Текст книги "Rusкая чурка"

– Сам ты диагноз, – неуважительно отозвалась другая.

– Ладно, пошли в кино, прикольно даже. Вон во «Временах года» приличные маленькие зальчики… – примирительно отозвался Игорек.

– Это на Кутузовском, где билеты по сто баксов?

– Примерно… Ну, не ты же башлять будешь. И вообще, имей совесть, не прикалывайся, не тащи меня хрен знает куда…

– Ладно, как знаешь, пошли. Лишь бы не заскучать и мхом не покрыться… А какой фильм-то? – зачем-то все еще тянула резину Алинка.

– А хрен его знает, товарищ майор, как говорят твои друзья. Слушай, а может, чтоб не заскучать, сразу в «Progressive Daddy»? У меня там тусняк знакомый, пустят… – Молодой человек даже задумался. – Или мадам предпочитает «Прагу»? Царский зал или Кремлевский… Смокинг, бабочка, кринолин, швейцары…

– Кирюшка, бросьте трепаться, – озвучила девушка любимую фразу из «Мастера», – лучше в кино, там темно. И тепло. И этих рож нету…

– Супер! Беру на последний ряд. А может, ко мне поедем? Что время терять, давно не виделись… Я так тебя хочу… – многозначительно понизила голос телефонная трубка, – как услышал тебя, сразу… мне мои штаны «Tom Tailor» малы стали и в Томе, и в Тэйлоре. Ха-ха… У меня, кстати, никого все это время не было. – Из трубки прямо жаром пахнуло.

– Ладно врать-то, трепло экспансивное, – ласково остужала Алина Игоря, сама при этом подогреваясь, – заливало тарабарное!

– Правда, правда, я соскучился по твоим прелестям. – Голос, уже понизившийся и потеплевший, обволакивал ее, трогал, гладил во всех местах, разжигая пожар в молодом, неуемном, еще таком глупом, но таком жизнелюбивом теле.

– Ну… уломал, еду. – Алина тут же стала оглядываться, соображая, что же ей надеть. – Готовь гондончики. Квартира та же? Не сменил за две недели?

…Приняв душ и облекшись в новое белье, точнее, низкие, еле-еле прикрывающие гладковыбритый лобок стринги и чулки телесного цвета, подаренные еще Сережей, Алина вызвала такси. Неторопливо примерила эффектное красное платье, купленное, кажется, Петей, с большим вырезом сзади, в который без труда можно было увидеть низ загорелой красивой спины и верхнюю часть того места, которое обычно остается не загорелым. Потом воткнула ножки в красные же любимые туфли. Подумала, повертелась перед зеркалом и, сняв стринги, бросила их на кровать. Ну, все, теперь готова, как говорит мама, к труду и обороне. Да, потрудиться придется, а вот обороняться не от кого. Ну, и хорошо. А то у меня там тоже скоро мыши заведутся. Больше двух недель никого не было. Да никого уже, кроме Игоря… и Леши… не будет. А кстати, что там сейчас Леша делает?

Достала телефон, занервничав, набрала номер:

– Леша, здравствуй! Это я! – Голос даже задрожал немного.

– Здравствуй, Алина, я на митинге сейчас. Через минуту мое выступление. Тут ОМОН везде. Холуи стрекуленковские… Людей много. Шумно. Эти твари наш лес вырубать начали, дорогу хотят строить… Я тебя очень плохо слышу, я тебе перезвоню, когда закончится… – Трубка замолчала.

Алина бросила ее на кровать. Из ее глаз потекли слезы обиды.

– Почему же ты такой мудак… Все так глупо… Ну, скажи что-нибудь, ну, позови куда-нибудь… Только не на митинг. Я все брошу…

Зазвонил телефон.

– Алло, Лешенька, ты? – искренне закричала Алина.

– Такси вызывали, – недовольный женский голос в трубке с вопроса перешел к утверждению, – записывайте номер…. черный «мерседес», на борту написано «Командир»… А Леша вам обязательно позвонит. До свидания.

