Текст книги "Сила басурманская"

Трудно объяснить, каким образом такая мелочная скупость ослепляет вовсе не глупых людей. Остается лишь смириться с этим фактом.

Абдур-ибн-Калым, изнывающий от невозможности вернуться в Хусейнобад к своим динариям, каждый вечер прикидывал, что он ответил бы черному духу из сна Торгаши-Керима, и неизменно приходил к выводу: «Я бы поторговался».

И судьба дала учетчику шанс. В душную ночь, когда не спасали открытые настежь окна, помощник купца долго ворочался без сна и, стоило ему провалиться в дрему, очутился в месте, где царила кромешная тьма.

Здесь все было так, как описывал Торгаши-Керим. Жар Пекла, казалось, прожаривал потроха худого Абдура, седые волосы того и гляди могли вспыхнуть. Из-за двери раздался зов, и ликующий учетчик распахнул ее, не колеблясь ни секунды.

В проеме высился черный дэв со змеиным хвостом.

– Покорись моей воле, и я осыплю тебя златом, – пророкотало в голове персиянца.

Абдур-ибн-Калым потер потные руки:

– Хотелось бы уговориться точнее…

Дэв засмеялся, обдавая учетчика волнами адского жара:

– То речь не сосунка, а делового человека! Я сильно удивлюсь, если ты останешься разочарованным.

Глава третья,
в коей Егор ведет себя как отчаянный рыцарь, а Иван отдает последнее

Если вы дурак и ничего не помните, то заведите себе записную книжку, вот такую, как у меня.

Безвестный офицер

Переночевав в лесу, Емельянов-младший и Колобок взяли курс на юг.

Егор, качаясь в седле каурки, вспоминал свой сегодняшний сон.

А снилась ему армия. Капитан Барсуков, человек мифической тупости (какое подразделение обходится без этих ангелов мщения здравому смыслу?), проводил инструктаж на случай ядерной войны.

– Солдаты! Слушайте внимательно, потом буду спрашивать, – громыхал он, вышагивая утиной походкой в узком помещении, где находилась пресловутая «красная кнопка».

Егор никогда не был наяву в таком диспетчерском пункте, но воображение заполнило его сон мигающими огонечками, здоровенными пультами, обсыпанными тумблерами и кнопками, а также огромной, в целую стену, картой мира, наподобие той, что установлена в ЦУПе.

Что делал его взвод в совершенно засекреченном месте, ефрейтор не понимал. Да-с, простые охранники у «красной кнопки». Сон есть сон.

– Итак, мы находимся, ешта, практически на главном ядерном объекте страны. На острие, так сказать, Армагеддона. Здесь вы отдадите свой неоплатный долг Родине! – Капитан Барсуков остановился, вытащил из кармана замызганную бумажку. – Именно отсюда рядовые пишут письма домой вроде этого: «Дорогие папа и мама. Я живу хорошо, просто замечательно. А здоровье у меня неважное: то лапы ломит, то хвост отваливается», ну, и так далее.

Егору и его сослуживцам стало жутко. Лишь Иван беспечно глазел по сторонам. Емельянов-младший знал, что везучий хитрец обманет и радиацию.

Убрав трагическое письмо, капитан постучал холеным пальцем по большой красной кнопке, торчащей в центре пульта:

– Вот она, кнопусечка. Нажмешь ее – и пиндык Америке. Поэтому никогда ее что? Не нажимайте!

Стоило Барсукову коснуться запретной кнопки, и карта ожила. За Уральскими горами вспыхнул красный огонек, замигал и с медленной неотвратимостью стал двигаться над Россией, вторгся на территорию Европы, вальяжно пересек Атлантику и ярким салютом разлетелся над Соединенными Штатами Америки.

Желтая территория США побледнела и уступила место синей глади мирового океана.

Все это время командир нес наставительную околесицу, испытывая явное вдохновение.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться! – помимо воли вырвалось у Егора.

На одутловатом щетинистом лице Барсукова проступило адское недовольство:

– Ну, ешта!

– А что у вас с картой?

Командир обернулся и аж присел:

– Е-мое! Хрен с ней, с картой. Вот что теперь с Америкой?

