Стародубовского полка Иванова. Этот субъект с момента революции втерся в Совет солдатских депутатов, играя на дешевой популярности, и, что хуже всего, был доносчиком и осведомителем Совета о том, что творится в офицерском собрании, о настроениях офицерства и о разговорах, происходивших между нами.

К стыду нашему, русских офицеров, бывших в 8-м запасном полку, и наших штаб-офицеров, которым надлежало так или иначе прекратить возмутительную деятельность этого негодяя, раскрыл его подлую роль прикомандированный к полку прапорщик Кедржинский, поляк по происхождению, уже пожилой человек, с университетским образованием и в свое время имевший много общего с военной службой.

На одном из офицерских собраний он в краткой, но весьма выразительной речи без всяких стеснений, не считаясь с присутствием Иванова, во всеуслышание заявил, что таким офицерам, как поручик Иванов, не пристало носить офицерский мундир и что мы, офицеры, должны ему сказать: «Вон из офицерского собрания!»

Кедржинский был бурно приветствован собравшимися офицерами, Иванов пытался что-то сказать, но ему не дали говорить, и он покинул собрание.

В конце заседания к зданию полка подошла довольно большая толпа солдат. Оказалось, что Иванов успел наябедничать в Совет, и солдаты пришли требовать объяснения у Кедржинского. В открытые окна к нам доносился глухой ропот толпы и отдельные крики:

– Давайте сюда прапорщика Кедржинского и провокателя корнета Маркова-второго!

Это звучное прибавление к моей фамилии появилось в полку после того, как в одном приказе, где упоминалось обо мне, писарь напечатал «корнет Марков-второй», хотя я был в полку единственным, носившим эту фамилию. По-видимому, кто-то из писарей желал меня спровоцировать в глазах безмозглой солдатской массы и этой прибавкой к моей фамилии установить мое родство с членом Думы Н.Е. Марковым-вторым. Попытка на первый взгляд идиотская, но имевшая кое-какие результаты. По этому поводу мною был подан соответствующий рапорт командиру полка, и в приказе появилось следующее:

«Корнета Маркова, ошибочно упомянутого в приказе от… как корнета Маркова-второго, впредь называть Марковым. Основание рапорта и т. д.».

Кедржинский и я, сопровождаемые офицерами, вышли на широкое крыльцо собрания. Толпа шумела и волновалась, слышались даже угрожающие возгласы.

Кедржинский попросил слово и, когда толпа немного успокоилась, с огромным подъемом сказал блестящую, понятную для солдат речь, сравнив типов, подобных Иванову, и их действия с накипью, которая образуется при варке борща и которую хороший кашевар ложкой снимает и выбрасывает в помойное ведро. Он просил собравшихся солдат ответить, что сделали бы они со своим сотоварищем, который доносил бы на них нам, офицерам? Ответа не было. Его дал Кедржинский:

– Если бы вы, братцы, имели право, вы бы такого солдата выкинули из своей среды.

Громовые крики: «Правильно!» – вырвались у сотни людей, и демонстрация против нас кончилась овациями по адресу не растерявшегося Кедржинского.

Иванов пытался вызвать Кедржинского на дуэль, об этом писались протоколы, но все кончилось тем, что он получил от Совета солдатских депутатов командировку в Петроград для ориентировки Совета о положении дел и для выражения приветствия от 8-го запасного полка Государственной думе по поводу совершившейся Великой революции, и уехал, избавив нас, таким образом, от своего гнусного присутствия. Впоследствии, как мне передавали, он в полк обратно не вернулся, а устроился не то адъютантом, не то ординарцем к подобному, как он сам, негодяю, растлителю армии, военному министру и главковерху Керенскому.

Огромное большинство офицерства было враждебно настроено ко всему совершившемуся и с явно монархическими взглядами. Печальным явлением в нашей среде было то, что несколько штаб-офицеров запасного полка и два-три человека из действующих полков, которые в душе сочувствовали нам, внешне вели себя возмутительно. Они заискивали перед солдатами и афишировали красными бантами свою вящую революционность, даже эфесы шашек с вензелями государя обматывали красными тряпками.