Алина даже опешила от такого обращения.

– Спасибо, девушка. И вам не хворать…

Настроение немного поправилось. Много ли надо человеку для счастья. Участия. Простого человеческого участия. Доброе слово, как говорится…

– А Лешка дурак, просто дурак. Так нам обоим и надо!

Накинув белый плащ, девушка выскочила во двор, без труда нашла черный, припаркованный у соседнего подъезда «мерин», села на заднее сиденье, плотно сдвинув ноги и полностью запахнув разъехавшиеся створки плаща, назвала адрес: Тверская улица, дом №… Третий подъезд, пятый этаж, да хоть шестой, вспомнила Алина диалог из известной кинокомедии Рязанова. Улыбнулась. Ну, и ладно, зато отдохну. Я никому ничем не обязана! Вот и все…

…Игорь был молодым двадцатидвухлетним мужчиной, точнее, конечно же парнем – высокого роста (под метр восемьдесят пять), худощавым, спортивным, крашеным блондином с зелеными красивыми глазами. Он учился на последнем курсе Российского университета нефти и газа, мог бы, конечно, и в МГИМО пойти, но его папашка, вице-президент «Лукойла», настоял на «вонючке». Не бросать же потом бизнес на кого попало, не дорогой же, любимой стране его отдавать и не соратникам по борьбе за капиталистический рай! И Игорь, тяжело вздохнув, пошел в «вонючку» – в конце-то концов, какая разница, где не учиться, а дурака валять… Как говорится, где бы ни учиться, лишь бы не учиться… Папашка все равно вытянет, куда он денется. А нефть за кордоном на бабло менять много ума, а тем более образования не надо… А тусовка – она везде тусовка… Ну, а со старыми приятелями и созваниваться можно, и в клубешниках потом тусить, клубиться. А телки, они по-любому прилипнут, было бы бабло. А его у Игорешинова папани было как грязи или как у дурака фантиков.

Так что хороший парень растет, перспективный будущий менеджер высшего звена… «В общем, – вспомнила Алина старый анекдот, – еду в командировку, ночевать буду тоже у него…»

* * *

Утром, проснувшись, Алина обнаружила пять не отвеченных вызовов от Леши и два от Глынина. Осторожно встав с теплой, даже жаркой, бессонной, угомонившейся постели и выйдя, не одеваясь, на цыпочках в другую комнату, Алина набрала номер продюсера.

– Але, это я – Алина, ты звонил? – спросила она, зевая и потягиваясь, разглядывая свое загорелое обнаженное, блестящее тело в большом, до самого потолка, зеркале.

– Ты что, еще спишь? – поинтересовался Глынин.

– Да, это мы с тобой во сне разговариваем, что случилось-то?

– Через неделю, в следующую субботу, в семь вечера у нас корпоратив, точнее, концерт, но дома у одного олигарха, в Барвихе. Встречаемся в шесть у метро «Кутузовская». Машину мою знаете. Делаем три выхода. В комбинезонах, в коротких сине-черных платьях и в длинных вечерних. Черные чулки не забудь. Я позвоню Марине, а ты – девчонкам. Поем почти всю программу, запиши последовательность… Голосовые, потом веселые быстрые, потом медляки и мировые хиты.

– А что за олигарх-то? – Девушка переложила телефон в другую руку.

– Хрен его знает, говорят, крутой. У него даже собственный храм есть, приедем, посмотрим… Главное, выступить хорошо. У него день рождения.

Будет много известных людей, политиков, бизнесменов… Перед нами Гальская, шансонщица, после нас Алегровян. Давайте сегодня встречайтесь и репетируйте. Отрабатывайте синхроны. Выступить надо так, чтобы у всех все встало. И в прямом и в переносном смысле. Понятно?

– И у тебя? – Алина, улыбнувшись, потрогала свою левую грудь.