На этом трагическом для миллионов штатовцев моменте сон Егора оборвался. Теперь, рассекая утренний туман мужественным лицом, ефрейтор думал о доме. Армейские грезы неумолимо напомнили о том, что в Воронеже ждет мать…

– Не кручинься, богатырь! – подбодрил его Хлеборобот. – Мы от Ерепня ушли, а от остальных врагов и подавно укатимся.

Болтовня Колобка утешала слабо, дембель несколько часов предавался упадническим настроениям, благо погодка способствовала. Пасмурное небо с низко висящим маревом, густой, пахнущий застоялой водой туман… Дорога, на которую выбрался тяжеловоз, терялась в молочном паре уже через десяток метров. Тишина стояла непередаваемая – ни тебе птиц, ни людей.

Лишь к полудню подул слабый ветер и туман чуть-чуть поредел. Еще через час вдалеке замаячила столица княжества.

Во время оно, в дни Шайтан-орды, всяк кочевник, лезший на Мозгву, своим долгом почитал сжечь Отрезань. Она потому и Отрезань, что задумывалась как форпост, отрезающий басурмана от великого княжества Мозговского. Но разумность затеи, по древнему рассейскому обычаю, проиграла глупости воплощения. Собираемые на постройку каменной крепости средства успешно разворовывались, и вместо неприступных стен отрезанцы возводили деревянный городище. Зато мостили центральные улицы булыжником и устраивали фонтаны не хуже бахчисарайских, да вот на второстепенных улицах безраздельно царила грязь с большими лужами. В дождливые сезоны Отрезань становилась подлинной рассейской Венецией.

Стыдно признавать, только первая стройка длилась около века, многократно прерывалась массовыми запоями зодчих да рабочих, недостачами из за хищений дерева, смертями ответственных лиц. Общее разгильдяйство достигало небывалого уровня, и криво сложенные башни рассыпались на бревна, поставленные на болотистом грунте строения давали осадку по самую крышу, в стенах обнаруживались щели ширины «проходи, гостем будешь».

Первая волна ордынцев почти не задержалась, спалив Отрезань до последней ложки, которая, естественно, тоже была деревянной. Стены и дома восстановили. Новую утварь выстругали. И так после каждого набега. Благо княжество всегда славилось отличными лесами.

Каждый здешний мужик носил за поясом топор, отчего остальные рассеяне звали отрезанцев косопузыми. Местные любили предаваться безделию пьянственному и ничегонеделанью праздному. Отношение к собственному городу сделало отрезанцев вечными временщиками. Зачем каждодневно трудиться, если завтра придет мангало-тартарин и спалит созданное? Мы уж лучше потом один раз поработаем, чем постоянно вкалывать.

Но сражались примерно, хотя и обречены были на неравный бой. Над вратами Отрезани по сей день висел щит с девизом: «Я-де Русь, потому что дерусь!»

Подъехавший к городу Егор оценил надпись по достоинству.

– Куды едешь? – спросил чахлый охранничек, поставленный к воротам, видимо, для проформы.

– Туда. – Ефрейтор Емеля махнул на юг, который был за Отрезанью.

– Проезжай. – Щуплый дядечка с копьем удовлетворился, даже не взглянув на Колобка.

Дембель попал за стену и обалдел от обилия того, что в наше время называется социальной рекламой, а чуть раньше именовалось пропагандой да наглядной агитацией. Большие щиты, висящие на домах и торчащие возле дорог, призывали, остерегали, сообщали, возмущались и совершали прочие сильные поступки:

«Люби свой город, и стар, и молод!»

«Не лузгай семечек прилюдно, не плюйся кожурой верблюдно!»

«Мангало-тартарин не пройдет!»

«Посольству Отрезани требуются грибы с глазами, а то на слово никто не верит».

«Пастух, береги огороды соседския. За козла – ответишь!»

«Хороший степняк – мертвый степняк».

«Задумки князя – победа Эрэфии!»

Был также указатель «В Мозгву! В Мозгву! Работать!», но еще больше впечатляла горящая синим пламенем надпись: «Прячьте лучины да кресала от отроков неразумных!»

Отрезанцы, а особенно дородные отрезанки, фланировали по улицам четко посредине, будто не было встречных прохожих. Когда же две такие барышни сходились, то дорогу уступала менее наглая, либо сторонились обе. Далее случался обязательный обмен репликами:

– Расшеперилась, кошелка!