На меня лично эти господа смотрели как на зачумленного. Я же ко всему тому, что творилось вокруг меня, относился безучастно и безразлично, твердо решив при первом удобном случае уехать из полка и покинуть военную службу, так как продолжение таковой при создавшихся условиях считал для себя совершенно неприемлемым и бессмысленным, ибо ясно сознавал с самого начала «великой бескровной», что войну мы проиграли. Продолжать же игру в солдатики в угоду и на пользу новоявленным вершителям судеб просто не желал.

Не получая никакого назначения, я имел массу свободного времени и наблюдал жизнь полка. Гостиницу я покинул и нанял себе маленькую комнату около базарной площади, недалеко от собрания.

Приехал из Крыма мой любимый денщик Халил. Моя встреча с ним была очень сердечна. Как часто теперь, на чужбине, я вспоминаю этого образцового солдата, оставшегося верным заветам, вложенным доблестным начальником, ныне покойным генералом от кавалерии графом Келлером.

Привязанный ко мне, как родной, в дни моего одиночества в Новогеоргиевске, когда я сидел в своей комнате, погруженный в невеселые и тяжелые думы, он прекрасно понимал мои душевные переживания и был моим единственным утешителем. Халил плакал, как ребенок, когда я рассказывал ему о Царском Селе. Огромных трудов мне стоило удержать его от расправы с Бекировым, виновником моего ареста. Но он обещал мне, что рано или поздно он с ним разделается и отомстит за меня. Впоследствии он сдержал свое обещание.

Как-то раз утром Халил, принеся мне обычный кофе, остановился перед моей кроватью. Он был мрачен и чем-то возбужден. Я спросил его, что случилось.

– Я, ваше высокоблагородие, думал… много думал.

– О чем же ты думал? – спросил я.

– Я думал, как бы было хорошо, если бы Валидэ была бы теперь нашей царицей; царя теперь не хотят, так пускай Валидэ будет царицей. Ведь это можно сделать, ваше высокоблагородие, и татары в этом помогут.

Я был до глубины души тронут таким мировоззрением моего любимца и постарался растолковать ему как все случившееся, так и создавшееся положение, подчеркнув, что теперь не время об этом думать, а надо все силы свои напрячь к тому, чтобы Валидэ и всю ее семью вырвать из заключения и дать ей тихую и спокойную жизнь.

Халил очень внимательно выслушал мои объяснения и, когда я окончил, заявил:

– Я все понял… Я буду думать!

Через несколько дней он конфиденциально сообщил мне, что говорил со своим двоюродным братом, приезжавшим из Табурища, где стояли наши маршевые эскадроны, и с тремя своими приятелями еще по службе в дивизии, и они все согласны пойти за мной на помощь Валидэ.

Я горячо поблагодарил его за его верность нашему любимому шефу и просил передать его друзьям, что, когда нужно будет, я непременно воспользуюсь их услугами в святом для нас всех деле.

В начале апреля я получил из полка известие, доставившее мне много радости и глубокое нравственное удовлетворение. Мне сообщали, что штабс-ротмистр Губарев, которому я передал в Петербурге рапорт командиру полка об аудиенции у ее величества 4 марта, в двадцатых числах марта прибыл в полк и передал его по назначению. Результатом моего рапорта был приказ по полку, в котором сообщалось, что корнет Марков имел счастье 4 марта представляться нашему горячо любимому державному шефу и т. д. и передал благодарность ее величества полку за верную службу, ее прощальный привет и приказ снять шефские вензеля. На основании этого командир полка, доводя об этой последней священной воле ее величества, приказал снять вензеля, которые полк до этого дня продолжал носить.

Насколько я знаю, наш Крымский полк был единственным во всей императорской армии, снявшим вензеля по личному приказанию шефа, и я был счастлив, что помог родному полку облегчить этот тяжелый для него шаг расставания с отличиями, которыми мы все так гордились и так высоко чтили.

