Текст книги "Как белый теплоход от пристани"

Сейчас Маруська в Петербурге. Студентка-дипломница московского факультета журналистики она весь год не видит родителей. Теперь поехала навестить маму, коротающую дни в разводе. Прощаясь, поцеловала так, словно обещала вернуться ко мне навсегда.

25 августа (понедельник), утро

Суперидея пришла, как водится, в месте локализации и сосредоточения всей мыслительной активности – в туалете. Она блеснула сквозь щель деревянной двери, пообещав обратиться светом недосягаемой звезды. Это будет жара! Это будет бомба!

Первое, что сделаю по возвращении в Москву – отыщу Пинчера. С ним-то мы и организуем эту то ли бомбу, то ли жару: пора уже таким мастерам перестать «танцевать» по жизни в полноги и к амбициозным проектам вплотную приступать. Школа верхнего брейка это, конечно, хорошо, но мировое турне с разрывной шоу-программой – лучше. Рекламист и танцор – это как галантерейщик и кардинал: это сила! Найдём спонсоров, постановщиков, звукорежиссёров – и врежем российской танцевальной культурой по заатлантическим массам.

Это вам не песенка про бананы, это – замысел! Главное дерзновение века после Блицкрига!5757
  Блицкриг – план гитлеровской ставки по военной оккупации стран Европы в 1939 году. (С. О.)


[Закрыть] Стенографирую за собой сейчас, чтобы не забыть потом. Потому что все мысли заняты только Машулькой, и думать о чём-то другом получается плохо.

…день

Интересно, узнает он меня или нет?

…ночь

Впрочем, гораздо интересней: согласится он или пошлёт авантюриста куда подальше?

27 августа

Нет. Нет в дяде Коле благородства. Джентльмен никогда бы не опустошил семейный клондайк и не узурпировал бы аванс от постояльца, выданный супруге. А дядя Коля – сделал. Присвоил чужую долю прибыли и употребил её на себя.

– Значит, я во всём виноватый?! – огрызался он в сторону веранды, грея у костра худые, голые ноги. – У Фили пили, Филю ж и били – так получается? А сегодня, между прочим, праздник!..

Старый неджентльмен, однако, не уточнил, по какому именно поводу он сегодня празднует. Он устало икнул и придвинул свои ороговевшие пятки к огню. Спиртовые испарения притянули к себе пламенный взгляд, и по обтёсанным ступням в миг распространился живой, бодрящий огонёк.

– А-ааа-аа!.. – завизжал Николай. – Полундра-а! Человек за бортом!.. То есть это… Тревога-а! Горю!

Он вскочил и бросил две просоленные в юности морскими ветрами култышки в свиное корыто – оттуда зашипело, как со сковородки. Тремя кувырками он достиг придорожных кустов, успокоился и там же уснул.

– Какой же дурной, – смеялась женская половина семьи, с любовью глядя на поваленную кучку костей под чёрным флотским бушлатом. Не забывала она и о не менее важном: – Заходи, Саша, пообедаешь.

Если внеочередной ущерб и подкосил тётю Нюру, то лишь материально, но никак не морально. С утратой финансовой прибыли её забота обо мне ничуть не изменилась. Да и брала она по меркам самого дорогого города планеты сущие копейки. Поэтому я без труда не поскупился и восполнил её случайные бюджетные потери.

И вообще, я сегодня весь день неприлично добр: то уступлю дорогу грузовику, то не откажусь от угощенья… Ведь завтра она приезжает! Я должен быть в форме и стараться, чтоб ей обо мне говорили только хорошее.

28 августа (среда)

Удивительно, как быстро в деревне все становятся в курсе событий. Похоже, о наших с Мари чувствах не знает один Чиполлино. Даже дворовые собаки теперь относятся ко мне с почтением, из уважения к Маше помалкивая в спину.

Ранним утром, когда лицо моё всегда мало чем отличается от смятой подушки, тётя Нюра подкралась ко мне на цыпочках и разбудила заговорщицким шёпотом.

– Сашенька, – заботливо шелестела она, – невеста приехала твоя! Я у отца спросила – сказал: спит щас, отдыхает. Поспи и ты, мой хороший, поспи.