– Что, у меня?

– Чтоб встало! – Девушка весело расхохоталась.

– Иди в одно место, а именно на репетицию. Позвони в «Марк Аврелий», узнай, во сколько свободен зал, и шуруйте. Все, обнимаю.

* * *

Ровно в восемнадцать ноль-ноль субботним вечером Алина открыла заднюю дверку Сашиного черного внедорожника. Рядом с продюсером, на пассажирском месте, уже сидела директорша Марина в своей вечной бейсболке (она, наверно, в ней спит и в душ ходит, подумала девушка) и рассказывала ему веселые байки из своей прежней шоу-бизнесовской жизни.

Через минуту появились Анька с новой, очень сексапильной и не глупой на вид солисткой Юлией…

Да, кстати, Ксюша ушла из группы, влюбившись в командира дивизии, полковника Бородая. Она хоть и вернулась вместе с «Фейсом» в Москву, каждый день созванивалась с полковником, иногда и по несколько раз в день, а потом он прилетал к ней в Москву, затем она улетела туда к нему. И уже объявила всем о помолвке и предстоящей свадьбе. Девчонки ее поздравляли, кто-то отговаривал, но Ксюха уже все решила и со всеми потрохами отдалась полностью захватившей ее чувства, мысли и тело любви. Но в один прекрасный день, говорят, явилась не запылилась жена настоящего полковника и выставила Ксюху за порог. Бородай подергался, помычал, но даже пальцем о палец не ударил, чтобы что-то изменить. Офицеры части, которые были в курсе этого вспыхнувшего романа, а это была практически вся часть, сочувствуя Ксюхе, между собой материли Бородая, потом трое из них взяли ее вещи, отвезли Ксюху в аэропорт и посадили на ближайший борт в Чкаловский. Извинились за своего командира, помахали на прощание ручками. И адью… Самолет взял курс на Москву. Ксюха проревела всю дорогу и после. Потом пришла в себя, увидев, что Москва не хуже предместий Грозного и что вокруг очень много новых мужчин и с погонами, и без, но в группу все-таки не вернулась – было стыдно, да и место уже было занято. По непроверенным слухам недоброжелателей, она стала работать секретаршей Матова и выполнять все те обязанности, которые приписываются всем классическим секретаршам. Но такая, видимо, у нее судьба – быть при ком-то и под кем-то…

Концерт в Барвихе. Каримыч

…Итак, группа была в полном сборе. Машина замигала левыми поворотниками и, вырулив на середину Кутузовского проспекта, пошла прямым курсом по Рублево-Успенскому шоссе на Барвиху…

– Арнольд Каримович, это Глынин, группа «Фейс», звоню, как договаривались. Мы уже на подъезде к вам, проезжаем столбик «седьмой километр». Как дальше?

– Очень просто, – помедлив ответила трубка. – Напротив белого здания… видишь его?

– Да.

– Пропустив машины, идущие по встречному направлению, аккуратно поворачиваешь налево в проулок. Проезжаешь сто метров, видишь большой зеркальный щит, – спокойно и уверенно, как движок «бентли», рокотал приятный мужской голос, – который из метро спи… эвакуировали… Видишь?

– Вижу.

– Так вот он тебе на хрен не нужен, едешь дальше. А в этом доме живет… жил Абрам Моисеевич, он обанкротил банк «СПБТ-кредит». Сидит, милый. И не скоро выйдет. Напротив дом видишь?

– Да.

– Тоже не мой. Там Алик жил. Грабежи, разбои. Рэкет-крекет. Сидит, собака, – веселился голос. – А следующий дом с башенкой видишь?

– Желтый в елках?