Глава XIX

Бывшее в начале апреля наводнение, благодаря небывалому разливу Днепра, по грандиозности напоминало, как передавали, наводнение, бывшее 65 лет тому назад; залита была вся низкая часть города, причинены были большие убытки, но случайно все обошлось без человеческих жертв.

Был затоплен и мой дом, что заставило меня переехать на новую квартиру. Квартира была прекрасная, она состояла из двух комнат, гостиной и спальни и находилась на Романовской улице, главной улице города, получившей, как полагается, новое наименование: улица Свободы.

Поселился я совместно с корнетом Г., отличным малым, большим весельчаком и балагуром, весьма решительным в своих действиях и, что особенно было важно для меня, полным моим единомышленником. Квартира наша вскоре в шутку стала называться «клубом темных сил».

Действительно, у нас собирались все офицеры, ярко и бесстрашно выражавшие свое негодование по поводу совершившегося переворота. Во второй половине апреля я узнал от полкового адъютанта, что предполагается отправка 350 лошадей в Севастополь для артиллерии 2-й морской пехотной дивизии с проводниками-татарами из наших маршевых эскадронов. Я просил его устроить мне эту командировку. Командир полка согласился, и я, приняв лошадей, походным порядком в одно прекрасное утро вывел команду из Новогеоргиевска на станцию Павлыш, где должна была произойти посадка.

Еще в Новогеоргиевске я назначил исполняющим обязанности вахмистра одного старого татарина, старшего унтер-офицера, привлекшего мое внимание своей Георгиевской медалью. Мой выбор оказался более чем удачным, и не только потому, что он оказался очень расторопным и толковым помощником, но потому, что медаль была им получена не за боевые подвиги во время войны, а еще в 1905 году, когда он в Ялте с двумя товарищами арестовал 12 или 13 террористов на конспиративной квартире в момент, когда те изготовляли бомбы. Из этого можно заключить, каких взглядов был этот старик-татарин.

Еще по дороге в Павлыш я на одном из привалов построил команду и сказал ей краткую прочувствованную речь на тему о том, что я очень счастлив командовать родными мне крымцами, но я вижу у некоторых солдат некоторые недопустимые отступления от формы, вроде неимоверно широких лампас казачьего образца вместо тесьмы в палец шириной, положенной нам по форме, затем с прискорбием вижу на некоторых полковые знаки с обломанными коронами, обратившими могучего русского орла в дрянную ощипанную ворону, а потому приказываю лампасы немедленно спороть, а знаки снять.

Приказание свое я нарочно обусловил согласием команды на это мое требование и поэтому скомандовал:

– Несогласных со мной прошу выйти вперед!

Несогласных не оказалось. По строю я видел, что заколебалось только несколько человек, и это все были молодые татары, новобранцы. После этого лампасы были немедленно спороты, а знаки сняты, и мы тронулись дальше. Должен сознаться, что я играл на психологии, так как если бы скомандовал обратное, то есть «согласные со мной выйди вперед», то, пожалуй, проиграл бы, но надо иногда прибегать и к таким уловкам.

Дорога от Павлыша до Севастополя, вернее, до станции Мекензиевы Горы, прошла совершенно гладко. На станциях по утрам, когда я выходил здороваться с выстроенной командой, последняя неизменно отвечала мне:

– Здравия желаем, ваше благородие!

Жалкие ответы немногих молодых татар, отвечавших «господин корнет», тонули в общем ответе. Вечером, во время зари и переклички, толпившиеся солдаты, ехавшие с фронта, как они говорили, на побывку, а в большинстве случаев просто дезертиры, смотрели на меня и на мою команду как на диких зверей.

Сдав лошадей приемщикам артиллерийского дивизиона Морской дивизии, я по настроению моих людей увидел, что если не дам им отпуска для свидания с родными, то все равно я свою команду растеряю. Поэтому я и отпустил их всех на три дня.

Офицеры-артиллеристы, наблюдавшие, как я выдавал удостоверения и увольнял солдат, смеялись надо мной и говорили, что я легковерен и что мои солдаты, добравшись до родных мест, не вернутся обратно. Но я был уверен, что не ошибаюсь в своих всадниках, и действительно, мои ожидания были даже превзойдены.