Дядя Коля действовал менее деликатно. Вихрем ворвавшись в дом, прямо с порога глотнул воды из ковша и ухнул:

– Санька! Ты чего ж это? Спишь ещё? Зазноба твоя уже тут, а ты ещё дрыхнешь! Не дело, моряк. – (К слову, море последний раз в своей жизни я видел в десятом классе.) – Долго будешь мычать-то лежать? Скотину вот-вот погонют!.. – (К слову, коров сгоняют в стадо в шесть часов утра.)

– Да што ты разорался! – вступилась за меня баба Нюра. – Чуть на небе не слышно! Девка-то спит, дай и мальчонке поспать!..

И бревенчатые стены избы запрыгали под мегагерцы темпераментного спора двух вестников-мудрецов о том, как мне лучше поступить. Я встал, конечно, – какой уж тут сон? К тому же очень хотелось сказать любимой «доброе утро» как-нибудь оригинально, с каким-нибудь «гусарским заворотом»…

Ещё не сошла роса, а я уже украл пастушечью лошадь. Катька5858
  Боже, как я соскучился по своей лапотуленьке белогривой! По этим полётам наяву – всё одно, что полётам во сне! (А. С.)


[Закрыть] грациозней и значительно резвей, но и тяжеловоза хватило, чтобы похмельный пастух отстал от топота копыт. Первые метров пятьдесят он гнался за нами с бранью. Но, как подковы счастья, высыпались из моих карманов и упали в дорожную пыль гривенники на опохмел. Тут пастух задержался, поотстал. Вторые пятьдесят метров нас преследовали только ругательства.

Верхом я довольно быстро добрался до Торжка. Вообще, очень спешил, и, когда обратно казачьим намётом примчался в Бабье, ленивое солнце только-только присматривалось к зениту. «Спит», – понял я с облегчением и, как был, на коне двинулся к дому писателя и журналистки. Склонившись с седла к раскрытому окну и разбудив красавицу шелестом яблоневых веток, протянул к её сонному лицу букет свежих белых роз.

– Доброе утро, – услышала она и скрыла лицо в белых бутончиках.

Для меня в этом не было ничего сверхъестественного… а она почему-то заплакала.

Мерина я вернул хозяину. Тот всё понял и ругаться не стал. А, наоборот, похвалил меня и наказал «чуть что – обращаться». До чего же здесь все обожают Машу! Ну и симпатизируют её, гм-гм, выбору.

Рассчитавшись за «транспортные услуги», я отправился искать Льва Константиновича – «папашу», как назвал бы его, если б играл министра-администратора в «Обыкновенном чуде» вместо Миронова. Думать не стал – сразу пошёл на речку. Лев Константинович сидел на склоне, с утра так и не разложив удочки, и, растирая пальцами комочки земли, казался особенно грустным.

Теряясь и не зная, с чего начать разговор, я обратился к проверенному временем сюжету – спросил:

– Как дела, Лев Ксантиныч?

– Нормально, Саш. Спасибо, – ответил он, тоже, видимо, держа в уме знакомый сценарий развития беседы. По выражению лица, по интонации, с какой он мне так ответил, стало понятно, что на самом деле – хуже некуда.

И тогда я растерялся ещё сильней, не находясь, как продолжить разговор, даже оперируя общепринятой схемой его развития.

«Может, из-за меня? – обеспокоился я. – Но, в конце концов, он сам хотел, чтоб я познакомился с дочкой…»

– Вас что-то гнетёт?

– Не знаю… страшно чего-то.

Стараясь быть понятливым, я, тем не менее, не понимал:

– Лев Ксантиныч, бросьте вы хандрить. Женились, вырастили замечательную дочь, дом, можно сказать, полная чаша, сад яблоневый каждый август осыпается благодарностью, пишите просто превосходно, просто превосходно! Вам уже нечего бояться – вы всего добились, у вас всё есть.

Взрослый человек посмотрел на меня с выражением на две трети прожитой жизни и сказал:

– Оттого-то и страшно.

Следующая фраза окончательно всё разъяснила:

– Во многия мудрости – много печали. И кто умножает познания – умножает скорбь. Епифаний Премудрый.

Писатель – он, конечно же, уловил специфику наших с Марусей взаимоотношений и грустил теперь, видимо оттого, что пришла пора и с дочкой расстаться. Расстаться как с символом молодости, буйства золотых, хмельных от жизни лет, с символом своей кому-то необходимости.