– Дома сиди, жирдяйка!

Здесь не было принято спешить, и Егор измучился, еле-еле топчась по изрытым колеями улицам. В центре, где все замостили булыжником, движение более-менее оживало, но и тут следовало аккуратно объезжать практически никогда не пересыхающие лужи.

В центре города, только все равно как-то наособицу, возвышался кремль, окруженный крутым валом и деревянной стеной. Видимо, здешний князь рассчитывал удержать свой терем, даже если падет весь град. Либо прятался от граждан, некоторые из которых имели внешность отъявленных висельников, так что немудрено.

Зато девки были одна красивее другой, а третья и вовсе Мисс Вселенная.

Ефрейтору понравилось, что Отрезань оказалась весьма зеленым городом, если так можно говорить осенью. Повсюду стояли сады, вдоль улиц росли деревья, правда почти облетевшие.

Посреди этого медленно утопающего в бескрайнем тумане хоровода тополей, домов и прохожих случилось происшествие, вернувшее Егора к нормальному течению времени.

Впереди, метрах в пятидесяти, катилась бричка. Возница-бородач подгонял пару чалых пегих лошадок, пассажиркой сидела какая-то дамочка, ефрейтор не смог ее разглядеть из-за расстояния и тумана.

Вдруг из подворотни выскочили уже знакомые Емельянову-младшему мешочники. Теперь они действовали без свиста и улюлюканья, и на тихой безлюдной улочке это было идеальной тактикой.

В мгновение ока рядом с ямщиком очутились двое с кинжалами, еще пара разбойников заскочила к женщине, третья двойка остановила кобылок.

Егор подзадорил тяжеловоза и бросился на выручку незнакомке.

– Что случилось? – Колобок не видел происшедшего, мешали голова и шея лошадки.

– Сейчас здесь будет основательная драка с обязательным нанесением телесных повреждений различной степени тяжести, – пообещал дембель, вытягивая саблю из ножен.

– Чего?!

– Месилово!

Коты в мешках заметили скачущего к ним богатыря. В Егора полетели ножи. Один он отразил клинком, второй задел его плечо, еще два просто пролетели мимо. Сидевшие с пленницей бандиты привстали и метнули еще по ножу. На этот раз ефрейтор не смог отбить атаку, но, к ужасу разбойников, оба снаряда попросту отскочили от богатырской груди.

Нападавших взяла оторопь.

– Ходу, братцы! – крикнул главарь.

Лиходеи нырнули в подворотни, один из них потащил за собой дамочку за руку.

– Брось! Не до нее!

Мешочник исполнил команду буквально – оттолкнул пленницу, еле скатившуюся с брички и топавшую каблучками по мостовой. Девушка, – а подъезжающий Егор уже видел, что это не бабушка, – упала на камни, пачкая белое платье в грязи.

– Держи воров! – верещал на всю Отрезань Хлеборобот.

Холщовые коты растворились в темном тумане боковых улочек. Остались Егор, Колобок, плачущая на дороге девушка и бородатый извозчик на облучке. Мужик держался за бок, пальцы были испачканы в крови.

– Жив, борода? – спросил каравай.

– Кажись, просто царапнули.

Егор спешился, склонился над обиженной разбойниками девицей, стараясь не пялиться на стройные ножки, и даже поправил задравшееся платье.

Девушка отняла личико от ладошек, и ефрейтор Емеля мгновенно влюбился. Ну, точнее, не влюбился, а почувствовал некую болезненную страсть, кою очень часто испытывают молодые люди к очень красивым девушкам.

Огненно-рыжие волосы, приятное личико, веснушки, а возле рта – родинка. Егор потерялся в светлых, но на редкость глубоких глазах спасенной путницы, и лишь Колобок вернул дембеля в сознание:

– Не стой истуканом, помоги сударыне!

– А, черт! – спохватился ефрейтор и ловко поднял девушку на руки.

Она и охнуть не успела, потом спохватилась:

– Спасибо тебе, добрый молодец! Оборонил!

– Да я че, я ниче, – засмущался богатырь, ощущая, как горят его щеки. – Только я че-то не пойму, че им надо было?

Девица утерла рукавом последние слезы и кокетливо улыбнулась:

– Ты меня на ноги поставь, будь другом.