Севастополь произвел на меня тяжелое, удручающее впечатление.

Жизнь в городе текла повышенно нервно и неуверенно. Морские офицеры ходили как в воду опущенные, без погон, которые им пришлось снять по приказу командующего флотом адмирала Колчака, старавшегося избегать эксцессов. В первые дни, когда моряки сняли погоны, и всему гарнизону пришлось их снять, так как этого потребовали морские команды. Когда же вышел приказ об изменении только морской формы, то приказом коменданта крепости сухопутным чинам было приказано снова надеть погоны, что и было исполнено. Но мне пришлось еще встречать, правда немного, малодушных сухопутных офицеров, щеголявших своим беспогоньем.

В дни, когда я был в Севастополе, пришло известие об отставке военного министра Гучкова и о занятии этого поста присяжным поверенным Керенским. Хотя и почтенный Александр Иванович весьма мало подходил к роли военного министра, но он все же охотился на львов где-то в Трансваале и, как говорили, принимал участие в Англо-бурской войне, но что мог сделать на этом посту человек совершенно штатский, этот бесталанный и крикливый социалистический недоносок? Понятно, единственное, что он мог сделать и сделал, – это развалить окончательно армию.

В день своего отъезда из Севастополя я мог насладиться картиной похорон жертв «царской тирании». Я говорю о похоронах тех субъектов, прах которых тащили теперь в красных гробах и которые в 1905 году были расстреляны по приговору военно-полевого суда за мятеж, учиненный ими на Черноморском флоте. Их несли для погребения на прелестном Приморском бульваре. Толпа дико орала «Марсельезу». Над нею сотнями реяли красные тряпки и колыхались огромные плакаты со сногсшибательными надписями. Мне было противно и тошно смотреть на этот пошлый фарс, громко именовавшийся «похороны революционных героев», и с чувством глубокого облегчения я вздохнул, когда в назначенный день и час, к удивлению артиллерийских офицеров, на дворе артиллерийских казарм производил перекличку вернувшимся из отпуска солдатам моей команды. Из 120 человек вернулось около 80 человек. Я торжествовал. По дороге нагнало меня еще 10 человек, так что, в общем, я привел с собою обратно в полк около ста человек.

Полковник Попов был поражен этим обстоятельством еще более, чем артиллерийские офицеры в Севастополе. Я был доволен своей поездкой, так как смог убедиться, что есть еще солдаты, с которыми можно жить и на которых можно положиться. К сожалению, будущее показало, что таковыми оказались в огромном большинстве инородцы.

По приезде в полк я еще некоторое время оставался без дела, но в начале мая все же получил назначение младшим офицером в 9-й маршевой эскадрон 12-го Ахтырского Ее Императорского Высочества великой княжны Ольги Александровны полка, командиром которого был штабс-ротмистр Селецкий, очень симпатичный человек, прекрасный строевик и боевой офицер. Он вскоре уехал в отпуск, и я был назначен временно командующим эскадроном.

Я попробовал производить занятия, и, убедившись, что из этого все равно толку не выйдет, так как на занятия являлось не более 20 процентов наличного состава эскадрона, я, дабы не позорить себя в глазах солдат и не подчеркивать своего бессилия, предоставил командование эскадроном своему старослуживому вахмистру, так как младшего офицера у меня не было, и просил его, по возможности, поддерживать порядок, а меня без крайней нужды не беспокоить.

В день, когда была получена телеграмма, в которой сообщалось, что пресловутая «декларация прав солдата», состряпанная в Петербурге, приказом Керенского вводится в действие во всей армии, со мной произошел скандал, о котором и поныне, вероятно, вспоминают офицеры, служившие в то время в 8-м запасном кавалерийском полку.

По этой декларации отменялось обязательное отдание чести, и солдаты в ответ на приветствие офицеров должны были отвечать не «Здравия желаем» и т. д., а просто «Здравствуйте», короче говоря, убивалось последнее, чем могла еще держаться армия, и отменялось все, что служит в любой армии основой ее существования.