С речки мы ушли, так и не намочив лески. А вечером, под звёзды и сверчков, Лев Константинович читал нам главу из своего нового романа. Мы втиснулись с Машей в одно кресло – просто потому, что про любовь хотелось слушать, обнимаясь. Мы абсолютно не стеснялись своих чувств, но вслух о них пока не говорили.

Художественный облик отца, автора, чтеца и декламатора с течением строк приобретал всё более явные черты, достойные кисти самого виртуозного мастера, столетиями выдержанного в своей гениальности. Лев Константинович оторвался от листков, посмотрел на нас, просиял в улыбке и как благодарный вечности, тронутый и беззвучно счастливый риторически, в воздух, передал:

– Хорошо с вами.

Так на весь вечер и застыл во внутренней тишине какого-то совершенного, почти младенчески чистого счастья. В очаровании задумчивости, в тихой радости доброго человека.

Вот здесь, от предыдущей точки, пусть зазвучит лирическая песенка менестреля. И давайте, друзья, выпьем доброго вина!

29 августа

Теперь я знаю, в кого она такая.

Её мама – первороднейшая красавица, единственное отличие которой от дочери запечатлено в паспорте. Машулька захватила из Петербурга стоп-кадр, на котором они вдвоём так ясно улыбаются мне на фоне мрачной балтийской погоды. Обе такие душистые и нарядные: в белом, в золотых серёжках, с блеском на губах и расчёсанными на косой пробор длинными осветлёнными волосами. Ни дать, ни взять – гроздья акации из любимого романса белогвардейцев. То есть, из моего любимого романса. Моего и дяди Славы. Кстати, она же наверняка приедет к будущему зятю в гости, для знакомства, там, и одобрения. Так надо их с дядей это самое. А то, что она одна сидит в своё питерском колодце? В конце концов, рано или поздно всё самое лучшее из Петербурга, кроме Боярского, перебирается в Москву. Переберётся и она – под семейное крыло польского аристократа.

2 сентября, 2003 год

Перед самым началом нового учебного сезона надо было решить, где студентка будет жить: в общаге, на съёмной хибаре или в моих двухкомнатных хоромах с пластиковыми окнами, раздельным санузлом и видом на илистое зеркало Борисовских прудов. Казалось бы, вопрос – элементарнейший, но Маша не так проста, чтобы поселиться под одним одеялом с человеком, который до сих пор ни разу не признался ей в любви, а только вздыхал и прятал смущение за красными щеками. Не только из-за этого, но и просто потому, что подсказывает логика развития отношений, в последний вечер в Бабьем, под самым высоким сенным стогом я был велеречив и несдержан:

– Машенька, драгоценный алмаз сердца моего. Не секрет, что судьбоносное, решающее и надолго определяющее твою жизнь всегда является тихо, едва заметно – будто морозный дух проникает по полу через щель приоткрытой двери. Даже те, кто почти отчаялся, держат всё-таки «дверь» чуть-чуть приоткрытой в надежде на чудо. Может быть, так было и со мной. Я мало верил, что это произойдёт, но вот это произошло. И виной этому стала девушка, достойная всех эдельвейсов с Кавказских вершин! Прекрасный лик её – поэтика белых ночей – вдохновляет на подвиги. Сердце ворочается, как вареник в кипятке, стоит лишь услышать её сладкий, чуть терпкий голосок. От её имени кружит голову, и имя это – Маша. А девушка эта – та, которую ты видишь каждый раз, когда смотришься в зеркало. Машулечка, нежный рассвет души моей, хочется сказать тебе что-то необычное, особенное… что-то, чем можно было бы тебя удивить… н-но мозг почему-то прибегает к избитой формулировке, и язык почему-то выхватывает их горла слова, бывшие в употреблении уже мириады раз. Впрочем, к чему эти бесплодные старания? Поэты давно придумали всё необходимое к такому случаю. И сейчас, в эту самую минуту, я совершенно не способен что-либо добавить к фразе, ставшей хрестоматийной. Ставшей учебником по жизни. Но ведь искренность от этого не пострадает, правда? Если я просто скажу, что люблю тебя, ты же не станешь мне верить меньше оттого, что не я эти слова придумал? Я люблю тебя, люблю! И к чёрту всякую оригинальность.