От смущения Егор чуть не уронил рыжую наземь. Поставил.

– Это ради виры, – подал голос извозчик. – Лихой люд измыслил подлое дело – воруют детей купеческих, а от родителей требуют денег. У нас за последнюю седмицу это, почитай, третье нападение было. Кабы не ты, витязь, пришлось бы Драгомилу Реализаровичу раскошелиться.

– Нишкни, балабол! – нахмурила светлые брови купеческая дочка. – Батюшка говорит: деньги – навоз, нынче нет, а завтра воз. А вот позора девичьего не обобралась бы, пока тятя из путешествия не вернулся бы! Как тебя зовут, спаситель ты мой могучий?

– Егор.

– А я Милонега. Странствуешь?

– Можно и так сказать. На юг еду.

– Тогда будь нашим гостем!

Ефрейтор прикинул, что ночевать все равно где-то надо, а уж если как-нибудь столковаться с Милонегой Драгомиловной, то вообще будет здорово. И купец очень кстати в отъезде.

– Только я завтра того, уеду.

– Жаль! – пылко воскликнула девушка, дотронулась до дембельского плеча, и Егора как током ударило. – Тебе у нас понравится.

«Многообещающе!» – отметил Емельянов-младший, похлопывая лежащий в кармане счастливый золотой ключ.

– А это кто? – Милонега заметила Колобка.

– Хлеборобот я, – буркнул каравай. – Я думал, вы обо мне и не вспомните, голубки. Воркуйте, воркуйте.

Колобок отвернулся. Повисла неловкая пауза.

– Поедемте скорей! – Девушка поднялась на цыпочки и чмокнула ефрейтора Емелю в щеку, отчего его бросило в жар.

Следуя за бричкой на тяжеловозе, Егор предвкушал нескучный вечер в обществе рыжей сударыни: «Кажись, сговорчивая… Надо же, уже целуется… Милонега Драгомиловна… Мало того, что милая два раза, так еще и перспективная нега в конце имени!»

Купеческая дочь всячески укрепляла уверенность дембеля в назревающем бурном романтическом приключении. Демонстрируя классический солнечный темперамент, девушка вертелась, осыпала парня бесконечными вопросами и щебетала, щебетала, щебетала:

– Вот подружки обзавидуются!.. А ты женатый? Вот здорово! Ты такой сильный, как они тебя испугались!.. Но ты же не страшный… Одежда потешная. Жаль, маменька в деревне. Хотя отчего же жаль? Наоборот! А не тот ли ты богатырь Егорий, который вместе с Иваном… Ты?! Вот так притча! Теперь я тебя никуда не отпущу! Точно говорю, девки будут локти кусать! Какой ты весь здоровенский! Неутомимый витязь, спаситель прекрасных дев…

Дом купца, конечно, не был княжеской хороминой или боярским теремом, но по богатству уступал им самую малость. Слуги подхватили раненого извозчика, увели на задний двор, ловкий парнишка принял у Егора кобылку, а Милонега крепко взяла дембеля за руку и потащила внутрь.

В сенях девушка прильнула к могучей груди ефрейтора.

– Отдохни, перекуси, в баньку сходи, а вечерком видно будет, – продышала купеческая дочка прямо в ухо Егору, снова лобызнула его в щеку и упорхнула, оставив гостя на попечение слуг.

Когда стемнело, к распаренному, нежащемуся на кровати дембелю пришла чернавка:

– Хозяйка очень ждет тебя, богатырь.

Может, тон сказанного или какой-то намек в словах заставил Егора ошалеть окончательно. «Очень ждет» звучало так призывно…

Чернавка проводила воронежца до двери и удалилась. Пришло время решительных действий. Весь день томившийся всяческими альковными фантазиями парень решил брать крепость прямым штурмом. Он скинул мягкие порты и рубаху, выданные слугами, и остался нагишом.

«Вот сейчас войду и скажу: „О, прекраснейшая из дев!“ и так далее», – подумал Егор, распахивая дверь.

– О, прекраснейшая… Издеваетесь, что ли?!

Милонега Драгомиловна была не одна. С ней стояли подружки. Четыре пары округлившихся глаз уставились на ефрейтора Емелю в костюме Адама.

– Везет тебе, Милка, – завистливо выдавила крайняя слева девка и убежала вон из светлицы.