Это известие произвело у нас в собрании впечатление разорвавшейся бомбы. Этот акт единодушно рассматривался всеми нами как окончательный подрыв нашего авторитета в глазах солдат и считался гибельным для существования самой армии.

Моим личным мнением было, что такому насилию, пагубному для Родины, мы, офицеры, не должны подчиняться, а также не должны признанием этого пагубного приказа санкционировать его перед лицом всей Европы. Мы должны все, как один человек, на фронте и в тылу, подать в отставку и предоставить товарищам солдатам самим расхлебывать заваренную ими кашу.

Мое заявление вызвало бурные прения. Не дождавшись их окончания, я с несколькими приятелями, взволнованный и расстроенный, ушел в себе домой. Дома наши споры продолжались. Один из присутствующих отстаивал свою точку зрения, что мы, офицеры, все же должны постараться удержать солдат в своих руках, не должны падать духом и т. д.

Я не выдержал и, как сейчас помню, крикнул:

– Что ты за чепуху говоришь! Какие мы теперь офицеры, раз мы допустили, чтобы с нас содрали императорские вензеля, и, примирившись с этим, сами дали солдатам право плевать на нас… Я презираю теперь эти ободранные погоны!

С этими словами я сорвал с себя погоны и выбросил их на улицу в открытое окно. Моим друзьям с трудом удалось меня успокоить.

Хотя о моем поступке и дошло до сведения командира полка, но начальство оставило меня в покое, зная, что меня никакими мерами не обуздать и что я всегда останусь при своем мнении.

Глава XX

В конце мая, сидя в собрании за обедом, я был огорошен следующей фразой, обращенной ко мне молодым прапорщиком:

– Господин корнет, я забыл вам передать привет от Юлии Александровны!

Я сразу не понял, о ком идет речь, и переспросил его.

– Ну да, от Юлии Александровны Ден.

– Как! Где она? Вы ее видели?

Оказалось, что мой собеседник был в Кременчуге и заезжал в гости к матери Ю.А., у которой было имение под городом, о чем я и не подозревал. Он рассказывал ей о нашей жизни в Новогеоргиевске и о существовании некоего корнета Маркова, по приезде сразу попавшего под арест и суд, срывавшего с себя погоны и т. д.

Услышав мою фамилию, она попросила его передать мне, что только что вернулась из Петербурга, где видела дочь, от которой много слышала обо мне, и просила меня при возможности заехать к ней в имение.

На следующий день я верхом с Халилем отправился в Белецковку, находившуюся в 25 верстах от Новогеоргиевска. От прапорщика я узнал, что мать г-жи Ден, Екатерина Леонидовна, урожденная Хорват, после развода с отцом Ю.А., генералом Смульским, вышла замуж за офицера запасного кавалерийского полка ротмистра Велецкого, убитого в 1915 году на фронте. Поэтому она всегда принимала у себя офицеров запасного полка и живо интересовалась полковой жизнью.

Когда я приехал в Белецковку, то был встречен там как старый знакомый и родной человек как Екатериной Леонидовной, так и ее матерью, старушкой Марией Карловной Хорват, урожденной баронессой Пиллар фон Пильхау. От Е.Л. я узнал подробности ее пребывания в Петербурге и ее свидания с Юлией Александровной, ее дочерью.

Оказывается, Юлия Александровна пробыла во дворце арестованной с императорской семьей до 20 марта, когда ее совместно с А.А. Вырубовой, только что оправившейся от болезни, вывезли из Царского Села и перевезли в Петербург, в здание Министерства юстиции, где их обеих продержали в сырой нетопленой комнате три дня, после чего Ю.А. выпустили на свободу, а несчастную А.А. перевезли в Петропавловскую крепость. Ю.А. рассказывала своей матери о моем приходе во дворец 1 и 4 марта, о том, что государыня часто вспоминала «маленького Маркова», как она меня всегда называла, и о том, как она была растрогана моим приходом. Екатерина Леонидовна сообщила мне, что их величества продолжают находиться под строжайшей охраной в Александровском дворце и что после замены первого коменданта Коцебу, весьма лояльно относившегося к царственным узникам, полковником Коровиченко, личным другом Керенского, человеком грубым и невоспитанным, положение императорской семьи значительно ухудшилось.