Через час, обмахиваясь ладошкой в пору жаркой любовной утомлённости, Маша сама предложила нам жить вместе…

С Бабьим простились тепло и нежно. Бабоньки и мужички шелестели, как тополя над головой Есенина. Все ждут Марусеньку на будущий год. Ну, и меня – вместе с ней.

Дядя Коля вышел в отстиранном бушлате, держался молодцом, тётя Нюра тоже старалась не плакать. Надеюсь, письма, которые я стану им писать, ободрят их долгими пенсионными вечерами.

Лев Константинович проводил нас до Торжка. Он сейчас больше увлечён изданием нового романа, и наша с Мари лав-стори воспринимается им, скорее, как нечто, что отвлекает от важных дел. Но всё равно – он так заботлив, добр и участлив.

И вот, прощаясь со всеми этими простыми и открытыми людьми, оглядывая эти светлые лица, наблюдая за их отношением к Маше и местами – ко мне, я, наконец, усвоил главный принцип сосуществования в человеческом обществе: ЛЮДЯМИ надо быть!

7 сентября (воскресенье)

Итак, господа, – День Города. Пир желаем горой!

На несколько дней высшим соизволением «лучший город Земли» отдаётся на осквернение заезжей публике из ближайшей периферии. Москвичи, как правило, оставляют без внимания подобные разнузданные гульбища, предпочитая более камерную и уютную обстановку.

А здесь со всех сторон оскорбляет слух второсортная музыка и соответствующий лексикон. Все углы и тротуары обильно орошены душистыми и красочными отходами производства человеческих организмов. Все идут вместе и за пивом, оставляя за спинами бесконечный, унылый шлейф из мусора и надолго отставшей пьяни. Площади полны удушенными, фонтаны – утопленными, метро – удавленными, вытрезвители – утомлёнными. Милиция – в белых рубашках.

12 сентября (пятница)

А он всё тот же. В последний раз я видел его восемь лет назад – и он ничуть не изменился: всё так же молод, приветлив и безумно обаятелен – что значит, жить и работать в своё удовольствие! Всё такой же фанат и охотник танцевать, но уже не в дырявых джинсах, а в чёрном костюме в полоску. Всё та же щербинка в верхнем ряде зубов, всё та же манера говорить авторитетно, но с уважением. Всё та же притягательная сила гениальности. Ну, любо-дорого. Ах, был бы я женщиной – я б ему, честное слово, отдался! Пинчер…

Мои опасения, что встреча пройдёт холодно и безынициативно, рассыпались, как скелет мастодонта, лишь он улыбнулся. Конечно, имени моего он не вспомнил. И конечно, меня не узнал.5959
  Хоть и, признаюсь, безумно хотелось напомнить Пинчеру о тех временах, которые нас связывают в прошлом. Но в его жизни так много разных событий, что наше общее мимолётное прошлое в Сокольниках восемь лет назад, наверно, не имеет для него никакого значения. (А. С.)


[Закрыть] Но на авантюру согласился. Причём с бодрыми огоньками энтузиазма в глазах. А это – главное.

Для начала я привёл ему доказательства серьёзности и обоснованности своих намерений: визитку, московскую прописку, кипу шаблонов для договоров, коммерческое предложение для спонсоров, бизнес-план, медиа-план, карту США и подробный перечень концертных залов Нью-Йорка с указанием стоимости аренды и проч. Почему – США? Да потому что в Россию заходить лучше с западной стороны. Известно, что своё, родное здесь куда более охотно принимают под западным лейблом. Так что, обкатывать программу будем не на родине «Русских сезонов» Дягилева, а там, поближе к Диснейленду.

В заключение, скрепляя договорённости, как положено, напитком багряным, выясняли принципиальные моменты: что, вообще, по жизни нужней – закуска к вину или запивка к мясу. Сошлись на том, что это две совершено разные идеи.

19 сентября, (пятница)

Ларс фон Триер – это Чарли Чаплин современного киноискусства: может обозначить, провести и закончить действие, не сказав ни единого слова. В картине «Догвилль» много слов, но итог их – безмолвие. Парадоксальное безмолвие, перекрывающее гром аплодисментов и перебивающее желание спорить о финале.