– Ну да. Там Мила Андреевна, бывшая жена депутата Гудякина, живет. Стервоза страшная! Мужиков раз в месяц меняет. Был даже азер-бей-дж-анец. Ха-ха-ха. Титьки четвертого размера у нее соответственно. – Голос сам от себя получал удовольствие. – Такие, говорят, Берия любил…

– Берия жену свою Нино любил и работу… Тут лес пошел и метров через двести справа видна крыша красная…

– Хорошее у тебя зрение, значит, еще лет двадцать можешь водку пить и девок трахать… Туда тебе не надо. У тебя машина какая?

– «Ниссан-Террано 2», джип…

– Ну, значит сможешь проехать, у нас тут лужи… Доехал уже до шлагбаума, что рядом с белой стеклянной будкой, по левой стороне?

– Проезжаю уже, проехал, точнее.

– Ну и дурак. Сдай назад. И поверни налево под шлагбаум… Повернул?

– Подождите, секундочку… Сейчас, сейчас. Да-а-а, теперь повернул.

– Видишь, много-много машин и людей? Это ко мне…

– Я догадался… – Глынина разговор уже начал напрягать.

– Церковь проехал?

– Подъезжаю.

– Вон, видишь, девушка в белом платье с красивой попой и с цветами?

– Да.

– Не задави, попу жалко… А за ней мужик в пиджаке…

– Ну?

– Его можешь давить. Это генерал-полковник ФСБ. Шутка. А вон мудак какой-то в белом смокинге и черной бабочке с бутылкой стоит и по телефону треплется, видишь?

– Да.

– Ну, так это я. Тормози, приехали. Ха-ха-ха!

Машина остановилась на углу белой крепостной стены высотой метров семь-восемь. С одной стороны этой стены, где, как растревоженный улей, гудели и суетились приехавшие гости, были огромные с высокой аркой ворота, ведущие во двор крепости. Дальше, за воротами, прямо в стене красовалось элегантное крылечко, огороженное белыми резными каменными перилами. Это был вход в домашнюю церковь, освященную, как потом рассказали Глынину и девчонкам, самим патриархом. Этот храм по выходным и праздникам распахивает свои гостеприимные двери для всех жителей этой части Барвихи. В другую сторону, метрах в пятидесяти от громадных ворот, являющихся географическим центром необъятной стены, располагались ступеньки, ведущие вниз в трапезную, состоящую из нескольких залов. Другая видимая от угла стена имела несколько маленьких дверей, в которые то входили, то из них выходили обслуживающие это празднество тела и духа маленькие черненькие люди. Угловая башня, ближайшая к глынинской машине, имеющая внушительные размеры и располагающаяся примерно над одним из залов трапезной, очень мешала рассмотреть шести-, семиэтажный белый мраморный особняк с черной аскетичной крышей – скромное жилище нашего именинника.

– Здравствуйте, Арнольд Каримович, я Саша Глынин, а это мои девчонки. Нам куда?

– К черту на рога! Ха-ха-ха! – Олигарх подмигнул девушкам и похлопал Александра по плечу. – Пока отдыхайте. Сейчас до восьми часов тут потусуемся. А когда на верхней террасе накроют, туда пойдем. Вы вторые выступаете, после Гальской. Она уже там, готовится. После вас – Аллегровян. Где твой звукач, пусть идет тоже, смотрит. Вон Юра проводит…

Марина ушла за невысоким, очень подвижным человеком – смотреть аппаратуру и микрофоны. Саша и девчонки затерялись в соснах, елках и толпе…

* * *

– Привет, милая, – вальяжный, вкрадчивый гортанный голос подруги Розки не узнать было просто невозможно, – ну, вот и ты здесь… Какими судьбами? Нового папика подцепила или так, фоном, ищешь новенькую жертву?.. Или ты все еще с банкирчиком Петей, необузданно посещающим твои неисчерпаемые раскаленные недра?