Остальные предпочли просто отвернуться, но отчего-то не слишком торопились.

Красный как рак дембель выскользнул обратно в полутемный коридор.

В общем, Егор ночевал в одиночестве и уехал рано утром. Чернавка собрала еды в дорогу, а на вопрос о купеческой дочке сказала:

– Попрощаться не получится, богатырь. Милонега Драгомиловна ночует у подружки.

«Позорище-то какое, – сокрушался, качаясь в седле, Егор. – Просто отрыв башки. Ловелас хренов».

* * *

Родина кочевника – степь. Дом степняка – юрта или шатер. Пора в путь – разобрал, приехал на новое стойбище – собрал. В общем, где кинул пожитки, там и жилище.

Народная мудрость толкует юрту как символ мироздания. Когда разбираешь дом, наступает хаос. Установка юрты олицетворяет воссоздание гармонии и порядка. Поэтично и философски, однако. Если бы еще кочевники не были столь воинственны.

Тандыр-хану нравилось наблюдать за сборкой юрт. Вот нукеры бережно снимают с повозки и устанавливают столб – основание жилища, его опору. Вокруг возводится решетчатый остов, опирающийся на жерди, к столбу крепится круговое навершие, а там уж дело доходит до теплой кошмы.

Сегодня повелитель орды распорядился сделать двухдневную остановку на отдых. Хан был доволен: взяв несколько мелких городов и деревень, мангало-тартары собрали неплохую добычу. Часть стад и награбленные ценности уже отправили домой, в степи. То-то порадуются оставшиеся там сварливые жены. Слабая, растянутая внутренними раздорами Эрэфия обеспечит кочевому государству Тандыр-хана несколько лет сытости и процветания.

Но вождь не привык тешить себя сытным бытом, он не глупая баба, стремящаяся к теплой неге. Тандыр, всю жизнь проходивший в простых нарядах воина и пастуха, стремит свой мысленный взор дальше на Закат, туда, где суша рано или поздно сдается Последнему морю.

Великая степь перемелет слабых белолицых воинов, сделает самых глупых из них безропотными харачу, сильные станут наемными бойцами, идущими в бой первыми, а женщины сделаются рабынями и наложницами лучших мангало-тартар.

Каждую ночь Тандыр-хану снится черный господин, он утверждает: весь мир падет к ногам немолодого рыжеволосого кочевника, нужно лишь следовать за темным духом.

Хан отвлекся от дум, когда все юрты были уже установлены. Запылали костры, запахло жарящимся мясом. Эрэфийцы вырастили кочевникам жирную и вкусную скотину.

Вечером Тандыр прогулялся по лагерю, разбитому лучшим туменом. Его начальник Уминай-багатур сопровождал хана. Вождь гордился Уминаем, как отец гордится сыном, но темник был старшим сыном Полбеды-батыра – лучшего друга, кровного брата Тандыр-хана. Самому ему Вечное Небо подарило сыновей позже, и они, в силу младости, еще не ходили в походы. Уминай-багатур радовал сердце повелителя степи, в его тумене был установлен суровый порядок, а сам здоровяк снискал заслуженное уважение каждого воина.

У одного из костров собрались сотники. Они пили кумыс и слушали напевные сказания шамана. Степной ведун по обыкновению носил безрукавную шубу, вывернутую мехом наружу, а на шее гремели многочисленные обереги, отгоняющие злых духов.

Тандыр-хан чуть усмехнулся в жидкую бороду, ощущая, насколько слаб этот всклокоченный человечек по сравнению с темным Шайтаном, сулившим вождю мангало-тартар полную победу над миром. А было время, Тандыр прислушивался к глубокомысленному бормотанию этого шута и даже боялся слов, слетавших с тонких губ шамана. Небо ли говорило его устами? Сейчас хан уверился, что верхним богам нет дела до людского рода.

Шаман перебрал струны конских жил, звучный кильмандар запел раздольную степную песню.

– В самой сердцевине мира возвышается холм Кок-Тюбе, чье имя означает «Священная небесная Гора», – торжественно изрек шаман, не открывая глаз. – На его вершине растет могучий тополь Байтерек. Главное древо нашего мира ветвями обнимает небесный свод, а корни Байтерека пронизывают землю и пьют Нижние воды.