«Догвилль» – шедевр! А Кидман так бесподобна, что, если б не второсортный «Мулен Руж», – клеймо гениальности ей на лоб, на самое видное место.

Смотреть, слушать, пытаться понять фон Триера, Кидман и компанию я пригласил Ируньку. (Давно не видел её – очень соскучился.) На необдуманное предложение самой заплатить за билет встретила горячий, категорический отказ и к случаю тут же изрекла:

– Извини мою сообразительность и внешний вид лица – спешила так, что забыла проснуться.

И я записываю за ней перлы, потому что кроме меня этого больше никто не сделает. Но благодарное время, надеюсь, оцéнит мой вклад в историю Искусства. Скажем, миллиончиком—другим долларов за фразу, подаренную современникам великой актрисой Ириной Самусько!

21 сентября (воскресенье)

Мы шли по бульвару, болтая о всяких мелочах вроде практики знакомства, судебной пристрастности, четвероногих братьях и тому подобной чепухе. Маша взяла меня под руку и вдруг буквально вскочила на тему, нарочно и очень умело приведя меня в замешательство:

– Расскажи мне о своих друзьях.

Просьба была настолько простой, насколько неожиданной. Я тут же почувствовал каверзу – мне требовалось время осмотреться. «Осматривался» я бесхитростно:

– Зачем это?

– И я скажу тебе, кто – ты.

– Да я и сам могу сказать тебе, кто – я.

– В том, что ты – беспрецедентный случай в мировой практике человекостроения, я ничуть не сомневаюсь. Но всё-таки хотелось бы характеристики объективной: без розовых стёкол на влюблённых глазах, без позёрства и без бравады.

Заочная протекция от друзей представилась мне тёмным лабиринтом, который неизвестно к чему приведёт. И, ориентируясь наощупь, я продолжал искать лазейки. Выгадывая время, настаивал:

– Тогда, чтоб подкупить тебя искренностью и раскаянием, готов осветить себя с невыгодной стороны. Это не будет подозрительным.

Маша хитровато прищурилась.

– С невыгодной? Ой ли?

– Ну-у, – протянул я иронично, – конечно, у меня нет недостатков, но ради такого случая их следовало бы выдумать.

Моя красавица улыбнулась, в который раз поощряя такой стиль общения с ней.

– Александр, ты, пожалуйста, не козыряй батюшкой Фёдор Михайлычем, а давай-ка, милый, рассказывай о друзьях, не увиливай.

Мои апелляции отклонили – и, приговорённый я пожал плечами:

– А что тут рассказывать? Интеллигентнейшие всё люди: журналисты, креаторы, художники, молодые актёры…

– Саш.

– Не нравится? Хорошо. В таком случае это будет рассказ об отъявленных подонках. Ты готова выслушать его без купюр?

– Саша!

– Pardon. Ein Moment, Маргарита Пална. – Я быстренько перебрал в голове кандидатуры, знакомство с которыми не слишком бы скомпрометировало меня в глазах любимой, расставил их в порядке убывания негодяйства и приступил к своего рода самоизобличению: – Есть у меня один друг, зовут – Сукиным Сыном. Редкостного цинизма человек. За что люблю его – сам не понимаю. Например, я могу возмущённо спросить: «Слушай, Серёж, это не лето! Это не лето, нет! Это какое-то Брест-Литовское соглашение. Когда тепло-то будет?» Он ответит: «Когда придёшь домой и завернёшься в одеяло!». Или я замечу: «По-моему, здесь дурно пахнет». Так он всегда объяснит причину: «Это у тебя козявки в носу протухли». Ну, как с таким разговаривать?

Судя по выражению глаз, Маша тоже не понимала – как.

– Однажды он позвонил своей бывшей подруге и в два слова выяснил, что завтра та выходит замуж. Не моргнув: «Отлично, поздравляю. Приезжай ко мне – отметим. Времени у нас – достаточно, шампанское – найдётся». Отметили так, что свадьбу пришлось отменить. Потом он бросил тётечку повторно. Честно сказать, она заслужила это своей глупостью – могла бы сразу ему отказать. Но его это не оправдывает. Серьёзных дел с ним я стараюсь не иметь.