– Я с ним, как и с Сергеем, персонально для твоего сведения, давно уже разбежалась, – натужно улыбнулась, обнимая подругу Алина, – и к любому мужскому вожделению уже не питаю необъяснимого уважения, как некоторые… голддиггерши…

– А что, один Игорек прокормит? Он, конечно, богатенький Буратино… Папа где, в Лукойле, кажется, работает? Но жениться на тебе он вроде бы не собирается… А может быть, мне его отдашь, если вдруг тоже разбежаться соберешься. Ты сведи меня с ним, ладно? Соедини с блуждающим сперматозоидом вечно неудовлетворенную, страдающую яйцеклетку. Не забудь лучшую подругу, я ведь о тебе всегда помню… – Розочка пыталась заглянуть подруге прямо в самый омут ее, ох, какой темной души. – Пойдем, жадина… Ни себе, ни людям… Я тебя со своим новым полировальным автоматом познакомлю, помнишь хоккеиста? Это его друг, правда, тоже хоккеист… – весело и как бы случайно продолжила золотоискательница Розочка.

– А ты шайба? – недовольная неожиданной встречей со сдержанной улыбкой спросила Алина.

– Почему шайба, я похудела… Разве плохо выгляжу? Ты меня уже не хочешь, милая?! – прикусив нижнюю губу, втянув живот и выпятив вперед грудь и как бы еще и сдавив себя за животик и попочку с двух сторон ладошками, томно проговорила Розочка.

– Шайба потому, что тебя перепасовывают от одного к другому, – со змеиной нежностью на розовых губках, словно попав в террариум друзей, проговорила добрая Алина, уже тяготясь этой встречей, – а хоккеистов своих ты уж полируй сама, без меня. Извини, мне это давно уже не интересно. Ошибка молодости. Ладно, извини, пока. Меня Саша и девчонки ждут. Мы тут с концертом. Так что посмотришь на нас, если твою хоккейную команду внутрь пустят… Шутка. Целую… – Алина, поймав на себе несколько вожделенно-взыскующих взглядов и зло улыбнувшись Розочкиным неутолимым недрам, яркой краской проступившим на ее неудовлетворенном лице, стремительно скрылась в толпе и соснах.

– О-ё-ё-й, можно подумать! Совсем охренела, подруга. Я же ее, главное, и познакомила. Вот неблагодарная… А у самой сиськи в два раза меньше моих. Ладно, посмотрим еще… – справедливо возмущалась вслед ретировавшейся «певичке» отверженная «лучшая подруга».

Вокруг было очень шумно и весело. Алина еще никогда не была в подобном месте и со смешанным чувством неприятия и жгучего интереса смотрела по сторонам. Ей случалось выступать в коттеджах, но в таких… Напротив церкви на улице, с наружной стороны крепости, была разбита большая синяя палатка, внутри которой белел накрытый стол с легкими закусками для всех желающих, там же стояли бутылки с красным вином, разливаемым по белым пластиковым стаканчикам юркой прислугой в белых фартучках, надетых поверх голубых платьев. Еще три таких же столика, правда, без палаток были расставлены вдоль белой стены между роняющими терпкие желто-зеленые иголки соснами. Рядом с воротами подрагивали, надрываясь, большие черные динамики, из которых во всю мощь, заглушая природу и всю немощь и глупость окружающего современного мира, звучали боевые русские марши, вальсы и советские песни сталинских времен. Под их аккомпанемент Алине вдруг явственно захотелось «строить и жить», делать что-то хорошее, захотелось родить много-много детей. В ушах и мозгах еще торжественно гремел всколыхнувший ее усталую душу гимн «Артиллеристы, Сталин дал приказ», а округу уже затопила, заглушила своей исповедальной, но не исповеданной грустной силой старая русская томительная, но такая родная и пронзительная песня. Казалось, что под нее, в такт этому вальсу начали кружиться вековые сосны, ровесницы этого бессмертного произведения и тех роковых, обрушивших Россию событий… Кружились сосны… От глотка вина и от пьянящего свежего соснового воздуха, покалывающего носоглотку зелеными иголочками счастья, у Алины слегка закружилась голова. Ей захотелось запеть, выдохнуть щемящую песню во всю мощь своих молодых сильных легких, взмахнуть крылами рук или руками крыльев и подняться с шумящими соснами наравне, а может, даже выше, в голубое-голубое, разлившееся, распластавшееся шире моря небо…

– Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…

– Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли, – прямо ей в ухо забасил чей-то голос, пытаясь перекричать звучащую на всю округу песню. Одновременно с этим рука, принадлежавшая этому голосу, попыталась обнять ее за талию и даже чуть ниже.