Узловатые пальцы пробежались по струнам более настойчиво, и мелодия зажурчала, словно упомянутые ведуном воды. Костер метал алые отсветы на лица замерших сотников. Тандыр-хан мысленно обратился к шаману: «Старайся, буйный. Пусть мои воины идут в бой вдохновленными».

Из темноты возник сухой жилистый Консер-батор, шепнул хану:

– Отойдем, хан-опора, есть хорошие новости.

Вождь с сожалением покинул костер, ведь в рассказе шамана вот-вот должен был появиться былинный багатур Чоногис, объединивший под своей рукой степь. Тандыр отождествлял себя с Чоногисом и оттого любил эту песнь.

Уединившись с Консер-батором в своем шатре, хан махнул, мол, говори.

– Мой тумен в двух переходах от малорассейской столицы, на третий день мы ее возьмем.

Войско Консера, выдвинувшееся раньше основных сил орды, уже несколько суток совершало ночные переходы, днем отсыпаясь. Охранные разъезды тщательно следили за тем, чтобы его не засекли случайные крестьяне или дозорные малорассеян. Такой способ передвижения всегда позволял застать противника врасплох. Не будет осечки и ныне.

– Хорошо, – улыбнулся вождь мангало-тартар. – Предай все огню, отправь обоз домой и иди к Тянитолкаеву. Я не думаю, что Эрэфия сможет собрать большое войско, однако дальновидному и Небо помогает, так ведь, друг мой Консер-батор?

– Воистину так, – с достоинством поклонился старый боевой товарищ.

Он встал и удалился.

Тандыр-хан посмотрел ему вслед и с горечью поймал себя на мысли, что завидует темнику. Они были ровесниками, но сухопарый Консер-батор сейчас сядет в седло, прихватит с собой пару заводных лошадей и будет скакать ночь и день, чтобы соединиться со своим туменом. Сам же властитель степи слишком обрюзг для таких гонок.

«Старость приходит к каждому по-разному, – вздохнул Тандыр. – Мои дела слишком велики и многочисленны, чтобы я старился, как простой пастух. Это неправильно».

Сама собой возникла идея спросить молодости у всемогущего Шайтана.

* * *

У ограбленного кочеврягами Ивана было полно имущества: бешеный «Альпинист» под мышкой, в правом кармане пара местных медяков да взятый у Лиха гребешок, а в левом злополучная «выдра» – универсальный ключ ото всех вагонных дверей. С него и начались злоключения близнецов Емельяновых. Дембель не раз порывался выкинуть «выдру» вместе с приемником, но что-то его сдерживало. Конечно, не чувство наподобие слепой скупости Абдура-ибн-Калыма. Просто жалко. Железнодорожная отмычка кармана не оттянет, а радио вроде бы стало проявлять функции сигнализации.

Заорало оно поздновато, но Иван справедливо рассудил, что вряд ли он смог умно распорядиться несколько большим временем, чем у него было. Вообще, горе-богатырь извлек массу уроков из ночной встречи с Эльфенсоном Патлатым и его не менее вихрастыми подручными. Сейчас же ему следовало довести начатое до конца.

Он дошел до деревеньки, где наколол одинокой старушке дровишек, за что получил не изысканный, зато сытный обед и подсказку, как быстрее добраться до Двери.

К вечеру армейский ботинок усталого, голодного и злого старшего сержанта Емельянова ступил на пыльную мостовую Двери.

Город со столь странным названием вообще не был обнесен крепостной стеной. На ум Ивану пришло словосочетание «двухэтажная деревня». Оно точно и исчерпывающе описывало Дверь.

В начинающихся сумерках кричали унылые зазывалы. Вся их реклама была кое-как зарифмована и качеством напоминала провинциальные ролики, расхваливающие товары и заведения любого современного города.

– Обходит разбойник, сторонится вор. Лишь честным открыт постоялый наш двор! – гордо взывала к правде дородная женщина, стоящая на крыльце гостевого дома.

– У нас вкусней, приди проверь! Не лезь в окно, пройдем-ка в «Дверь»! – скандировал парнишка возле харчевни, носящей название города.

– Заем, заклад, если не подфартило! Возьми деньжат у Мухаила! – эти гениальные стихи голосил изнуренный мальчонка с бутафорскими денежными мешками в руках.