Чувствуя, что рассказ мой, как и ожидалось, увлекает Машу и начинает веселить, я взял мгновенную паузу, будто между главами в книге, и продолжил:

– Вторым приходит на память следующий погибельный случай. (Истоки своих чувств к нему я также постичь не в состоянии.) Мистер Диспут. Но диспут совершенно бессмысленный. Истина в нём не способна родиться, потому что оспаривать мнение Андрейки бесполезно. Хотя сам он поспорить любит. Спорит до самозабвения, до галлюцинаций. Обо всём на свете и даже с малознакомыми людьми. Повышает голос, машет руками, расщепляет речь на аргументы, когда и полемику-то с ним все уже давно прекратили. Спорит о пищевых красителях, о тротуарной и облицовочной плитке, о влиянии атмосферного давления на биржевую активность брокеров. Не упустит случая поспорить даже о целесообразности маркировки на туалетной бумаге. Но излюбленные его стихии – политика и спорт. В спорте мы ещё как-то с ним конкурируем, но политика!.. Тут ему нет равных – царь и бог. Гегемония – абсолютная. Отсутствие желания хоть сколь-нибудь ему противоречить расслабляет даже профессоров кафедры, которые никак не зачтут его дипломную работу. Но если б не его многочасовые, страстные монологи в духе Фиделя Кастро, мы бы, наверно, не высыпались так сладко.

Кончив, я ждал комментариев. Их не последовало – Маруся молчала. Молчала и улыбалась с видом анализатора. Закусившая губу она была так трогательна в своём внимании, что я не мог не продолжить.

– Усугубляя колористику, – сказал я, решив умолчать кое о чём, – можно к слову привести Надольского. Женька зарабатывает, – (на язык шло только настоящее время), – ровно столько, чтобы хватало на досуг и регулярное отслеживание моды. Мы все стараемся следовать моде, но у него это приняло совсем уж какие-то извращённые формы. Порой и наше терпение истязает этой гиперболизированной страстью. Как-то, собираясь на вечеринку, мы прождали его более часа, пока он подбирал наряд, гармонирующий, видите ли, с его настроением. Но вроде – оделся. А потом как выскочит из такси! И всё для того, чтоб оранжевые в полоску брюки сменить на салатовые штаны. Мы прождали его ещё минут сорок. Он вышел к нам отглаженный, в апельсинных штиблетах на босу ногу, как товарищ Бендер. Когда мы заявились в клуб, все одинокие дамы, разумеется, уже были ангажированы. Компенсируя наши потери, он всю ночь угощал нас выпивкой.

Смешки одобрения давали понять, что ведением рассказа Маша удовлетворена.

– Есть и такой ещё ресурс, – сказал я после паузы, – Артём. С этим мы просто в две гитары и в два горла орём «битлов», пока не осипнем или вконец обессиленные не повалимся в груду порожней тары. Невероятно самолюбив. В минуты особой запальчивости требует, чтоб я называл его Джоном.

– Ленноном? – поинтересовалась моя прозорливица.

– Им родимым.

– Посягает. Дальше.

Тут уж я не делал пауз – сам увлёкся. Тем более что вспомнил о главном.

– Последний пример, – сказал я, замечтавшись, – самый душевный. Вспомнив его, всегда замираю. Сам по себе Максим – склонный к мордобою хулиган, развратник и выпивоха. В дни нашего с ним паломничества в Свято-Тихонову Пустынь он, разбирая постель в бедной келейке, вдруг обронил: «Вот тáк я хочу жить… на самом деле».

Следуя логике рассказа и, прежде всего, душевному чувству, я умолк. Однако был не один и не мог позволить себе надолго пропáсть в грустной, очищающей задумчивости – оживился:

– Ну, mademoiselle, и что теперь обо мне сказать имеете?

Маруська тоже молчала, тоже думала о чём-то. И, видимо, я отвлёк её в надлежащую минуту.

– Что имею сказать? – переспросила она. – Я имею поразмыслить: сейчас бежать с тобой в загс или всё-таки сначала позаботиться о свадебном платье?

Маша смотрелась беззаботной. Но что-то в ней проглядывало и от решимости. И как бы легкомысленно ни прозвучали её слова, они повергли меня в шок. Я даже замедлил ход. Тем не менее, тон игре был задан иронический. Тут я – мастак.

– Минуточку, – говорю, – сударыня. Не моя ли это прерогатива – делать предложения?