Алина, с удивлением взглянув на самодовольную, уже немного поддатую физиономию незнакомца, отшатнулась в сторону, оттолкнув непрошеную руку, и быстрым шагом направились к Александру, стоящему неподалеку и с кем-то оживленно разговаривающим.

– Саш, тут козел какой-то приставать пытается… – Девушка почти прижалась к своему продюсеру.

– Ну, и пошли его, только аккуратно, не оскорбляя и не матерясь… А лучше держись рядом, что вы все разбрелись куда-то… Уже скоро наверх пойдем. – Саша, оглянувшись в сторону обидчика, демонстративно обнял Алину и повел ее к стоящим неподалеку Аньке и Юле.

Наглый незнакомец, лыбясь во всю гладковыбритую рожу, посылал Алине воздушные поцелуи, пытаясь показать жестами, что ничего плохого он не совершал. Что, мол, тут такого… Но эту пантомиму прервал Арнольд Каримович, похлопавший незнакомца по плечу и что-то прокричавший ему на ухо. Потом заиграл непобедимый нетленный «Варяг», и со словами «Наверх вы, товарищи, все по местам» веселая толпа двинулась вслед за Каримовичем в дом, на второй этаж, на террасу.

Толпа прошла через шикарные, выложенные белым мрамором и заставленные плетеной мебелью залы трапезной и поднялась по неширокой белой мраморной лестнице на второй, такой же белый и мраморный этаж. Надо сказать, что весь дом оказался белым и мраморным. Достаточно аскетичным. И только его хозяин составлял исключение, подтверждающее правило, он был тоже весь в белом, но мраморным не был. Как раз наоборот. Это был очень подвижный, достаточно высокий, поджарый, совсем не молодой брюнет, у которого в этот день была своеобразная дата – шестьдесят шесть лет. Но выглядел он очень хорошо, бодро, все время шутил и повторял, особенно когда его поздравляли свои и приехавшие священники.

– Хорошо, что не шестьсот шестьдесят шесть лет, батюшка, благослови. Ха-ха-ха. Батюшка, да ведь. Ха-ха-ха, – надо сказать, что он не страдал гексакосиойгексеконтагексафобией, то есть страхом числа 666, просто оно его немного тревожило, примерно как несломленный судьбой Гондурас. И, взяв батюшку под руку, он уводил его к ближайшему столику с красным вином, повторял:

– Не пьянства ради, а здоровья для! Так ведь, батюшка? Благослови на принятие напитка… Как говорил преподобный Амвросий Оптинский, я во враче не нуждаюсь, а за вас не ручаюсь… Что же делать, раз мы еще среди тех, кто во враче нуждается… Ха-ха-ха. Ваше здоровье, батюшка… Не святые мы, не святые…

И, выпив с батюшкой, тут же шел к очередному гостю, обходя всех по очереди, не оставляя никого обиженным и обделенным верховным хозяйским вниманием. И уже откуда-то издалека слышалось:

– Пьянство грешно, но без него не смешно. Ха-ха-ха!