Я передал Е.Л., что положение императорской семьи меня очень беспокоит и что я считаю положение их в Царском Селе далеко не безопасным; и если Временное правительство добровольно не выпустит их за границу, то необходимо вырвать их вооруженной силой!

Я посвятил Е.Л. в мои планы, рассказав ей, что мне удалось организовать под видом бесшабашной компании, проводящей весело время за бутылкой вина, человек 12 офицеров, готовых когда угодно отдать свою жизнь ради пользы и счастья их величеств. «Клуб темных сил» недаром носил свое название…

После поездки в Белецковку, обсудив создавшееся положение, я пришел к заключению, что мне дальше в запасном полку оставаться ни к чему и что надо как можно скорее поехать в Петербург для свидания с Юлией Александровной и для выяснения действительного положения их величеств. Я решил взять отпуск и поехать в Одессу, чтобы попытаться окончательно развязаться с военной службой и быть свободным в своих действиях. Полковник Попов с радостью дал мне трехнедельный отпуск, видимо обрадовавшись случаю как-нибудь избавиться от офицера, причинявшего ему излишние хлопоты.

1 июня я распростился со своими товарищами и выехал в Белецковку, где намеревался провести один день. Перед отъездом мы с моими единомышленниками детально обсудили предложенный нами план спасения их величеств, сговорившись об условном шифре и о других необходимых подробностях. Воспоминание об этой группе молодежи, беззаветно преданной своему государю и его семье, является для меня и поныне единственно светлым пятном на сером фоне моего пребывания в Новогеоргиевске.

Приехав в Одессу, я не застал отца дома. Он находился в офицерском лазарете на Хаджибеевском лимане, где лечился после ранения и контузии, полученных им на фронте. После революции ему не посчастливилось и пришлось буквально бежать с фронта в середине мая 1917 года в Минск, а оттуда в Одессу. С большим интересом выслушал он мои рассказы о пережитых днях в Петрограде, Царском Селе и Новогеоргиевске и вполне одобрил мое желание бросить военную службу.

Одесса сделалась столицей революционного юга. Повсюду болтались красные тряпки. Дом градоначальника был занят местным Совдепом и какой-то особой могущественной организацией под названием Румчерод, состоявшей из делегатов с Румынского фронта, Черноморского флота и Одесского совдепа. Словом, Румчерод был всесилен, а главный начальник Одесского военного округа оставался лишь фикцией, так как все действия его штаба контролировались двумя матросами, прикомандированными от Румчерода, в чем я лично убедился, когда посетил по делам штаб округа.

Вместо бравых городовых по улицам преважно расхаживали горбоносые юнцы – ученики средних учебных заведений с берданками за плечами. Жизнь в городе била ключом. Толпы народа митинговали повсюду и по всякому поводу. Слова «товарищ» и «гражданин» сделались модными и боевыми. Везде только и слышалось:

– Извиняюсь, гражданин. Здравствуйте, товарищ!

Дерибасовская улица и бульвары были запружены солдатами и матросами, под ручку гулявшими со своими дамами, лущившими семечки. Циничные остроты и грубая брань висели в воздухе.

Революция коснулась и служащих в известнейших кафе Одессы Робина и Фанкони. Лакеи огрызались, если их звали по-старому «человек». На моих глазах у Фанкони произошел следующий анекдотический случай. Пришедшему выпить стакан кофе старенькому отставному генералу лакей также грубо ответил, что он ему больше не «человек», а гражданин. Генерал не сказал ни слова и стал молча пить принесенный кофе.

– Гражданин, а я бы хотел получить еще одно пирожное, – вдруг обратился генерал к лакею, сделавшему ему ранее замечание.

Пирожное было принесено, за ним последовало второе, третье, стакан воды, еще кофе, еще стакан воды и, наконец, коробка спичек. Словом, гражданину пришлось обслуживать генерала по крайней мере раз десять. Наконец генерал стал расплачиваться и, расплатившись, встал и протянул руку оторопевшему лакею.