– Ну так давайте, сударь, делайте! Что же вы медлите?

Я запнулся. (Всё-таки ирония иронией, а говорить на подобные темы следует всерьёз.) Слова, к удивлению, не шли. Я болезненно ощущал, как слюнные железы отлынивают от работы.

– Антураж, – оправдываюсь, – отсутствует.

– Какой тебе нужен антураж?

– Хотя бы литавры. Гром среди ясного неба.

Любимая откровенно издевалась:

– Мой поцелуй подойдёт в качестве литавр?

Я не ответил. Я не мог ей довериться сразу: уж слишком ярко она улыбалась. Мне мерещился подвох и недобрый умысел. Всё, что я мог сделать, – это лишить её контроля над ситуацией, решительно сменив тему разговора.

– Маша…

– Да, – отозвалась она, даже не предполагая, что тон разговора уже сменён.

– Маруська, – повторил я, сглатывая сухость во рту, – говорят, что предела совершенству не существует. Но в случае с тобой эти пределы, по-моему, установлены. Может ли быть ещё лучше? Не знаю, не уверен. Думаю, что – нет. Тем не менее. Марусечка. Я желаю тебе нарушить известные пределы совершенства и установить новые, достижимые лишь тобой одной. Себе я желаю быть неустанным этому свидетелем и, даст бог, подвижкой. Теперь я преклоняю одно колено и губами припадаю к подолу твоего платья. – Дрожа голосом и сердцем, я исполнил всё в точности, дословно. Пусть Маша была в юбке, а не в платье – принципиальную роль это не сыграло. – Я люблю тебя, моя леди, и сейчас, призвав в свидетели небесные силы и всю искренность собственных чувств, прошу тебя составить моё счастье.

Далее, говоря совсем по тексту, что-то вроде «Будь моей женой», я и не заметил, как Маша бесшумно опустилась рядом, тоже на колени, и, сияя, чуть не плача, будто страшась, что слова непроизнесёнными застрянут в горле, скороговоркой произнесла:

– Саша, миленький, спасибо тебе! Конечно, я согласна! – А после выдохнула и подтвердила: – Согласная я.

Я поднялся, увлекая её за собой, вверх. Переспросил, словно отходя от контузий, потому как одного повторения мне было недостаточно:

– Ты согласна?

Я и не представлял, что улыбаться можно так ярко:

– Да, Сашенька, согласна! Я давно жду, что ты меня об этом попросишь. Уж и не знала, как намекнуть. Извини, мой зайчик, за такие односложные намёки.

И мы, вспомнив её завуалированную провокацию, наконец, расслабились и рассмеялись.

Я обожал её в эту минуту, как никогда ещё! Привычное восхищение возросло до исступления. Я готов был забыть о церемониале, о приличиях и броситься, пасть в прах к её ногам, и целовать, целовать, целовать эти бархатные, розовые пяточки, эти щикотолочки, тоньше шпильки открытой туфли, эти ровные и стройные ножки, эту небольшую и твердую, как яблоко, грудь с нескромно острыми пуговками сосков, эти хрупенькие плечики, покрытые матовой позолотой загара. Эти гладенькие щёчки, эти распахнутые глазки с половиной солнца в каждом, эти растянувшиеся в радости губки и рядочек проглянувших меж ними жемчужных бусинок зубов – всё это смеющееся, нежное личико! Но тут, пьяня, ударили обещанные литавры…

В общем, она сделала правильные выводы из повести о моих друзьях.

22 сентября (понедельник)

Первый танцор в нашей будущей программе определён без вариантов. Разумеется, это – Он, собственной персоной. Тут и спорить не о чем. Но с исполнителями партий второго плана возникли некоторые сложности. В школе Пинчера есть достойные кандидатуры, но всё же зрелых мастеров – недостаточно.

Решили с ним объявить дополнительный набор. Но поскольку нам нужны уже готовые специалисты, то объявление «в лоб» не даст нужного результата. Значит, надо действовать по схеме диверсионных вылазок в стан конкурентов. В задачке спрашивается: на что, кроме обещаний, мы их можем выманить и перехватить?

Мы озаботились.

Мы озадачились.

Мы, встав тесным кольцом, склонились над воображаемой стратегической картой, рисуя на ней чёрные стрелочки контрнаступления, обозначая места предполагаемых засад, жирной сплошной очерчивая будущую линию фронта и крестиками – места, где зарыты сокровища.