А на умильный, но полный нежного сарказма вопрос миловидной природной брюнетки, с полненьких ножек до умненькой головки усыпанной маленькими бриллиантиками, трогательной любительницы отечественного кинематографа: «Все-то ты в трудах праведных, царь-батюшка, все-то в трудах. И сейчас не можешь без заботы о ближнем…» – без тени сомнения, весело и непринужденно отвечал:

– Наше православие, матушка, это учение о том, как жить и быть счастливым, сделав счастливыми других. Ха-ха-ха! В первую очередь других, да. Надо отдавать последнюю рубаху ближнему своему. И кстати, подставлять щеку… Ну-ка, поцелуй… Ха-ха-ха! И последнюю рюмку. Вот, возьми… Не то, что ваш иудаизм…

– А что же наш иудаизм, царь-батюшка? – с радостной, но еще немного настороженной улыбкой продолжила опасную игру очень миловидная большеглазая толстушка, взяв с нескрываемой приятцей под ручку христианского апологета.

– Аз ох-н-вей, мама дорогая… А иудаизм, как показывает история и пишут умные головки, в том числе и еврейские, это инструкция, как быть счастливым за счет других, – как потомственный участливый психиатр, в детстве переводивший бабушек через проезжую часть в неположенных местах, вкрадчивым сладким голосом продолжил молодящийся апологет, – ха-ха-ха! Умное, тонкое, я бы даже сказал, руководство или предписание, очаровательница… Ха-ха-ха!

– Может быть, ты тогда и об исламе выскажешься – для полноты картины? Просветишь меня, темную. Об их коллективном, упрямом пути к счастью? – Ее губы плотно сомкнулись, словно коленки девственницы, зато большие выпуклые, немного слюнявые глаза, медленно пульсируя и меняя формы и оттенки, словно брачующиеся океанские медузы, потянулись к мужчине для долгого и неотвратимого засоса.

– А это самое трудное… Что, благодетельница ты моя, я тебе уже так быстро надоел, ты хочешь, чтоб меня скорее зарезали? – Каримович весь как-то съежился, покрылся продолговатыми морщинами и пожелтел, словно китаец. – Ха-ха-ха! Читай умные книжки… Или у тебя нет времени, кормилица? Либо читать, либо зарабатывать и быть счастливой… Как говорится, у деловых евреев даже время в обрез. Ха-ха-ха! Хотя недавно, кстати, прочитал у Гейдара Джемаля (не путать с Гайдаром!) интересную мысль. Он говорит об исламе как учении героев… Говорит, что тех из них, кто бросает сознательный фундаментальный вызов глобальному социуму, оправдывая себя правом собственной смерти и даже желанием, волей собственной смерти, можно назвать настоящими воинами. Готовность платить собственной смертью дает им право бросать вызов всему. Всему миру. Светским законам и устоям. Таковы исламские фундаменталисты, таковы партизаны Южной Америки, другие радикалы… В России, кстати, это кавказцы, борющиеся против режима… И даже русские, которых становится все больше и больше, которые тоже бросают вызов системе и, значит, поддерживают ислам, самый оппозиционный системе одиозный путь. Пусть это провокативный, далекий от них путь, но они не хотят быть зомбированными, можно сказать, штампованными в недрах ЦРУ или там ФСБ дегенератами. Это некий коллективный Прометей, укравший у олимпийцев огонь и отдавший его возящимся во мгле людям. И за это прикованный к стене… Ну, и так далее…

Я, конечно, не со всем тут согласен, но суть примерно такова. Это своими словами, божественная, своими словами. Евреев он в виду не имел, ха-ха-ха! – Лицо олигарха опять стало нормальным, залоснилось и даже помолодело. – А вообще, загляни хотя бы в Интернет, там все это есть. И умно и коротко, о, счастливейшая из бессмертных, работница банка. Ха-ха-ха! А ты знаешь, чем отличается православная жена от еврейской? – Православная имеет настоящие оргазмы, но поддельное золото… Ха-ха-ха! Правда, ведь? А вот по аналогии буддизм, милейшая, это учение о том, как уйти в астрал и там остаться навсегда, и вообще не думать о счастье. Поэтому мы с тобой и не буддисты. Да ведь, мама дорогая?! – На лбу помолодевшего хозяина дома стали явно обозначаться пульсирующие засосы. – Мы хотим и будем наслаждаться жизнью. Дай-ка, я тебе ручку поцелую… Ха-ха-ха!