Старшой глянул на радиоприемник, потом остановил зазывалу, спросил:

– И где найти твоего Мухаила?

– Рядом с княжьим теремом евонная хоромина, чудак-человек. Кто не знает Мухаила, будь он неладен!

Значит, в центре, смекнул Иван. Ломиться к местному ростовщику было поздно. Дембель пошел на постоялый двор, где потратил последние два гроша.

Перед сном он попробовал включить радио на расстоянии, но злополучная конструкция из пластмассы и металла осталась мертвой. «Ну и продам!» – укрепился в мысли парень.

Утром новоиспеченный бомж Емельянов проснулся в хлеву, где ему отвели уголок на сеновале. Гордость, естественно, была уязвлена, только супротив обстоятельств не попрешь – по оплате и апартаменты.

Намедни утомленный воронежец не рассмотрел город, поэтому, покинув гостиный двор, глазел на утреннюю Дверь, как баран на новые ворота.

Двухэтажный город утопал в вязком и влажном тумане. Влага оседала на желтых листьях деревьев и капала, словно дождь. Под каждым деревом темнели мокрые пятна. Несмотря на сонный туман, люди спешили по своим делам, торговцы открывали лавки, лоточники приставали к барышням, крестьяне пытались сбыть свежее молоко лодырям-горожанам. В считанные минуты пространства, залитые полупрозрачной пеленой, населил народ. Смутные фигуры, приближаясь к Ивану, обретали вполне конкретные очертания. Хмурый мясник, продавец булок, вымазанный в муке, девка-чернавка, двое башмачников, перекидывающих друг другу новый сапог, будто мяч, хитроглазый пострел-посыльный проходили мимо дембеля и вновь растворялись в водянистом мареве.

Прохлады не было, в мире все так же царил жар, просочившийся из Пекла.

Старшому наскучило рассматривать однотипные домишки и скудные подворья, он выспросил дорогу к княжьему терему и двинулся в центр Двери. Иван рассудил, что следует попытать счастья с Мухаилом, а уж затем идти к местному князю. Парень знал о своей славе победителя Злебога, но совершенно не представлял, как можно конвертировать ее в деньги.

По дороге выяснилось неожиданное: ростовщик Мухаил оказался в некотором роде градообразующим мужиком. На улице Иван услышал много нелестного в его адрес. Достаточно было того, что полное имя ростовщика звучало как Мухаил Гадцев сын.

– Да от тебя работы дождаться, как от Мухаила милостыни! – в сердцах воскликнул заказчик, выходящий из лавки скорняка.

– Гадцев меньше дерет! – неистовствовал покупатель, торгуясь с кузнецом.

Воронежскому дембелю оставалось лишь удивляться, насколько ненавидимым может быть человек, если его имя стало нарицательным.

На одной из площадей Емельянов-старший увидел помост, с которого давали представление уличные актеры. Сегодня там кривлялся единственный скоморох в колпаке да маске, вооруженный гудком. Следует заметить, что гудок представлял собой трехструнное подобие скрипки, по струнам которой играющий наяривал смычком. Дембель озадачился, ведь он с детства думал, что гудок – это дудка, но в небольшой толпе несколько раз восхищенно повторили:

– Гляди-тка, как гудит[8]8
  «Гудеть» в древности означало «музицировать».


[Закрыть] благолепно, озорник!

Скоморох, уперший инструмент в колено, ловко наигрывал простенькую задорную мелодию, привлекая к себе праздный люд. Когда же собралась изрядная толпа, шут отбросил смычок и стал щипать струны, имитируя вдохновенную игру на гуслях. Лицу он придал выражение одухотворенной торжественности, голосу – глубину былинного вдохновенного сказителя.

 
Ай во славном во городе во Двери
Жил-коптил небушко злющий аспид-змей,
Злющий аспид-змей Мухоилушко —
Дюже мелочный страхоилушко.
Он ведь, Мухаил, денег не кует,
Да всегда взаймы, Гадцев сын, дает.
 
 
Задолжал ему добрый скоморох
Кирша-сирота, мирный человек.
Не себе он брал, а дитятеткам —
Безотцовым голодным воробушкам.
Гадцев сын все-то ждал-пождал
Да гонца прислал: «Отдавай рубли!»
Кирша отвечал: «На-тка, отбери!
На честную брань утром выходи!»
 