В этой связи ещё бóльшую значимость приобретают встречи с потенциальными спонсорами. Несколько важнейших переговоров состоятся уже на этой же неделе. Тут не до шуток – тут всё серьёзно. Тут работать надо. Впервые отношусь к делу с подобной ответственностью!..

25 сентября

– Мари, солнце, меня предостерегали от твоего всеизничтожающего цинизма. Напрасные оговоры?

– А ты жалеешь?..

– Нет, просто странно: зачем пугать тем, чего нет?

– Эх, Сашка, милый… мой цинизм… Мой цинизм – это всего-навсего ретушь. Дешёвая, но практичная, за которой, как за уродством, так удобно прятать душевную организацию. Ты не знал меня раньше. Ты привык меня видеть другой – живой и настоящей. До тебя я только в редкие часы одинокой расслабленности позволяла себе быть собой. Это значит – быть домашней. Это значит нестерпимо хотеть быть нежной и ласковой к кому-то, по кому тоскую, как по самой себе – живой и настоящей. И я чувствую тебя, как самоё себя. И до сих пор мне ни к кому не хотелось быть столь нежной и ласковой, как к тебе.

Приятно, чёрт возьми, когда тебе говорят такие вещи! Когда любимые глаза, потемневшие в сумерках спальни, словно вбирают в себя всю твою чувствительность, всё твоё доверие и влюблённую беззащитность, чтобы потом возвратить единственно согревающим тебя светом.

– Я была отчуждённой, Саша. Оглядывая прохожих в моей жизни, я долго взвешивала: поймёт, одобрит ли хоть кто-нибудь мою шкалу ценностей, где над всякими амбициями, тщеславием, ложным пафосом и моральной проституцией возвышена любовь. И мне только тогда стало всё равно, поймёт ли кто-нибудь и примет, когда мои «мысли» на этот счёт поддержал один очень достойный, успешный, блистательный и вместе с тем мудрый человек, который устами народного артиста Александра Абдулова сказал мне однажды с телеэкрана: «В жизни человек может пройти мимо всего. Он может пропустить славу, признание, успех, деньги. Но он не имеет право пройти мимо любви. Потому что это – преступление против себя самого». Сашенька, милый, я, наверное, путано говорю… из меня плохой объясняльщик… но я это всё к тому, что единственно по-настоящему важное для меня лежит сейчас передо мной, приподнявшись на подушке, и сверкает своими красивыми, телячьими глазами! И я знаю, что стóит только его пальцам – самым трепетным пальцам в моей жизни – прикоснуться к моей коже, что стóит ему мягко поцеловать меня в губы и очень нежно прошептать мне что-то очень ласковое, как умеет только он один, и я закрою глаза, и воображение вместе со сладостным ощущением блаженства унесут меня в космос!..

Что ещё нужно добавить к этому? То, что я счастлив? Что существование, мозаичное до Маши, с ней вдруг обернулось целостной жизнью? Что только любви под силу вытянуть тебя из чёрной полосы неудач на белую полосу успеха? Что всё, что ни делается, делается только к лучшему?..

Мне сказали, что цвет моих глаз изменился. С матово серого на глянцево голубой. Это, конечно, вряд ли… Но было бы неплохо, если так.

26 сентября

В жизни к двадцати шести годам ты должен познать если не всё, то очень многое. Достаточное для того, чтобы понять: что в ней поистине ценно, а что – суррогат, подмена, модная игрушка, годная лишь для того, чтобы в миг о ней забыть и побежать за новой.

Ты должен наошибаться чёртову кучу раз. Тебе надлежит познать горечь опьянения лёгкими деньгами. Тебе, как царевичу Сиддхартхе Гаутама,6060
  Будущий Будда. (С. О.)


[Закрыть] надлежит лицом к лицу столкнуться с ложью, болью, страхом. Не обязательно, но возможно, тебе придётся увидеть даже, что такое смерть. Нелишним будет пережить предательство. Ты должен броситься в самый ад с несчастной любовью, чтобы затем возвыситься с новой, самой настоящей. И всё это для того, чтобы научиться ценить то, что у тебя есть и то хотеть того, что тебе действительно нужно.