И он шел дальше, элегантно приобняв хорошенькую толстушку, нашептывая что-то в ее слегка оттопыренное персиковое, трепещущее при каждом дуновении его голоса ушко.

А когда к нему подошли двое смуглолицых работников из обслуживающего персонала и задали какой-то вопрос, касающийся текущей работы, он громко, привлекая всеобщее внимание, исчерпывающе ответил:

– Делайте свою работу, делайте. Как говорил товарищ Сталин товарищу Ежову, который был ростом метр пятьдесят один, что вы задаете глупые вопросы, ведь вы же не маленький… Ха-ха-ха! Точно. Ха-ха-ха! – И весело подмигивая хорошенькой толстушке-банкирше, не могущей оторвать от него свои засосы, продолжил: – И не стойте, словно деревянные, «страха ради иудейска», как говорится в Евангелии. Я не икона, сами думайте. Идите, идите, работайте…

Гости вышли на большую белую открытую площадку на втором этаже, расположенную между угловой башней и огромным хозяйским домом. Слева и справа эту площадку ограждали белые, высотой чуть менее метра, толстые резные мраморные перила. А за ними шумели и гнулись, раскачивая собственный воздушный свод и дом с гостями, пахучие вековые сосны, в шершавых хвойных просветах между которыми просматривался высокий, похоже, бронзовый монумент, издалека чем-то напоминающий тот, что снесли «ребята-демократы» в начале лихих девяностых с площади между зданиями КГБ и «Детского мира». Заходящее алое, словно раненое, солнце слабеющей рукой отправляло свой остывающий свет в невидимую Глыниным сторону обелиска. Поэтому лицевая его сторона находилась в тени, отчего он весь казался мрачным и даже зловещим, словно облитым кровью. И только контуры фигуры, особенно плечи и голова, отливали ярким холодным блеском умирающего сегодня светила. Немногочисленные короткие лучи, еще верные умирающему хозяину тверди, выбиваясь, вырываясь из-за прикрывшей памятник тьмы, образовывали вокруг него слабое свечение, усиливающееся вокруг верхней части фигуры. Казалось, что на голове неведомого героя сияет блистательная бриллиантовая корона, увенчанная нимбом, а плечи его покрывают золотые погоны властителя вселенной, почему-то, по какой-то неведомой иронии судьбы отгородившегося от этого мира вековыми, мудрыми, все понимающими и хранящими его важную тайну деревьями. А сверху раскинулось небо, серо-голубое, с впитавшейся терпкой йодистой желтизной, вечернее, такое переменчивое, такое всеобъемлющее небо.

Прямо на площадке, сливающейся со стремительно сереющей синевой, смешно топорщились расставленные столы со стульями. Одна площадка соединялась с другой, находящейся над перпендикулярной стеной, там расположился уютный бар, заставленный бутылками с вином, коньяком, виски и шампанским. Тут же рядом помощники Арнольда Каримовича складировали многочисленные яркие лакированные бумажные сумки, набитые ценными подарками для дорогого именинника. Повсюду были расставлены вазы, из которых как бы вырастали яркие разноцветные букеты в громко шуршащих на ветру целлофановых, словно медленно трескающихся, упаковках. За барной стойкой и около нее суетились и колдовали профессиональные официанты в черных фраках с черными же бабочками на длинных шеях. Они летали, порхали, носились между столами с чуть оттопыренными, как хвосты стрижей, фалдами фраков, успев что-то поставить и что-то забрать, а также разлить в звенящие хрустальные бокалы и рюмки терпкое красное вино, золотой коньяк или ледяную серебряную водку.

Под большим зеленым навесом в дальнем углу площадки, примыкающей к северной стене церкви, стояли и тихо разговаривали два недавно познакомившихся человека – Глынин и его собеседник Мирный Мирон Сергеевич.