 
И на ту-то на драку – великый бой —
Выходил силен-могуч богатырь
Молодой Мухаилко Гадцев сын.
Во кольчужке-то во соломенной,
С вострым мечом – стилом купеческым,
А и щит-то у него – долговая книжея,
А и шлем-то у него – кунья шапочка.
Под носом – сопля богатырская,
Малахитова возгря исполинская.
Мухаил могуч, аки крепкый дуб:
Голова блином испроломана,
Ноги резвыя сеном изломаны,
А брюхо кишкою пропорото.
 
 
«Отдавай долги! – мерзко проорал. —
Оба рублика да копеечку!
Я от сердца рвал, пояс затянул,
Заморил жену – Приблуду Путятишну!»
 
 
«Ах ты, лихоим! – Кирша отвечал. —
Получи-ка фигу заморскую,
Кукиш с маслицем, шиш гороховый,
Дулю крепкую, скоморошую!
А жена твоя Приблуда Беспутишна
Не тобой, доходягой, заморена,
А тринадцатью полюбовниками —
Ейных хворей веселых виновниками!»
 
 
Весь честной народ потешается,
Мухаила рогатым поддразниват,
Не стерпел Гадцев сын, разобиделся,
Захлебнулся слюнями да возгрями.
Все ростовщики волосенки рвут,
Плачут канюком, воют волками,
Не ревут лишь тринадцать полюбовников
Да жена его Приблуда Путятишна.
 

Пародия на былину пришлась людям по вкусу. Народ хохотал, бросал на помост медные денежки. Крепко сбитый скоморох проворно кланялся, попутно собирая улов.

Насладившись представлением, Иван побрел к дому ростовщика.

Хоромина Мухаила оказалась четырехэтажной и беспардонно возвышалась над скромным трехэтажным теремом князя. У здоровенной дубовой двери на завалинке сидел скучающего вида охранник вдвое крупнее Емельянова-младшего. Старшому стало интересно, где растят таких голиафов. Детина млел то ли от тепла, то ли от желания спать.

Иван подошел к входу.

– Куды? – лениво, через нижнюю губу спросил стражник, приоткрыв свиной глаз.

Увидав страдательное розовое око, Старшой определил, что детина мучается с похмелья.

– К Мухаилу, – ответил дембель.

– На кой?

– Денег взять.

– Все токмо брать. Хоть бы кто сам возвращать, – проворчал охранник. – А я потом ходи, выколачивай…

Из окна второго этажа высунулась плешивая голова с сизыми от щетины обвислыми щеками:

– Проси внутрь, Дубыня! Ты там поставлен не лясы точить. – Голова исчезла, но до Ивана долетело брюзгливое ворчание. – Дармоед, жрет, как бык, так еще и посетителей распугивает, бугай тупоголовый.

В узком коридоре дембеля встретил босой мальчишка. Он провел потенциального заемщика на второй этаж и впустил в комнату, где Старшого ждал Мухаил Гадцев сын.

Итак, он был плешивым мужиком пятидесяти двух лет, немного толстоватым, обрюзгшим и близоруко щурящимся. Черные с проседью брови непрерывно двигались, впрочем, как и все нервическое лицо ростовщика. Восточный наряд, расшитый блестящей нитью, придавал Мухаилу определенное сходство со знакомыми Ивану персиянцами.

– Добро пожаловать. – Хозяин улыбнулся приторной улыбкой сутенера.

– Здрасьте, – сказал дембель, подавая ростовщику руку.

Волосатая лапа Гадцева сына дрожала и изрядно потела, Старшой еле переборол желание немедленно вытереть руку.

– Прошу. – Мухаил махнул в сторону дивана.

Комната была роскошной, а диван являлся подлинным сокровищем. Обтянутый благородным атласом, он удачно вписывался между резным столиком и комодом красного дерева. Пройдя по дорогущему ковру, Иван сел на диван. Ростовщик устроился на изящном стуле с мягким сиденьем и спинкой.

– Что вас привело в мой скромный дом, молодой человек, и чем я могу помочь? В меру своих скудных сил, разумеется.

Лицемерная улыбочка стала бесить дембеля. «Такой товарищ действительно может вывести из себя целый город», – подумалось Старшому.