– Так как вы теперь гражданин, то полагаю, что на чай вам неудобно брать, и я не решаюсь предложить вам его, а поэтому сердечно благодарю вас за ваши услуги!

Присутствовавшие едва не умерли со смеху при виде этой сценки.

Впоследствии вопрос о чаевых был разрешен в том смысле, что взамен их было сделано процентное начисление к счету в пользу прислуги, которой, как гласили развешанные плакаты, категорически запрещалось брать на чай. Но плакаты оставались плакатами, и все пошло по-старому, с той лишь разницей, что, кроме процентов, прислуга брала преисправно и унижающие ее якобы чаевые.

Через несколько дней после своего приезда в Одессу я подал коменданту рапорт о болезни, с просьбой освидетельствовать состояние моего здоровья на предмет увольнения в отставку. Просьба моя была уважена, и я получил предписание лечь в военный госпиталь на обследование, что я благодаря знакомству сделал лишь фиктивно, то есть был принят в госпиталь, но продолжал жить дома, являясь лишь к различным докторам по их специальностям, дававшим мне свои заключения. Медицинский осмотр комиссией был назначен на 23 июня, и я ждал этого дня с трепетом, так как от ее постановления зависели всецело мои дальнейшие планы.

Во время моего пребывания в Одессе последняя удостоилась высокого посещения! В город приехал на гастроли сам Керенский. Экспансивные одесситки и одесситы восторженно приветствовали своего нового кумира. В английском френче и шоферских крагах, он был засыпан красными розами, а сам едва не растерзан на части ошалелыми поклонницами в припадке революционного восторга! Его чуть не закачали до смерти и таскали по улицам на руках.

Многотысячная толпа запрудила прилегающие к гостинице «Пассаж» улицы и требовала выхода Керенского на балкон. Он вышел с огромным букетом красных роз в руках и в поднесенной ему его почитательницами красной ленте через плечо, на которой крупными буквами значилось: «военный министр». Картина, как мне передавали очевидцы, была поистине потрясающая, но потрясающая своей пошлостью и непроходимой глупостью; все это было бы смешно, если бы не было так больно и обидно. Боже! До какого умственного затмения мы дошли уже в то время, и нет границ удивлению, что находились еще люди, которые верили, что революционная армия, уговариваемая этим, с позволения сказать, министром и упоенная завоеванной свободой, пойдет в бой на защиту чести и величия России.

Сознаюсь, что сердце мое сжалось от боли, когда я 19 июня прочел в газетах огромные столбцы, напечатанные жирным шрифтом, о начавшемся под Станиславом наступлении, в первый момент очень удачно для нас развернувшемся. В ярких красках, с явным преувеличением и захлебываясь от восторга, описывали газеты революционное геройство наступавших с развернутыми красными знаменами войск.

Я не верил этому. Не может красная тряпка воодушевить войска на ратные подвиги, и я оказался прав. Успехи первых двух дней заменились отвратительным погромом над мирным населением, устроенным нашими революционными солдатами в их паническом отступлении при первой же серьезной немецкой контратаке.

Наступление, которое должно было поднять боеспособность фронта, имело как раз обратное действие. Оно еще более деморализовало солдатскую массу. Развитие германского контрнаступления с трудом удалось ликвидировать брошенной в прорыв кавалерией, которая в то время являлась наиболее дисциплинированной частью армии, в том числе и моему полку, понесшему в этом деле большие потери.

Было ясно, что спасти фронт можно только диктаторскими мерами, иначе он грозил рухнуть, и в очень непродолжительное время. Это было видно и по действиям противника, даже не пытавшегося жертвовать своими солдатами для каких-либо военных операций. Ему было ясно, что рано или поздно с минимальными потерями он достигнет желательных ему результатов, и, оставив против нас весьма слабый заслон, он стал перебрасывать отдохнувшие и окрепшие части на свой Западный фронт, о чем с большим унынием сообщалось во французских газетах.